Светотень (гет)

Мелкий, частый дождь моросил за окном. Было раннее утро, но темень стояла такая, точно ночь не заканчивалась никогда. Не было смысла отодвигать тяжёлые портьеры, чтобы увидеть мрачный городской пейзаж — сырую, пустынную улицу одного из самых старинных магических кварталов в Лондоне, да неприветливые, несмотря на всю свою роскошь, фасады соседних домов.

Особняк Принцев выглядел также неприятно, даже хуже, потому что средства давно уже не позволяли Дереку Принцу содержать своё жилище в надлежащем порядке. Крыша протекала, и пятна сырости ползли по тёмному фасаду; в зарослях дикого винограда, грозившего поглотить весь дом, а не только лужайки и чугунный забор, обосновалась всякая мелкая нечисть. Холод полз по коридорам, и промозглую атмосферу не могло прогнать пламя, ревевшее в огромных каминах.

Эйлин Принц, вот уже пять лет как законная супруга Дерека Принца, никогда не чувствовала себя в этих стенах хозяйкой и госпожой. Впрочем, в доме отца, старинном поместье Блэкстоун, она была такой же затворницей, бледной тенью, неслышно скользившей по комнатам, боясь привлечь к себе лишний взор. Но Блэкстоун, по крайней мере, содержался в лучшем состоянии — там крыша не грозила обвалиться вам на голову, стены хранили тепло, воздух не стоял в помещении неподвижно, а застарелый запах сырости не мучил лёгкие. Блэкстоун был сухим, крепким, хорошим домом, древним родовым гнездом, не то что городской особняк, который Принцы приобрели всего два поколения назад.

Но сегодня Эйлин находилась в этой лондонской обители мрака в последний раз в жизни. Больше она не намерена страдать здесь. Довольно эти тёмные стены с отстающими обоями слышали её стоны и плач, довольно она глядела в эти покрытые испариной окна тоскующим взглядом… Эйлин Принц, увы, по характеру отнюдь не являлась мятежницей и бунтаркой, но и у самых безответных и забитых существ однажды кончается терпение.

Эйлин неслышной тенью металась по тёмной детской, и в зеркале на стене то и дело мелькал её силуэт. Слишком тощая, слишком высокая, в мешковатом платье, с бледным, припухшим от болезненности и бессонницы лицом, госпожа Принц была очень некрасива, но сейчас ей не было до этого никакого дела. Возможно, ради самой себя Эйлин и не стала бы превозмогать многолетнюю усталость и ноющую боль в спине, из-за которой было так трудно двигаться, но ей было кого защищать и спасать.

В высокой старинной кроватке, укутанный во всевозможные пледы и одеяла, лежал, с присвистом дыша, маленький ребёнок — крошечная дочь Эйлин и Дерека, Стелла-Лоренция Принц. На днях ей исполнилось восемь месяцев, и она была единственным ребёнком в семье, прожившим так долго. Их первенец, наречённый в честь отца и деда Дереком-Арчибальдом, не пережил и нескольких дней, а второй сын родился мёртвым. Стелла-Лоренция появилась на свет на два месяца раньше срока, но жизнь упрямо держалась в её миниатюрном тельце. У Эйлин не было молока, чтобы самой кормить дочь, но и на прикорме, что советовали целители из Сент-Мунго, малышка росла и поправлялась.

Прежде Эйлин не думала, что можно испытывать такую пронзительную радость, какую познавала она в те моменты, когда отмечала, что Лоренции становятся малы чепцы и рубашечки, что она уже может самостоятельно держать головку, сидеть, привалившись к подушке, и совершать выбор между погремушкой в виде сердечка и тряпичной куклой, которую Эйлин сшила ещё тогда, когда ждала рождения дочки. А как сладко она улыбалась! Как смешно мурлыкала что-то на своём младенческом языке!..

Но девочка оставалась слабенькой, легко простужалась, и нездоровая атмосфера лондонского дома совершенно не шла ей на пользу. Когда в прошлом месяце они гостили в Блэкстоуне, Лоренция выглядела значительно лучше, чем теперь, и совсем перестала кашлять. Да и сама Эйлин в деревне чувствовала себя здоровее. Там, в поместье, она ощутила, что вновь носит ребёнка; заклинание, применённое тайком, подсказало, что это был мальчик. Эйлин страстно желала, чтобы он родился живым и здоровым, и умоляла мужа позволить ей остаться дома и не уезжать в Лондон. Родные стены помогут ей. Но разве Дерек когда-либо прислушивался к чужому мнению, особенно если это было мнение его жены? В назначенный срок они трансгрессировали в город — трансгрессия была наиболее дешёвым и удобным для мистера Принца способом передвижения, но для Эйлин то перемещение оказалось роковым. Она ещё должна была оставаться в постели, но ей уже невмоготу было лежать, выслушивая от Дерека упрёки за то, что она вновь не смогла выносить его сына, не выполнила свой долг, только и может, что нянчиться с этой девчонкой, которую давно следует отдать на попечение эльфам. Если Эйлин не поставила себе целью уничтожить род Принцев, она обязана произвести на свет наследника… и так далее, и так далее. В первый раз в жизни измученная, возмущённая этой несправедливостью женщина посмела поднять голос против своего притеснителя и напомнить, кто был виновником её несчастья, но Дерек всё равно нашёл способы обвинить во всех грехах именно жену.

С каждым годом Дерек Принц становился всё невыносимее и грубее, и вот час настал. Ведьмы всегда были свободнее и сильнее, нежели простые магглы, веками жившие под пятой отцов и мужей, используемые и угнетаемые. Именно поэтому обладавшие колдовской силой женщины смотрели свысока на общество простецов, а те отвечали им страхом, неприязнью и гонениями. Нет, редкая женщина в магическом мире жила такой тяжёлой, несчастной жизнью, как Эйлин Принц. Просто она и впрямь была не слишком хороша, а с Дереком не так-то просто сладить, как с другими, более спокойными мужчинами; но больше не было сил терпеть. Она имела право прекратить это прозябание, угрожавшее жизни и магии, уже едва теплившейся в измученном теле.

Молоденькая целительница в Сент-Мунго, осматривавшая Эйлин, так и сказала пациентке, указывая на плохо залеченные синяки и ушибы.

— Так жить нельзя. Вам следует обратиться в Аврорат. Никакие традиции и обычаи не должны угрожать вашему здоровью и здоровью ваших детей. Разве вы хотите, чтобы с вашей дочерью произошло то же самое!?

О нет, этого Эйлин не хотела.

Но ей легко было так говорить, этой хорошенькой, умненькой (окончить школу целителей едва ли не труднее, чем школу авроров!), энергичной девушке! Но куда деваться слабой, болезненной, некрасивой женщине с маленьким ребёнком на руках и без гроша за душой? Да и опозорить семью, написав на собственного мужа заявление в Аврорат, Эйлин не могла — скорее умерла бы.

Но у неё была возможность просить защиты и помощи у отца. Это тоже было в рамках традиций. Да, отец обязан помочь ей. Арчибальд Принц, при всей своей суровости и нетерпимости, никогда не поднимал руки на свою дочь и относился к ней как к наследнице рода Принц — требовательно и строго, несколько холодно, но ни в коем случае не грубо. Он, разумеется, любил её, пусть и не столь сильно, как её брата, умершего в возрасте пятнадцати лет; но чем больше старик скрывал свою привязанность к дочери, тем сильнее она становилась. Он сожалел о её несчастьях, Эйлин это чувствовала. О, если бы она обратилась к нему тогда, в Блэкстоуне, когда у неё ещё был шанс выносить мальчика! Тогда отец, без сомнения, настоял бы на том, чтобы будущая мать осталась в деревне — ради драгоценного внука и наследника. Но на тот момент Эйлин не желала раскрывать перед отцом все свои конфликты с Дереком, а тот в присутствии и под крышей тестя вёл себя гораздо более сдержанно и прилично, чем прежде, так что миссис Принц была почти счастлива.

Но Арчибальд Принц примет свою дочь и теперь. Эйлин должна была спасти Лоренцию — единственное в мире существо, которое она любила — страстной, отчаянной любовью, и которое любило её. Эта маленькая девочка улыбалась матери и тянула к ней тоненькие ручки с бесконечной нежностью и обожанием, несмотря на все несовершенства Эйлин. Ей было всё равно, что мать некрасива, неуклюжа, не умеет ни ступить, ни молвить. Впрочем, под взглядом чистых, сияющих детских глаз Эйлин всё могла и всё умела. Её слабый голос вполне годился для колыбельных, а её большие неизящные руки были словно предназначены для того, что нянчить младенцев. Лоренция мурлыкала, улыбалась беззубым розовым ртом, обнимала слишком длинную и тощую шею Эйлин своими мягкими нежными ручками, и даже не думала отпускать критические замечания и быть недовольной. А если она и плакала, то таким жалостным, слабеньким плачем, похожим не то на скрип, не то на мяуканье голодного котёнка, что это выглядело скорее как мольба о помощи, чем как недовольство. Крошечное, беззащитное существо, которое радовалось, только завидев Эйлин, заслышав её голос и шаги. Ради этой искренней и беззаветной любви стоило вступить в борьбу — даже той, что никогда не умела бороться.

И Эйлин, с трудом поднявшаяся с постели, бесшумно сновала туда-сюда по комнате, собирая вещи в маленький саквояж. Она наложила на детскую заглушающие чары и подняла дочь; одев потеплее полусонную девочку, мать наложила на её одежды водоотталкивающее заклинание. Затем тихонько спустилась по лестнице, вышла на задний двор, полный мусора и грязи, и исчезла с лёгким хлопком, который шум усиливающегося дождя абсолютно заглушил.

Между тем Дерек Принц спал в своей спальне глубоким сном, даже не предполагая, что эта несносная женщина может куда-то деться от него — разве что на тот свет! Он спал и видел во сне тех прекрасных, полных жизни и силы девушек, чьи кокетливые улыбки и лукавые взгляды некогда заставляли его сердце биться чаще. Если бы не существовало Эйлин Принц, он мог бы жениться на одной из них — ярких, смелых, красивых и здоровых.

Один образ особенно тревожил его воображение… Элалия Розье, золотистые кудри, серебристый смех, вечное очарование полуженщины-полуребёнка — беспечное, игривое существо, неунывающий дух бодрости и веселья. Несмотря на лёгкую полноту, Элалия превосходно владела своим телом — когда она принималась танцевать, от неё нельзя было отвести глаз. Малышка Розье, его однокурсница в Хогвартсе, всегда была добродушна, мила, приятна в общении; и тогда, тридцать лет назад, была совсем не против отдать руку и сердце Дереку Принцу, энергичному и многообещающему красавцу. Но ведь все они едва окончили школу, только вступали во взрослую жизнь, полную возможностей, соблазнов и приключений, и… словом, Дерек вовсе не желал связывать себя узами брака в столь юном возрасте. Он ещё успеет к мисс Розье, а быть может, и к ещё более роскошной красавице, ведь его дядя и тётка уже стары, лелеют единственного сына, болезненного и слабого мальчика, и едва ли у них теперь родится дочь, из-за которой Арчибальд Принц мог бы настоять на соблюдении старинного обычая семейства — заключать кросскузенные браки. Обычай возник не на пустом месте, а из-за родового проклятия, воздействия которого можно было избежать, лишь заключая подобные союзы. Разумеется, когда представлялась возможность. Но её не было, и Дерек мог спокойно наслаждаться свободой. Их пути с малышкой Розье разошлись. Элалия стойко пережила утрату первой девичьей влюблённости и вскоре уехала из Англии по делам своей семейной фирмы, которая процветала и росла. А в Блэкстоуне вскоре увидела свет маленькая Эйлин, ставшая наречённой невестой Дерека Принца. Женись он на Элалии, ему не пришлось бы давать слово кузине и ждать семнадцать лет, чтобы обрести жену — эту полную противоположность его идеалам! А ещё на днях он встретил Элалию, приехавшую погостить к родителям в обществе мужа-испанца и троих сыновей — красавцы и умницы, как на подбор. Она почти не изменилась за прошедшие десятилетия, разве что щебетала не так быстро, но окружавшая её атмосфера приятности и веселья никуда не исчезла. А выглядела она гораздо более молодой и цветущей, нежели его двадцатидвухлетняя жена.

Дерек не знал, что эта неизменно вежливая и гостеприимная женщина, взглянув на него, возблагодарила судьбу за то, что этот её первый поклонник некогда проявил непостоянство и оставил ей шанс стать счастливой с другим человеком. Услужливые знакомцы и родственники давно приносили ей новости и слухи о нём… о его жизни… о романах с разными женщинами… о женитьбе на серой мышке-кузине по обету… и кое-что она поняла — к счастью, уже задним числом. Годы, не отразившиеся на внешности и манерах Элалии, добавили ей проницательности и опыта, и она увидела в мистере Принце то, о чём он и сам не подозревал, но что являлось чистой правдой: его тянуло к красивым и сильным женщинам просто потому, что они были достойными противниками. Сломать и тиранить слабую, болезненную, робкую Эйлин было легко и просто, совершенно неинтересно, а вот процесс ломки яркой, незаурядной личности был гораздо более увлекательным мероприятием. Дерек Принц неизменно сметал всё на своём пути, ломал, перестраивал, подминал под себя — но то, что в юности казалось просто упорством, волей и силой, теперь выглядело угрожающе и неприятно. Счастье, думала Элалия, что их с Дереком отношения закончились так быстро и просто: ей не пришлось терять время и веру в любовь подле этого мрачного человека, а скандальный развод не запятнал семейную хронику. Оставалось лишь пожалеть бедную миссис Принц, которой некуда было деваться от своего кузена.

Но и Дерек, крепко спавший в своей постели, и Элалия, с ностальгической улыбкой вспоминавшая юность в родительском доме, ошибались относительно того, что Эйлин никуда не уйдёт от своего несчастья.

Нет, ей есть куда деваться. У неё есть дом. Так думала Эйлин, когда, сгибаясь под тяжестью своей ноши, шла по широкой подъездной аллее к крыльцу Блэкстоуна. Здесь не было дождя, лишь прозрачный утренний туман окутывал зеленеющие деревья. На лужайках виднелись белые, голубые и жёлтые островки — клумбы крокусов. Никакого уныния и запустения — а ведь это берлога одинокого, вдового старика! И денег у него не больше, чем у племянника; разве что хозяин из Арчибальда более рачительный. Во всём заметно было прикосновение его твёрдой, но заботливой к семейному достоянию руки. Даже дышалось тут легче, пахло свежестью, весной и надеждой.

— Это наш настоящий дом, моя маленькая Лори, — прошептала Эйлин, обращаясь к своей дочери, тихо и покорно сидевшей у неё на руках. У них есть дом. Есть, куда вернуться. Все они ошибались, все, кто считал, будто Эйлин Принц загнана в угол.

Но что, если и она ошибалась тоже?

Серое небо, старый мост, река, несущая тяжёлые, тёмные воды куда-то в море. Наверно, в море… С виду река такая большая и свободная, грозная, прекрасная. А на самом деле её грязные, мутные воды, полные нечистот, заперты в бетонные берега. Нет у неё свободы, нет у неё выбора, совсем как у людей, которые ходят по этому мосту, по этим улицам, и кажутся такими значительными… а на деле внутри у них грязь и несвобода.

Так думал молодой мужчина, стоявший у перил моста, остановившимся взглядом глядя на тёмную водную гладь где-то там, внизу. Вода звала, звала высота — какой-то философ или писатель обозначил это чувство «зовом бездны»[1]. И ещё что-то о том, что самоубийство — высшая степень свободы. Или возможность выбора — это свобода? Где, когда, от кого он об этом слышал — мужчина не помнил. Наверно, это был отголосок очередного заумного спора его друзей.

Тобиас закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться на своих ощущениях. Холод металла под руками, крепко сжавшими перила, ветер, трепавший волосы и отгонявший запах с реки. И чувство высоты, головокружительное и приятное.

Да, приятное. Ещё как! Опасность щекотала душу, дразнила и веселила, как скорость, как вино, как игра в карты.

Он вздохнул, запрокинул голову и взглянул на далёкое небо. Там, наверху, немного посветлело, между тучами проглянул луч неяркого весеннего солнца. Не очень-то тут заметна весна, но…

…Но, как ни крути, чувства самоубийцы Тобиас Снейп не мог понять ну никак. Хоть ты тресни! Хоть в доску расшибись!

Полный, полный провал. А ведь он стоял в этом мрачном, некрасивом месте и вспоминал всё самое тяжёлое и трудное, что было в его жизни.

Детство. Постоянно сменяющиеся няньки. Мать, вечно нервная, больная. Чуждый, страшный отец. Дорогая частная школа, где он всегда был не к месту. Науки давались ему чересчур легко, и, наспех выучив уроки, Тобиас искал развлечений. Он был одним из первых учеников, его называли весьма многообещающим мальчиком, но все они — все эти лучшие учителя, — думали только о том, как выжать из него как можно больше. Им было плевать, что с ним станет; если бы он свихнулся от всех этих бесконечных занятий и зубрёжек, они бы даже ухом не повели. А Тобиас был ещё ребёнком, ему хотелось веселиться и дышать вольным воздухом. Но никто его не понимал. А потом пошли эти вечные придирки, пустые упрёки, и учителя просто из принципа — он был уверен, — не ставили ему высоких оценок. И что, если вместо столбиков унылых цифр и скучных конспектов на страницах его тетрадей оживали остроумные карикатуры и истории в картинках, не всегда приличного содержания?.. Зато ни у кого из этих идеальных зубрил, которых все хвалили, не было такой памяти, такой сообразительности, никто не давал таких оригинальных… но, увы, с каждым годом всё более абсурдных и далёких от понимания наук ответов. Он окончил школу последним учеником, его едва не выбросили оттуда со скандалом из-за одной истории — ой, какой невинной и смешной та Дикая Выходка казалась теперь взрослому мужчине! Но тогда его друзья — а он считал настоящими друзьями тех ребят, с которыми весело проводил время, — впервые предали Тобиаса.

Это было больно. Но, если честно, не так уж трудно пережить то предательство, хотя что-то светлое и хорошее, несомненно, умерло в его душе в тот злополучный день.

Хуже было потом. Его отношения с отцом превратились в настоящую войну. Это была битва двух бульдогов, одинаково упрямых и бескомпромиссных. Однажды Тобиас ушёл из дома в неизвестность, оставив тирана-отца задыхаться в его собственной мещанской клетке. Судья по профессии, этот человек считал себя Высшим Судией и в частной жизни, но, по мнению Тобиаса, то был уже перебор.

Как все шестнадцатилетние, парень был твёрдо уверен, что разбирается в жизни гораздо лучше всяких отсталых стариканов, повёрнутых на кодексах и прецедентах. Тобиас был свободным человеком, он уже являлся художником по духу и должен был стать художником по профессии. Ему одинаково удавались и юмористические зарисовки, и пейзажи с игрой света и тени, и выражение человеческих глаз. А если кому-то чего-то не хватало, то они понимали не больше, чем те зануды-учителя.

