Олений дракон (джен)

К вечеру разыгралась буря — да такая, шептались слуги, какой не видывали эти места десятки, а то и сотни лет. Стены старого замка дрожали под ударами могучих волн, а дождь хлестал так плотно, что воздуха совсем не оставалось.

Принц Драконья Моль отчего-то впал в панику и повелел всем сидеть безвылазно в донжоне и особенно не сметь ходить на улицу — а сам заперся в своих покоях и занялся какой-то дрянью. Из-под двери тянуло шмалью — по крайней мере, так же когда-то тянуло из-под Бринденовой двери, когда тот принимался за колдовские опыты, а в этих опытах всё начиналось шмалью и ею же заканчивалось.

Ох, Бринден...

Деймон устало потёр глаза, поправил огонь, снимая нагар со свечки. Ещё осталось сорок страниц — он дочитал до Харвина и Киры, впереди были их дети и дети их детей.

Кира, его малышка, серебряная принцесса с огромными глазами цвета сирени, удивительного цветка, что расцветает только весной... и вот её-то заставляли рожать наследников, пока она не умерла? Её, больную, измученную, выгнали идти с войсками, чтобы поддержать их боевой дух?

Нет, клевета, всё это клевета.

Харвин был слишком славный мальчик, чтобы творить подобное.

Нет, славные ребята порой, конечно, вырастают в снарк знает что — взять, допустим, Лори... но Лори не превратился во что-то новое и гадкое, он оставался собой, просто позволил дурному взять верх над тем хорошим, что ещё оставалось в его душе.

Он, конечно, не смог бы остаться верен ни женщине, ни даже мужчине — но был верен своим друзьям, пусть и паршивым, был верен отцу и братьям — ну, как умел, так был. Он смеялся как прежде, улыбался своей кривой улыбкой и в редкие минуты просветления с ним так же легко было шутить, как в детстве. Жаль, этих минут с годами становилось всё меньше...

...а вот что Харвин носил отцовского упрямого коня, отказывался зваться Хэйгоном и требовал от Эйгора себя признать — вот в это Деймон охотно верил. Очень похоже на Харвина.

Стёкла в окнах тряслись, гудела буря, но шум скорее убаюкивал, и Деймон начал поклёвывать носом — а потому не удивился, когда к нему в библиотеку явился Харвин. Таким, каким он его помнил: кудрявый, мелкий, в платьице с оборочками, сонный и с лиловым оленем.

Нет, откуда олень? Должен быть заяц! Отцовский зелёный заяц. И платьице не белое, а красное, с коричневой оборкой — работы леди Барбы...

— Геймон, мне страшно! — сказал сын, и грёза разрушилась.

Конечно, это был лорд Ренли. Хотя похожи они были невероятно — только глаза, у Ренли ярко-синие, у сына были столь же ярко-лиловые. Но Харвин или нет, когда ребёнок приходит бояться, выход один: подхватить на ручки и успокоить.

Отчего он пришёл сюда, а не в покои брата?

Ах, ну да. Какой-то умник поселил Эйгора на тот конец Предела, как можно дальше от детской. Этот же умник ещё поучал Деймона, что лорду Ренли-де надо учиться самостоятельности — и это в четыре года, с ума спрыгнуть. В четыре года мелкий должен не учиться всякой чепухе, а иметь возможность добраться до надёжной защиты от зла и страхов — родительской постели, ну или хотя бы кровати старших братьев.

Братья отлично умеют прогонять всех снарков и грамкинов, вот Бринден свидетель — он у себя-то ночевал, пожалуй, реже, чем у Эйгора, особенно когда пошли все эти видения, Неведомый бы их побрал...

— Мне страшно, Геймон! Сделай что-нибудь! — напомнил о себе лорд Ренли.

Деймон вздохнул. В отличие от брата он лично исцелять чужие страхи умел паршиво — самому бы избавиться от мыслей и образов, роящихся в уме... но можно попробовать. Всё равно он собирался сходить туда, где всяким ужасам совсем не место.

