Постояннее временного (джен)

Ведь быть одному — это почти умереть:

Стать кем-то иным где-то не там.

— Интересное нововведение, — сказала невидимая Дафна. — Внезапно тормозящий поезд, темнота, снаружи тоже мрак… первокурсники получат море впечатлений.

— Интересно, из-за чего мы остановились? Такое когда-нибудь раньше бывало? — спросила Гермиона. Они, не сговариваясь, засветили Люмосы. Стало светлее, но почему-то ненамного, будто мрак вокруг был темнее обыкновенной темноты. Но теперь они видели хотя бы лица друг друга.

— Если и бывало, то я не в курсе. Пойдем в коридор, попытаемся выловить кого-нибудь, кто знает, что происходит?

— Там и без нас людно, — фыркнула Гермиона, прислушиваясь к происходящему за дверью. Там уже раздавались возмущенные голоса, все пытались выяснить, почему поезд стоит и что происходит, но ответа, судя по всему, никто пока не знал. Внезапно голоса стали громче, орали что-то неразборчивое, зашумели, захлопываясь, двери купе, а затем все стихло.

Это насторожило Гермиону даже больше, чем все, что происходило до этого. Если до сих пор она надеялась получить какую-нибудь информацию из раздававшихся в коридоре выкриков, то теперь стало ясно, что сделать это не получится. Но и выходить в коридор самой совершенно не хотелось — учитывая, как резво все оттуда сбежали. Интересно, почему? Дафна тоже напряглась, прислушиваясь, но снаружи не раздавалось ни звука.

Гермиона вдруг поняла, что ее трясет — то ли от страха, то ли от холода, она никак не могла определиться, поскольку и холодно действительно было, и почему-то очень не по себе. Руки заледенели, почти как тогда, прошлой зимой, когда она проснулась в снегу. Кот сдавленно зашипел из своего угла.

Вдруг дверь купе плавно открылась, и Гермиона увидела большую фигуру в черном плаще… или этот черный плащ и был фигурой? Гермиона замерла, узнав существо, о котором читала в книгах. Опасное существо. И, как все опасные существа, очень, просто крайне неприятное. Это был дементор. Увидев его, Гермиона поняла, почему ей было настолько не по себе: ведь они питались эмоциями, человеческим счастьем, одним своим присутствием забирая у человека саму возможность быть счастливым и заставляя испытывать страх. И да, ей было страшно до полной обреченности. До заторможенности. До окаменения.

Что дементор делает здесь? Какого черта? Они же должны охранять Азкабан! Спрашивать об этом она не рискнула: ей совершенно не хотелось привлекать внимание этих существ.

Дементор слепо повел головой из стороны в сторону и приблизился к ней, будто бы обнюхивая. От ужаса в глазах потемнело окончательно. Гермиона даже не догадывалась, что умеет так сильно бояться.

— Не надо! Не трогай ее! Она же наша дочь! — поразительно отчетливый женский крик раздался прямо рядом с ней, такой громкий, что она вздрогнула. Дементор отпрянул, будто продолжая ее движение, и повернулся к Дафне, но не провисел рядом с ней и пяти секунд, выплыл из купе, оставив дверь открытой.

— Что… — Гермиона попыталась заговорить, но голос сел, и получилось какое-то невнятное сипение. Кроме того, она сама толком не знала, что хотела спросить. «Что это было»? «Что они здесь делали»? Еще что-нибудь? — Ты слышала крик? — спросила она, наконец прокашлявшись.

— Нет, — ответила Дафна и встала, чтобы закрыть дверь. — Я слышала… другое. Близость дементоров может заставить память очень точно воспроизводить худшие воспоминания: сначала только ощущения и звуки, потом может и картинка добавиться. Что же ты, заучка, простых вещей не помнишь? — она поразительно быстро сменила тон с растерянного на более привычный ехидный.

— В таких условиях у кого угодно память откажет!

— У меня же не отказала.

— О да, и я безмерно горжусь тобой, — Гермиона тоже постепенно приходила в норму. — Хочешь, спою тебе серенаду о своем восхищении, о прекрасная укротительница страшных тварей?

— Пожалуй, не надо, — поразмыслив, сказала Дафна. — А то, боюсь, дементоры покажутся мне не самой дурной компанией. Да хватит уже ежиться! — вдруг рявкнула она.

— А что я могу поделать? Холодно же, — пожала плечами Гермиона. Ее тут же в очередной раз передернуло.

— Так если холодно, пересаживайся сюда и давай руки!

— Зачем? — насторожилась она.

— Греть я их буду, вот зачем. Что, маглы так не делают?

Гермиона с изумлением воззрилась на нее (с чего вдруг такие вольности?), но удержалась от выражения недоумения вслух. Все-таки она действительно не отказалась бы погреться. Чаю бы сюда горячего! Она бы взяла кружку в руки и не выпускала бы из рук целый час. Но за неимением горячей чашки сойдет и Гринграсс. Она пересела к ней. Ладони у Гринграсс вряд ли были горячими, скорее уж чуть теплыми, но ее замерзшим пальцам этого было более чем достаточно. Понемногу согреваясь, Гермиона снова вспомнила тот женский крик. Что это было: просто слуховая галлюцинация или действительно отголосок настоящего воспоминания? И что это за воспоминание такое, если претендует на место худшего? И почему, в таком случае, она не узнает ни ситуацию, ни сам этот голос?

Услужливый мозг тут же предложил варианты на выбор: вытеснение, слишком ранний возраст, травма головы. Или это просто было не воспоминание. Может ведь быть и такое.

