Вперед, за мечтой (гет)

— Похоже на футуризм, — старичок чесал голову. — Их не так много — хороших футуристов, а, судя по теме, этот определенно хороший.

Он тянулся к потолку — чинил люстру — стоял на лестнице настолько узкой и шаткой, что казалось, будто еще одно движение и она упадет, рассыплется на тонкие трухлявые деревяшки. С улицы в окна бил свет, отражал висящую в воздухе пыль, и обрывался, не проскользя и пары метров вглубь магазина. Здесь всегда было темно, даже если под потолком горела лампа. Бесполезные вещи тонули в полумраке.

Эрике хотелось возразить. Концерт медленный, тягучий, а, может, лишь кажется таким, потому что рояль чеканит свое почти стаккато на фоне тихой бури оркестра. Это не футуризм — там скорость, движение, сиюминутный порыв, слитый в симультанность, а в концерте этого движения нет. Он топчется на месте, рвется вверх и снова падает, туда же, откуда и начинал.

Ей подумалось, что насчет хороших футуристов старичок прав. Насколько их мало, тех, которые проносят сквозь свои работы четкий посыл? Всех волнует война и революция — взрыв, а не детали.

— Вот вы говорите — соль минор, а на самом деле я уверен, что это не так. Мажорно-минорная тональность, возможно даже лидийский лад, потому что я услышал в вашем голосе до диез, а в каком соль миноре логичен до диез, если не в лидийском? Он в корне безумен, этот лад, как и все другие, и, раз вы слышали его по телевизору, в Городе, значит, это не лидийский, а тональность, которую сходу не определить. Все очень сложно и неоднозначно. Услышать бы больше…

Не было там лидийского лада, только переход в мажорную субдоминанту, да настолько плавный — не сразу заметишь, что что-то пошло не так. Эрика снова напела — старичок вздохнул.

— Вы, дорогая, — рояль, а не оркестр. И поете — хуже не бывает.

— Хотя бы не фальшиво?

Он покосился на нее с лестницы, кивнул и вернулся к лампе. Это было странно — Эрика не помнила, когда именно она научилась петь, ведь любой человек, пусть и с самым потрясающим слухом, не сможет попасть голосом точно в тон, если он изначально этому не обучался. Может, где-то там, вне Города? Интересно, кем она была там? Тоже художницей? Нельзя научиться рисовать за один день, как и петь.

— Очень неоднозначно, — пробормотал старичок.

Разумеется, неоднозначно. Сама музыка эта неоднозначная — в ней что-то происходит, и в то же время нет. Она ходит кругами, петляет в лабиринте, казалось, еще немного и выход, — но нет! Все обрывается, падает, возвращается на круги своя. Рояль умирает, чтобы после ударить шестнадцатыми, подхватить новые темы, потеряться в них, слить все это в один стремительный град, поток, но после все оборвать и снова вернутся к началу. Раз за разом — к началу. Разве не удивительно? — думала Эрика. — Пройти через столько сложных изнуряющих пассажей, чтобы вернуться к началу? Даже удариться об это начало, словно там, в кульминации, что-то пошло не так, не понравилось.

Она отступила вглубь, к полкам, тронула парик, лежащий поверх вороха бесполезных вещей — море золотых локонов — потом подняла глаза. В уголке пыльного окна маячили размытое леопардовое пальто и пальцы, покачивалась вздернутая вверх сигарета. Салли не зашла в магазин, осталась там, на улице, дымить табаком с примесью лимона и мяты, да так явно, что страшно было даже коситься туда, потому что чистка в Городе еще не закончилась. Сумасшедшая, — думала Эрика. Стоит прямо, мало, что курит — на улицах это не приветствуют — так еще и то, о чем запрещено даже заикаться. Ее точно отправят в Санаторий — поймают за руку, прямо сейчас — мужчина в костюме прошел очень близко, посмотрел на Салли, что-то спросил — та улыбнулась и стряхнула пепел. Не на асфальт — в урну.

— Начало, — сказала Эрика. — Вся прелесть — в начале. Концерт можно слушать бесконечно, вплоть до кульминации, а потом отматывать назад и начинать заново.

— Как и множество других хороших вещей. Все концерты и симфонии хорошо начинают, а потом уступают форме. Ее нужно придерживаться — формы, ведь все имеет начало и определенные этапы, которые нужно пройти, чтобы получить потрясающий конец. Даже наша жизнь — форма. Рождение, рост, становление, семья, предел, спад, смерть.