— Что ж, мой лорд, забирайтесь на ручки и поехали, — сказал он, привычно сажая ребёнка на сгиб локтя и прихватывая свечку.

— Куда поехали?

— Туда, где страхам нет места, мой лорд. К богам.

Потому что после такого чтения хотелось помолиться за души всех, оклеветанных и не очень, забытых и помянутых.

— В септе ночью страшно, там духи, — Ренли плотнее к нему прижался. — Так деда говорит.

«Маразматик старый твой деда и позор семьи».

— Зря говорит. В септе только боги, там духи ничего не могут, — сказал он вслух. — Это, если хотите знать, самое безопасное место на свете. И там даже ночью светло.

— Правда? Тогда поехали!

На жертвеннике горел огонь, выхватывая из темноты образы богов — черноволосых и синеглазых, потому что каждый воссоздаёт их по своему подобию. В септе Завоевания все боги были дети Валирии, а в Стонхедже — сердитые и корпулентные, как Бракены, и даже у Кузнеца заместо молота и наковальни были хмельная лоза и пара подков...

Деймон по памяти читал заупокойные молитвы, и Ренли постепенно заснул под звуки староандальского — как под колыбельную. Осталось ему сунуть под голову подушку для коленопреклонений и что-нибудь придумать относительно жертвы.

В былые времена он, не задумываясь, бросал в огонь по паре колец — всё равно с ближайшего турнира добудет не хуже. Дурная жертва, если подумать — о жертве надо хоть как-то сожалеть, а тут что бросил, что выбросил... но нынче он был беден, как нищий брат, и даже серьга у него в ухе была чужая, взятая из кладовой в счёт жалованья.

Что он мог отдать богам за память своих родных, за возможность понять, что стряслось с бестолковым братишкой Бринденом? Только обрезать косу и бросить её в огонь. Волосы — часть себя, замена древней жертвы всем человеком...

От запаха палёной шерсти чесались глаза, от дыма всё как-то плыло, и он увидел вдруг Бриндена — совсем мальчишку, каким тот был во время Дорнийского Позорища. Бринден стоял на взгорье в окружении стрелков, усталый и какой-то растерянный, а за спиной его стоял высокий и страшный воин в чёрно-сером доспехе, с тенью, похожей на великана в короне. Лица у него не было — только чёрная пустота и один глаз, багряный, словно воспалённый.

Воин взял Бриндена за руки и его руками положил на тетиву стрелу — «Так надо, это спасёт всех, всё равно и божий суд не божий и не законный, по закону бы с волком сражались». Тетива жалобно вскрикнула, и стрела ушла навстречу цели, а Бринден обернулся на Деймона, как будто что-то хотел сказать, но одноглазый сжал ему горло — одной рукой, шея у братишки была тонкая, как у цыпленка — и изо рта вырвался только хрип.

Из красных глаз катились красные слёзы, а одноглазый, словно насмехаясь, засунул Брину в рот пальцы в железной перчатке — засунул и вырвал оттуда язык.

Показал его Деймону — жирного красного червяка, плюющегося кровью...

И съел.

Деймон хотел проснуться, не видеть этаких ужасов, но не видеть не получалось: как чёрная пустота вместо лица прорезалась красной пастью и в ней скрылся трепещущий язык, как пальцы в перчатке вырвали из глазницы плачущий глаз и закинули его туда же, в пасть. Из рук и ног у брата вырастали, как паутинки, тонкие верёвки, за которые им управляли воин и его тень, и Бринден плакал, но слушался, нанося чёрным мечом удары — по Гвис, по юноше с печальными зелеными глазами, по Рейгелю и Мейкару, по незнакомому белоголовому мужчине...

— Эй ты, лисниец! Развалился, тоже мне, в святом месте!

Никогда он не был так благодарен карканью старого хрыча.

— Сьер Харберт? Прошу, простите мою оплошность. Чем могу вам служить?

