Светотень (гет)

В старые времена Коукворт был одним из множества крошечных, тихих провинциальных городков, о которых нам доводится читать в романах Элизабет Гаскелл; но в начале девятнадцатого века промышленный переворот пришёл сюда вместе с первой текстильной фабрикой, а затем и железной дорогой, и городок увеличился и преобразился. Копоть и гарь стала оседать на оградах и занавесках, приводя в отчаяние хозяек; маленькое общество городка растворилось в толпе нахлынувших туда ткачей и владельцев фабрик. Центр заняли просторные дома фабрикантов, а по окраинам расползлись узкие, извилистые улочки с домами рабочих. С ними городок узнал горькую нужду, борьбу за справедливость и кусок хлеба; словом, о таких городах мы тоже читали у Элизабет Гаскелл, но уже в других романах.

Улица, на которой стоял дом Тобиаса Снейпа, носила название Тупика Прядильщиков. Некогда этот тупик был частью почтенного и уважаемого района Коукворта, который со временем всё больше приходил в упадок. Дом Снейпа был одним из старинных домов, некогда принадлежавших коренным жителям городка, обосновавшимся здесь ещё задолго до строительства ткацкой фабрики; тогда улица носила другое название и даже ещё не была тупиком. Но рабочие домишки обступили её со всех сторон, изменив её имя и суть.

— Мать рассказывала, — объяснял Тобиас, — Будто бы какой-то наш предок обосновался здесь ещё давным-давно, и был вроде бы врач. И с тех пор мы жили тут, всегда. Потому-то она и не хотела, чтобы этот дом продавали. Место, как видишь, хоть куда: и фабрика рядом, дымит, зараза, и публика живёт такая… сякая. Но дом ей дорог, как память.

Эйлин в ответ выразила надежду, что матушка Тобиаса не будет против таких внезапных гостей, как она с дочкой; к тому же её очень заинтересовала семейная история, на которую намекнул гостеприимный хозяин.

— Нет, мать не будет возражать. Она… она умерла.

Тут маска беспечности исчезла с его лица. Он заговорил быстро, мрачно и отрывисто.

— Понимаешь, я сбежал из дома. А она… она не могла, вечно болела. Нервы. Понимаешь, он съел её. Мой отец — страшный человек. Просто чудовище. И, главное, никто чужой в этом его упрекнуть не сможет — его истинное лицо видели только близкие люди. Но это он только с виду такой весь правильный и честный, а на деле… тьфу! Как я устал от этой фальши, от этого лицемерия, если бы ты знала! И он уморил её. О нет, он ни разу не поднял на неё руку… даже голоса не повысил. Но рядом с ним невозможно было жить! И я сбежал. Ради спасения своей жизни.

«Кажется, если бы Тобиас Снейп родился волшебником, он прямиком отправился бы на Гриффиндор!» — подумала Эйлин под впечатлением от пылкости и резкости его слов. Его речи вновь резали ей слух своей вопиющей дикостью: он обвинял родного отца во всех грехах перед первой встречной. Прежде миссис Принц с презрением и возмущением отшатнулась бы от такого человека. И уж точно не положилась бы на него. Но не сейчас… сейчас эта чрезмерная свобода обращения и неуместная откровенность вызывали в ней какое-то невольное, противоестественное восхищение, смешавшееся с глубоким сочувствием к его скорби по матери. Эйлин тоже до сих пор не могла вспоминать о своей матери без горечи.

— Совсем как я, — вздохнула Эйлин, — я ведь тоже сбежала.

— Расскажешь?

— Я… о, я не могу!

— Тише, тише… не можешь — так не можешь. А сможешь — расскажешь. Не бойся… я тебя не выдам.

— О, поверь, у меня нет никаких проблем с законом! Я ничего не нарушила… просто… я ушла, я не выдержала…

— А если бы и были проблемы, — беспечно улыбнулся Тобиас, — мне всё равно. У меня тоже бывали проблемы… так, по мелочи. Штрафы, нарушения правил… ерунда. Это никому не причинило вреда… по-настоящему.

