Светотень (гет)

— Скоро выпишут, — радостно сообщил Тобиас, улыбаясь во весь рот, — я уже забыл, как улица выглядит! Всё больница да больница. Тьфу!

Время прошло, пролетело быстро. Нога Тобиаса больше не висела под потолком, а сам он готов был бегать по стенам и этому самому потолку от счастья. Выпишут! Выпишут! Ура! Свобода! Кисти, краски, улицы, лестницы! И всё принадлежит ему!

— Я очень рада, — улыбнулась Эйлин, — я так хорошо понимаю, как ты от этого устал.

Тобиас глянул на неё с любопытством — но промолчал. Вместо этого он собрался с духом — и поблагодарил её. Они стояли в коридоре, рядом никого не было, и можно было говорить свободно.

— А я рад, что ты нашлась для меня, Эйлин. Знаешь, у меня куча друзей… но никто не навестил меня в больнице. Даже записочки не прислал, а ведь я черкнул пару слов кое кому. А ты… ты всё время была рядом. Без тебя я бы тут со скуки подох. И отощал бы — тут готовят отвратно, не то что ты!

К возвращению Тобиаса Эйлин приготовила праздничный обед и хорошенько прибралась в жилой части дома. Наведя при помощи магии порядок, Эйлин осторожно, бочком, вошла в студию. Здесь она ничего прибирать не собиралась, разве что отчистить свободные участки пола; левой рукой прижимая к себе заметно потяжелевшую за последнее время Лоренцию, правой она направляла палочку на предметы, требовавшие чистки. Так они приблизились к картине, для которой позировала Эйлин; прежде чем уйти из дому на роковую прогулку, Тобиас прикрыл холст покрывалом.

— Ничего ведь, если я посмотрю? Как думаешь, Лори? — обратилась она к дочери, которая, разумеется, не собиралась возражать.

Эйлин взмахнула палочкой, заставив покрывало приподняться. С картины на неё взглянуло собственное испуганное, затравленное лицо, похожее и непохожее одновременно. Эйлин давно угадала замысел Тобиаса, но чувствовала, что картине чего-то не хватает. Недостаточно естественной выходила поза Эйлин, недостаточно… нет, она точно не знала, но понимала, что эта картина не станет тем великим произведением, о котором заговорят люди искусства и которое затронет сердца людей неискушённых. Могла бы стать — но не станет.

Ей стало жаль Тобиаса. Он так старался, так горел этой идеей, пусть она и была чужда ему и его образу жизни. Он сам так мало видел и знал свою мать, много ли он мог понимать в материнском страхе и материнском горе? Или именно потому и избрал такой сюжет, что тосковал по своей утрате, по череде утрат, ведь Нора-Джейн Снейп ушла из жизни сына, из каждого дня этой жизни, гораздо раньше, чем покинула грешный мир…

Эйлин жалела своего гостеприимного… друга, нового друга, и страстно желала ему помочь. И тут ей вспомнилась одна история, связанная с её школьной подругой, Марианной Мальсибер.

Стороннему наблюдателю казалось, что у Марианны всегда и всё получалось, причём очень легко и просто. Но это было далеко не так, и соседке по комнате, Эйлин Принц, не раз приходилось наблюдать, как мисс Мальсибер переживает неудачи и справляется с ними. Правда, по прошествии лет эти моменты несколько забылись, и в памяти Эйлин Марианна Мальсибер осталась только весёлой, удачливой, счастливой… Но сейчас Эйлин ясно вспомнила, как однажды застала Марианну рвущей руками — на мелкие клочки! — отлично удавшийся ей вид Хогвартса, который она собиралась преподнести Дамблдору в день выпуска. Эйлин, восхищавшаяся этой работой, в ужасе вскрикнула и чуть не бросилась отнимать у Марианны разорванную картину. Но та с победным видом отбросила клочки на пол и испепелила их заклинанием.

— Что ты наделала? — воскликнула Эйлин, — О, что же ты наделала?

— То, что должна была, — ответила Марианна, — и мне теперь полегчало. Слушай, что я тебе расскажу…

И она рассказала, облегчив душу признанием в — строго говоря, — мошенничестве. Пейзаж с Хогвартсом, о котором Марианна так долго думала и мечтала, всё не удавался ей. И однажды она поддалась слабости, пала перед искушением зачаровать чарами удачи свои кисти и краски. Эффект не заставил себя ждать: картина вышла прекрасной, всем нравилась, и самой Марианне тоже. Но совесть грызла её, а гордость творца восставала против такого способа достигать успеха; она уничтожила плод волшебства, а на следующее утро снова засела за работу. Уже не прибегая к магии, через некоторое время Марианна нарисовала картину ещё лучшую, чем был зачарованный вариант. Потом она признавалась Эйлин, что проделка с зачарованными кистями помогла ей увидеть, чего она желала, и кое в чём оказалась полезной. Но повторять этот фокус она больше не станет!