— Лорд Станнис рехнулся! Выбежал под ливень в одной рубашке! Немедленно найди его и приведи домой!

От карканья хрыча проснулся Ренли, согнул губу подковой, собираясь реветь. Трагедия какая, Эйгор пошёл гулять под дождь... но Драконья Моль всем запретил ходить на улицу и может снова устроить скандал на пустом месте, и верно — значит, надо его вернуть.

Прикрывшись щитом, как зонтиком, подняв другой рукой фонарь, он шёл через двор к Богороще, куда зачем-то понесло дурного братишку — едва ли молиться среди ночи древолюбским богам. Ну, он надеялся.

Неверный жёлтый свет вскоре выхватил из темноты фигуру под деревом — как есть, в рубашке, простоволосого, и как обычно, кантующего куда-то бесчувственного Бриндена... нет, Деймон не удивился даже, просто подошёл и обоих прикрыл от ветра и дождя, и только тогда сообразил, что что-то не так.

* * *

Снаружи лило как из ведра, темень стояла — хоть глаз коли, но Эйгор мчал в богорощу что есть духу, оскальзываясь на камнях и не обращая внимания на заливавшуюся за шиворот воду. Пока добежал — промок и озяб как собака, но всё же сумел перевернуть тяжёлое от мокрой одежды тело на спину.

Тело действительно оказалось Бринденом. Исхудавшим пуще обычного, не бледным, а каким-то зеленоватым, заходящимся в кашле, но определенно живым Бринденом.

— Хози, скорее, — Гвенис, не отстававшая от него от самых покоев, торопливо озиралась по сторонам. — Нужно увести его отсюда.

— Это разве не ваше священное место?

— Не сейчас и не для него. Сейчас ему здесь опасно.

Гвенис Эйгор в таких вещах доверял безоговорочно, раз она сказала — опасно, значит, надо сматываться в темпе дорнийской баркаролы и не возникать. Не без труда подняв Бриндена и закинув себе на плечи — и почему мелкий всегда такой тяжёлый? Нихрена в нём нет же, одни кожа да кости, — он побрёл к замку; Гвенис подлетела поближе, подпёрла свою дурную половину⁽¹⁾ с другой стороны, и Эйгору стало немного легче.

— Откуда он здесь взялся?

— Мы отбили его. Я, мама, Квентин, тётя Мэрайя, дедушка Бенджикот, даже дедушка Джонас, хоть и не верит в Старых богов. И другие помогали.

— От кого отбили? От той твари?

Гвенис испуганно кивнула, и Эйгор прибавил ходу — от Твари тем более нужно сваливать, особенно если она всё ещё поблизости.

— Что это вообще такое?

— Спроси сам у него, как окрепнет. Я не смогу объяснить так, как он.

— Не сможешь объяснить, что тебя убило?

И не только её, если верить Бриндену.

Гвенис в ответ только опустила голову и затеребила кружево на платье.

— Это на самом деле долго объяснять, Хози, а у меня очень мало времени, — прошептала она. — Спроси у Брина, как он очнётся. Только передай, что я знаю, что это был не он, и совсем не обижаюсь, хорошо?

— Хорошо, — согласился Эйгор, вглядываясь в темноту и дождь. Когда он обернулся, сестрёнка уже исчезла, а Брин повис на нём всем весом, как мокрая тряпка.

От замка к ним двигалось пятнышко света — кто-то спешил к ним с фонарём. Прежде чем отрубиться от холода и усталости, Эйгор успел опознать Идиота под щитом — чтобы дождём не смыло — и подумать, что хоть что-то в жизни не поменялось: они всё так же прут больного Бриндена домой из богорощи.

* * *

Эйгору было плохо, Бринден был без сознания, но выпускать фонарь (и щит) было плохой идеей. По двору среди порывов дождя и ветра словно в самом деле ходило что-то, раскаты грома отдавались карканьем гигантской птицы, среди холодных струй мелькали как будто перья... зубами — руки были заняты — Деймон прихватил звезду.