Он без особого труда сдавал творческие экзамены то здесь, то там, но окончить полный курс так нигде и не смог. Среди художников оказалось немало бюрократов, зануд и старых завистников, которым поперёк горла стояли молодые и независимые таланты. А Тобиас был свободным человеком, он терпеть не мог принуждения, не выносил, когда его душили и притесняли. Его дар захиреет и погибнет, если он не бросит очередного учебного заведения. Так заверял он мать, свою бледную, бедную, но любящую мать, которая кивала ему с грустной улыбкой, смотрела погасшими глазами, всё прощала и понимала. Одна она понимала его. Одна была к нему добра. Если бы не мать, он не пережил бы так легко всех этих полных кочевий и разочарований лет.

Отец не пускал его на порог дома, но мать всегда находила сына, или сын находил её на одном из тех приморских курортов, где она лечила свои нервы. Нора-Джейн Снейп имела длинный список заболеваний и сама не помнила их — или была не в состоянии выговорить. Ей всегда чего-то не хватало на этой земле, и горько было глядеть на её муки. Горько и стыдно. От миссис Снейп Тобиас уходил полным намерений добиться богатства и славы — быть может, это было то самое, без чего его матери жизнь не мила?

Но даже больная и несчастная, Нора-Джейн Снейп была самой лучшей женщиной из всех, кого он знал, и единственной, на кого можно было положиться. Его ровесницы были совсем иными. Красавицы-модели, с которых Тобиас рисовал картины, однокурсницы, девушки, крутившиеся в пестром кругу его друзей, — ни с одной из них он не нашёл счастья. Он дарил их искренней любовью и готов был отдать ради них жизнь (совсем не метафорически: из-за одной девицы его однажды серьёзно избили), а легкомысленные создания требовали подарков более материальных, и, не дождавшись их, уходили в ночь. На уме у них были одни деньги да дорогие развлечения; ни одна из них не умела ни заботиться, ни любить. Они знали, как брать, но не желали ничего отдавать взамен. Ну, почти ничего…

Но мать, впрочем, ещё верила в чудеса. Во время последней их встречи она говорила, что ей осталось недолго жить, и просила найти хорошую девушку, чтобы она, Нора-Джейн, была спокойна за сына. Пожалуй, это была её единственная просьба за всю его жизнь. Во время их последней встречи… он не верил, не мог представить себе, что та встреча будет последней.

Полгода назад, ровно полгода, на плечи Тобиаса обрушилось настоящее, подлинное горе, с которым разочарования в девушках и друзьях, весёлых спутниках его путаных дней, не шли ни в какое сравнение. Его мать умерла — умерла от передозировки снотворного, навеки уснув в собственной постели. Он был уверен, что она покончила с собой. Жизнь уже давно её тяготила.

Тобиас вспоминал мучительную тягучесть горьких минут во время строгих похорон в кругу немногих родственников и бывших коллег его матери. Она не общалась с ними уже много лет, и эти люди вспоминали о ней как об умной, энергичной, блестяще образованной женщине, говорили о её победах и успехах, о которых сын и не подозревал.

На людях отец и сын держались с пристойной холодностью. Но это краткое перемирие лишь оттеняло отвратительную, безобразную сцену, какую они закатили, оставшись наедине.

— Она умерла от передозировки, так? Разве она не умела рассчитать дозу?

— Оставим это. Молчи.

— Ах, оставим? Разумеется! Мы оставляем всё, что портит идеальную репутацию господина судьи! Мы бережно храним его покой! Даже ценой своей жизни! Я хочу знать, отчего она умерла! Что с ней творилось? Почему из той великой женщины, о которой здесь все говорили, она превратилась в ту больную, которую помню я? Не обошлось ли здесь… не без твоего тлетворного влияния, а?

Старик протянул руку, точно хотел схватить сына за воротник или ударить по щеке. Но его жилистая рука, дрожа, так и замерла в воздухе.

— И ты ещё смеешь поднимать голос? Ты? Это ты, наглое, эгоистичное создание, ты убил её! Только ты! Это началось с самого твоего рождения. Ты выпил из неё все соки, и она уже никогда не была прежней! А после... твоё бессмысленное существование отравило ей последние дни! Ты только и мог, что мазать по холсту левой ногой, бросать один колледж за другим и клянчить у неё деньги! Полюбуйся на дело своих рук! Полюбуйся! Теперь тебе осталось свести в могилу только меня, но я так просто не поддамся!

В тот день Тобиас окончательно и бесповоротно покинул отцовский дом.

Впрочем, теперь у него был и свой дом, собственный. Больше не было необходимости кочевать от одной съёмной студии к другой, гостить у друзей, прося ночлега. Дом родителей Норы-Джейн Снейп, некогда живших в крошечном городишке в Манчестере, теперь принадлежал ему. Она оформила все документы так, чтобы даже господин судья не мог лишить Тобиаса права унаследовать старое семейное гнездо.

Мать надеялась, что здесь сын обретёт то, что сама она давно потеряла.

Но Тобиас не знал, что искать. Очередной творческий кризис, горе утраты, растерянность и злость охватывали его то и дело, переворачивая и вытягивая душу. Жизнь иногда казалась невыносимой. Он хотел бы выполнить последний завет матери — жениться на хорошей девушке, только вот где её взять?.. И как с ней быть? Он топил горе в вине и не находил облегчения.

И всё же… всё же, стоя под весенним ветром на одиноком мосту, Тобиас не мог понять, как люди так легко и просто расстаются с жизнью.

[1] «Зов пустоты», «зов бездны» — термин, введённый французским философом-экзистенциалистом Жан-Полем Сартром в книге «Бытие и ничто» (1943). «Зов пустоты» — это то необъяснимое, противоестественное желание прыгнуть с большой высоты (не связанное со стремлением оборвать свою жизнь), которое испытывает большинство людей, стоя у края пропасти /на мосту и в других подобных местах. Биологи объясняют это странное состояние особенностями работы вестибулярного аппарата. Чем лучше человек владеет своим телом, чем лучше контролирует его, тем меньше у него шансов услышать «зов пустоты». Стало быть, Северус, став взрослым человеком и научившись летать безо всяких вспомогательных приспособлений, наверняка ничего подобного уже не испытывал.

Лёгкий хлопок раздался за спиной. Или ему это показалось? Во всяком случае, Тобиас обернулся. Там, у противоположных перил, стоял некто в длинном, развевающемся плаще с капюшоном. Капюшон сорвало ветром, и взору Тобиаса окрылись великолепные, чёрные как смоль волосы, собранные на затылке и заколотые черепаховым гребнем. Женщина!

А потом она обернулась, и он потерял дар речи, он забыл обо всём.

Нет, эта женщина не была необыкновенно красива, она вообще красивой не была, но… эти глаза ему не забыть до самой смерти!

Чёрные, как ночь, совсем огромные на бледном лице, эти глаза отражали такое бесконечное, глубокое, подлинное отчаяние, что сердце Тобиаса пропустило удар. Незнакомка смотрела прямо на него, точно заглядывала своими глазищами в самую душу, высвечивая всё до мелочей. А он стоял, остолбенев, и думал, что эта женщина в развевающемся плаще похожа на видение или галлюцинацию. Но ведь он не принимал ничего такого… неужели это и впрямь существо из потустороннего мира?

Слабенькое, нежное «мяу» робко нарушило тишину, и женщина перевела взгляд с Тобиаса на увесистый свёрток, который сжимала в руках. Поражённый выражением лица незнакомки, художник даже не сразу этот свёрток заметил. Там ребёнок, точно! Какая-то несчастная женщина с ребёнком, а он уже придумал себе невесть что! Любитель мистики!

Между тем женщина так решительно и резко развернулась к перилам, что Тобиас испугался: кажется, она точно знает, как и почему люди совершают самоубийства! Но ему не хотелось, чтобы это произошло у него на глазах.

В два прыжка он очутился подле неё, крепко схватил за плечи и развернул к себе. Она задушено вскрикнула и рванулась, но Тобиас был сильнее.

— Вы что? Пустите!

— Ещё чего! Не позволю…

— Нет… не надо…

Тобиас слегка ослабил хватку, но женщина покачнулась, словно без его поддержки стоять уже не могла, хотя и пыталась. Он продолжал держать её за плечи, уже аккуратнее, и испытывал какое-то странное, непонятное, но восхитительно прекрасное волнение. Теперь, увидев незнакомку поближе, он понял, что она совсем молода. Её лицо было бледным и болезненным, но… какой высокий, значительный лоб, какие яркие, выразительные глаза… а многие современные модницы душу продали бы за такие ресницы… но главное — выражение, то, чего нет у большинства. Эта женщина не такая, как все. И…

— Слушай, ты, видение! Я художник. Ты — сюжет картины. Пойдём со мной. Я не обижу тебя, честно. Пойдём. Вон, ребёнок твой плачет, голодный, наверно.

Она вздрогнула, глядя на него затуманенными, мрачными глазами.

— Ты что, под кайфом?

Она непонимающе мотнула головой.

— Пошли, пошли отсюда, — настойчиво повторял Тобиас, — идём.

Он потянул её за собой, желая отвести от перил, и она пошла, как механическая кукла, едва переставляя ноги. Они перешли мост, доползли до перекрёстка. Там им навстречу выехала машина с табличкой «такси» на крыше. Тобиас махнул рукой, машина остановилась, они сели в неё и покатили.

Позже Эйлин никогда не могла восстановить в своей памяти тот день целиком и полностью. В воспоминаниях зияли провалы. И это было не какое-нибудь магическое воздействие, а шок и усталость. Только и всего. Как банально.

Долгое время Эйлин не могла поверить, что это и правда произошло. Ей казалось, что всё это было дурным, страшным сном: каркающий голос старого Арчибальда, ледяной взгляд его чёрных глаз, искривлённые гневом тонкие губы. И его рука: взметнувшаяся в воздух кружевная манжета, длинные пальцы, сверкнувший в полумраке вечно зашторенного кабинета тяжёлый перстень… благородная рука аристократа, указавшая Эйлин на дверь.

Она всегда, всегда была уверена, что её отец — суровый и строгий, но справедливый человек. Она знала, что новые законы, введённые за последние десятилетия Министерством, не существовали для него. Но законы, основанные на тех категориях чести и справедливости, что чтили испокон веков благородные маги, являлись для Арчибальда святынями, и ничто не могло быть дороже этого для него. Род Принцев, его честь и процветание — разве не эти ценности отец чтил и превозносил всю свою долгую и трудную жизнь?

Да, превозносил… превозносил настолько, что сейчас счёл покой и мир в семье, пусть и худой мир, несоизмеримо более важным, нежели счастье дочери. Её объяснения и мольбы показались ему бредом, капризными измышлениями женщины, поссорившейся с мужем. Все супруги ссорятся. Рано или поздно все выражают надежду овдоветь или, по крайней мере, никогда больше не видеть это несносное создание, с которым угораздило связать свою жизнь… но кто же воспринимает это всерьёз?

Отец не поверил Эйлин. Не желал верить. Если между нею и Дереком всё так плохо, то почему же она молчала до сих пор? Ещё недавно она казалась довольной. Стало быть, все её слова о притеснениях и несчастье — не более чем обида и фантазия.

И действительно — почему, почему она молчала?.. Но Эйлин и сама не знала ответа на этот вопрос.

Ведь Дерек не подал на развод? Разумеется, нет, попробовал бы он… Так он вовсе не выгонял её?.. Они поссорились? И что с того… Эйлин, как мудрая жена, должна была дать ему время, чтобы остыть, и позже помириться с мужем. Что? Да, это большая беда, что она не может дать семье наследника. И Дерек был абсолютно прав, считая, что Стеллу-Лоренцию давно пора отдать на попечение эльфа. Эта девчонка забирает силы Эйлин, и вот результат налицо. Так что никакой проблемы нет. Она всё придумала. Глупая, капризная женщина.

И тогда на глазах «глупой, капризной женщины» высохли слёзы. Она помнила, как поднялась с кресла, где сидела, согнувшись, и выпрямила спину, сравнявшись ростом со своим великаном — отцом. Она не помнила в точности, что именно ему сказала… но это были очень жёсткие и правдивые слова. О роде Принцев, традициях, браке и долге.

Только произнесена эта речь была слишком поздно.

Желтоватые кружева манжеты взметнулись в воздух, тонкая рука указала на дверь. И прежде, чем Эйлин успела опомниться, она уже оказалась за порогом собственного дома, за оградой весеннего парка.

Эйлин надеялась, что это было неправдой — что она никогда не билась в эти витые ворота, не кричала и не требовала впустить.

Но это не было сном и неправдой — Арчибальд Принц велел дочери вернуться к мужу. Войти в этот дом она сможет только рука об руку с Дереком Принцем.

Вернуться к нему?

Нет, нет, нет!

Эйлин трансгрессировала наугад — в первый же пришедший в голову город, где не было магического квартала. Это она сделала вполне осознанно. Но как она оказалась на мосту, у самой тёмной воды, и почему странный незнакомец решил, что Эйлин собирается броситься в реку вместе со своим ребёнком, она не знала.

Наверно, это и впрямь было бы хорошо — умереть и забыть обо всём. Перестать существовать, перестать страдать, перестать бояться и надеяться. И Лоренция всегда была бы рядом с ней. Там, за горизонтом, за гранью земного мира.

Но Эйлин понимала, что эти мысли трусливы и малодушны. Она не собиралась… ведь не собиралась?

Нет, нет… никогда. Нет.

Странный человек, что увёл её с моста, усадил в машину, привёл в какой-то непонятный дом… маггл. Как это она, интересно, ему доверилась? Магглу?

Хотя… разве Эйлин не собиралась спрятаться среди магглов?

До неё потихоньку доходил смысл того, что этот маггл говорил, заваривая на полуобжитой кухне нечто коричневое и утверждая, что это он готовит кофе.

— Понимаешь, была у меня одна идея. Картина… с пацифистским сюжетом. Но дело не пошло, я сам себя загнал в угол. Но ты, то, как ты там стояла на мосту — оживило все мои мысли… я хочу написать эту картину. Безумно. Ты же поможешь мне? Позировать придётся не так уж много. А пока я пишу, можешь пожить у меня. Тебе ведь идти явно некуда, а?

— Некуда, — кивнула Эйлин.

— Ну, вот. Я тебя не обижу. Я вообще добрый. Только рассеянный и шалтай-болтай, — Тобиас весело усмехнулся и сел за стол напротив неё, пододвигая ей чашку с напитком, гордо именуемым «кофе». Лоренция, сидевшая на коленях у матери, попыталась сунуть туда любопытный нос и пальцы, но Эйлин вовремя её остановила, радуясь возможности оттянуть решение.

— И я даже ничего у тебя не спрошу, если, конечно, ты сама не захочешь рассказать… — добавил он, поднося к губам свою кружку и выжидающе глядя на Эйлин.

Она задумчиво посмотрела на него. Тобиас был высоким, крепким, сильным и каким-то… свободным. Его явно ничего в этой жизни не тяготило и не беспокоило — во всяком случае, так казалось со стороны. Его лицо не отличалось ни выдающейся красотой, ни отталкивающим уродством, — обыкновенный мужчина. Серые глаза, блестевшие от радости, давно неведомой Эйлин, тонкие губы, изогнутые в весёлой усмешке. Пепельного цвета волосы, слегка взъерошенные и остро нуждающиеся в ножницах и расчёске. Руки с длинными, ловкими пальцами, кое-где измазанные пятнами накрепко въевшейся краски.

Он художник.

За всю свою жизнь Эйлин знала только одного художника, точнее, художницу — свою соседку по комнате, Марианну Мальсибер. Она порхала по жизни, точно яркая, красивая бабочка, ею все восхищались, ей всё удавалось — как-то само собой. Она была рассеянна и беспечна, всегда что-нибудь забывала и держала свои вещи в вечном беспорядке, но никто не мог долго сердиться на эту очаровательную, милую и добродушную девочку. Разумеется, у Марианны были подруги лучше и ближе, чем молчаливая, замкнутая, невесёлая Эйлин, но мисс Мальсибер всегда была добра к своей соседке и иногда пыталась её расшевелить. Это она однажды заставила Эйлин прийти в клуб и продемонстрировать своё умение играть в плюй-камни (в результате девочка стала капитаном команды — правда, пробыла им недолго). Марианна твердила, что у Эйлин наверняка уйма талантов, она же так хорошо учится и без труда удерживает в голове все эти бесконечные задания и правила. Ей нужно лишь поверить в свои силы. Во имя гордости Принцев, в конце-то концов! Ведь их род — старинный и весьма уважаемый, пусть и не входит в знаменитый список древних аристократических родов, будь он трижды неладен!

Да, только этим — честью рода Принц, — и можно было в те времена пронять Эйлин. Теперь ей не меньше — и даже больше, чем семейные узы, — была дорога Лоренция. И всё же сейчас выросшая в мире магической аристократии Эйлин не могла не изумляться тому, с какой лёгкостью Тобиас Снейп привёл незнакомую женщину в свой дом, предложил ей убежище и кров, не задав ни единого вопроса о том, кто она такая, кому приходится дочерью, кому — женой, и чей ребёнок воркует у неё на коленях. Ему это было абсолютно безразлично.

Да, магглы не помнят родства, для них ничего не значат ни совместная трапеза, ни собственный дом, ни обязательства перед семьей и обществом. В волшебном мире тоже всё больше и больше распространяется подобная безалаберность и распущенность, и если бы не уважение к освящённым веками традициям, бережно хранимое в узком кругу аристократов и потомственных чистокровных семей, культура волшебного мира исчезла бы с лица земли…

Но, с другой стороны, много ли счастья принесла Эйлин приверженность к этой культуре? И разве есть у неё сейчас выбор?

Вернуться в мир волшебников она не могла — как раз по той причине, что там её наверняка узнали бы и нашли. А уж отец и муж будут искать её, в этом она не сомневалась. Не ради неё самой, но ради сохранения приличий. Единственное, что слегка успокаивало Эйлин, это то, что из-за того же нежелания запятнать репутацию Принцев, которое подвело её саму, ни Дерек, ни Арчибальд в Аврорат не обратятся, а будут вести поиски своими силами. Что гораздо менее продуктивно…

В мире магглов легко затеряться. Будь Эйлин одна, она жила бы на улице, перебивалась как-нибудь, пока не отвоевала бы себе место в новом мире. Но на её руках — маленький ребёнок со слабым здоровьем, которому нужен хороший уход и покой.

А человек, сидевший напротив неё, лениво попивая кофе, предлагал ей кров и относительную безопасность. Эйлин ведьма, так что ничего дурного этот маггл им не сделает: силы неравны. А если Тобиас действительно поможет ей, она найдёт, как отблагодарить его.

