Вперед, за мечтой (гет)

Разбудил стук. Громкий, гулкий, словно кулаком барабанят в дверь — бум, бум, бум, — пробежался по полу на кровать и ударил в голову. Взгляд на часы — десять утра — кто это может быть, Лем? У него есть ключи — он держал их почти у груди, на прочной каучуковой цепочке, значит, Министерство, соседка? Эрика выпуталась из одеяла и открыла дверь. Стучала Салли.

— О, этот запах, — протянула она, мечтательно, представляя лицо бьющему в окна квартиры солнцу; в самом деле, солнцу посреди октября? — Веет уже в коридоре — это чудо, твоя кофеварка. Но я все же буду свой. Угостишь чистой чашкой?

Она оставалась у Эрики лишь раз, но успела поселить в кухонном шкафу Копи Лювак — огромную ужасную банку. — Попробуй только перепутать и загрузить его в кофеварку! — тогда грозила пальцем. — Я помню, сколько там осталось, — теперь в шкафу пахло ванилью и мягким шоколадом, но стоило вспомнить об источнике запаха сразу хотелось заткнуть себе нос и бежать. Извращенцы, — думала Эрика. — Редкая дрянь этот Копи Лювак. Четыреста долларов за фунт — на банку не хотелось даже смотреть, не то, что загружать в кофеварку, да и вообще прикасаться.

Салли выглядела неважно — помятая и растрепанная, с растекшимися по лицу тенями и помадой. От леопардовой шубки несло кислым вином и табаком, с примесью лимона и мяты. Она стояла, облокотившись на дверную коробку, и смотрела так, словно чего-то ждала. Ужасная у нее тушь, — подумала Эрика. — Склеенные ресницы. Заплаканные.

— Может, пустишь, или я все утро проторчу на пороге? — Эрика шагнула назад, и она сразу прошла на кухню, а потом загремела дверями шкафов, кастрюльками, холодильником. Опять вела себя по-хозяйски, будто все здесь принадлежит ей, будто знает, на какой полке стоит турка, а на какой сковородка. Эрика вздохнула — тяжело, громко, чтобы Салли услышала, но та продолжала греметь и мычала себе под нос проклятую сегидилью.

— Ты надолго? — крикнула Эрика.

Нужно было работать — нарисовать Город, который привиделся вчера, или что угодно другое — лишь бы перебить план предыдущего месяца. Министерство отличает особо старательных. Некоторым выписывают благодарности — несколько таких бумажек, и вот тебя уже транслируют по телевизору, в пример остальным, несколько трансляций, и руку тебе пожимает — о, Боже! — сам Виктор, но было так звонко, громко — не сосредоточиться.

— Приходит вчера парень такой, — крикнула Салли с кухни и тут же поправилась, — мужчина, в костюме, и говорит: «Эрику мне подавай!», а я: «А нету Эрики, ушла, заболела, умерла», а на деле где она — черт разберет. Я, конечно, в глубине души хотела, чтобы ты своего полоумного в дремучие дебри завела, но и подумать не могла, что на это весь вечер понадобится.

В костюме, — екнуло в голове и заложило уши, в висках застучало, свело живот. В костюме, значит, из Министерства, значит, что-то не так, или наоборот — так, значит, нужно было быть в галерее, на месте, а она… Шанс, которого больше не будет.

— Постыдилась бы! — крикнула Эрика, наугад, и Салли выглянула из кухни. Захотелось швырнуть в нее чем-нибудь тяжелым, попасть прямо в довольное лицо. Она смотрела хитро — почти смеялась.

Эрика подошла к мольберту — тот был убран в угол, смотрел холстом в стенку — развернула его и замерла. Изображение было смазанным, размытым, но не настолько, чтобы нельзя было распознать очертания человеческой фигуры. Вот она — линия плеч, вот отворот черного пальто, вот две расстегнутые пуговицы на белоснежной рубашке и уголок груди — чарующий, бесстыдный, неправильный. В десятке метров от этого кощунства Салли гремела сковородкой, мычала сегилилью. Захотелось схватить тряпку и оттереть ужас — быстро, но леопардовая шубка уже вновь мелькнула в проеме, ее обладательница вошла в комнату с чашкой тошнотворного Копи Лювак. По спине поползли мурашки.

— Я задерну шторы? — спросила Салли, посмотрела в окно и будто бы содрогнулась, поморщилась.

— Нет.

Нужно было работать, рисовать. Что угодно, но даже что угодно в голову не приходило — никаких изломанных линий, никаких абстракций. Может, чашку, побитую и грязную, на фоне пола заброшенного здания — точь-в-точь кадр из постапокалипсиса? Или на фоне пустыря за городом? Может, нарисовать этот пустырь? Эрика закрыла глаза — в голове заиграла мелодия фортепьянного концерта.

— Чисто тут у тебя, — голос Салли обрывал все образы, мысли. — Очень странно. Так художники не живут.

Разумеется, чисто — потому что в окна смотрит Виктор, а кому понравится смотреть на разгром и грязь? Может, нарисовать грязь, на фоне чего-нибудь чистого? Это то, что нужно — резкий контраст. Если нарисовать ребенка, тянущего руку к чумазому бородатому оборванцу в лохмотьях, все проникнутся этой картиной. Но ведь так уже было? Чего еще не было? Какой контраст?

