Чумной год (джен)

Столица слишком мокра, шумна и нахальна — ни тишины, ни шёпота, ни серебряных балюстрад, ни стай мотыльков под резными анфиладами.

Пиршество брызжет, светится и искрит сотнями подземных светляков, и очень быстро превращается в шумный городской праздник — всё болтает, говорит, кричит, срывается в пляс и жрёт в три горла, а пьёт аж в десять, и по витражам хлещет нескончаемый холодный дождь; Вессель, на заре семнадцатой весны посвящённый в рыцари, но уже прошедший битву при Гнезде и не один турнир в Колизее — без единого поражения за последнюю осень, — пугается, хлопает ресницами и оглядывается, забившись в угол с чашей белого вина.

Э, уйти бы подальше: куда угодно, хоть в храм, послушать тягуче тоскливое пение священника, — да нельзя. Отец отослал в город до утра, велел ждать — вот Вессель и дождётся, не такое уж большое дело.

— Пригласишь меня, мой рыцарь?

У герцогини Эмилитии четырёхрогий атур поверх туго укутанной головы, весёлые молодые глаза в тонких морщинках и, кажется, такая же тонкая упругая талия.

— А, я помню тебя на последнем турнире. Ты ведь бывший королевский оруженосец. Пройдём пару кругов, пока музыканты не устали?

— Я не умею, — бормочет Вессель, глядя поверх её плеча.

— Ох, да разве? Никогда не поверю. — Эмилития хватает его под локоть — да так крепко, будто солдафон цапает в объятия горожанку, — и тащит за собой. — Такой-то красивый парень и не умеет танцевать? Стыдно. Я научу.

Весселю неимоверно стыдно — но совсем по другой причине.

— Простите, я должен…

— Ах, чтоб тебя! Разве король не отпустил своего оруженосца в город, чтобы тот как следует отдохнул и повеселился?

— Я-не-умею, — снова повторяет Вессель, послушно позволяя женщине вести себя.

— Какой же ты глупый. Думала, Бледный Король лучше выбирает мальчишек на службу, — фыркает Эмилития, вздёрнув подбородок, и бесцеремонно выталкивает его из тесного круга. — Гляди, не наступи на платье — его лучший портной сшил, век не расплатишься. И делай, как я показываю.

Вессель, всегда сутулый из-за роста, расправляет плечи: все вокруг почему-то ниже почти на голову или даже полторы, кроме тяжёлого стражника у дверей, и Вессель, долговязый и угловатый, чувствует себя камышиной в траве, — и старательно переступает за Эмилитией след в след, пытаясь разобрать стенания дуды сквозь стук крови в ушах.

— Молодец, ах, молодец, — хвалит герцогиня на втором кругу, позволяя взять себя под руку, — быстро учишься. Хочешь, поцелую в награду?

Тягость прихлынувшей крови стихает, и Вессель уже не хочет убежать — нет, зачем, пожалуйста, лучше ещё добавить. Эмилития пару раз поддёргивает подол, когда Вессель спотыкается, жалуется на господ из дома Хэрш, которые знать её не хотят, и на покойного мужа, тоже Хэрша, — «и зачем только я десять лет замужем ходила, если он три года в походах был, а детей мне не сделал»; а Вессель — Вессель не очень-то слушает, и, может быть, это всё из-за белого вина, но на душе становится веселее, и музыка звенит почти бесконечно. Про Эмилитию много слухов ходит: дескать, герцогиня гуляет с мужчинами хуже последней девки, даром что вдова, кичится своей красотой и пьёт крапивный абсент — горький и крепкий, и почтительности к первосвященнику в ней ни на грош, — но танцевать с ней очень приятно.

— Опять болтать начнут: мол, я позвала на танец простоволосого. Дурачьё! Это рыцарь, а не деревенский стражник. — Эмилития смеётся, задрав лицо к свету тысячи масляных лампад, и тут же допытывается: — Скажи, Бледный Король разрешает тебе танцевать?

— Король, — Вессель, вздрогнув, качает головой, — говорит, это дело пустое.

— Твой господин слишком суров, рыцарь! Или слишком стар. — Герцогиня снова смеётся, вздыхает и сдвигает выбритые брови. — Я ведь давно не девчонка, а помню, как он правил, когда я была девчонкой. Совсем седой уже, верно? Леди-то так и не родила ему ни наследника, ни девку?

Вессель молчит, прикусывает язык и облизывает пересохшие губы.

— Гляди в оба, удачу не упусти. Слыхала, наш старик очень уж благоволит тебе, рыцарь.

— Много болтаете, — тихо говорит Вессель, оттолкнув её локоть. — Богохульница.

— Мой язык к дыбе не прибивали.

Вессель спотыкается, пятится, натыкается на кого-то спиной, торопливо тараторит слова прощения и бредёт, не поднимая взгляда; где-то там, на конюшне, мается его конь, его любимый Грач, — лучше бы отвязать, оседлать и уехать подальше, ни о чём не думая — ни о короле, ни о его неживом нутре. Вессель — приёмыш, возвращённое дитя, всего лишь половина, поцелованная душой воздающей, а за это стоит быть благодарным по гроб жизни, покуда смерть не заберёт.

«Гляди в оба, удачу не упусти».

Вессель вцепляется ногтями в конскую гриву, выводит Грача на улицу и, качнув сапогом стремя, взлетает в потёртое седло.

Далёкий глухой плач дуды взлетает птицей — ввысь, до вечно мокрых небес.