Совсем как в сказке, когда ничего не подозревающий простец принимает у себя нищенку-оборванку, которая на самом деле является переодетой принцессой.

В старые времена Коукворт был одним из множества крошечных, тихих провинциальных городков, о которых нам доводится читать в романах Элизабет Гаскелл; но в начале девятнадцатого века промышленный переворот пришёл сюда вместе с первой текстильной фабрикой, а затем и железной дорогой, и городок увеличился и преобразился. Копоть и гарь стала оседать на оградах и занавесках, приводя в отчаяние хозяек; маленькое общество городка растворилось в толпе нахлынувших туда ткачей и владельцев фабрик. Центр заняли просторные дома фабрикантов, а по окраинам расползлись узкие, извилистые улочки с домами рабочих. С ними городок узнал горькую нужду, борьбу за справедливость и кусок хлеба; словом, о таких городах мы тоже читали у Элизабет Гаскелл, но уже в других романах.

Улица, на которой стоял дом Тобиаса Снейпа, носила название Тупика Прядильщиков. Некогда этот тупик был частью почтенного и уважаемого района Коукворта, который со временем всё больше приходил в упадок. Дом Снейпа был одним из старинных домов, некогда принадлежавших коренным жителям городка, обосновавшимся здесь ещё задолго до строительства ткацкой фабрики; тогда улица носила другое название и даже ещё не была тупиком. Но рабочие домишки обступили её со всех сторон, изменив её имя и суть.

— Мать рассказывала, — объяснял Тобиас, — Будто бы какой-то наш предок обосновался здесь ещё давным-давно, и был вроде бы врач. И с тех пор мы жили тут, всегда. Потому-то она и не хотела, чтобы этот дом продавали. Место, как видишь, хоть куда: и фабрика рядом, дымит, зараза, и публика живёт такая… сякая. Но дом ей дорог, как память.

Эйлин в ответ выразила надежду, что матушка Тобиаса не будет против таких внезапных гостей, как она с дочкой; к тому же её очень заинтересовала семейная история, на которую намекнул гостеприимный хозяин.

— Нет, мать не будет возражать. Она… она умерла.

Тут маска беспечности исчезла с его лица. Он заговорил быстро, мрачно и отрывисто.

— Понимаешь, я сбежал из дома. А она… она не могла, вечно болела. Нервы. Понимаешь, он съел её. Мой отец — страшный человек. Просто чудовище. И, главное, никто чужой в этом его упрекнуть не сможет — его истинное лицо видели только близкие люди. Но это он только с виду такой весь правильный и честный, а на деле… тьфу! Как я устал от этой фальши, от этого лицемерия, если бы ты знала! И он уморил её. О нет, он ни разу не поднял на неё руку… даже голоса не повысил. Но рядом с ним невозможно было жить! И я сбежал. Ради спасения своей жизни.

«Кажется, если бы Тобиас Снейп родился волшебником, он прямиком отправился бы на Гриффиндор!» — подумала Эйлин под впечатлением от пылкости и резкости его слов. Его речи вновь резали ей слух своей вопиющей дикостью: он обвинял родного отца во всех грехах перед первой встречной. Прежде миссис Принц с презрением и возмущением отшатнулась бы от такого человека. И уж точно не положилась бы на него. Но не сейчас… сейчас эта чрезмерная свобода обращения и неуместная откровенность вызывали в ней какое-то невольное, противоестественное восхищение, смешавшееся с глубоким сочувствием к его скорби по матери. Эйлин тоже до сих пор не могла вспоминать о своей матери без горечи.

— Совсем как я, — вздохнула Эйлин, — я ведь тоже сбежала.

— Расскажешь?

— Я… о, я не могу!

— Тише, тише… не можешь — так не можешь. А сможешь — расскажешь. Не бойся… я тебя не выдам.

— О, поверь, у меня нет никаких проблем с законом! Я ничего не нарушила… просто… я ушла, я не выдержала…

— А если бы и были проблемы, — беспечно улыбнулся Тобиас, — мне всё равно. У меня тоже бывали проблемы… так, по мелочи. Штрафы, нарушения правил… ерунда. Это никому не причинило вреда… по-настоящему.

Точно — Гриффиндор!

* * *

Тобиас Снейп и впрямь оказался на редкость легкомысленным и доверчивым человеком; но его легкомыслие шло рука об руку со своеобразной добротой и щедростью, так что Эйлин с каждым днём проникалась к нему всё большей симпатией и благодарностью. Он разрешил Эйлин занять любую комнату в доме; сам он был точно глух и слеп, и скрыть от него колдовство не составляло никакого труда.

В первый же вечер Эйлин окружила дом защитным кругом, чтобы ни одна почтовая сова не могла её найти. Комнатка, избранная беглянкой для себя и Лоренции, была укрыта чарами тишины, чтобы плач ребёнка не беспокоил гостеприимного хозяина. На кухне он также предоставил гостье полную свободу действий, и совершенно не интересовался, как именно она готовит обед.

Крошке Лоренции новое место явно пошло на пользу, несмотря на близость фабрики. Она больше не выглядела больной, меньше беспокоилась, спала крепко, и ела с таким аппетитом, что смотреть на неё было одно удовольствие. Мать радовалась этому от всего сердца, мало задумываясь о том, что для своего возраста малышка недостаточно активна: лежит себе и лежит, теребя тряпичную куклу; усадишь её в подушки — она там и сидит, не проявляя ни малейшего стремления сдвинуться с места и схватить что-нибудь интересное. Дело в том, что Эйлин никогда прежде не приходилось заботиться о младенцах, и она не знала, как должен вести себя здоровый ребёнок. Сейчас бедняжка лишь вздохнула с облегчением, увидев, что её дочке лучше; ей казалось, что она держит этот момент в руках, как хрупкую хрустальную чашу, полную нектара; двигаться вперёд было страшно — она боялась расплескать свой редкий, ещё нераспробованный покой.

Тобиас, пожалуй, не понял бы таких чувств; но он ни о чём и не спрашивал. Он лихорадочно работал, запершись в комнате на чердаке, которую гордо называл мастерской или студией. По мнению Эйлин, эта студия гораздо больше напоминала свалку... хотя было в её обстановке что-то такое… этакое, что привлекало и манило её.

Полный беспорядок — краски, кисти, карандаши, валяющиеся на полу, на подоконнике, на столе; непонятные ящики, набитые хламом; колченогие табуреты, испачканные краской; мольберты и холсты; бумаги, бесконечное количество бумаг повсюду: стопка чистых листов на окне и разрозненные бесконечные листы с набросками и эскизами. Обрывки неудачных рисунков и скомканные бумажки валялись по углам. Незаконченность, незавершённость, бессистемность — вот какими словами можно было описать эту обстановку.

Сюда в те часы, когда Лоренция спала, Эйлин приходила позировать для загадочной картины. Мысль о том, что кто-то захочет рисовать с неё, некрасивой, картину, была дикой — и одновременно волнующей.

В набросках Тобиаса Эйлин выходила похожей и непохожей на себя. Он утверждал, что именно так — величественно и трагично, — выглядела она в тот момент, когда он увидел её впервые. Воспоминание о тех событиях отзывалось болью в сердце Эйлин; впрочем, сами по себе рисунки ей нравились; но их автор всё время был недоволен, и рисовал снова и снова — так и этак, ища ускользающий идеал, известный лишь ему самому.

Было у Тобиаса несколько законченных картин, которыми он был — почти, — доволен. Он даже разрешил Эйлин на них взглянуть.

Картины были очень разными. Некоторые представляли собой сплошное буйство красок, непонятно почему вызывавшее у несведущей зрительницы тревогу; другие имели сюжет. Было несколько портретов, лишь один из которых казался живым и красивым — портрет молодого человека, сидевшего на ступеньках какого-то большого здания и игравшего на гитаре. Косой свет заходящего солнца золотил его волосы и блестел на струнах инструмента. Портрет был написан красками — широкими, сильными мазками, и словно весь состоял из пятен тени и света. Глядя на него, Эйлин чувствовала, каким ясным был тот летний вечер, сама ощущала тепло нагретого солнцем камня ступеней и… едва ли не слышала музыку.

— Это… это просто чудесно! Он как живой!

Тобиас широко улыбнулся, растаяв от похвалы, и Эйлин ощутила, как её щеки заливает румянец — колдунью немного смущало и вместе с тем радовало то, что он так остро реагирует на её слова. И это после того, как столько лет её игнорировали и ни во что не ставили! Тобиаса же, в свою очередь, очень забавляло, что эта ничего не понимающая в искусстве женщина безошибочно находит лучшее, то, чем он и сам был доволен. А как безыскусственно и наивно она выражала своё восхищение его талантом! Не со скучающим видом знатока, распознающего приёмы и детали, а с восторгом и удивлением новичка, для которого живопись и графика — что-то вроде сказочного волшебства…

Другие портреты, впрочем, не производили такого сильного впечатления; некоторые казались и вовсе плоскими, безжизненными. В них словно не хватало воздуха. Но об этом Эйлин тактично промолчала. Она устремилась к другим картинам: изображениям городских пейзажей, улиц, полных пёстрого народа или, наоборот, полупустых — по утрам, на рассвете. Были ещё города, залитые светом реклам и витрин, заглушающим сияние звёзд — необыкновенное для глаз Эйлин зрелище, а потому ещё более привлекательное. Большинство пейзажей остались незаконченными, но и в этой незаконченности было своеобразное очарование.

Впрочем, картине с участием Эйлин тоже, кажется, суждено было остаться незавершённой. Тобиас действительно запутался, запутался во всём — и, кажется, просто не умел выразить во всей полноте свои грандиозные идеи.

Картина была на пацифистскую тему. Недавно он подружился с людьми, которые выступали против войн и атомной бомбы, и они натолкнули его на эту идею.

Но, кажется, Тобиасу не хватало сил и умения. Всё шло не так. Он начал нервничать и злиться, и с его губ всё чаще срывались раздражённые и резкие слова. Впрочем, ему было далеко до Дерека с Арчибальдом, и Эйлин кротко пропускала его грубости мимо ушей.

А потом с ним случилась беда. Однажды он вышел из дому, чтобы немного пройтись и освежиться — и не успел завернуть за угол, как его сбил летевший на полной скорости мотоциклист. Мотоциклиста тут же и след простыл, только мотор взревел; Эйлин, видевшая происшествие из окна, в ужасе выбежала на улицу.

«Какой кошмар… неужели мне придётся применить магию на Тобиасе… на маггле? Но я не могу ему не помочь! Как же это несправедливо и ужасно!»

Но когда Эйлин подбежала к Тобиасу, рядом с ним уже стояла и ахала соседка.

— Я вызову доктора, — сообщила соседка, — я видела из окна, как его сбили, — и с большим любопытством воззрилась на странную женщину, выбежавшую из давно пустовавшего дома. Правда, совсем недавно сюда заехал вот этот самый молодой человек, ныне безжизненно распростёртый на дороге. Но ведь тогда её с ним не было! И вообще, среди местных кумушек прошёл слух, что это — непутёвый сынок Норы-Джейн, некогда уехавшей из Коукворта с самыми что ни на есть блестящими перспективами… и недавно умершей. Про него рассказывали много любопытных вещей, и они уже который день с восторгом смаковали подробности, но вот что он женат — об этом не было сказано ни полслова! Интересно, как это она раньше не заметила ничего… удивительно! И никто не заметил!

— Прямо магия какая-то! — бурчала соседка себе под нос, сделав необходимый звонок и вновь возвращаясь на улицу, чтобы расспросить эту загадочную особу. Она даже не представляла себе, насколько близка к истине в своих подозрениях. Как бы там не было, но незнакомка действительно оказалась просто магически неразговорчивой и скрытной — таких женщин ещё не встречалось этой почтенной даме!

И когда «Скорая помощь» наконец приехала и забрала бедолагу Тобиаса, соседка Снейпов даже не заметила, как и куда исчезла Эйлин Принц.

Блёклые стены больничной палаты. Да кто ж выбирает такие краски! Кто их вообще производит, такие занудные цвета!? Кто придумал обставлять больницы так, чтобы выть хотелось со скуки и тоски? Тобиас сердито вздохнул и уставился в потолок, разглядывая рисунок из трещин над головой. В хорошие моменты он видел там страстно целующуюся пару. В плохие — паутину со здоровенным пауком и маленькой, жалкой мушкой.

Сам Тобиас пауков не боялся, но испытывал к ним некоторое отвращение. Забавно, а эта бедняжка, его загадочная незнакомка по имени Эйлин, пауков и прочих мелких тварей не боялась совершенно. Хотя на вид она и не казалась храброй, совсем наоборот. Он как-то думал её разыграть, нашёл большого паука в студии, изловил и показал ей, надеясь услышать испуганный визг. Но та и бровью не повела, с любопытством пригляделась к пауку и посоветовала Тобиасу осторожно положить находку на подоконник. Что-то было в её голосе такое, что Тобиас беспрекословно повиновался; стоило ему отпустить длинную лапку насекомого, как Эйлин сняла с ноги туфлю и прихлопнула ею несчастного паука. Тобиас едва успел отдёрнуть руку, не то получил бы по пальцам.

— Таки испугалась? — осклабился он.

— Нет, — спокойно ответила Эйлин, — Но присмотрись к рисунку на спинке.

Он присмотрелся — паук был, без сомнения, мёртв, но рассмотреть своеобразный рисунок на его коричневой спинке было можно.

— Видишь скрипку?

— Ага.

— Значит, я не ошиблась. Это паук-отшельник, его укус очень опасен, вызывает некроз, можно даже умереть.

— Что вызывает?

— Некроз. На месте, где паук укусит, кожа отмирает. Он точно тебя не укусил?

Эйлин заставила Тобиаса показать руки и внимательно их осмотрела, но следов укуса не нашла; потом потребовала показать место, где он нашёл паука, правда, там ничего не оказалось — ни паутины, ни других пауков. То есть паутина была, но Эйлин заявила, что это жилище другого паука, мол, паук-отшельник плетёт паутину по-другому. Тобиас удивился столь обширным познаниям своей гостьи; по глазам Эйлин видно было, что она могла бы ещё что-то сказать, да сдерживается — и хочется ей, и решиться не может. Иногда она смотрела на него так, точно стыдилась чего-то, иногда — осекалась, замолкая на полуслове, и её лицо приобретало виноватое выражение. А бывало, задавала такие чудаковатые, глупые вопросы, что он со смехом спрашивал, с какой это луны она свалилась. Вскоре Эйлин научилась смеяться в ответ — у неё был негромкий, очень приятный и мелодичный смех. Точно у нимфы или феи. Невозможно было представить, чтобы она глупо хихикала, ломаясь, или безудержно ржала, как лошадь…

Когда Тобиас отвесил своей загадочной гостье комплимент насчёт её смеха, она сначала жутко смутилась, а потом приняла какой-то ледяной, каменный вид.

Странная, очень странная. Это-то его в ней и привлекало; она была другая, непохожая на всех остальных — и разговаривала, и двигалась, и глядела иначе — словно принадлежала к другому миру или к другому времени. Порой она вела себя ужасно чинно, будто на приёме у самой королевы, а аккуратность и изящество её движений пусть и не сразу бросались в глаза, но были достаточно заметными, чтобы заворожить. Тобиас не был уверен, что современные английские аристократы всегда держатся так же благородно, как его новая знакомая.

Однажды он в шутку спросил её, не перенеслась ли она сюда при помощи волшебства из прошлого, из какой-нибудь отдалённой эпохи. Эйлин посмотрела на него так потрясённо, словно он разгадал её тайну…

Тобиас всегда мечтал, что в его жизни случится нечто необыкновенное. Вот-вот, и начнутся у него приключения: найдёт ли он клад, или станет величайшим художником, или внезапно откроется дверь в волшебную страну, и всё сразу же преобразится, а рог изобилия опрокинется над его головой. Он давно вырос из детских книжек с картинками, научился быть грубым и циничным, рассуждать о тщете и глупости всего сущего, повторяя за своими друзьями, что этот мир никуда не годится, что всё продаётся — и это отлично, а всяким отвлечённым понятиям, мешающим свободе человека, место на пыльной полке в музее, рядом с прялкой и каменным топором.

Но рисовать магические сюжеты Тобиас не перестал, украдкой малюя картинки к некогда любимым сказочным историям. И если что и привлекало его в обществе всех этих разношёрстных людей каких-то крайних взглядов, вроде воинствующих анархистов, призывавших к революции и разрушению государственного строя всех мастей, — так это их неисправимая, наивнейшая уверенность в том, что переделать мир на свой лад им по силам.

Или вот, пацифистское движение. Он хотел посвятить им картину. Война — мерзкое и грязное дело, будь это хоть в Афганистане, хоть во Вьетнаме, хоть… да хоть на Марсе! Нет ничего такого, из-за чего можно было бы убивать… и умирать.

Тобиас был с этим абсолютно согласен. Здорово шествовать в рядах митингующих против войн и ядерного оружия, а ещё лучше — выпить за мир в компании друзей.

Эх! Какое там выпить за мир! Теперь он глотал противные лекарства, всю его руку искололи иглой, ставя капельницу, голова ещё часто болела, а правая нога и вовсе была загипсована и подвешена к потолку.

Ну не гадость ли! У Тобиаса кулаки так и чесались подправить и разукрасить физиономию тому балбесу на мотоцикле. Смотреть надо, куда едешь! Мало ли, что человек перешёл дорогу в неположенном месте — по городу на такой скорости не летают!

Ругая своего обидчика и жалуясь соседям по палате, Тобиас совершенно упускал из виду, что и сам любил превышать скорость в гораздо более оживлённых местах, и то, что он до сих пор не стал убийцей, было исключительно делом случая, а никак не его заслугой.

Между тем выздоровление его шло — медленно, но верно. Эйлин часто навещала его; она приходила к нему вместе со своей дочкой и непременно приносила ему что-нибудь вкусное. Тобиас не без удивления замечал, что еда, которую она готовила, была существенно вкуснее всего того, что он прежде ел. Соседи по палате, с которыми он однажды поделился обедом, подтвердили его мнение. И вообще они смотрели на них с уважением и симпатией — надо же, какая хорошая, симпатичная семья!

Старичок-сосед, лежавший со сломанной ногой — неудачно упал с приставной лестницы, делая ремонт в доме, — в первое же посещение Эйлин обратил на них внимание.

— Хорошие какие твои девочки, Тобиас, — улыбнулся он тогда, — жена твоя — настоящая благородная дама, и малышка просто чудо. Сынишку бы вам. Отличного бы парня вырастили, это уж как пить дать!

Эйлин в тот момент стояла спиной к старику и лицом к Тобиасу; он увидел, как она побледнела, потом покраснела, и его изрядно позабавил её испуганный и смущённый вид. Эйлин бросила на молодого человека испуганный, отчаянный взгляд, прося помощи. Тобиас заговорщицки подмигнул ей: не робей, мол, придерживайся легенды! Любитель всякого рода мистификаций, он был совсем не против сделать вид, что они — муж и жена, а Лоренция — его дочка. Это было тем более смешно, что он, Тобиас Снейп, был известен как неисправимый повеса и бездельник; и вот его сочли примерным отцом семейства! Обхохочешься!