— Скорее бы кто-нибудь пришел и принес шоколада, — вздохнула Гринграсс. Гермиона согласно кивнула, прикрыла глаза — всего на секундочку! — и почти моментально же провалилась в полуобморочный сон.

* * *

— Не трогай ее! Она же наша дочь!

Мир вокруг нее был очень большим, а сама она — маленькой, напуганной и ужасно виноватой. В ухе звенело, и горела от удара щека. А еще ей было так стыдно! Пахло гарью. На окне — высоко-высоко, не достать — висела дымящаяся, наполовину сгоревшая занавеска.

— Она не нарочно это сделала! Она не хотела, правда, Бетти?

— Больше пальцем ее не трону, не бойся, — сказал мужчина. Он говорил очень спокойно, не повышая голоса, но что-то было в его тоне такое, что она сжалась еще сильнее. Отец сердился на Бетти. А Бетти — это она. — Ее, может, вообще опасно трогать! Мало ли, что еще она может поджечь? Я долго позволял уговаривать себя, что это просто совпадение, и дело не в ней. Но в этот раз ты не можешь сказать, что это была случайность. Мы оба видели, как она подожгла эту чертову штору. Взглядом подожгла! Как в книжке фантастической! Рейчел, послушай меня. Я не знаю, что это за чудовище, я не знаю, как она получилась такой, но это не человек. Пора перестать делать вид, что она наша дочь.

— Но она действительно наша дочь! — начала было возражать женщина.

— Перестань! Просто подумай: а если бы на месте занавески была ты? Или я? Она опасна. Мы не можем держать ее в нашем доме, как нормального человека, и делать вид, что все в порядке. Потому что ничего не в порядке! Я вообще уже не уверен, что она действительно родилась у нас. Может, ее принесли пришельцы, колдуны, бог знает кто еще! Может, это какой-нибудь инопланетный эксперимент, откуда нам знать!

Она старалась успокоиться, но у нее не получалось. Было очень обидно, и больно, и она испугалась, когда загорелась занавеска. Она не понимала, о чем говорят мама и папа, она знала еще не все слова, но по голосам чувствовала, как он злился, а она боялась. Они сердились друг на друга и на нее, они считали, что она плохая, она виновата, но она не понимала, что сделала не так. Она подползла к маме, встала, цепляясь за ее юбку, и попыталась залезть ей на колени. Если мама обнимет — все пройдет, все опять будет хорошо.

— Или я, или она, — тихо сказал папа, и ей вспомнилось: уже не в первый раз. — На этот раз тебе придется выбрать, потому что я больше не останусь с ней под одной крышей.

Мама внимательно посмотрела на нее, потом протянула к ней руки, но не взяла на колени, а крепко-крепко обняла, потом мягко отцепила ее пальцы от своей юбки, помогла усесться на пол, встала и отошла к папе.

— Конечно, ты, — тихо сказала она. — Ты же знаешь.

Она не понимала, что происходит, но почему-то точно знала, чуяла неизвестным ей органом: происходило что-то совершенно ужасное. И она сама была в этом виновата. Они вышли из комнаты и закрыли дверь. Она осталась одна. Это было больно.

— Грейнджер, просыпайся, ты мне все плечо уже отлежала! — недовольно шепнула Дафна, и Гермиона открыла глаза так быстро, будто и вовсе не спала. Она выпрямилась, потянулась, и сразу после этого в купе вошла новоиспеченная слизеринская староста-пятикурсница. Мэри? Минди? Как там ее звали?

— Вы тут как, в порядке? Министерство последние мозги потеряло, посылать с обыском дементоров! Послали бы наряд авроров, так нет, надо рисковать детьми! Вот, держите по шоколадке, мы по такому случаю в тележке все скупили подчистую, — она протянула шоколад Гринграсс, а потом, чуть помедлив и недовольно поджав губы, все-таки и Гермионе тоже.

Гермиона предельно вежливо ее поблагодарила, развернула шоколад и машинально откусила кусочек, а потом даже приняла участие в общей беседе, но мысли ее все еще оставались в том странном сне, с незнакомыми ей людьми, которых она считала мамой и папой. Была ли это просто фантазия на тему примерещившегося ей крика — или это было настоящее воспоминание? Могло ли такое быть? Могли ли ее когда-то звать Бетти?

Надо было проверить. Надо было спросить родителей или еще как-то убедиться. Но если подумать, это многое объяснило бы. Ей никогда не приходило в голову, что она приемная, просто повода не было для таких мыслей. Родители («возможно, приемные родители», — мысленно поправилась она) никогда ей этого не говорили, не намекали даже, а сама она не помнила тех людей, которых увидела в своем — она против воли была в этом почти уверена — воспоминании. Но она всегда так боялась реакции родителей, так боялась их разочаровать, оказаться не той, кем они хотят ее видеть. Она так старалась соответствовать, пряталась за масками, придумывала уловки… и лишь недавно стала задумываться: почему она так боялась? Почему была так уверена, что они разочаруются в ней, если она перестанет притворяться? Что они сделали с ней такого, что она сочла наиболее безопасным решением спрятаться от них и ото всех остальных за придуманной личностью?

Может быть, она просто обвиняла не тех родителей. Жаль, настоящего латиноамериканского сериала не получается: судя по реакции тех людей из сна, судя по тому, как панически «отец» испугался ее стихийного выброса, они были маглами, оба. Даже не сквибы. Куда смешнее было бы, выяснись вдруг, что она чистокровная или хотя бы полукровка, но нет, это крайне маловероятно.

Она неохотно откусила еще кусочек шоколада, но легче ей не стало. Сладкого ей не хотелось, а хотелось совсем другого. Хотелось к маме. И она не была уверена, к которой из двух.