Точно — Гриффиндор!

* * *

Тобиас Снейп и впрямь оказался на редкость легкомысленным и доверчивым человеком; но его легкомыслие шло рука об руку со своеобразной добротой и щедростью, так что Эйлин с каждым днём проникалась к нему всё большей симпатией и благодарностью. Он разрешил Эйлин занять любую комнату в доме; сам он был точно глух и слеп, и скрыть от него колдовство не составляло никакого труда.

В первый же вечер Эйлин окружила дом защитным кругом, чтобы ни одна почтовая сова не могла её найти. Комнатка, избранная беглянкой для себя и Лоренции, была укрыта чарами тишины, чтобы плач ребёнка не беспокоил гостеприимного хозяина. На кухне он также предоставил гостье полную свободу действий, и совершенно не интересовался, как именно она готовит обед.

Крошке Лоренции новое место явно пошло на пользу, несмотря на близость фабрики. Она больше не выглядела больной, меньше беспокоилась, спала крепко, и ела с таким аппетитом, что смотреть на неё было одно удовольствие. Мать радовалась этому от всего сердца, мало задумываясь о том, что для своего возраста малышка недостаточно активна: лежит себе и лежит, теребя тряпичную куклу; усадишь её в подушки — она там и сидит, не проявляя ни малейшего стремления сдвинуться с места и схватить что-нибудь интересное. Дело в том, что Эйлин никогда прежде не приходилось заботиться о младенцах, и она не знала, как должен вести себя здоровый ребёнок. Сейчас бедняжка лишь вздохнула с облегчением, увидев, что её дочке лучше; ей казалось, что она держит этот момент в руках, как хрупкую хрустальную чашу, полную нектара; двигаться вперёд было страшно — она боялась расплескать свой редкий, ещё нераспробованный покой.

Тобиас, пожалуй, не понял бы таких чувств; но он ни о чём и не спрашивал. Он лихорадочно работал, запершись в комнате на чердаке, которую гордо называл мастерской или студией. По мнению Эйлин, эта студия гораздо больше напоминала свалку... хотя было в её обстановке что-то такое… этакое, что привлекало и манило её.

Полный беспорядок — краски, кисти, карандаши, валяющиеся на полу, на подоконнике, на столе; непонятные ящики, набитые хламом; колченогие табуреты, испачканные краской; мольберты и холсты; бумаги, бесконечное количество бумаг повсюду: стопка чистых листов на окне и разрозненные бесконечные листы с набросками и эскизами. Обрывки неудачных рисунков и скомканные бумажки валялись по углам. Незаконченность, незавершённость, бессистемность — вот какими словами можно было описать эту обстановку.

Сюда в те часы, когда Лоренция спала, Эйлин приходила позировать для загадочной картины. Мысль о том, что кто-то захочет рисовать с неё, некрасивой, картину, была дикой — и одновременно волнующей.

В набросках Тобиаса Эйлин выходила похожей и непохожей на себя. Он утверждал, что именно так — величественно и трагично, — выглядела она в тот момент, когда он увидел её впервые. Воспоминание о тех событиях отзывалось болью в сердце Эйлин; впрочем, сами по себе рисунки ей нравились; но их автор всё время был недоволен, и рисовал снова и снова — так и этак, ища ускользающий идеал, известный лишь ему самому.

Было у Тобиаса несколько законченных картин, которыми он был — почти, — доволен. Он даже разрешил Эйлин на них взглянуть.

Картины были очень разными. Некоторые представляли собой сплошное буйство красок, непонятно почему вызывавшее у несведущей зрительницы тревогу; другие имели сюжет. Было несколько портретов, лишь один из которых казался живым и красивым — портрет молодого человека, сидевшего на ступеньках какого-то большого здания и игравшего на гитаре. Косой свет заходящего солнца золотил его волосы и блестел на струнах инструмента. Портрет был написан красками — широкими, сильными мазками, и словно весь состоял из пятен тени и света. Глядя на него, Эйлин чувствовала, каким ясным был тот летний вечер, сама ощущала тепло нагретого солнцем камня ступеней и… едва ли не слышала музыку.