— Я не представляю, как ты здесь живешь и все еще не свихнулась, — бубнила Салли. — Я бы свихнулась.

— Почему?

— Потому что на улице и так ходишь, смотришь вниз, лишь бы его не видеть — так бесит и лицо, и взгляд. Нахальный такой, словно говорящий: «Вот он — я, а вот — ты, ничтожество, муравей». Будь у меня автомат и чуточку смелости, я бы пришла на площадь и разнесла этот фасад к чертовой матери.

— Ты не знаешь, что за музыка играла в телевизоре, когда крутили трансляцию? — перебила Эрика. — Там еще был океан.

Салли пожала плечами.

— Я тогда смотрела, как красивый мужчина ловко нарезает овощи для салата, а когда появился Виктор, захотелось разбить экран. Что за музыка? Хорошая?

Эрика напела, потом посмотрела на холст, покосилась в сторону — глаза, обведенные растекшимися тенями, следили за каждым ее движением. Рука потянулась за тряпкой — медленно, осторожно, боже упаси, чтобы хоть кто-нибудь посмотрел на холст раньше, чем нарисованное будет уничтожено раз и навсегда.

— Что ты делаешь? — удивилась Салли.

— Фон, — ответила Эрика.

Вытянуть на середину комнаты мольберт оказалось пыткой — размазанная по холсту краска напоминала о том, что прежде было нарисовано на картине. Черные, бежево-желтые, белые и голубые мазки смешивались, сливались друг с другом, вращались вокруг своей оси, затягивали внутрь себя, словно кричали: «Вы можете все!» Все, — подумала Эрика, — все, но только не это, так не получится, так нельзя.

— А ведь так бывает, когда ты слышишь музыку и она въедается в голову — прям как сегидилья, — Салли не успокаивалась. — Знаешь, сколько я магазинов перетрясла в поиске этого диска? И все пожимали плечами, мол, понятия не имеем, что ты там поешь. А мне казалось, что ее должен знать каждый, ведь мотив очень знакомый, до боли в зубах.

Эрика удивилась. Мотив действительно был знакомым, вот только композитора вспомнить было сложно — имя висело на языке, готовое сорваться, облачиться в слова, но отчего-то буквы были далекими, неразборчивыми.

— Есть магазин, около бульвара, — сказала она. — Там могут найти любой диск, стоит только напеть мотив.

— Да, сколько их уже было, таких магазинов…

Голос Салли подстегивал, заставил взять тюбик с краской, выдавить его на палитру и окунуть туда кисть. Мгновение Эрика стояла, всматривалась в разводы — мутные, как размытые полоски весенней радуги, шкура леопарда, — и поняла, что именно видит на этом испорченном холсте. Кисть мазнула по палитре — ярко голубой цвет. Потом по холсту — кислотно голубой, но так даже лучше, эффектней. Салли подошла ближе и все вокруг окутал ее запах — ванильный, мягкий, шоколадный, смешанный с кислым вином и похожей на сигареты дрянью. Кисть снова опустилась на палитру — черный, потом поднялась на холст — карандашный, дымчатый.

— У меня такое чувство, что я грибов объелась, — Салли смотрела на холст. — Это вообще что? Глаза?

Черные точки, обведенные кислотно-голубыми разводами — глаза, вот только не Виктора. Растекшиеся тени. Склеенные реснички, заплаканные. Кисть мазнула по палитре, потом по холсту. Красный.

— Губы?

Бесформенные, потекшие, пухлые — как у дешевой шлюхи с окраины Города. Отвратительные губы, вульгарные.

— Это что? Я?

Эрика отступила назад, посмотрела на холст и задохнулась — ужас ударил под дых, перекрыл дыхание. Вот оно — лицо, потекшее и лоснящееся, грязное, вот фон с едва различимыми очертаниями человеческой фигуры. Волосы зашевелились, будто приподнялись, по спине потекла струйка холодного пота. С картины смотрел размазанный Бог и налепленное на него лицо Салли.

Она сорвала холст, смяла его, попыталась порвать, но не тут-то было — ткань была жесткой, не поддавалась — схватилась за уголок зубами, по языку мазнуло горечью масляной краски. Как можно равнять возвышенное и грязное? Какой это контраст? — Эрика рвала холст, топтала, потом заплакала.

Салли опустила руку ей на плечо.

— Все, я тебя забираю, а то весь выходной тут и проторчишь. Только конченный не свихнется, когда этот гавнюк все время смотрит в окна. Ты, вообще, хоть изредка на улицу выбираешься, или все сидишь, рисуешь? Я бы так не смогла — ей богу, каждый день видеть этот фасад.

Снова дыхнуло кислым вином, табаком, лимоном и мятой — да так приторно, что не перебил даже Копи Лювак. Потекшее лицо с уничтоженного холста будто ожило и теперь висело у плеча, совсем рядом. Снова в голову ударил ужас, выступили слезы, — захотелось запустить пальцы себе в глаза, лишь бы не видеть этого кошмара. Салли удивленно приподняла брови.

— Сходи-ка ты в душ, — процедила Эрика.