Да и других развлечений всё равно нет под боком. Только и слушай этого разговорчивого старика, которого порой навещала его старуха. Вот та, без сомнения, видела Тобиаса насквозь, скользила по нему неодобрительным взглядом и, видимо, ни капли не верила в его добропорядочность, втихаря жалея бедняжку Эйлин.

— Вот посмотришь на вас, на душе легче становится, — вздыхал старик, — иногда оглянешься вокруг и думаешь: а за что мы воевали? Неужели чтобы одни загибались в нищете, а другие купались в богатстве? Чтобы молодёжь позабыла всё самое здоровое и хорошее? Все как с ума посходили…

Эйлин, хмурясь, прислушивалась к его словам и, кажется, понимала их больше, чем Тобиас, который, будучи сам изрядным мотом и кутилой, согласно кивал, играя на публику.

— А вот посмотришь на вас… таких, как вы, и легче становится. Вроде живут люди, любят друг друга. Дети растут. Жизнь идёт…

Старик вздохнул вновь, не в силах выразить всех своих мыслей и чувств правильными, точными словами. Они повисли в воздухе — каплями росы на серебряной паутине. Чувствуя остроту момента, Тобиас взял за руку Эйлин, сидевшую на краешке его постели, и легонько пожал её длинные пальцы, бросив на мнимую жену ласковый взгляд. Она посмотрела на него и торопливо опустила длинные ресницы, зардевшись, как девочка, и свободной рукой принялась поправлять кофточку Лоренции, которая восседала на коленях у матери и увлеченно ковыряла пуговку у себя на животе.

Тобиас от души веселился, разыгрывая спектакль, но в тот миг сквозь насмешливое веселье прорезалось ещё одно чувство… странное волнение… похожее и непохожее на то, что почувствовал он, увидев её впервые. За последнее время Эйлин заметно похорошела; желтоватая бледность уступила место здоровому румянцу, отёчность сошла — исчезли мешки под глазами, зато тонкие губы стали ярче и будто полнее, чувственнее. Загнанное выражение исчезло с её лица; резковатость черт казалась оригинальностью, необычностью, выделявшей её среди слащавых, безвкусных красавиц, томно взиравших на мир со страниц многочисленных журналов. Она что-то сделала со своим платьем, и теперь оно не болталось мешком, а аккуратно подчёркивало талию; весь вид её был ухоженным и приятным, располагающим.

«Да ведь она если и не красавица, то весьма хорошенькая, — подумал Тобиас, — интересно, как это я раньше не замечал? Рисовал, рисовал — и не видел… а тут на тебе!»

Разглядывая Эйлин, он потерял нить разговора, а она уже сочувственно кивала старику и, казалось, готова была заплакать.

— … вот и моей младшей полгодика было. А сын уже в школу ходил, отличником был, в скаутах состоял. Шустрый был такой, сообразительный. А тут война. Говорил я: уезжайте из Лондона, уезжайте. Детей тогда эвакуировали, знаете, в деревню…

Старик отвернулся и махнул рукой — рваным, отчаянным жестом.

— Так их… во время бомбёжки всех и… одним махом… и почему в бомбоубежище не пошли? Или не успели? Мне уже и не узнать. Вернулся я — а никого уже нет… никого. Так, наверно, с горя и помер бы, если бы не Эмма. Эмма — это жена моя… вторая жена. Мы с ней на службе познакомились. Медсестра она. Тоже служила. Смелая всегда была, идейная, за социализм всё… Долго нас с ней жизнь то сталкивала, то разводила, пока всё-таки не поженились. Вы не смотрите, что она такая строгая с виду. Она хороший человек, и посочувствовать умеет — дай Бог всякому. Только вот…

Он перевёл глаза на Лоренцию, внимательно слушавшую его речь и зачарованно следившую за движениями его губ, точно это был какой-то необыкновенный акробатический номер.

— Не обижайтесь, что она с вами холодна, миссис. Детей у нас не случилось. Не могла она, болезнь у неё какая-то. Мы и так, вдвоём, хорошо жизнь прожили… Только знаю я, что она переживает — всё равно переживает. А что толку-то переживать?

Тобиас не вслушивался в полные сочувствия ответы Эйлин. Он думал только о том, как бы поскорее выбраться из больницы.

А Эйлин, придя в тот день домой и закрутившись в круговороте вечных домашних хлопот, всё думала о бедном старом ветеране войны, потерявшем всю свою семью, и о его второй жене, которой не довелось познать радостей и горестей материнства. Эйлин не могла рассудить, что хуже — иметь ребёнка и потерять, или не иметь вообще. О том, что значит терять собственных детей, Эйлин знала не понаслышке. За Лоренцию она тоже продолжала бояться, страшась увидеть в ней угрожающие симптомы смертельной хвори… От этих мыслей чашки выворачивались из рук, а столы и стулья подворачивались под ноги.

Стараясь отвлечься, Эйлин стала думать о своих повседневных делах, припоминая, что делала утром. И вот, купая малышку и напевая ей ласковую песенку про маленькую русалочку, живущую на дне морском в русалочьем городке, Эйлин вдруг замерла на мгновение и ахнула.

Она забыла обновить на себе чары отведения глаз. До сих пор она каждое утро это делала, чтобы и соседи, и прохожие на улице, и продавцы в магазинах, да и Тобиас тоже — чтобы все они не видели в ней ничего примечательного, не задерживали взгляда. А сегодня… сегодня Лоренция вела себя с утра как-то беспокойно, и Эйлин забыла! Забыла!

— Ма-а-а! — нетерпеливо позвала Лоренция, хлопая ручками по воде, — ма-а-а-а!

Чего, мол, молчишь? Подавай мою песенку!

Эйлин только покачала головой.

— Лори, доченька, я дура! — призналась она, — Лори… а ведь он смотрел… так…

— Гы-ы, — помотала головенкой малышка, — гы-гы-ы!

Ей, видимо, было весело. Вздохнув, Эйлин завершила банные процедуры, завернула Лоренцию в банное полотенце, хорошенько растёрла, переодела — и подошла с ней на руках к зеркалу.

Лори любила зеркала, особенно те, которые не разговаривают, — волшебных зеркал она пугалась. А вот разглядывать в тишине свою мордашку обожала.

— Ля-я, — довольно улыбаясь, она потянулась к отражению, похлопывая крошечной ладошкой гладкую поверхность. Эйлин прежде не обращала внимания на свой облик, развлекая дочку, но сейчас… она смотрела на себя, вспоминая лицо Тобиаса, откинувшегося на больничную подушку. Он видел её… и она ему понравилась, это было заметно. Играл ли он только роль? Или действительно…

Эйлин поморщилась. Она замужем, и это обстоятельство тяготило её — очень сильно. По-хорошему, ей следует подать на развод. Чего она боится? Почему не вернётся в магический мир? В конце концов, не запрут же её в подземелье! Права не имеют… хотя… ей ведь понравилось жить и скрываться в чужом мире, где никто о ней и её предках ничего не знает.

Она огляделась и подумала о том, что при помощи магии любой сарай могла бы обратить в жилой дом. Но ей нужен был Тобиас, а теперь… по крайней мере, пока он болен… она нужна ему.

А там, дальше… кто знает, что будет дальше?

— Скоро выпишут, — радостно сообщил Тобиас, улыбаясь во весь рот, — я уже забыл, как улица выглядит! Всё больница да больница. Тьфу!

Время прошло, пролетело быстро. Нога Тобиаса больше не висела под потолком, а сам он готов был бегать по стенам и этому самому потолку от счастья. Выпишут! Выпишут! Ура! Свобода! Кисти, краски, улицы, лестницы! И всё принадлежит ему!

— Я очень рада, — улыбнулась Эйлин, — я так хорошо понимаю, как ты от этого устал.

Тобиас глянул на неё с любопытством — но промолчал. Вместо этого он собрался с духом — и поблагодарил её. Они стояли в коридоре, рядом никого не было, и можно было говорить свободно.

— А я рад, что ты нашлась для меня, Эйлин. Знаешь, у меня куча друзей… но никто не навестил меня в больнице. Даже записочки не прислал, а ведь я черкнул пару слов кое кому. А ты… ты всё время была рядом. Без тебя я бы тут со скуки подох. И отощал бы — тут готовят отвратно, не то что ты!

К возвращению Тобиаса Эйлин приготовила праздничный обед и хорошенько прибралась в жилой части дома. Наведя при помощи магии порядок, Эйлин осторожно, бочком, вошла в студию. Здесь она ничего прибирать не собиралась, разве что отчистить свободные участки пола; левой рукой прижимая к себе заметно потяжелевшую за последнее время Лоренцию, правой она направляла палочку на предметы, требовавшие чистки. Так они приблизились к картине, для которой позировала Эйлин; прежде чем уйти из дому на роковую прогулку, Тобиас прикрыл холст покрывалом.

— Ничего ведь, если я посмотрю? Как думаешь, Лори? — обратилась она к дочери, которая, разумеется, не собиралась возражать.

Эйлин взмахнула палочкой, заставив покрывало приподняться. С картины на неё взглянуло собственное испуганное, затравленное лицо, похожее и непохожее одновременно. Эйлин давно угадала замысел Тобиаса, но чувствовала, что картине чего-то не хватает. Недостаточно естественной выходила поза Эйлин, недостаточно… нет, она точно не знала, но понимала, что эта картина не станет тем великим произведением, о котором заговорят люди искусства и которое затронет сердца людей неискушённых. Могла бы стать — но не станет.

Ей стало жаль Тобиаса. Он так старался, так горел этой идеей, пусть она и была чужда ему и его образу жизни. Он сам так мало видел и знал свою мать, много ли он мог понимать в материнском страхе и материнском горе? Или именно потому и избрал такой сюжет, что тосковал по своей утрате, по череде утрат, ведь Нора-Джейн Снейп ушла из жизни сына, из каждого дня этой жизни, гораздо раньше, чем покинула грешный мир…

Эйлин жалела своего гостеприимного… друга, нового друга, и страстно желала ему помочь. И тут ей вспомнилась одна история, связанная с её школьной подругой, Марианной Мальсибер.

Стороннему наблюдателю казалось, что у Марианны всегда и всё получалось, причём очень легко и просто. Но это было далеко не так, и соседке по комнате, Эйлин Принц, не раз приходилось наблюдать, как мисс Мальсибер переживает неудачи и справляется с ними. Правда, по прошествии лет эти моменты несколько забылись, и в памяти Эйлин Марианна Мальсибер осталась только весёлой, удачливой, счастливой… Но сейчас Эйлин ясно вспомнила, как однажды застала Марианну рвущей руками — на мелкие клочки! — отлично удавшийся ей вид Хогвартса, который она собиралась преподнести Дамблдору в день выпуска. Эйлин, восхищавшаяся этой работой, в ужасе вскрикнула и чуть не бросилась отнимать у Марианны разорванную картину. Но та с победным видом отбросила клочки на пол и испепелила их заклинанием.

— Что ты наделала? — воскликнула Эйлин, — О, что же ты наделала?

— То, что должна была, — ответила Марианна, — и мне теперь полегчало. Слушай, что я тебе расскажу…

И она рассказала, облегчив душу признанием в — строго говоря, — мошенничестве. Пейзаж с Хогвартсом, о котором Марианна так долго думала и мечтала, всё не удавался ей. И однажды она поддалась слабости, пала перед искушением зачаровать чарами удачи свои кисти и краски. Эффект не заставил себя ждать: картина вышла прекрасной, всем нравилась, и самой Марианне тоже. Но совесть грызла её, а гордость творца восставала против такого способа достигать успеха; она уничтожила плод волшебства, а на следующее утро снова засела за работу. Уже не прибегая к магии, через некоторое время Марианна нарисовала картину ещё лучшую, чем был зачарованный вариант. Потом она признавалась Эйлин, что проделка с зачарованными кистями помогла ей увидеть, чего она желала, и кое в чём оказалась полезной. Но повторять этот фокус она больше не станет!

Эйлин давно уже забыла об этой истории среди горьких испытаний и потерь последних лет. Но теперь вспомнила… вспомнила и поддалась искушению, так же, как в своё время Марианна. Эйлин не думала, что это нечестно и неправильно; успех картины сам по себе не казался ей таким уж жизненно важным — ведь для неё это был всего лишь рисунок на холсте. Она не думала о других художниках, которые творили честно, по мере собственных сил и дарований; не думала и об искусстве в целом — всё это так мало значило для неё. Это всё игрушки, чепуха в сравнении с тем, что составляло смысл и содержание её собственной жизни, сосредоточенной вокруг проблем старинного затухающего семейства. Важным ей казалось состояние Тобиаса, его желания и чувства; в её власти было даровать ему радость успеха вместо горечи разочарования в собственных силах. Он, несомненно, был талантлив… его замыслы восхищали её. У него было много идей, и ему не хватало лишь умения доводить их до конца, оттачивая мастерство. Магия не может сделать из бесталанного человека художника, но тому, кто наделён чудесным даром творить, вполне может немножко помочь…

И Эйлин, не раздумывая, повинуясь мгновенному порыву, взмахнула над разбросанными по столу кисточками, палитрами и тюбиками краски Тобиаса. Они вспыхнули красноватым блеском и погасли, вновь приняв вид обыкновенных маггловских вещей.

Теперь осталось лишь ждать.

Тобиас, выйдя из больницы, действительно вернулся к работе, хоть и без прежнего энтузиазма. Но стоило ему начать, как он преобразился: волшебство оказывало своё действие. Тобиас работал непрерывно, взахлёб, запоем; наконец-то у него всё получалось! Эйлин вовсе не желала приковать его к студии, но так уж вышло, что он целый месяц не вылезал из этой комнаты, и даже поесть Эйлин приносила ему туда.

И вот картина была готова; Тобиас был в восторге, а Эйлин хоть и восхищалась плодами их совместных трудов, смотреть на это произведение не могла — как раз потому, что оно вышло очень удачным. Вся боль и страх, весь ужас гонений и притеснений, вся тревога и подавленность постоянной угрозой насилия соединялась с удивительной чистотой и величием, какие Тобиас сумел придать образу Эйлин. Потом критики сравнивали её с Мадонной со всех известных старинных картин.

Тобиас был уверен, что это полотно принесёт ему известность, славу и богатство.

— Ты принесла мне удачу, Эйлин, — сказал он на следующее утро после того, как выбрался из добровольного заточения в студии, — Мне кажется, я наконец нашёл…

Что именно он нашёл, Тобиас уточнять не стал. В ответ на его слова Эйлин лишь скромно опустила голову и продолжила хлопотать над плитой. Теперь, когда дело было сделано, её стала тревожить мысль о волшебном вмешательстве. Тобиас казался таким счастливым, но что, если он узнает правду? Это же разрушит всю его радость, всю уверенность в своих силах! Теперь ей оставалось лишь надеяться, что он никогда, никогда не узнает о её колдовстве…

Стараясь справиться с волнением, Эйлин отвернулась от Тобиаса, который в ожидании еды раскачивался на стуле, и за какой-то воображаемой надобностью полезла в кладовую, уже привычно щёлкнув выключателем. Но в ответ на её движение из кладовой раздался странный треск и хлопок, так что Эйлин вздрогнула и схватилась за сердце, а восседавшая на детском стульчике Лоренция громко заплакала.

— Ну, чего вы такие пугливые? — хмыкнул Тобиас, переставая раскачиваться, — Подумаешь, лампочка перегорела… Да успокойся ты, малявка, никто тебя не съест… где там у меня фонарик был?..

Пока Тобиас рылся в кухонном шкафу в поисках карманного фонарика, вытаскивая оттуда множество неожиданных вещей, Эйлин успокоила Лоренцию и успокоилась сама. Из кладовой не вывалился только что трансгрессировавший аврор или разъярённый Дерек Принц; виной маленького переполоха была всего лишь маггловская штуковина — обыкновенная лампочка накаливания, к наличию и работе которых она уже успела привыкнуть. Впрочем, глядя в спину согнувшегося рядом со шкафчиком Тобиаса, Эйлин подумала, что если б только он тут не топтался, она уже справилась бы с проблемой при помощи «люмоса». Одна секунда потребовалась бы…

«Вот и не знаешь, чего больше от этих маггловских изобретений — пользы или мороки, ни на что понадеяться нельзя» — подумала Эйлин, когда Тобиас радостно извлёк из недр ящика карманный фонарик — и, пощёлкав выключателем, чуточку менее радостно удостоверился, что он не работает.

— Где-то здесь были батарейки… — протянул он, оглядываясь вокруг. На полу после произведённых им раскопок образовался очаровательный бардак.

— Давай лучше завтракать, а то остынет, а потом поищем уже новую лампочку, — вздохнула Эйлин, усаживая Лоренцию на её стульчик, наличию которого ненаблюдательный Тобиас ни разу не удивился.

«Волшебные способы освещения гораздо надёжнее, — думала Эйлин, рассеянно слушая, как Тобиас излагает ей свои наполеоновские планы, — У нас в поместье большинство светильников служит уже несколько столетий, а свечи не гаснут, пока не погасишь их сам. Не говоря уже о простейшем «люмосе». А все эти лампы, фонарики, батарейки… а провода! Как столбы с проводами уродуют город!»

Эйлин ещё предстояло узнать, сколько проблем и неприятностей способны причинить маггловские устройства для освещения; в то утро она не могла и представить себе, что ровно через сутки эти самые устройства, взбунтовавшись, решат многие волновавшие её вопросы и круто изменят всю её жизнь…

На тупик Прядильщиков спустилась ночь. Эйлин наконец уложила спать маленькую Лоренцию; добрых полтора часа она укачивала её, уже настолько тяжёлую, что расхаживать с ней по комнате взад-вперёд стало несподручно. Так что миссис Принц уселась на край кровати и раскачивалась, снова и снова напевая одну и ту же колыбельную. Несколько раз ей казалось, что девочка уснула, и Эйлин замолкала, но голубые глазки тут же широко открывались, и Лори тихим (пока что тихим) кряхтением требовала ещё. Наконец малышка действительно заснула, причём настолько крепко, что не проснулась, когда её уложили в кроватку.

Полюбовавшись улыбкой спящей дочери, Эйлин разделась и легла; она очень устала, но сон не сразу настиг её. Лёжа в постели, она думала о том, что будет дальше. Её временное проживание у Тобиаса Снейпа должно было закончиться. Оправдание их с Лори пребывания в тупике Прядильщиков — позирование для картины, — теперь потеряло силу. Эйлин усмехнулась: зря она училась на Слизерине, другой хитрец на её месте сделал бы так, что Тобиас писал бы картину вечно. Или... кто-то другой просто приворожил бы бедного маггла.