На всякий случай, боги никогда не лишние.

Ещё фонарь взял тоже в зубы, щитом укрылся от чёрных струй (и чёрных гигантских перьев, похожих на копья, которые ему упорно мерещились), повесил братишек на освободившуюся правую руку и побрёл обратно в септу.

Там огонь, тепло, там хорошо и безопасно.

Сьер Харберт велел бы, конечно, нести своего внука в его покои — опять же, септа ведь за пределами донжона, тоже нарушает приказы Драконьей Моли... но сьер Харберт мог целоваться по-дорнийски с покойным королём, а Деймон отправит братьев в септу.

И прикажет туда же принести горячей воды.

На пороге маячил Ренли — что за ночь дурная, что всех мальчишек тянет промокнуть насквозь на холодрыге! Деймон отодвинул его с дороги, свалил бесчувственные тела на лавку, закрыл покрепче дверь — на оба засова, на всякий случай, и ещё святой водой засовы полил.

— Брат, брат в порядке? Мне виделось такое... как тень от человека, она грозилась, что он умрёт! — всхлипнул мальчишка.

Ну вот, и ему тоже вот виделось.

По окнам били чёрные крылья, а где-то там, под деревом, тускло мерцало что-то большое, красное. Как будто смотрело на них и видело насквозь. Огонь на жертвеннике дрожал, сжимался, но пока что держался. Ренли вдруг подбежал и кинул в него оленя.

— За братика!

Лиловый олень нормальный огонь бы загасил — он был немаленький и мокрый — но сейчас всё было не так, как в жизни, и потому огонь лишь разгорелся сильнее, поглотив игрушку. Холод сменился мягким теплом, а Бринден зашевелился.

А тут и слуги подоспели, с парой бадеек горячей воды, парой одеял и тёплой одеждой. Можно обоих братишек отогреть, переодеть и ждать, пока очнуться.

Уходить из септы Деймон пока что не хотел. Подумаешь, донжон Дюррана Богоборца — вот боги, они от этого снаружи может и защитят. А камни... в камни Деймон не верил, чай, не принц-лютнезвон.

* * *

Вокруг клубилась темнота. Темнота, холод и ливень, и среди них кружила гигантская крылатая тень в чёрной короне с тремя пустыми гнёздами. Эйгор старался не выпускать её из виду потому, что откуда-то знал: если он хоть на мгновение отвлечётся, хоть на мгновение ослабит бдительность, то конец и ему, и Бриндену, который тихо всхлипывал где-то за спиной.

— Глупый мальчишка, — тень перетекала из птицы в человека и обратно; человек походил на Бриндена с исказившимся до неузнаваемости, изуродованным пороком и чёрной магией лицом и провалом на месте левого глаза. — Ты и эти ничтожества, ушедшие в своё дерево, отняли моего слугу, прекрасного слугу, который так отменно меня кормил...

— Найди себе кого другого и жри, пока не лопнешь, а моего брата не тронь! — рявкнул в ответ Эйгор. — Мало тебе насовали, что не уймёшься никак?!

— Как они могут мне навредить? — в голосе тени мелькнул страх пополам со злобой, но тут же наполнился прежней вкрадчивостью. — Конечно, я найду себе другого, как только покончу с твоим братом. А ты умрёшь, глупый приверженец ложных богов, умрёшь в позоре и ужасе, и перед смертью будешь умолять меня принять твою жалкую душу... и я, конечно же, окажу тебе такую милость, потому что все вы от рождения принадлежите мне...

— Разбежался, одноглазый, — процедил Эйгор. — Буду я тебя умолять — когда солнце встанет на западе и зайдёт на востоке, не раньше!