— Это… это просто чудесно! Он как живой!

Тобиас широко улыбнулся, растаяв от похвалы, и Эйлин ощутила, как её щеки заливает румянец — колдунью немного смущало и вместе с тем радовало то, что он так остро реагирует на её слова. И это после того, как столько лет её игнорировали и ни во что не ставили! Тобиаса же, в свою очередь, очень забавляло, что эта ничего не понимающая в искусстве женщина безошибочно находит лучшее, то, чем он и сам был доволен. А как безыскусственно и наивно она выражала своё восхищение его талантом! Не со скучающим видом знатока, распознающего приёмы и детали, а с восторгом и удивлением новичка, для которого живопись и графика — что-то вроде сказочного волшебства…

Другие портреты, впрочем, не производили такого сильного впечатления; некоторые казались и вовсе плоскими, безжизненными. В них словно не хватало воздуха. Но об этом Эйлин тактично промолчала. Она устремилась к другим картинам: изображениям городских пейзажей, улиц, полных пёстрого народа или, наоборот, полупустых — по утрам, на рассвете. Были ещё города, залитые светом реклам и витрин, заглушающим сияние звёзд — необыкновенное для глаз Эйлин зрелище, а потому ещё более привлекательное. Большинство пейзажей остались незаконченными, но и в этой незаконченности было своеобразное очарование.

Впрочем, картине с участием Эйлин тоже, кажется, суждено было остаться незавершённой. Тобиас действительно запутался, запутался во всём — и, кажется, просто не умел выразить во всей полноте свои грандиозные идеи.

Картина была на пацифистскую тему. Недавно он подружился с людьми, которые выступали против войн и атомной бомбы, и они натолкнули его на эту идею.

Но, кажется, Тобиасу не хватало сил и умения. Всё шло не так. Он начал нервничать и злиться, и с его губ всё чаще срывались раздражённые и резкие слова. Впрочем, ему было далеко до Дерека с Арчибальдом, и Эйлин кротко пропускала его грубости мимо ушей.

А потом с ним случилась беда. Однажды он вышел из дому, чтобы немного пройтись и освежиться — и не успел завернуть за угол, как его сбил летевший на полной скорости мотоциклист. Мотоциклиста тут же и след простыл, только мотор взревел; Эйлин, видевшая происшествие из окна, в ужасе выбежала на улицу.

«Какой кошмар… неужели мне придётся применить магию на Тобиасе… на маггле? Но я не могу ему не помочь! Как же это несправедливо и ужасно!»

Но когда Эйлин подбежала к Тобиасу, рядом с ним уже стояла и ахала соседка.

— Я вызову доктора, — сообщила соседка, — я видела из окна, как его сбили, — и с большим любопытством воззрилась на странную женщину, выбежавшую из давно пустовавшего дома. Правда, совсем недавно сюда заехал вот этот самый молодой человек, ныне безжизненно распростёртый на дороге. Но ведь тогда её с ним не было! И вообще, среди местных кумушек прошёл слух, что это — непутёвый сынок Норы-Джейн, некогда уехавшей из Коукворта с самыми что ни на есть блестящими перспективами… и недавно умершей. Про него рассказывали много любопытных вещей, и они уже который день с восторгом смаковали подробности, но вот что он женат — об этом не было сказано ни полслова! Интересно, как это она раньше не заметила ничего… удивительно! И никто не заметил!

— Прямо магия какая-то! — бурчала соседка себе под нос, сделав необходимый звонок и вновь возвращаясь на улицу, чтобы расспросить эту загадочную особу. Она даже не представляла себе, насколько близка к истине в своих подозрениях. Как бы там не было, но незнакомка действительно оказалась просто магически неразговорчивой и скрытной — таких женщин ещё не встречалось этой почтенной даме!

И когда «Скорая помощь» наконец приехала и забрала бедолагу Тобиаса, соседка Снейпов даже не заметила, как и куда исчезла Эйлин Принц.