В самом деле, так странно... неужели всё это происходило с ней, наяву? Она не послушалась отца и сбежала от мужа, и скрывалась у никому неизвестного маггла, с которым большинство её родственников и знакомых даже разговаривать не стали бы — это было ниже их достоинства. Кроме того момента в больнице, когда Тобиас держал её за руку, не произошло ничего такого, чего она, как замужняя женщина, могла бы стыдиться; конечно, это благодаря тому, что Эйлин больше не забывала про отвлекающие чары. Да и что могло привлечь в ней Тобиаса, как и любого другого мужчину? Дерек и тот женился на ней из-за обычая, а отнюдь не по любви.

Любила ли она сама его? Эйлин росла, зная, что у неё уже есть жених; она видела его редко, почти не разговаривала с ним до тех пор, пока о дате свадьбы не было объявлено, но по-своему была привязана к нему. Так сказать, заочно. Она ощущала, что уже не свободна, что принадлежит загадочному и молчаливому Дереку Принцу; при мысли о нём её сердце замирало, и она улыбалась своим тайным мечтам; тот, кто увидел бы её тогда, в те моменты, наверняка счёл бы дурнушку Эйлин весьма хорошенькой. Эти её девичьи чувства, предвестники любви, могли бы развиться в нечто большее, поведи себя Дерек хоть чуточку добрее и человечнее. Но Дерек был самим собой, и едва расцветшие надежды Эйлин превратились в прах и пепел — покорность, обречённость, ненависть, бунт.

Впрочем, было ещё кое-что, то, о чём никто не знал, и что едва ли имело какое-то значение сейчас. Это было на пятом курсе, в один из множества вечеров в слизеринской гостиной; Эйлин зачем-то вышла из своей комнаты и остановилась на пороге, в один миг позабыв обо всём; её взгляд упал на точёный профиль старшекурсника Ричи Мальсибера, чётко вырисовывавшийся на фоне тёмно-зелёной портьеры. Ричи стоял с книгой в руках — это был просто учебник трансфигурации, — и беседовал с одним из своих однокурсников; беседа была весьма оживлённой, глаза Ричи ярко блестели, и весь он был увлечение и порыв. Эйлин, конечно, давным-давно знала Ричи — префект школы, гордость Слизерина, ловец квиддичной команды, старший брат её подруги Марианны, который за внешней сдержанностью скрывал нежную привязанность к сестре. Но в тот миг Эйлин увидела его заново, другими глазами — увидела и поняла, что если бы он только позвал её, она пошла бы за ним на край света, забыв и родителей, и Дерека Принца, и семейную гордость, и всё остальное, что было важно и дорого ей. Между тем Ричи Мальсибер был, как и Эйлин, с младенчества помолвлен; его наречённая, Белинда Нортон, училась на шестом курсе. Ричи и Белинда выросли вместе, но последнее время их дружеская связь стремительно перерастала в романтическую. Ричи ухаживал за своей невестой так, как будто всё не было уже решено и ему ещё предстояло завоевать её расположение, а мисс Нортон принимала знаки его внимания с очаровательной благосклонностью. Он был яркой личностью, она — красивой и обаятельной девушкой, вместе они представляли собой прелестную пару, и ими любовались все, начиная с Дамблдора и заканчивая миссис Норрис, которая даже не шипела на влюблённых.

Эйлин, знавшая всё это, не могла себе объяснить, как она могла внезапно испытать такие чувства Ричи, чужому жениху и возлюбленному. Но факт оставался фактом, и её восхищение юным Мальсибером крепло, по счастью, не замечаемое никем — Эйлин изо всех сил скрывала его, и не только потому, что оно было недозволенным. Ей стало бы ужасно больно, узнай кто-то, как она относится к Ричи — так больно, как если бы с неё живьём содрали кожу. Даже самому Ричи не следовало ничего знать. Это был едва ли не единственный случай в жизни Эйлин, когда её сдержанность и скрытность сослужили ей добрую службу, избавив от жалости и насмешек, которые могли быть очень жестоки у беспечных школьников.

Иногда Эйлин мечтала, как она спасёт Ричи жизнь во время какой-нибудь катастрофы, или протянет руку помощи в нужный момент, когда все отвернутся; но она и сама понимала, насколько ребяческими были такие мечты. Но отказаться от них она не могла, и пила сладкий яд, не в силах остановиться.

Ричи окончил школу, и им с Белиндой осталось ждать только год до свадьбы. Иногда Эйлин видела их в Хогсмиде по субботам; она испытывала острую ревность к Белинде и почти не могла с ней разговаривать, но никто и не ожидал этого — они никогда не были особенно дружны. Но тот год был памятным и тяжёлым для волшебного мира; ряд махинаций с особо ценными волшебными ресурсами, в которых Эйлин мало что смыслила, привёл британский магический мир на край пропасти, на дне которой барахтались чудовища, имена коим были Паника, Разорение и Нищета. Кризис затронул почти всех; рост цен, исчезновение с прилавков многих необходимых вещей, общее смятение и ожидание худшего лишили душевного покоя даже школьников. Семья Принц, и прежде не являвшаяся богатой, осталась почти без средств, как и многие представители старинных волшебных семейств. Теперь семьи, которые прежде могли отнести себя к категории людей среднего достатка, превратились в бедняков, а те, что были богаты, могли похвастаться лишь тем, что завтра им не придётся просить милостыню; и вторые переживали свои потери едва ли не острее, чем первые. Кризис оставил Ричи Мальсибера почти без средств; семья Белинды была в том же положении. Существовали ещё семьи, чьи состояния были настолько велики, что общий финансовый крах на них почти не сказался. И в этот-то трудный момент и Мальсиберы, и Нортоны решили, что помолвка, связывающая их семейства, потеряла своё значение; союз сей следовало разорвать, и перед Ричи уже маячил образ толстой и глупой Присциллы Булстрод, которая была столь же состоятельна, сколь ничтожна. Слух обо всём этом прошёл по школе, но Белинда хранила упорное молчание и не уточняла ничего.

Накануне весенних каникул, в одну из суббот, Эйлин застала Марианну выходящей из «Кабаньей головы», куда она прежде никогда не заглядывала. Всем было известно, что Аберфорт иногда даёт в долг, а иногда и скупает ценные вещи; порой его называли ростовщиком и рассказывали о нём всякие жуткие истории. Тот, кто мог заглянуть в его дела, сказал бы, что старый трактирщик занимается не ростовщичеством, а благотворительностью, но засаленные гроссбухи хранили свои тайны от чужих глаз, так что Эйлин ужаснулась, увидев мисс Мальсибер подле логова Аберфорта. Заметив, что глаза у подруги красные, мисс Принц подошла к ней, всем своим видом выражая тревогу и сочувствие.

— Этот старик… он обидел тебя? — наконец спросила она.

— О нет, Эйлин, он… он на самом деле такой добрый! У него ужасные манеры и голос, но теперь я знаю, что он самый добрый человек на свете!

Эйлин предложила Марианне свои скромные сбережения, раз уж у неё нужда в деньгах. Марианна лишь покачала головой с таинственным видом, но через несколько дней всё стало ясно. В последний день семестра мисс Мальсибер очень много времени провела в комнате Белинды; а потом, когда все садились в поезд, Белинды и её багажа и след простыл. Мисс Нортон, разумеется, начали искать, но Марианна упорно отмалчивалась и говорила, что ничего не знает; когда же они остались наедине с Эйлин, в тишине спальни (обе собирались провести каникулы в Хогвартсе), она не выдержала и рассказала подруге всё. Белинда сбежала с Ричардом, чтобы тайно обвенчаться; он и не думал отказываться от неё. Вопреки воле родителей, он нашёл место в одной фирме за границей, так что мог содержать, пусть и очень скромно, молодую семью. Белинда, счастливая тем, что жених предпочёл её любовь миллионам Присциллы, тоже не собиралась сидеть сложа руки.

— Теперь они уже муж и жена, так что делать родителям нечего, — закончила Марианна, — побушуют, конечно, и согласятся.

— Ты потому домой не поехала?

— И поэтому тоже.

— И свою золотую бабочку ты тоже продала из-за этого?

— Ну да… Ой, не надо жалеть меня! Я хотела сделать Ричи подарок, едва уговорила принять его. Я так рада, что помирилась с братом, это стоит всех побрякушек на свете. Последнее время мы часто ссорились, все эти денежные проблемы совсем свели нас с ума… Эйлин, ведь ты не веришь, что во всём виноваты магглорождённые?

— Я… я не знаю, — у неё не было никакого мнения об этом вопросе, который мнился ей слишком сложным. Да и что толку в формировании этого самого мнения? Их мысли ничего не изменят.

— Я не верю, потому что не вижу, как они могли бы это сделать! — воскликнула Марианна, — Было бы слишком просто, будь во всём виноват кто-то один. Так не бывает. Но Ричи верил, и просто удивительно, куда девался его ум и сообразительность. Он знает куда больше всяких умных слов и теорий, чем я, и с ним трудно спорить… Но я чувствую, что права, и не могу просто так сдаться. Но теперь все разногласия в прошлом. Я горжусь моим Ричи, он поступил, как мужчина, и я люблю их обоих. О, Эйлин, я так счастлива за них!..

Эйлин и сама не знала, что чувствовала в тот момент; но со временем она успокоилась, и разговоры о побеге Белинды стали постепенно утихать. На Рождество Марианна получила странный анонимный подарок — свёрток в простой коричневой бумаге с брошью в виде бабочки, более красивой и дорогой, чем та, которую она продала. Марианна подумала было о Ричи, но он не мог себе такого позволить, с трудом сводя концы с концами на другом конце земного шара; это, несомненно, были братья Дамблдоры, но они не приняли благодарности смущённой девушки, сказав, что ничего о подарке не знают.

Через год мать Белинды тяжело заболела, и за её болезнью последовало прощение непокорной дочери, которая вернулась в Англию, чтобы побыть с матерью в последние дни её земной жизни. Был прощён и Ричи, во многом благодаря помолвке Марианны со старшим братом Присциллы Булстрод; молодые обосновались на родине, где родственники нашли им работу полегче. Девушки окончили школу, и Эйлин, однажды встретив Ричарда Мальсибера в Косом переулке, с трудом узнала его, поняв, что прежнее восхитительное волнение исчезло. Она вышла замуж за Дерека и ещё несколько лет переписывалась с Марианной, пока та не поразила мирок британской волшебной аристократии, разорвав затянувшуюся помолвку с завидным женихом мистером Булстродом и выйдя замуж за магглорождённого итальянца. Эйлин ужасалась её смелости и желала ей счастья, но по требованию отца и мужа вынуждена была прервать переписку с Марианной, совершившей столь предосудительный поступок. Даже Ричард не понял и не простил сестру, которая в своё время была на его стороне — целиком и полностью.

И вот теперь Эйлин сама стала такой же, как Марианна, отверженной. Она лежала в чужой постели, в чужом доме, и не знала, чем это приключение кончится. Сможет ли она вернуться в волшебный мир? Её репутация погублена, она сбежала из дома и нашла прибежище у чужого мужчины, и никто не поверит, что ей не в чем себя упрекнуть. Разумеется, репутация — ещё не всё… Эйлин исподволь начинала воспринимать беспечную философию Тобиаса, который не считался ни с кем и ни чем.

Но что могла Эйлин в этом мире? Она чувствовала себя такой глупой и неумелой. Она неплохо училась в Хогвартсе, её диплом был весьма приличным, но никакой профессии она не имела, а учиться теперь было поздновато — надо было зарабатывать на жизнь и заботиться о Лоренции. До сих пор она жила на деньги Тобиаса, а ему некая круглая сумма досталась в наследство от матери; Эйлин полагала, что отрабатывает своё проживание здесь, готовя, чуточку убираясь и позируя для этой его картины. Но так не могло продолжаться вечно.

Тобиас, видимо, не думал о завтрашнем дне и ничего не говорил о будущем; он не прогонял её и не предлагал остаться. Никогда прежде Эйлин не приходилось видеть человека, который действительно жил одним днём; но Тобиас был как раз из этой породы. В некоторых случаях это было весьма кстати, но иногда — ужасно неудобно...

Ей следовало бы довести дело до конца и развестись с Дереком, но мысль о таком поступке вызывала в ней безотчётный, непонятный ужас. Если бы всё решилось как-нибудь само... если бы ей не пришлось ничего решать!

Иногда наши самые смелые и немыслимые желания исполняются удивительнейшим образом. Но нравится ли нам потом результат — это уже другое дело...

Ничего не придумав, Эйлин уснула в своей постели; через комнату от неё спал, похрапывая, Тобиас, полный надежд на свою картину. Он уснул быстро, но под утро проснулся резко, словно от толчка; едкий запах дыма ударил ему в нос. Он подпрыгнул с постели и стал спешно одеваться, во весь голос призывая Эйлин; торопясь, он сунул обе ноги в одну штанину и рухнул на пол, ругаясь на чём свет стоит и не сомневаясь, что вот-вот сгорит заживо.

Но когда Тобиас вывалился в коридор, дым и гарь уже начали развеиваться; в три прыжка преодолев лестницу, мистер Снейп выскочил в холл и столкнулся с Эйлин… и её вид заставил его решить, что он всё ещё спит и происходящее ему снится.

Эйлин стояла, левой рукой прижимая к себе Лоренцию, с головой завёрнутую в одеяло; в правой руке у неё была зажата… волшебная палочка! Да-да, именно так! Она направляла эту небольшую деревянную указку на дверь кухни и что-то бормотала, кажется, на латыни; и огонь, уже принявшийся за дверной косяк, съёживался и исчезал прямо на глазах, оставляя обгорелые следы. Последний огненный язычок погас с шипением, и Эйлин взмахнула палочкой в очередной раз, очищая воздух. Теперь только чёрные пятна на стенах и полу говорили о вспыхнувшем было пожаре.

Эйлин обернулась и встретилась взглядом с хозяином дома. Онемевший Тобиас удивлённо хлопал глазами.

— Я всё ещё сплю? — спросил он наконец.

— Нет, — покачала головой Эйлин. Она ещё никогда, никому не стирала память. Теоретически она знала, как это делается, и была уверена, что не причинит Тобиасу вреда. Но червь сомнения грыз её… она боялась сделать то, что должна была, по закону, сделать.

— Нет? Нет… — Тобиас ошарашенно оглянулся по сторонам, — Но тогда… тогда это? Это что?..

— Магия, — Эйлин обречённо нарушила Статут секретности, и прежде, чем Тобиас успел спросить ещё что-нибудь и попросить подержать волшебную палочку (а он, несомненно, попросил бы), послышался громкий стук в дверь, и затем молодой, полный энергии голос произнёс:

— Откройте, именем закона! Аврорат!

— Надо открыть, не то будет хуже, — сказала Эйлин и покорно поплелась к двери, чувствуя, как водоворот судьбы затягивает её и тащит в неизвестные глубины.

Аврор оказался симпатичным и приятным на вид человеком; осознавая, что выглядит очень молодо и совсем не угрожающе, он напускал на себя суровый и деловой вид, что было очень забавно. Тобиас это отметил, но у Эйлин не было охоты смеяться.

Она терялась в догадках, как аврор мог оказаться здесь в тот же миг, когда она нарушила закон; в отличие от Тобиаса, который чувствовал, что уже никогда и ничему не станет удивляться, Эйлин знала, что Аврорат не так работает. Строгий Надзор осуществляется лишь за волшебными палочками несовершеннолетних. Взрослые волшебники жили и колдовали в близком соседстве с магглами, а для выявления нарушения надобно было размахивать палочкой посреди людной улицы или зачаровывать принадлежащие магглам предметы так, чтобы это причиняло значительное неудобство и стало заметным.

Впрочем, всё быстро выяснилось. На соседней улице волшебник, находившийся в нетрезвом состоянии, влез в драку с не менее пьяными магглами, применил к ним весьма неприятные заклинания и скрылся. Теперь преступника разыскивали по окрестностям, понимая, что трансгрессировать он не в состоянии; вспышка магии среди ночи в тупике Прядильщиков привлекла внимание одного их авроров, и вот он был здесь. Эйлин предъявила ему сгоревшую кухню и предоставила свою волшебную палочку для осмотра; сотворив странное заклинание, аврор удостоверился, что миссис Принц использовала только бытовые чары и не имела отношения к пьяному хулиганству.

Но присутствовавший при всём этом Тобиас по-прежнему оставался отягчающим обстоятельством.

— Сожалею, но вам придётся предстать перед Визенгамотом, мэм. Нарушение Статута налицо, — казалось, сам аврор пожалел, что сунулся сюда. Но дороги назад не было. Впрочем… было и ещё кое-что.

— Миссис Принц! Эйлин Принц! — воскликнул аврор, словно что-то вспомнив, — Ну конечно! Не вы ли приходитесь супругой мистеру Дереку Принцу?

— Он разыскивает нас? — прошептала Эйлин, под удивлённым взглядом Тобиаса опускаясь прямо на ступеньки лестницы.

— Не совсем, — медленно произнёс аврор, — Дело в том, мэм, что он… он умер.

У Эйлин перехватило дыхание. Она машинально продолжала укачивать Лоренцию, вновь безмятежно заснувшую на её руках.

— Как умер? — спросила наконец Эйлин, глядя не на аврора, а прямо перед собой — в стену.

В общих чертах аврор рассказал ей историю последних дней Дерека Принца; некоторые детали Эйлин узнала позднее. Он разыскивал её — самостоятельно и безуспешно, пока не наткнулся в Косом переулке афишу, приглашавшую всех желающих на выставку живописи супругов Фонтана. Марианна Фонтана, урождённая Мальсибер, и её муж Луиджи бесстрашно привезли в Лондон своё искусство. Увидав их улыбающиеся лица на афише, Дерек рассвирепел и вообразил, что Марианна виновата в побеге Эйлин. Несомненно, это она сманила её! Узнать адрес знаменитостей было нетрудно; заявившись к ним в гостиницу, Дерек потребовал, чтобы они выдали ему жену. Изумление Марианны равнялось лишь её возмущению — тон Дерека был весьма оскорбителен; как назло, из соседней комнаты на шум выскочил шестилетний сын Луиджи и Марианны, и вид здорового и красивого наследника этих нечестивцев окончательно вывел мистера Принца из себя. Разумеется, мать поскорее удалила малыша с поля боя, но Дерек уже закусил удила. Луиджи попытался выпроводить незваного гостя из номера, а тот, в порыве ярости, схватился за волшебную палочку; произошла краткая дуэль — схватка заняла несколько секунд, показавших, что синьор Фонтана умел не только рисовать. Когда прибыла гостиничная охрана, мистер Принц уже лежал на полу и корчился от стыда, накрепко связанный «инкарцеро»; его вывели на улицу, так как супруги Фонтана не стали писать заявление в Аврорат. Дерек был слегка контужен, но всё могло обойтись без последствий, вызови он «Ночного рыцаря», а не пожелай трансгрессировать. Его расщепило, и соседи обнаружили мистера Принца, истекающего кровью на пороге собственного дома, только через несколько часов после несчастного случая. Дерек скончался в Сент-Мунго на следующий день, успев подать на жену и дочь в розыск и оставив у нотариуса заверенное им завещание, заключавшее некую последнюю волю.