У его старушки был выходной. Единственный выходной на неделе, в который она отдыхала, отчего-то не с ним. Можно было прийти в Министерство, попросить их объединить выходные — кому в самом деле интересно барахло на полках, кроме чудаков, вроде Эрики? — но они этого не делали. В угоду форме? Она посмотрела в окно и сразу отвернулась — Салли отпивала что-то из маленькой железной фляжки, да так быстро и воровато, что любой бы посмотрел на нее и понял — что-то не так. Вот в ком не было формы — в Салли. Она бунтовала у всех на виду, но ровно тогда, когда была уверена, что ее не поймают за руку. Начинала, ускорялась, доходила до кульминации и резко обрывалась, чтобы на какое-то время залечь на дно и снова начать с начала.

Старичок зажег лампу, спустился с лестницы — пришлось отвернуться, чтобы не видеть, если под его ногами внезапно хрустнет перекладина — посмотрел на Эрику и ничего не сказал. Ну же, — думала она. — Начните рассуждать. Вы можете вспомнить любую музыку, знаете все симфонии и концерты — вы сами говорили мне об этом, разве не помните? Мажорная субдоминанта, но если вы считаете, что это лидийский, пусть так и будет. Рассуждайте. Футуризм?

— Не может быть так, чтобы по телевизору крутили то, чего не существует.

— Не может, — он согласился, но не сдвинулся с места — морщил лоб и смотрел в сторону, думал, открывал рот, как рыба, сомнамбула. В горле вновь запершило отчаяние, мысли зашевелились, подбирали слова.

— Модулирующая тема, — вспомнила Эрика. — Вот как это называется. Она модулирует из тональности в тональность все время, нарастает, вплоть до каденции, потом набирает обороты — нет оркестра, остается только рояль.

— Сколько проходит времени от начала до кульминации?

— Двенадцать минут. Потом снова спад — минуту — рояль умирает, чтобы после ударить градом шестнадцатых…

Она осеклась. В самом деле, двенадцать минут, а разве она следила за часами, а не смотрела трансляцию? Откуда эта уверенность, что первая часть длится ровно двенадцать минут и ни секундой больше?

— Градом шестнадцатых, — вздохнул старичок и стало страшно, потому что не было в экране телевизора никаких шестнадцатых — только угасание, спад, а после — тишина, перетекающая в надоевшую социальную рекламу. Откуда она пришла — стремительная вторая часть, ее пририсовало воображение? Нет, потому что эти шестнадцатые звенят в голове так четко, бьют, словно тысячи крошечных камней. Они существуют на самом деле — ровные быстрые шестнадцатые — фон, размываемый воем струнных и синкопами духовых. Эрика закусила губу. Все это странно, неправильно. Нужно в Санаторий, только звонить неохота — портрет еще не закончен.

— Вы же вспомните его, правда? — спросила она и вздрогнула, когда застучали в окно громко и гулко — нетерпеливая Салли барабанила костяшками по стеклу. Старичок посмотрел туда, недовольно, потом на Эрику — уже теплее.

— Я знаю каждую симфонию, каждый концерт — значит, и этот знаю. Нужно лишь вспомнить.

Она вышла на улицу, подставила лицо потоку холодного ветра и не обратила внимание на вопросительный взгляд уже подвыпившей Салли. Накатила сонливость, стало холодно — вокруг поплыли люди, дома и вывески, в носу защипало. Что это за наваждение — концерт, что за субдоминанта, лидийский? Мгновение назад эти слова звучали уверенно, так, словно их значение было вбито в голову, вырезано там раскаленным железом, но сейчас все отступило назад — затерялось, унеслось вместе с потоком звенящих шестнадцатых.

— Нашла диск?

Эрика покачала головой и шагнула вниз по бульвару.

Будто и не было никакого разговора в магазине Ностальгии — там была не она, другая Эрика, рассуждающая о незнакомых вещах так, словно всю жизнь провела среди книг и дисков, но ведь она далека от музыки — художница, или это не так? Мимо пролетела машина — оглушила гудком, пошатнула равновесие — кажется, Салли придержала за талию, удержала от падения, но прикосновение вышло легким — словно подхваченный ветром осенний лист царапнул по коже. Все расплывчато, далеко, заковано в клубы дыма с примесью лимона и мяты. Откуда этот режущий глаза диссонанс, отчего это происходит? Потому что Эрика сумасшедшая, неправильная?