Палку бы сюда, а лучше кадило. Квентин Блэквуд во время Дорнийского Позорища и теологического диспута жрецам Зеленокровной такой аргумент кадилом привёл, что желающих спорить не осталось. Но ни палки, ни кадила поблизости не было, а темнота всё сгущалась, и тень подбиралась всё ближе; Эйгор снова вцепился в звезду на груди и забормотал гимн Старице — тот самый, который поначалу не мог вспомнить:

— Если я пойду долиной смертной тени...

В руку ему легло что-то и тяжёлое; Эйгор скосил глаза — он держал за ножку вырезанную из чардрева табуретку. Почему табуретку, зачем табуретку... ладно, лучше табуретка, чем совсем ничего.

— ...не убоюсь я зла, потому что ты со мной!

Табуретка пролетела сквозь тень, не причинив ей видимого вреда; тень озадаченно замерла и тут же испустила пронзительный, полной злобной муки вопль, корчась в свете внезапно вспыхнувшего фонаря. Вслед за светом в неё полетели тяжеленное копьё и кузнечный молот, резная деревянная прялка и стая соколов, а затем вокруг возникли шесть ярких силуэтов, и темнота начала отступать.

— И твой фонарь освещает мне путь, — обессиленно прошептал Эйгор, опускаясь на землю.

— Молодец, мальчик, — свет из пронзительного стал мягким, и рядом с ним возникла женщина — высокая худая старуха, статная и строгая, неуловимо напоминавшая то ли бабку Алис Риверс, то ли леди Мэрайю Блэквуд, тётку Бриндена. — Теперь он — пока что наша забота, а ты отдыхай. Силы тебе ещё понадобятся.

У Эйгора на языке вертелся с десяток вопросов, но ни один из них он не успел задать — старуха мягко коснулась его лба, и он провалился в сон.

И лишь успел мельком понадеяться, что этот сон не будет таким же всратым, как предыдущие.

— Стан-ни-и-ис!

Эйгор нехотя открыл глаза.

Он лежал в септе Штормового Предела, на лавке под алтарём Старицы, укутанный в одеяла, а рядом с ним съёжился зарёванный Ренли. Чуть поодаль, подле такого же укутанного Бриндена, привалился спиной к стене криво и косо остриженный Деймон. Весёленькая ночка выдалась, ничего не скажешь, а главное — ничего из её событий, похоже, не было сном. Включая тень и табуретку.

— Станнис, ты очнулся, очнулся! — Ренли перестал размазывать сопли по мордашке и запрыгал от радости. — Мы боялись... тот чёрный в короне сказал...

— Меньше верь всякой хероборе, особенно в короне, — пробормотал Эйгор. Всё тело ныло так, будто по нему галопом пронеслась парочка дотракийских табунов, но при этом он чувствовал странное спокойствие. — А эта чёрная получила по роже табуреткой и свалила. Больше не вёрнется, боги не дадут.

Ренли замолчал на минутку и энергично закивал кудрявой головой.

— А я богам помогал! Я кинул в огонь своего оленя и крикнул, что это за тебя, и я хотел, чтобы чёрный ушёл, и огонь должен был погаснуть, а он ка-ак загорится!

Эйгор спихнул с себя тяжёлые одеяла, медленно сел на лавке — голова сразу закружилась — притянул к себе Ренли и взъерошил ему волосы.

— Будет тебе другой олень. Чёрный, жёлтый, зелёный — какой захочешь.

— Большо-ой?

— Верхом сможешь кататься.

— Ура-а! — завопил Ренли так, что в ушах зазвенело. — У меня будет пиздецкий олень!

— Не пиздецкий, а пиздатый, — поправил Эйгор. — И не бранись в святом месте.

— Но ты же бранишься!

— Я неправ и больше так не буду.

На другом конце септы закопошился в одеялах Бринден; Эйгор рванул к нему — просто чтобы убедиться, что это Бринден, а не Тварь — и мало не столкнулся лбами с Деймоном.

— Ушёл? — сиплым, странно взрослым голосом спросил Бринден.

— Да вроде, — осторожно ответил Деймон.