Эйлин слушала всё это, подавленная и растерянная, не зная, что сказать. Между тем аврор вытащил из карманов мантии бумагу и Прытко Пишущее Перо, которое быстро застрочило протокол и повестку.

— Вот, явитесь в суд…

Между тем Тобиас, уже уяснивший кое-что насчёт Статута Секретности, задумчиво потирал подбородок. Недаром он был сыном судьи, да и вообще... Богатый опыт взаимодействия с правоохранительными органами подсказывал ему, что в большинстве законов присутствует лазейка, какая-нибудь занятная деталь, уцепившись за которую, можно избежать наказания. Он был обязан Эйлин жизнью, она окружила его заботой, ничего не требуя и совсем ему не мешая. А ещё — она оказалась ведьмой! Самой настоящей волшебницей! Тобиас с жадным любопытством разглядывал палочку, которую сжимала в руке его гостья. Колдовство! Магия! Мистика! Вот оно — вот они, настоящие приключения! Вот когда они начались!

— Эй, послушайте-ка, господин маг, но неужели нельзя принять во внимание, что Эйлин спасла мне жизнь своим… этим… колдовством?

— Безусловно, — откликнулся волшебник, — это чрезвычайное обстоятельство будет учтено Визенгамотом. Но за нарушение Статута секретности наказание следует неминуемо. Это слишком важная сфера. А вас подвергнут заклинанию забвения. Не беспокойтесь, это никак не отразится на вашем здоровье. Вы просто забудете это происшествие.

— Но это несправедливо! — взорвался Тобиас, угрожающе сжимая кулаки — и напрочь забывая, что он хотел вступиться за Эйлин, а не создать ей дополнительные проблемы.

— Тобиас, — она мягко коснулась его локтя свободной рукой, умоляюще заглядывая в глаза, и он, нахмурившись, разжал кулаки и отошёл в сторону, перестав нависать над волшебником.

— Но есть же какая-нибудь… лазейка? — спросил он с безопасного расстояния.

Волшебник внимательно оглядел Тобиаса и Эйлин — с ног до головы, будто что-то взвешивая.

— Лазейка есть, — кивнул он, — члены семей волшебников, даже если они являются магглами, имеют право знать о существовании магии и магического мира… даже посещать его. Но они не могут распространять эту секретную информацию среди других магглов, разумеется.

— То есть… — продолжил Тобиас, — то есть если я…

— Если вы женитесь на миссис Принц и подтвердите, что на момент использования заклинания состояли с ней в незарегистрированном браке, то обвинение с неё будет снято.

— Я согласен! Эйлин, а? — он обернулся к миссис Принц, совершенно растерянной скоростью перемен в своём гражданском состоянии. Она кивнула скорее машинально, чем осознанно, хотя поступок Тобиаса — необдуманный и эмоциональный, как все его поступки, — был для неё спасительным.

Когда за аврором захлопнулась дверь, Тобиас подошёл к Эйлин уселся рядом с ней на ступеньки, пожирая её восхищённым взглядом.

— Ну и ну! Может, я всё ещё сплю, а? — произнёс он шёпотом, памятуя о спящей малышке.

— Нет, — откликнулась Эйлин, — не спишь…

— А наколдуешь чего-нибудь, а?

Практичная Эйлин взмахнула палочкой в сторону обгоревшего косяка, и он тут же принял первозданный вид.

— Кухню — потом. Устала…

— Ага… — кивнул Тобиас, — Наверно, проводка сгорела. Я вспомнил, что меня ещё раньше предупреждали насчёт этого... надо было поменять. А я и забыл.

— Поменять... что?

— Проводку. Ну, провода, по которым электричество идёт. Ой, вот оно что! Ты поэтому иногда такая… такая…

— Странная? — переспросила Эйлин, — Да… Мне было очень сложно в вашем мире, но я начинаю привыкать.

— Значит, у вас… там… всё по-другому?

— Очень, очень… — вздохнула Эйлин, — Совсем иначе…

— И ты расскажешь мне? Раз уж всё равно нарушила тайну? — лукаво улыбнулся Тобиас.

— Расскажу, — со слабой улыбкой ответила Эйлин, — И даже покажу. Если хочешь, мы сходим в Косой переулок. На улицу волшебников, — как ни была она поражена и подавлена, мысль о том, чтобы открыть изумлённому магглу свой магический мир, показалась ей весьма привлекательной. Он смотрел на неё с восхищением и лёгкой опаской, как на необыкновенное существо; такое отношение было для Эйлин внове, и оно понравилось ей.

— Хочу ли я? — ахнул Тобиас, — Хочу ли? Да я что угодно сделаю…

— Ты уже сделал. Приютил нас… спасибо тебе, Тобиас, — и выражение её лица и звук голоса сказали больше, чем короткие слова.

— Да ну… — он только взъерошил себе волосы, — А ты того… сбежала от мужа? Он плохо с тобой обращался, да?..

Эйлин молча кивнула.

— Тогда туда ему и дорога, — махнул рукой Тобиас, — Ты же не переживаешь, нет?

— Нет, — честно ответила Эйлин. Она не горевала о Дереке, хотя его внезапная, нелепая смерть и произвела на неё сильное впечатление. Но следовало подумать и о другом.

— Спасибо… спасибо тебе, Тобиас, — прошептала она, — Спасибо, что помог мне, предложив… ну, брак. Мы… то есть это можно будет…

— Хочешь сказать — фиктивный брак? Ну… — в глазах Тобиаса мелькнул озорной огонёк, — По правде, я не думал об этом. Ты мне нравишься, Эйлин, и ты хорошая. Знаешь, я обещал матери, что женюсь на хорошей девушке…

Сердце Эйлин замерло; она медленно повернулась и взглянула на Тобиаса, внимательно вглядываясь в его лицо.

— То есть... ты хотел бы жениться на мне по-настоящему?

— Конечно, — кивнул Тобиас и, вытянув шею, поцеловал Эйлин — осторожно, чтобы не разбудить Лоренцию, которая до сих пор спала под их прерывистое перешёптывание.

Пусть Тобиас и не вызывал у Эйлин тех странных, волнующих чувств, какие она испытывала к Ричи Мальсиберу, пусть он не был её женихом и ровней, но он являлся первым человеком, который заявил, что хочет жениться на ней по доброй воле. Тобиас, разумеется, тоже не влюблён в неё, но... Браки по любви не всегда удаются, верно?.. Она знала о мистере Снейпе так мало, так ничтожно мало, едва ли больше, чем он — о ней; но чем ей помогло то, что она знала Дерека Принца всю свою жизнь?..

И Эйлин позволила водовороту событий уносить её всё дальше и дальше, смутно надеясь, что вместо тёмных пучин и острых скал её вынесет на тихую и спокойную гладь какого-нибудь синего озера.

Тобиас едва не приплясывал на месте, пока Эйлин, быстро проведя его через людный зал "Дырявого котла", отсчитывала кирпичи в стене, за которой пряталась сказка.

— Три вверх... два в сторону... — пробормотала Эйлин, и стена ожила, вызвав восхищённый вздох Тобиаса. Кирпичи задвигались, открывая проход в мир волшебства. Извилистый и людный, Косой переулок предстал перед ними во всём своём великолепии, и они шагнули туда, толкая впереди себя колясочку с невозмутимой Лоренцией, которая одна сохраняла полнейшее спокойствие.

— Куда теперь, миссис Снейп? — спросил Тобиас, беспрестанно оглядываясь, словно желая вобрать в себя как можно больше впечатлений. Вот уже несколько дней он почти не обращался к Эйлин иначе, его это очень забавляло. Иногда она чувствовала, что неплохо было бы подыграть Тобиасу, обратившись к нему как к «любезному супругу» или «дорогому мужу», но почему-то не получалось, и Эйлин по-прежнему звала его просто по имени.

— Теперь налево, кажется, — сказала Эйлин, выискивая глазами вывеску нотариальной конторы. Она не ошиблась, и вскоре Тобиас наблюдал за бурлящей жизнью Косого переулка из высокого окна в холле перед кабинетом нотариуса, где скрылась Эйлин. Рассеянно покачивая коляску, в которой Лоренция возлежала, привалясь к подушке, он рассматривал прохожих и соседние дома с жадностью и любопытством новичка. Между тем на пустых рамах, висевших на стене за его спиной, появились два пожилых волшебника. Они воззрились на посетителя с таким же любопытством, с каким он осматривал улицу, но с меньшей приязнью.

— Коллега, кажется, в нашей конторе вновь появился… появился маггл! Куда мы катимся, куда катимся!

— М-да, в наши времена таких и на порог не пустили бы. Увы, увы…

— В наши времена сюда не допустили бы даже волшебника с грязной кровью, не то что...

Тобиас, заслышав эти слова, резко обернулся, но магов на портретах ничуть не смутила его рассерженная физиономия. Эйлин предупредила его, что многие волшебники относятся к магглам свысока, и рассказала о говорящих портретах, так что он был немного подготовлен к этому случаю; но всё же он не сдержался:

— Эй вы, я вас слышу! Спрячьте-ка ваши безобразные манеры в… куда подальше!

Но старики решили игнорировать недостойного посетителя и продолжили прохаживаться на его счёт; Тобиас не остался в долгу и стал обсуждать с Лоренцией, молчаливо с ним соглашавшейся, внешность волшебников и то, как они нарисованы (а нарисованы они были, по его мнению, отвратительно). Он использовал профессиональные термины, неизвестные бывшим нотариусам, и замечал, что это их здорово злило. Так что Тобиас неплохо развлекался всё то время, пока его новоиспечённая жена выслушивала последнюю волю своего первого мужа.

Завещание Дерека Принца было обращено к малолетней дочери; он отрекался от покинувшей его жены и не оставлял ей ни гроша. Но Лоренция могла получить в наследство старый дом в Лондоне и ту небольшую сумму денег, которые лежали на счету мистера Принца в Гринготтсе, выполнив ряд условий: она должна была выйти замуж за чистокровного волшебника из хорошей семьи и передать свою фамилию старшему сыну, который родится в этом браке. Если же Лоренция умрёт бездетной или составит неподходящую партию, всё имущество её отца перейдёт Клубу Благородных Волшебников, в деятельности которого Дерек принимал активное участие. О том, как Лоренция доживёт до совершеннолетия, чтобы вступить в брак и произвести на свет наследника, мистер Принц не подумал.

Клуб Благородных Волшебников был основан давным-давно, ещё до появления Гриндевальда; официально его участники занимались охраной культурного наследия английской волшебной аристократии, чтили и оберегали её традиции. Но почему-то господа учёные, глотающие пыль в архивах, косо смотрели на организацию, столь близкую, казалось бы, им по духу. Быть может, это было потому, что Клуб Благородных Волшебников понимал "охрану культурного наследия" весьма своеобразно; ещё бы, ведь одним из председателей общества являлся никто иной, как мистер Берк, владелец скандальной фирмы "Борджин и Берк". У "благородных волшебников" нельзя было вымолить ни кната на ремонт памятника заслуженному деятелю или на издание хорошей книги, которая проливала бы свет на культуру и историю волшебной Англии, — хоть плачь, хоть на коленях ползай! Неизвестно было, чтобы хоть кто-нибудь из членов Клуба сам занимался исследованиями в области истории, культурологии или искусствоведения; никто из них не написал ни строчки на ни на одну из этих тем. Они чтили традиции соколиной охоты и лисьей травли, а также свято соблюдали завещанное прадедами изысканное меню на своих банкетах; Клуб занимался скупкой антиквариата за бесценок, чтобы потом продать его втридорога в лавке мистера Берка; а главное — на его заседаниях разыгрывались карты внутренней, а иной раз и внешней политики волшебной Британии. Большинство членов Клуба играли мелко — их интересовали высокие должности в Министерстве, для себя и своих детей, почётные награды и выгодные связи; ради этих целей они интриговали и трудились, губя одних и возвышая других. Но существовало и меньшинство, умело руководившее процессами, бурлившими внутри Клуба, как зелье бурлит внутри котла.

Дерек Принц принадлежал к большинству.

Эйлин не знала многого об этом Клубе и мало думала о нём; в первые годы замужества она бывала на устроенных им роскошных банкетах, где благопристойно скучала, чувствуя, что выглядит хуже остальных дам и чего-то не знает — чего-то очень важного, что объединяет этих людей, оставляя её вне их круга, несмотря на происхождение и принадлежность к Слизерину. Потом она с облегчением стала отказываться от приглашений, ссылаясь на непритворное нездоровье, а Дерек и рад был выезжать в свет без постылой жены.

Ах да, в завещании была приписка. Точнее, угроза. Если вдова завещателя вновь выйдет замуж и родит в новом браке детей, она не имеет права передать им свою фамилию, как требовалось от Лоренции; поступи Эйлин таким образом, на неё саму и её детей обрушится посмертное проклятие Дерека Принца.

Услышав об этом, Эйлин побледнела. Дерек словно прочитал её мысли; действительно, за несколько дней брака с Тобиасом она успела подумать о том, что если у них будут дети, она непременно уговорит мужа дать одному из них (особенно мальчику!) фамилию Принц. Эйлин была уверена, что Тобиас согласится; он так мало придавал значения подобным вещам!

— Это несправедливо, — воскликнула она, — Я принадлежала к роду Принц и до того, как вышла замуж за Дерека! Не он дал мне это имя, не ему и распоряжаться им!

— Но, мэм, это так, — развёл руками старый нотариус, — Ничто не может помешать волшебнику изъявить свою последнюю волю и поступить в соответствии со своим желанием…

Эйлин вздохнула; рушился прекрасный воздушный замок, который она, возможно, чересчур поспешно создала.

— Что ж, я благодарна вам, — тихо произнесла она. Ей было ясно, что произошло; Дерек Принц собирался проклясть её, не взирая на то, соответствует это каким-либо законам, писаным и неписаным, или нет; и если это его намерение оказалось вписано в завещание, то Эйлин следовало благодарить старого юриста за то, что она предупреждена.

Но какая жестокость! Мстительный, злобный человек! Эйлин ясно видела его и даже слышала голос, отдававший последние распоряжения. Да, Дерек не мог простить ей побега, как не мог и предположить невероятной правды, что из Блэкстоуна она ушла в пустоту и неизвестность. Это, конечно, не было похоже на неё... И Эйлин, и Дерек — оба они были воспитаны в убеждении, что смысл их существования состоит в том, чтобы продолжить готовый заглохнуть и прерваться род; не имея других сколько-нибудь важных целей и занятий, они придали ожиданию наследника почти фанатический оттенок. Дерек, разумеется, ничего не сделал для того, чтобы укрепить здоровье жены или сберечь её душевный покой; но о сыне он мечтал страстно. И, умирая, он таил злобу на жену, которая не сумела подарить ему живого и здорового мальчика, и излил свою ненависть в проклятии, запрещавшем Эйлин достичь вожделенной цели в другом браке. Он передал эту задачу, как родовое проклятие, маленькой Лоренции, которой не исполнилось ещё и года.

Когда Эйлин вышла из кабинета и увидела дочь, задумчиво слушающую насмешливые речи Тобиаса, её сердце сжалось от странной боли. Было так тяжело, так невыносимо думать, что её нежной, милой девочке предстоит вырасти и пережить все трудности и тяготы женской доли!

«Но что, если Лори никогда не станет взрослой, никогда не превратится в женщину? — мелькнула у Эйлин ужасная мысль, — Что, если она…»

«… если она умрёт» — этого Эйлин не могла произнести даже мысленно, этого она боялась больше всего на свете. Предчувствие неотвратимой беды сдавило горло, мешая дышать, но Тобиас уже что-то говорил ей, Лоренция тянула к матери руки, и Эйлин покинула холл, как во сне.

Но на улице ей волей-неволей пришлось проснуться, и печальные мысли, обида и гнев отступили прочь. Тобиас был таким забавным! Таким милым! О, теперь Эйлин хорошо понимала, почему некоторые волшебники связываются с магглами! Прежде она не могла взять в толк, что может быть интересного в людях, не умеющих колдовать. Но сейчас…

Эйлин почти влюбилась в своего новоиспечённого мужа в этот час, проведённый в Косом переулке. Его глаза сияли такой радостью, таким азартом, таким любопытством! Он интересовался всем, что видел вокруг, изумлялся и восхищался; всё его веселило и смешило. Эйлин сама смеялась его репликам и настроению — впервые за много лет её так забавлял кто-то, кроме Лоренции. Оказывается, открывать кому-то свой собственный, знакомый и привычный мир — очень приятное занятие. Особенно когда этот кто-то воспринимает обыкновенные и заурядные вещи как величайшее чудо…

Тобиас бегал от витрины к витрине, разглядывая всё и задавая сотни вопросов. Они приобрели набор для игры в плюй-камни, и Эйлин, сама не зная как, обещала тряхнуть стариной; он потребовал объяснить ему тонкости игры в квиддич (отсмеявшись для начала) и был удивлён, что она мало смыслит в этой игре и ещё множестве других волшебных видов спорта. Во «Флориш и Блоттс» они славно провели время, купив в подарок малышке Лоренции пару детских книжек с картинками. Девочка проявила к ним весьма слабый интерес, зато Тобиас листал книги с движущимися рисунками с такой жадностью, что продавцы добродушно посмеивались. Единственное место, куда Тобиас не захотел заглянуть, была аптека — он демонстративно зажал нос и предоставил Эйлин самой закупаться лекарствами и прочим, чинно прогуливаясь с коляской на приличном расстоянии от вонючего заведения Малпеппера.

Завершился день в кафе у Фортескью. Флориан Фортескью со свойственной ему милой приветливостью предложил им лучшие сорта знаменитого мороженого. Тобиас уверял, что не ел ничего вкуснее, да и сама Эйлин готова была согласиться с ним. Несмотря на подлость Дерека, отнявшего у неё драгоценную надежду передать свою фамилию возможному наследнику, у Эйлин было необыкновенно легко на душе.

Всё будет хорошо, твердила она себе. Лоренция окрепнет и вырастет; как знать, быть может, она полюбит волшебника из достойной семьи и продолжит род Принцев. Приневоливать её Эйлин ни за что не станет. И всё ещё будет хорошо…

Когда они вышли от Фортескью, одна встреча поколебала её спокойствие. На пороге Гринготтса стоял человек, вид которого заставил Эйлин содрогнуться. Это был её отец, Арчибальд Принц; в один мучительный миг их взгляды встретились, и они узнали друг друга. Эйлин почувствовала безумный порыв броситься к его ногам в поисках примирения, но Арчибальд презрительно скривил губы и резко отвернулся, всем своим видом выказывая неприязнь.

Эйлин пришлось ухватиться за локоть Тобиаса, чтобы не упасть.