— Стой, мелкая, — голос Салли тонул, рассыпался, отталкивался от ушей, терялся на фоне ровно стучащих в голове клавиш. Эрика не ответила — обняла себя за плечи. Она не могла понять жарко ей или холодно, лоб, должно быть, весь мокрый — чувствуется, как стучит по коже взмокшая прядь, и не сравнить это с тем, как трясутся руки, не сплести воедино разрозненные мысли. Она опасна — новая Эрика, ей нужно в Санаторий, но так не хочется забывать — терять украденный кадр. Она обязательно позвонит врачам и сдастся, вдохнет и выдохнет — признается, расскажет все, но не сегодня, не сейчас.

Солнце взмыло ввысь, сделалось оранжевым, налилось кровью, размазалось по непривычно голубому небосклону красными размашистыми штрихами, потом упало — рассыпалось на легкое закатное кружево, но стало еще жарче, чем было до этого. Ноги несли Эрику сами — вниз, куда-то далеко от дома на площади перед Министерством, хотелось раствориться в воздухе вместе с солнцем, уйти, убежать.

А ведь и правда, украденный, — думала она, и так гадко от этого, противно, нехорошо, впору удариться лбом об асфальт и завыть, как собака. Виктор не хотел, чтобы кто-нибудь видел эту родинку и прядь — это было утром, рано, когда Город еще спал, но только не Эрика — она отчего-то слонялась по улицам, бродила кругами вокруг площади перед Министерством. Зачем она сделала это — посмотрела туда, когда должна была спать, как и все нормальные люди? Что бы сказал Виктор, узнай он, что его заметили, украли?

— Мелкая! — где-то там, за спиной, Салли стучала по асфальту каблуками, петляла дворами, настигала и тут же терялась в череде улиц — отчего-то узких, потрепанных, угловатых, будто и не в Городе они вовсе, а в каком-нибудь заброшенном уголке Сицилии. Не смотрит сюда отретушированный Виктор с фасада Министерства, даже небоскреб едва видно, так далеко она забрела. По кирпичным стенам стелется плющ, с балконов свисают зеленые солейролии. Ветер треплет развешенное белье. Голос Салли все дальше и дальше — сливается с пустотой, перекрывается ревущей кульминацией навязчивого концерта.

— Мелкая!

Эрика остановилась и посмотрела в небо. Оно было тихим, черным, пустым.

Ни звука. Слышно, как она дышит — неровно, как загнанное в угол животное. Впереди улица — мертвая, нет на ней ни вывесок, ни фонарей, крыши домов прыгают, словно ступеньки сломанной лестницы. По левую руку — далеко, высится парковка, открытая, заброшенная — нет на ней машин. На стене дома, справа, висит указатель — он должен гореть неоновым светом, но не горит — тусклый указатель, темный, почти незаметный. Она прищурилась, пытаясь его рассмотреть, сердце стукнуло, щелкнуло, разорвалось, вышибло внутренности.

— Тридцать четыре.

Вот куда ведет этот портрет и концерт, — подумалось ей и захотелось развернутся, бежать, пока не заметили, не записали в тоненькую черную книжечку, которую носят на поясе сотрудники Министерства. Шаг еще не сделан — не все потеряно. Совсем рядом стучит каблуками Салли — лучше бы она исчезла, умерла, только бы не видела, как Эрика стоит на углу и смотрит прямо в страшную тридцать четвертую, обводит ее глазами. Мертвые дома, пустые, темная парковка, на пятом этаже прислонился к балке черный силуэт.

Екнуло в голове, отдалось в хребте и разлилось по телу. Знакомый силуэт — она узнала бы его из тысячи других, настолько прочно он осел в памяти. Сидит, прислонившись к балке — не пугается ни ветра, ни высоты, смотрит к себе на колени, крошечным огоньком вспыхивает экран телефона. Эрика мотнула головой.

— Ты чего, мелкая?

Салли тронула плечо, потянула на себя — настойчиво, заглянула в лицо, смотрела куда угодно, только не вперед, не в темную мертвую улицу.

— Ты видишь? — спросила Эрика. Вот ветер пробежался по улице, залетел на парковку, тронул силуэт, взъерошил русые волосы — так резко, знакомо, больно. В висках застучало, из легких высосало воздух. Салли тоже смотрела — прямо туда, в тридцать четвертую, но не на парковку, куда-то по середине.

— Ты пялишься в стену, — сказала она, подняла руку и постучала по чему-то невидимому. — Смотри — тук-тук-тук — кирпичная стена. Позвонить врачам?

Вот же — силуэт, стоит только шагнуть вперед, пройти по тридцать-четвертой, подняться на парковку…, а что делать дальше? Что ему сказать? Салли вытащила из кармана телефон. Эрика перехватила ее руку и отвернулась от улицы, посмотрела назад. На единственной вывеске какого-то бара вспыхнули неоновые слова:

«Мир не станет лучше, если вы несчастны».