Бринден слабо улыбнулся, глядя куда-то за их спины.

— Светает, — прошептал он. — Точно ушёл.

И снова закрыл глаза и обмяк.

Лишь через пару минут судорожной проверки Эйгор с облегчением убедился, что братишка снова потерял сознание, а не умер, вымотанный Тварью до предела. Тем временем действительно светало — первые лучи легли на каменный пол, освещая статуи Семерых, а в окна виднелись мокрые от ночного дождя скалы и ровное, как стол, спокойное море.

— Ну пи... — Эйгор в последний момент удержался от крепкого словца — прав всё-таки принц-арфист, не стоит подавать Ренли дурной пример. — Брин, как очухаешься, скажи, что с этой х... тварью делать, не всё же время гонять? А то мне одного раза хватило, повторять как-то не хочется.

* * *

Даже после оленя огонь продолжал гореть неровно, дымить. В корзине почти что не осталось цветочных лепестков, а в памяти у Деймона — молитв.

Он был не слишком хорошим люторанином, пускай и обещался освободить Андалос из рук язычников. Всё больше рыцарем, а не молитвенником — для молитв был братец Ульфард, постриженный септон, сестрицы Аглая и Анели... и драгоценный часослов с картинками, который стоил почти что как доспех и которым Деймон гордился не меньше.

Зачем учить всё наизусть, если можно вот этак вынуть драгоценную книжицу из кармана и всем на зависть читать по ней? Теперь вот платить за былые грехи, и только бы не жизнями любимых братьев...

Кто же спасал от нечисти в уроках их детства?

Старица.

«Если я пойду долиной смертной тени, не убоюсь я зла. Твой фонарь укажет путь мне, и посох твой убережёт меня в пути». Он завернул братишек в одеяла и подволок к постаменту статуи Старицы, прося её защиты для них и толику мудрости — для себя, чтобы понять, что делать.

Хотя что делать — вопросов не было: ждать да молиться, не забывая не давать отчаяться мальчишке Ренли.

К счастью, Эйгор очнулся. За ним и Бринден — пусть ненадолго, пусть почти сразу опять закрыл глаза, откинулся на постамент, обмяк. Ничего, ему не привыкать валяться без памяти.

— Эйгор, есть дело. Ну-ка, подай... а, нет, не так. Держи-ка, — сунул Деймон в руки брату горсть цветочных лепестков, последнюю, оставшуюся в корзине.

До чего дошли хозяева Предела — в дворцовой септе ночью ни монахов, ни септонов, ни септы!

Но Аглая учила, и Блаженный Бейлор писал, что в случае нужды обряды можно свершить самим. Нужно только масло — да где оно, треклятое? Должно же быть, ведь четыре-то года назад Ренли кто-то помазал семью елеями... наверное.

Деймон уже не был уверен. Здесь даже слуги так дурно отзывались о богах и их служителях, что могли бы и не озаботиться столь важным делом...

Так и не найдя святого елея ни под жертвенником, ни в ризнице, он просто вынул флакон лавандового масла, которое купил вчера с последних денег — нечего жалеть для благого дела — и вылил его на белую башку дурного братишки.

— Эйгор, сыпь лепестки! — скомандовал он. — Если зло лезет из богорощи, помажем нашего Брина в Брандоны, пусть будет семерянин и под защитой нормальных богов, я так считаю.

— Ты ёб... рехнулся? — уточнил братишка, но лепестки на голову посыпал.

Видно, тоже решил подстраховаться.

Церемония была не очень похожа на реальную, но кое-как в четыре руки и с помощью мальчишки Ренли они изобразили что-то отдалённо приличествующее. И только повесили на шею Брину звезду, как подобает, как в септу вломился лорд Харберт.

— Принц немедленно зовёт всех к себе, внук... Мать и Отец всеобщие, вы что творите, грешники!

1) Авторы напоминают, что в их фаноне Гвенис и Бринден — близнецы.

Вернуться к тексту