— Что это за старый хрыч на тебя пялился? — спросил он.

— Это… это мой отец, — прошептала Эйлин, не в силах даже оскорбиться на такую грубость со стороны супруга. Он. Назвал. Великого. Арчибальда. Принца. Старым. Хрычом!!!

И даже не извинился, поняв, что обругал тестя.

— Пусть катится куда подальше! — фыркнул Тобиас, — Как и мой папаша! Они стоят друг друга… но не стоят, чтобы мы о них думали.

— О, Тобиас! — только и смогла вымолвить Эйлин.

Дома, в вечерних сумерках, она рассказала мужу о том, что было в завещании. Конечно, Тобиас не мог вполне понять и разделить её негодование и боль, но она и не ожидала этого; и, как ни странно, ей было приятно слышать, как он честил и ругал Дерека на все лады.

— Зато он сдох, а мы наслаждаемся жизнью! — заключил он.

Затем Тобиас возвратился к магии. Он ещё не оправился от впечатлений, полученных в Косом переулке. Он с трудом принял тот факт, что научиться волшебству нельзя никаким манером, и утешался мыслью, что наличие жены-волшебницы и приёмной дочери с такими же задатками даёт ему пропуск в мир магии.

— И я мог бы прожить всю жизнь… всю свою жизнь… и не узнать, что этот твой мир существует! Какой кошмар! А Лори, получается, тоже волшебница?

— Пока неизвестно…Обычно волшебные способности проявляются к семи годам. Бывают, конечно, исключения. Но… — Эйлин вздохнула.

А Тобиас уже обводил глазами гостиную, ставшую значительно уютнее с тех пор, как новоиспечённая миссис Снейп помахала тут волшебной палочкой. Весь дом преобразился. Эйлин было не по себе от вида заброшенных комнат, живо напоминавших ей дом Дерека Принца в Лондоне, а Тобиас охотно позволил ей делать всё, что она хочет — в доме и за его пределами. Она обновила и подправила всё, что смогла, и дом в Тупике Прядильщиков выглядел чистым, жилым и обновлённым — от чердака до подвала. Убираясь, Эйлин нашла коробки с личными вещами прежних хозяев, фотоальбомы и письма, принадлежавшие предкам Тобиаса. Сам он отнёсся к этим ценным, на взгляд жены, реликвиям равнодушно, но разрешил жене просмотреть и сохранить их. «Это теперь тоже твоё, ты тоже Снейп… раз тебе это важно» — сказал он, и Эйлин преисполнилась благодарностью к нему. В редкие часы досуга она постепенно рассматривала старые письма и фотографии, разбирая записанные в семейную Библию — огромный том в кожаном переплёте, — имена и даты. Дни рождений, бракосочетаний и смертей шли чередой перед её задумчивым взором, вызывая в воображении смутные образы тех, с чьим потомком она породнилась.

Семейная Библия теперь покоилась на почётной полке в гостиной, а пачка недочитанных писем и сейчас лежала на столике у кресла Эйлин; но сейчас она не читала их, а следила за лицом мужа, оглядывавшего преображённую гостиную.

— Значит, всё это время ты колдовала тут за моей спиной, а? — воскликнул он, притворно сердясь, — Колдовала потихоньку, а мне ни словечка? И так бы не сказала, если бы проводка не загорелась среди ночи?

— Я не знаю… не знаю, Тобиас, — отвечала Эйлин, — Я так запуталась… не знала, что делать…

— Ну, хорошо, что всё так распуталось, — махнул рукой Тобиас, — А то ты бы исчезла, как вы умеете, с хлопком, и всё. А я так не хочу… У нас с тобой впереди шикарное будущее. Знаешь что? Я хочу показать свою картину одному человеку… от его суждения многое зависит. Мне кажется… или сегодня я что-то слыхал про какое-то волшебное питье, с которым можно добиться, чего хочешь?..

Весьма своеобразное описание Феликс Фелицис, за которое даже снисходительный Слагхорн влепил бы «тролля». Эйлин не помнила, чтобы упоминала об этом зелье, но постаралась объяснить, в чём суть его действия. Впрочем, Тобиас слушал не слишком внимательно.

— Но ведь ты можешь достать мне его? Примерно на следующей неделе, а? — он умудрялся умолять и требовать одновременно.

— Оно очень дорогое, Тобиас, — возражала Эйлин, — Да и твоя картина настолько хороша, что и не нужно…

— Ну, у меня ещё остались деньги. А потом будет ещё больше… Договорились, ладно?

Эйлин не могла противостоять его напору и покорно кивнула. В конце концов, она уже начала вмешиваться в творчество Тобиаса, заколдовав кисти и краски. Теперь придётся идти дальше. Довести дело до конца!

Словно прочитав её мысли, Тобиас вдруг воскликнул:

— Послушай-ка, Эйлин, а уж не плеснула ли ты мне такого зелья раньше, когда я вернулся с больницы? Я никогда так шикарно не писал… Сознавайся, колдунья, а?

Эйлин побледнела… покраснела… она не смела поднять глаз и не понимала, искренним или шутливым был гнев в голосе её мужа. Сердце колотилось как бешеное; она прижала сжатые руки к груди, чувствуя, что всем своим видом выдала несомненную вину. Ей вспомнились страдания Марианны из-за заколдованной картины, её слова о мошенничестве, бесчестности и профанации таланта.

Под Тобиасом скрипнул диван, он вскочил и навис над женой, впившись руками в подлокотники кресла, где она сидела.

— Ага! Ты признаёшься! Так что это было? Зелье? — грозно вопрошал он.

— Нет, — прошептала бедная Эйлин, — Чары… я зачаровала твои кисти и краски. Это… это не то… если бы у тебя не…

Она осмелилась поднять на него взгляд — и увидела сияющее лицо! Он расхохотался, схватил Эйлин за руку, заставляя подняться, и закружил по комнате в каком-то диком танце.

— Ха-ха! Трижды ура в честь моей волшебной жёнушки! — воскликнул Тобиас и звонко поцеловал её, — Ты теперь всегда будешь помогать мне? Да?

— Да, если ты хочешь… — прошептала Эйлин, обессиленно опускаясь в кресло. Пережитое волнение было таким сильным, что она едва держалась на ногах.

Но Тобиас не замечал её состояния. Он кружил по гостиной, размахивая руками и отпуская бессвязные, но безусловно радостные восклицания.

— Вот это да! То-то я чуял… меня что-то вело… нечто, чего я не знал раньше! Магия… волшебство… Я ещё прогремлю на весь мир!

Эйлин прижала руку к болезненно бьющемуся сердцу. Неужели всё обошлось? Тайна, которая пугала и давила её, раскрылась самым неожиданным образом. Тобиас догадался сам, и вместо брани и упрёков обрушил на неё лавину восторгов. Всё обошлось.

Кресло Эйлин стояло напротив книжного шкафа; в его стеклянных дверцах отражалась она сама и мелькающий туда-сюда силуэт Тобиаса. Эти неясные, прозрачные отражения вдруг показались ей зловещими призраками, предрекающими горе.

Всё обошлось. Он не злился на неё, не обижался на то, что она вторглась в его мир со своей непрошеной помощью. Он не впал в отчаяние при мысли о том, что успех его работы над картиной основан не на его собственном таланте, а на чужеродном влиянии магии. Он даже обрадовался этому. Так что всё обошлось...

Но почему в её груди чувство облегчения смешивалось с другим, совсем иным ощущением... разочарования? стыда? тревоги?

Впрочем, она уже обещала Тобиасу достать Феликс Фелицис.

Магия бывает разной. Не всегда для того, чтобы творить её, нужна волшебная палочка и слова заклинаний. Переплетение случайностей, счастливых или роковых, таинство творчества, когда перо скользит по бумаге, кисть танцует по холсту, а в голове композитора рождается мелодия, — это тоже магия. Предвидение, рождённое в союзе жизненного опыта и обострённости чувств, то, которое мелькает подобно проблеску молнии во мраке, освещая все предметы, — тоже магия. О, много, много в этом мире волшебства, разлитого в воздухе, текущего по нашим жилам, волшебства, для которого совсем не требуется волшебная палочка!

Эйлин думала об этом, бродя по выставочному залу в толпе незнакомых людей, пришедших полюбоваться на успехи современных английских художников, среди которых был и Тобиас Снейп. Впервые он участвовал в выставке такого масштаба. Лондон, цвет британского художественного мира... Тобиас сиял, как новенький галеон. Он схватил удачу за хвост и не собирался выпускать его.

Хм, а какой у удачи хвост? Пушистый и рыжий с белым кончиком, как у лисы? Или, может, из радужных перьев, как у райской птицы?

Эйлин улыбнулась своим фантазиям. Такие вопросы прежде часто задавала Марианна Мальсибер, ныне синьора Фонтана. Они встретились в Лондоне; Тобиас очень хотел познакомиться с коллегами из волшебного мира, а Эйлин желала увидеть подругу школьных лет. Те годы в Хогвартсе были по-своему счастливыми, а Марианна была к ней очень добра. Она была добра и теперь, когда они встретились после долгих лет разлуки, сделавших их почти чужими друг другу; легко и безоговорочно простила молчание, каким Эйлин встретила её замужество, и не позволила ей принести унизительные извинения и объяснения.

— Я всё понимаю, Эйлин, и не будем об этом больше упоминать, — и взгляд Марианны показал, что она понимает и прощает ту покорность, с какой её школьная приятельница склонилась перед тиранической волей мужа и отца.

Пожалуй, Эйлин ни за что не стала бы возобновлять знакомство, которое она сама прервала — несправедливо, пусть и против воли. Но Тобиас очень просил и настаивал, а собственное желание увидеть Марианну вторило просьбам мужа.

Семья Марианны очень понравилась Эйлин. Лицо Луиджи Фонтана нельзя было назвать красивым, но его белозубая улыбка и радушие по отношению к гостям жены обезоруживали и привлекали. Он был вежлив и внимателен к Эйлин, охотно поддержал беседу с Тобиасом о современном искусстве, политике и ещё куче разных вещей. Но за приветливостью и добродушием Луиджи Эйлин угадывала сдержанную силу, крепкую волю, самостоятельность суждений; Тобиас, видимо, тоже это почувствовал и держался с новым знакомцем весьма прилично, не пуская в ход свою привычную фамильярность и развязность. А потом, придя домой, Тобиас заявил, что "у этого парня котелок варит, конечно, но он жуткий задавака". Эйлин не стала спорить, хотя она не увидела в Луиджи ничего, что напоминало бы излишнее самодовольство или хвастовство. Он не был самоуверен, он был просто уверен в себе. А это — две разные вещи!

Что же до юного Альберта Фонтана, или Бертони, как называли его родители, то он был очаровательным ребёнком. В отличие от отца, он был очень красив: итальянская смуглота, вьющиеся чёрные волосы, ясные карие глаза — о, этот мальчик словно сошёл со старинной картины! Он был улыбчив и ласков, как котёнок, гостей не дичился, хотя и не пытался им докучать; Бертони рассмотрел Лоренцию, как диковинку, и щедро выложил перед ней свои игрушки, из тех, что могли заинтересовать такую малышку (его предупредили, что автопарком маггловских машинок похвастаться не придётся). Все они были новенькие, сейчас с витрины: дракончик из переливчатого шёлка, заводной гиппогриф, шумно хлопавший крыльями, пушистый коричневый крольчонок... Гиппогрифа пришлось спешно убрать, потому как его вид и движения напугали Лоренцию, а вот крольчонок так пришёлся ей по душе, что она никак не хотела выпускать его из рук и в итоге унесла с собой в качестве подарка. Бертони мужественно предложил это сам, и Эйлин, как не была смущена, заметила улыбку и взгляд Марианны, которые говорили, что любимейший затёртый медведь лежит глубоко в недрах чемодана, а на свет извлечены вещи, с которыми её мальчику не так жалко расставаться.

Пушистый крольчонок и теперь был зажат в кулачке Лоренции, склонившей голову на плечо матери. Все вокруг умилялись и восхищались ею, но шумная обстановка открытия выставки быстро утомила девочку. Обилие лиц, впечатлений, голосов — это было слишком для такой малышки. Как, впрочем, и для Эйлин; здесь, в кругу всех этих людей искусства, она чувствовала себя не совсем уверенно, хотя и гораздо лучше, чем среди членов Общества Благородных Волшебников. Но Эйлин собиралась уйти пораньше, и лишь мелькнувшие среди посетителей лица Марианны и Луиджи заставили её чуточку задержаться.

Поговорив с ними, выслушав их похвалы в адрес картины и в её собственный адрес, как превосходной модели, Эйлин попрощалась с разомлевшим от счастья Тобиасом и выскользнула через заднюю дверь — добрая работница выставочного зала показала дорогу и проводила её. Усадив Лори в коляску, она вышла на улицу. Оживлённый, пёстрый маггловский Лондон! Толпы народу, группки туристов, автобусы, красные телефонные будки, старинные здания! С непривычки кружилась голова, но свежий воздух делал своё дело, и вскоре усталость Эйлин сняло как рукой. Она ощущала редкостное облегчение; светлые надежды на будущее украшали её путь к Косому переулку, где они с Тобиасом остановились. Эйлин не без труда удалось уговорить мужа снять комнаты в «Дырявом котле», а не в фешенебельной маггловской гостинице, как он собирался. Маггловская гостиница обошлась бы гораздо дороже, оставив семью Снейпов практически без гроша в кармане. Тобиас привык занимать деньги у друзей, влезть в долги для него ничего не значило, но Эйлин к такой жизни не привыкла и привыкать не собиралась. К счастью для неё, Тобиас все ещё был настолько очарован волшебным миром, что комната над "Дырявым котлом" всё же выигрывала в сравнении с обыкновенной маггловской гостиницей, какой бы престижной она не была.

Хотя, надо сказать, восхищение Тобиаса магией уже успело слегка поколебаться.

Дело было в зелье удачи.

До сих пор в ушах Эйлин стояли полные возмущения и обиды возгласы, которые Тобиас издавал, когда действие зелья окончилось. Она уступила его настояниям, истратив значительную часть их сбережений на флакончик Феликс Фелицис; Тобиас принял зелье утром того дня, когда собирался поехать из Коукворта в Лондон и навестить того самого важного знакомого, мистера Крофорда.

То был известный искусствовед и критик, человек, слывший гениальным, и ему, как гению, прощались некоторые чудачества. Так, он терпеть не мог звонков и писем. Зато в личной беседе от него можно было добиться многого. Он часто покровительствовал молодым талантам и слыл за мецената; знакомство его с Тобиасом было кратким, и он не видел его худших черт, а потому и предложил помощь в случае надобности. И вот теперь Тобиас намеревался отправиться в Лондон, встретиться там с мистером Крофордом и заманить к себе в гостиницу, дабы показать картину.

Но, проглотив последние капли золотистого зелья, Тобиас вовсе не продолжил собираться в дорогу, а побросал все свои вещи и ринулся в студию. Там он схватился за карандаши, которые Эйлин зачаровать не успела, и без устали работал целый день. Эйлин приносила ему еду, которую он уничтожал, сам того не замечая. Давно волновавшие его образы легко и радостно слетали на бумагу, обретая законченность и совершенство, и Тобиас был счастлив... почти так же, как тогда, когда рисовал зачарованными кисточками.

Вечером он очнулся за столом, заваленным многочисленными карандашными рисунками с изображением фантастических сюжетов. Это могли быть иллюстрации к сказкам или рыцарским романам; замки, дамы, рыцари, драконы, скалы, силуэты парусных судов...

Вскочив, Тобиас в гневе разметал эти картинки во все стороны и чуть ли не зарычал от досады и разочарования. Весь следующий день он дулся и ругался, то подозревая Эйлин в том, что она сыграла с ним злую шутку и дала ему не то зелье, то понося волшебный мир и все его обманы. Эйлин попыталась было объяснить, что то, чего мы хотим, и то, что для нас лучше — это не всегда одно и то же, но Тобиас так на неё взглянул, что она сразу замолчала. Он разбил о стену флакончик с остатками Феликс Фелицис и выглядел так, будто готов был разнести весь дом.

Впрочем, к вечеру буря стала утихать, и злость уступила место унынию. Пока её супруг валялся на диване в гостиной и жалел себя, Эйлин тихонько прокралась в студию, собрала с пола рисунки и рассмотрела их. Они были великолепны. В них было то, что некогда больше всего поразило её в работах Тобиаса — удивительно живая и удачная игра света и тени, придававшая изображению особенную выразительность. На чёрно-белых картинках чувствовалось, как палит солнце и скрипит мороз, как алеют щёчки принцесс и хмурятся брови героев и их врагов.

Это была магия, доступная далеко не каждому волшебнику.

Эйлин забыла обо всём и любовалась этими иллюстрациями, когда Тобиас нашёл её в студии; по лицу жены он понял, какое впечатление на неё произвели результаты его дневных трудов, и гнев его испарился.

— Ты думаешь... тебе нравится? — небрежно спросил он.

— Тобиас! Нравится! Да это просто... просто самое красивое из всего, что я видела!

Тогда-то она и заговорила с ним о разновидностях магии, о волшебстве, что гораздо выше заклинаний. Ему эти идеи пришлись по душе, ведь он ещё очень сожалел о том, что сам не обладает даром преображать предметы, вызывать дождь или перемещаться в пространстве; а так он получил преимущество над многими волшебниками, и это его подбодрило.

На следующий день он отправился в Лондон, безо всяких зелий отыскал мистера Крофорда и показал ему не только картину, но и рисунки, созданные под влиянием Феликс Фелицис. Результатом стало предложение участвовать в лондонской выставке и обещание мистера Крофорда показать иллюстрации другому человеку, который, возможно, открыл бы Тобиасу путь в издательства, где он смог бы работать иллюстратором.

И мистер Крофорд сдержал своё слово. Когда выставка была готова, а картина уже куплена известным коллекционером, крупное лондонское издательство "Блумфильд" заключило с Тобиасом контракт.

Так что будущее им обоим — и Тобиасу, и Эйлин, — теперь рисовалось в розовых тонах. Тобиас чувствовал, что идёт в гору и уже подсчитывал будущие заработки, а также представлял, какую шикарную жизнь они будут вести; а Эйлин... помимо грядущего благополучия у неё была ещё одна надежда.

Точнее, секрет. Эйлин осознала его буквально вчера, накануне открытия выставки; она вновь ждала ребёнка, но на этот раз на неё не накатывала дурнота, голова не кружилась, да и вообще чувствовала она себя как нельзя лучше. Лишь листок календаря заставил Эйлин задуматься, а применённое заклинание подтвердило догадку. Она была уверена, что на этот раз всё будет хорошо, малыш родится здоровым и крепким, и... как знать, что преподнесёт дальше жизнь!