Эйлин давно уже забыла об этой истории среди горьких испытаний и потерь последних лет. Но теперь вспомнила… вспомнила и поддалась искушению, так же, как в своё время Марианна. Эйлин не думала, что это нечестно и неправильно; успех картины сам по себе не казался ей таким уж жизненно важным — ведь для неё это был всего лишь рисунок на холсте. Она не думала о других художниках, которые творили честно, по мере собственных сил и дарований; не думала и об искусстве в целом — всё это так мало значило для неё. Это всё игрушки, чепуха в сравнении с тем, что составляло смысл и содержание её собственной жизни, сосредоточенной вокруг проблем старинного затухающего семейства. Важным ей казалось состояние Тобиаса, его желания и чувства; в её власти было даровать ему радость успеха вместо горечи разочарования в собственных силах. Он, несомненно, был талантлив… его замыслы восхищали её. У него было много идей, и ему не хватало лишь умения доводить их до конца, оттачивая мастерство. Магия не может сделать из бесталанного человека художника, но тому, кто наделён чудесным даром творить, вполне может немножко помочь…

И Эйлин, не раздумывая, повинуясь мгновенному порыву, взмахнула над разбросанными по столу кисточками, палитрами и тюбиками краски Тобиаса. Они вспыхнули красноватым блеском и погасли, вновь приняв вид обыкновенных маггловских вещей.

Теперь осталось лишь ждать.

Тобиас, выйдя из больницы, действительно вернулся к работе, хоть и без прежнего энтузиазма. Но стоило ему начать, как он преобразился: волшебство оказывало своё действие. Тобиас работал непрерывно, взахлёб, запоем; наконец-то у него всё получалось! Эйлин вовсе не желала приковать его к студии, но так уж вышло, что он целый месяц не вылезал из этой комнаты, и даже поесть Эйлин приносила ему туда.

И вот картина была готова; Тобиас был в восторге, а Эйлин хоть и восхищалась плодами их совместных трудов, смотреть на это произведение не могла — как раз потому, что оно вышло очень удачным. Вся боль и страх, весь ужас гонений и притеснений, вся тревога и подавленность постоянной угрозой насилия соединялась с удивительной чистотой и величием, какие Тобиас сумел придать образу Эйлин. Потом критики сравнивали её с Мадонной со всех известных старинных картин.

Тобиас был уверен, что это полотно принесёт ему известность, славу и богатство.

— Ты принесла мне удачу, Эйлин, — сказал он на следующее утро после того, как выбрался из добровольного заточения в студии, — Мне кажется, я наконец нашёл…

Что именно он нашёл, Тобиас уточнять не стал. В ответ на его слова Эйлин лишь скромно опустила голову и продолжила хлопотать над плитой. Теперь, когда дело было сделано, её стала тревожить мысль о волшебном вмешательстве. Тобиас казался таким счастливым, но что, если он узнает правду? Это же разрушит всю его радость, всю уверенность в своих силах! Теперь ей оставалось лишь надеяться, что он никогда, никогда не узнает о её колдовстве…

Стараясь справиться с волнением, Эйлин отвернулась от Тобиаса, который в ожидании еды раскачивался на стуле, и за какой-то воображаемой надобностью полезла в кладовую, уже привычно щёлкнув выключателем. Но в ответ на её движение из кладовой раздался странный треск и хлопок, так что Эйлин вздрогнула и схватилась за сердце, а восседавшая на детском стульчике Лоренция громко заплакала.

— Ну, чего вы такие пугливые? — хмыкнул Тобиас, переставая раскачиваться, — Подумаешь, лампочка перегорела… Да успокойся ты, малявка, никто тебя не съест… где там у меня фонарик был?..

Пока Тобиас рылся в кухонном шкафу в поисках карманного фонарика, вытаскивая оттуда множество неожиданных вещей, Эйлин успокоила Лоренцию и успокоилась сама. Из кладовой не вывалился только что трансгрессировавший аврор или разъярённый Дерек Принц; виной маленького переполоха была всего лишь маггловская штуковина — обыкновенная лампочка накаливания, к наличию и работе которых она уже успела привыкнуть. Впрочем, глядя в спину согнувшегося рядом со шкафчиком Тобиаса, Эйлин подумала, что если б только он тут не топтался, она уже справилась бы с проблемой при помощи «люмоса». Одна секунда потребовалась бы…

«Вот и не знаешь, чего больше от этих маггловских изобретений — пользы или мороки, ни на что понадеяться нельзя» — подумала Эйлин, когда Тобиас радостно извлёк из недр ящика карманный фонарик — и, пощёлкав выключателем, чуточку менее радостно удостоверился, что он не работает.

— Где-то здесь были батарейки… — протянул он, оглядываясь вокруг. На полу после произведённых им раскопок образовался очаровательный бардак.

— Давай лучше завтракать, а то остынет, а потом поищем уже новую лампочку, — вздохнула Эйлин, усаживая Лоренцию на её стульчик, наличию которого ненаблюдательный Тобиас ни разу не удивился.

«Волшебные способы освещения гораздо надёжнее, — думала Эйлин, рассеянно слушая, как Тобиас излагает ей свои наполеоновские планы, — У нас в поместье большинство светильников служит уже несколько столетий, а свечи не гаснут, пока не погасишь их сам. Не говоря уже о простейшем «люмосе». А все эти лампы, фонарики, батарейки… а провода! Как столбы с проводами уродуют город!»

Эйлин ещё предстояло узнать, сколько проблем и неприятностей способны причинить маггловские устройства для освещения; в то утро она не могла и представить себе, что ровно через сутки эти самые устройства, взбунтовавшись, решат многие волновавшие её вопросы и круто изменят всю её жизнь…