Тобиас был так поглощён своим успехом, что Эйлин пока что не стала ему сообщать. Недолго, хотя бы несколько дней, это будет её тайной, её секретом, принадлежащим только ей одной. Самое обыкновенное, самое распространённое и самое замечательное чудо на свете, самое великолепное волшебство!..

Иногда у Эйлин появлялось двойственное чувство: с одной стороны, было большим облегчением осознавать, что никто не следит за нею оценивающим, ожидающим взглядом, что ни у кого нет надежд и планов, возлагаемых на её ещё не рождённого младенца; а с другой стороны, каким разочарованием было понимать, что в ребёнке, которого она носила, течёт кровь Принцев — и у него не будет никакой надежды принять это славное имя! Всё это несправедливо отнято у него — и у неё. Она могла, могла бы исполнить свой долг как представительницы семьи Принц, придать особый смысл и значение своей не очень-то счастливой — до сих пор! — жизни...

Но Эйлин гнала от себя такие мысли. Горький опыт подсказывал ей, что дитя должно сначала появиться на свет живым и невредимым, а то ведь ему может вообще ничего в этом мире не понадобиться. Впрочем, в её сердце жила непобедимая уверенность, что всё будет в порядке. Быть может, потому, что она чувствовала себя хорошо, как никогда.

Эйлин вошла в "Дырявый котёл", толкая впереди себя коляску с Лоренцией и ловя на себе чужие взгляды. Конечно, её история стала одной из тех сплетен, которые так любят перебирать праздные и не очень люди; ещё недавно мысль обо всех этих пересудах внушала Эйлин глубокий ужас. Однако, когда всё уже случилось, она обнаружила, что небо не упало на землю и вообще мало что изменилось оттого, что её имя стало притчей во языцех. Пусть думают и говорят что хотят!

Эйлин ощущала некоторую эйфорию от своей дерзости. Она улыбнулась, коротко кивая знакомым, и не без удовольствия узрела собственное отражение в одной из витрин старого паба. Надо сказать, что в Лондоне, готовясь к выставке, Эйлин значительно изменила свою внешность. Однажды она нашла маггловскую парикмахерскую и, пока Тобиас катал Лоренцию в соседнем сквере, отдалась во власть молоденькой парикмахерши. Надо сказать, эта девчонка знала своё дело, потому что такой... такой интересной... Эйлин себя ещё не видела. А потом она внимательно изучила ассортимент одного маггловского магазина одежды, перемерила несколько нарядов... и ушла, раздосадовав своей разборчивостью продавщиц. Вернувшись в комнату над "Дырявым котлом", она долго колдовала над своим старым платьем, пока оно не превратилось в тот самый брючный костюм аметистового оттенка, что так понравился ей в магазине. Тобиас одобрил её выбор — и как мужчина, и как художник.

И теперь, облачённая в этот самый костюм, она прошествовала через зал старого паба, очень довольная собой. Пусть болтают! Да, это она, Эйлин Снейп, урождённая Принц, сбежавшая из дому и вышедшая замуж за маггла, не успел её благородный чистокровный супруг остыть в могиле. Как говорит Тобиас, так ему и надо. Да, это она, Эйлин Снейп, которая снимает здесь комнату вместе со своим вторым мужем, настоящим магглом. Да, она осмелилась привести его сюда! И носить маггловскую одежду, и держать голову высоко, и надеяться быть счастливой.

Но когда Эйлин прошла через зал, поднялась по лестнице, аккуратно левитируя коляску, и закрыла за собой дверь в комнату, ей стало немного страшно. Что она делает? Мерлин великий, что она делает? И что принесёт им всем завтрашний день?

...Магия бывает разной. Предвидение, подобное проблеску молнии, освещает вокруг все предметы холодным и ярким светом, оставляя в тени лишь какие-то незначительные уголки. Интуиция, свойственная даже самым обыкновенным магглам, сродни волшебству. Но как часто мы отмахиваемся от неё, позволяя водовороту жизни уносить нас в неведомые глубины...

Тобиас Снейп сделал крошечный росчерк в углу листа — поставил подпись, — и отложил карандаш. Потом откинулся на спинку стула, потирая усталую шею, и, щурясь, выключил настольную лампу.

Прошло семь лет с тех пор, как жизнь Тобиаса круто изменилась. Он сделал многое из того, чего никогда не собирался делать, и получил почти всё то, о чём едва ли смел мечтать.

Так, он женился на некрасивой женщине, вдове с маленьким ребёнком, и теперь у них было двое детей — старшая дочь, для Тобиаса приёмная, и младший сын. Друзья и знакомые считали мистера Снейпа примерным семьянином; старая подруга его матери, Норы-Джейн Снейп, даже попыталась склонить его отца к тому, чтобы он простил и принял сына, который явно исправился. Но старик был неумолим; вот уже полгода, как он умер от сердечного приступа, завещав всё своё состояние приюту для бездомных собак. Размах его отвращения к сыну был поистине великолепен, ведь судья Снейп ненавидел всех собак, а бездомных в особенности, к любой же благотворительности относился с презрением и недоверием. Тобиас был возмущён до дрожи, но где-то в глубине души испытывал едва ли не восхищение перед злобным упрямством родителя. Это же надо так поступить на самом-то деле! Не пригрозить, а совершить в реальности!

Между тем сам Тобиас за эти семь лет из никому не известного художника-недоучки превратился в настоящую знаменитость. Нет, его, конечно, ещё не останавливали на улицах с просьбой об автографе, но в определённых кругах его имя имело вес. Он ещё писал картины, и их удивительно легко и быстро покупали, но наибольшую славу Тобиасу принесли иллюстрации. Сам он признавался, что никогда прежде не придавал книжной иллюстрации большого значения — быть может, потому, что не очень-то часто открывал книги с тех пор, как вырос из детских сказок с яркими картинками. Но внезапный порыв вдохновения решил его судьбу — выразительные наброски не то к легендам, не то к рыцарским романам так понравились главе знаменитого издательства, что он предложил Тобиасу проиллюстрировать новую книжку авторских сказок — на пробу. Сказки и картинки к ним имели успех, и с тех пор основным занятием Тобиаса стала иллюстрация. Он начинал со сказок, затем была долгая работа над произведениями Толкиена, потом над полным собранием сочинений Вальтера Скотта, потом мировая классика и детская литература посыпались на него как из рога изобилия. Надо ли говорить, что кисти, краски и карандаши Тобиаса были зачарованы?

Мир магии по-прежнему вызывал в нём целую бурю смешанных чувств. Он восхищался им и радовался, что получил доступ к его тайнам и сокровищам; он черпал вдохновение в волшебных произведениях искусства, которых никто из магглов не видал; он гордился тем, что в его собственном доме — тут и там, — волшебство служит его удобству. И он завидовал — отчаянно завидовал! — тому, с какой лёгкостью Эйлин колдовала, самым будничным образом произнося таинственные заклинания и творя какое-нибудь мелкое волшебство.

На самом деле Эйлин была совершенно недостойна этого восхитительного дара. Она была по сути своей самой обыкновенной, заурядной женщиной, не имевшей особых талантов, не знавшей истинного величия. Дом, дети — вот всё, что интересовало её. А он, Тобиас, с его художественной натурой, с его гением, пылающим на кончике карандаша и кисти, не умел колдовать. О да, Эйлин могла утешать его сколько угодно, что его талант выше и ценнее возможностей среднего волшебника, но… Но это было не так!

Перед великой тайной магии Тобиас замирал в восторге… зависти… и страхе.

Как сейчас.

Иногда он… боялся. Он, Тобиас, уже не был самим собой, даже здесь, наедине с листом бумаги.

Особенно здесь. В творчестве — в самом дорогом, в том, на что он возлагал такие надежды.

Было Нечто властное и неудержимое, Нечто на кончике карандаша, на кончике кисти, в красках палитры и белизне холста, и это Оно руководило им, тесно сплетаясь с его мыслями и чувствами. В глубине души он не был уверен, что идеи, реализованные им, принадлежали ему целиком.

Могучая сила — магия! — стала его вечным соавтором, тенью, нависшей над плечом.

А ведь Тобиас даже не любил книги, которые с таким успехом иллюстрировал. Более того — никогда не смог бы даже пролистать такое количество книг, не то что прочитать вдумчиво; их читала и пересказывала ему Эйлин, и этим вносила едва ли не более весомый вклад в творчество мужа, чем взмахами волшебной палочки. Без неё Тобиас никогда не смог бы переварить того же Скотта, а что уж говорить про сестёр Бронте! Между тем Тобиас Снейп приобретал репутацию серьёзного художника-иллюстратора, чьё творчество посвящено вечной и непреходящей красоте. Его хвалили за то, что он не поддаётся скоропортящимся модным веяниям; бранили за "старомодность"; мало кто оставался равнодушным к его творчеству. Но никто из коллег и критиков не знал, что работу Тобиаса смело можно счесть соавторством. Эйлин не распространялась о своей помощи мужу, тот тоже помалкивал; ему и в голову не приходило признать заслуги жены, которые она и сама заслугами не считала.

В часы досуга Эйлин не без удовольствия открывала очередной роман, раскрывавший для неё новый и удивительный маггловский мир; ещё больше она любила, когда Тобиас рисовал сказки и детские книги — тогда она читала их детям вслух, по вечерам, а затем пересказывала мужу. Она многое узнала за эти годы. А потом с её слов Тобиас рисовал нежных героинь и отважных героев, замки и усадьбы, битвы и балы. Окружающие восхищались тем, как своим любимым приёмом — игрой света и тени, — Тобиас передавал оттенки смыслов и расставлял акценты. Чего стоила его тоненькая, беззащитная Джейн Эйр, протянувшая озябшие руки к камину, или безобразная ухмылка на лице Берты-Антуанетты Мэзон в отблесках света маленькой свечи! А гроза, расколовшая надвое старый дуб! И многое, многое другое... Мистер Крофорд написал интересную и обстоятельную статью, в которой анализировал своеобразный подход Тобиаса Снейпа к интерпретации классики. Тобиас с трудом одолел её и долго смеялся. Никакого "подхода" у него не было. Он просто рисовал, опираясь на краткие описания жены и повинуясь Приказу того самого мистического Нечто, водившего его рукой по бумаге, стоило ему взяться за зачарованный карандаш...

Несмотря на разгорающийся в глубине сердца страх, Тобиас стал почти зависим от творчества — как от вина, а может, даже хуже. Сейчас он закончил работу над очередным проектом и был счастлив, что дело завершено. Он получит деньги, его творение издадут, и он закатит вечеринку, пригласив новых и старых друзей, и совершенно расслабится в их обществе. Они будут говорить ему, какой он гениальный, и превозносить его талант, и он снова поверит, что успех принадлежит ему, ему одному. Он будет свободен и счастлив. Но... Но вскоре — даже прежде, чем поступит предложение от издателя, — он почувствует необходимость, страстную жажду вновь взяться за работу. А взявшись, не сможет оторваться, будучи настоящим рабом карандаша и бумаги. И так без конца.

Но переменить ничего было нельзя — Тобиас и не думал о том, чтобы перестать пользоваться магией. Потерять всё, чего он достиг? Нет, нет и нет!

Было и ещё кое-что, связывавшее Тобиаса с миром волшебства. То, посредством чего он менее всего думал привязаться к этому полусказочному мирку, — деньги.

Его заработки как художника и иллюстратора были, несомненно, велики, но недостаточны, чтобы жить на широкую ногу — так, как он хотел. Но в первый же год их с Эйлин брака он познакомился с весьма интересным и полезным человеком — мистером Райаном Крейгом. Его считали магглорождённым волшебником, но всюду за ним следовала молва, что на самом деле он полукровка, и в нём течёт кровь какого-то знатнейшего магического семейства Британии. Бастрад, выросший в маггловском мире, он крутился между двумя измерениями, неизменно хладнокровный и изящно одетый. Манеры Райана казались Тобиасу в высшей степени утончёнными, но Эйлин приглушала его восторги: она полагала, что Крейг несколько рисуется. Настоящие аристократы не демонстрируют так нарочито свою красоту и элегантность, важность и осведомлённость.

А мистер Крейг был осведомлён о многом, очень многом. Он был агентом какой-то торговой фирмы, занимался скупкой антиквариата и произведений искусства. В этой сфере, надо сказать, он являлся подлинным экспертом. Купив однажды картину Тобиаса, Райан быстро сдружился с ним и стал вхож в дом; без него не обходилась ни одна вечеринка, ни одно торжество. Вскоре мистер Крейг, заметив, что Тобиас был бы не против иметь побольше денег и вести не только комфортную, но и роскошную жизнь, предложил ему участие в одном очень выгодном дельце. Райан долго объяснял другу тонкости, и пока он говорил, Тобиас всё понимал, но потом детали всё равно выветрились у него из головы. Вроде как была возможность заработать не то на акциях, не то на каких-то вкладах, смысл заключался в переводе маггловских денег в волшебные, существовала какая-то большая разница в курсе валют, и выгода составляла едва ли не триста процентов.

Эйлин сомневалась, она мало что понимала во всех этих финансовых операциях, но в конце концов согласилась, чтобы на её имя был открыт счёт в Гринготтсе и вручила Крейгу доверенность, позволявшую ему действовать от её лица и вкладывать деньги, заработанные Тобиасом, куда он считает нужным.

Самое интересное, что он их даже не обманул. Им действительно удалось обогатиться, и хотя Райан Крейг, конечно, получил свою львиную долю выгоды, какая не снилась Тобиасу с Эйлин. Но благодаря этой операции они купили дом в Лондоне, жили на широкую ногу, ни в чём себе не отказывая, очень часто ездили отдыхать на побережье, снимая то тут, то там миленькие коттеджи, а также содержали в порядке дом в Коукворте. Тобиас оставлял его за собой в память о матери; к тому же, строго говоря, продать его было практически невозможно — слишком сложно было бы найти покупателя.

Так шло время. У Тобиаса было много друзей, которые всегда знали, что ему ничего не стоит дать взаймы довольно крупную сумму и не ждать возврата, а в его доме всегда можно приятно провести время. Эйлин не очень любила гостей, но всё же свыклась с ними, как с неизбежным злом. Ей необязательно было развлекать их и проводить с ними много времени, угощение можно было заказать в волшебном ресторане (они давно выяснили, что там еда гораздо качественнее и вкуснее), а уборка для волшебницы была делом одной минуты.

Тобиас был счастлив именно тогда, когда его дом был полон народу, и они праздновали очередную удачу гостеприимного хозяина. Он оглядывался вокруг и видел довольные лица, обращённые к нему; на него смотрели с приязнью или с завистью; он радовался при мысли, что вокруг столько славных, хороших людей и все они — его дорогие друзья. Эти весёлые дни искупали мучительное горение тех долгих часов, которые он проводил за работой.

Ожидание праздника омрачала лишь какая-то маленькая тучка. Тобиас не сразу вспомнил, что же именно его смущало. Ах, да...

Он работал над очередным романом о викторианской Англии, ткачах и разнице между северной и южной частями страны. Он даже ездил ненадолго в Коукворт, чтобы осмотреть здание старой фабрики, улочки, где когда-то селились рабочие и даже экспозицию местного музея. Магия магией, но всё же Тобиасу было нужно что-то... возможно, просто денёк-другой отдыха.

Отдыха он, правда, не получил. Тобиас ехал поездом, так как Эйлин нехорошо себя чувствовала и не могла перенести его в Коукворт одним махом; и каким-то одному ему известным образом за ним увязался маленький сын. Обнаружив мальчишку в поезде, Тобиас сначала разозлился, но потом засмеялся над выходкой ребёнка — это же надо, как ему хотелось составить компанию отцу!

— Ладно, Сев, оставайся. Но чур — не ныть, не проситься обратно, не мешать! — Тобиас пытался говорить строго, но в глазах плясали смешинки; мальчишка так и просиял в ответ.

Он действительно почти не мешал отцу, ходил за ним повсюду, даже не пытался потеряться и почти не задавал вопросов, что, наверно, стоило любопытному ребёнку огромных усилий. Все, кто видел их вместе, умилялись.

На следующее утро Эйлин, разумеется, появилась в старом доме в Коукворте и забрала сына, хорошенько отчитав. Так что это приключение прошло, так сказать, без последствий.

Во время поездки в Коукворт Тобиас сделал несколько набросков; среди второстепенных персонажей были дети, и присутствие собственного отпрыска натолкнуло его на мысль использовать своеобразные черты Северуса в своих рисунках. Из него вышел весьма удачный образ юного — чересчур юного — рабочего с фабрики.

Вслед за Северусом его моделью стала Лоренция. Он нарисовал её такой, какой она могла бы стать лет через десять; девочка по-прежнему часто болела, и выражение страдания на её лице было как нельзя кстати для умирающей от чахотки героини романа.

А потом разразилась гроза. Эйлин увидела эти иллюстрации и пришла в ужас. Их маленький сын изображён несчастным ребёнком, замученным непосильной работой! А уж Лоренция в образе Бесси Хиггинс⁽¹⁾, лежащей на смертном одре, — видеть такое действительно было выше её сил!

Картинки показались ей пророческими, она долго плакала и упрекала Тобиаса за жестокость, а он не мог понять, что он такого сделал — это же просто рисунки! Он же рисовал с Эйлин и Лоренции ту, первую удачную картину. Сколько раз приукрашенная малютка Лори изображала фей и принцесс! А тут... у Эйлин просто расшатаны нервы, но Тобиас совершенно не виноват.

Он не допускал и мысли, что с Лоренцией действительно может что-то случиться; она всегда болела, и Тобиас просто привык к такому положению дел. Поначалу он был удивлён тем, что волшебники не могут излечить все болезни с той же лёгкостью, с какой убирали пятна со скатерти или сращивали осколки разбитой чашки. Но и магия, оказывается, бывает бессильна, совсем как маггловская медицина. Более того, существуют ещё и какие-то особенные болезни, которые поражают только колдунов или их потомков, даже если те не умеют творить волшебство.

Лоренции уже исполнилось восемь лет, к этому возрасту обычно становится ясно, наделён ребёнок чудесным даром или нет. Лори, кажется, колдовать не могла. И хотя Тобиас завидовал Эйлин, нельзя сказать, чтобы мысль о неспособности приёмной дочери к колдовству утешала его...

Как бы там не было, со всем этим придётся жить: и с болезненностью Лоренции, и с переживаниями Эйлин, и с тайными мучениями Тобиаса, и с теми пресловутыми иллюстрациями, которые Тобиас не собирался исключать из своих работ. Но... это всё завтра. Вспомнив расстроенное лицо жены, он вздохнул и решил, что лучше ему сегодня не выбираться из просторной студии, не попадаться никому на глаза и переночевать здесь.

Завтра будет новый день, и что он принесёт — кто знает!

1) Бесси Хиггинс — героиня романа "Север и Юг" Элизабет Гаскелл, дочь ткача. Работая на фабрике, она наглоталась хлопковой пыли, заболела чахоткой и умерла.

Фандом по роману здесь: https://fanfics.me/fandom562

Вернуться к тексту