Агония любви (гет)

В доме пахло лилиями, этот запах проникал сквозь распахнутые окна и оседал даже на волосах. И, когда сир Ливен ненароком встречался с Эшарой в замке, он ощущал стойкий, сладкий аромат, шлейфом скользящий за ней и опутывающий стройный силуэт, подобно шелку.

Объятия запаха были настолько сильны, что сир Ливен начинал побаиваться, как бы и от него не воняло за версту лилиями — это могло бы выдать его связь с ней. Но пока никто не замечал или все массово делали вид, что не замечают, даже вынюхивающий тайны иноземный евнух, тянущий сладкую улыбку на уста при виде каждого придворного, ничего не говорил. И сир Ливен оставлял все, как есть, и старался не смотреть на нее, пока они находились в присутствии малютки Эли, ее мужа и других. Даже наедине в Красном Замке они соблюдали дистанцию — так нужно было.

В доме с лилиями все обстояло по-другому, и она была иной. Эшара приезжала туда раньше него в обговоренный день, укрывая глаза необыкновенно-небесного цвета под тканью капюшона, и он по приходу неизменно заставал ее в саду среди благоухающих цветов. Она сидела на земле, платье ее было в пыли, рукава — перепачканы в пыльце, но взгляд лучился умиротворением, а блаженная улыбка придавала лицу выражение непривычное расслабленности. Сир Ливен никогда больше не видал ее такой, только в этом доме, где он обрел счастье, а она — покой. В обычное время она хохотала, как сумасшедшая, звенела искристыми браслетами на руках, громко говорила и бесконечно острила по поводу и без, каждый ее шаг походил на движения танца, и в этом она напоминала своего среднего брата. Он бы назвал ее самым живым человеком, которого он когда-либо видел.

Он осторожно опускал ей на плечи руки — слишком легкие без привычного веса доспехов — и обводил огрубевшими от постоянных тренировок пальцами тонкие ключицы. Она прерывисто выдыхала и запрокидывала голову так, чтобы встретиться с ним взглядами. И он невольно отмечал, что глаза ее брата на пару оттенков светлее — не такие глубоко-синие. Наверное, то было потому, что ее брат стал сыном, которого у него никогда не было, которого он не имел права иметь. Кем же приходилась ему она?

Он целовал ее, садясь рядом с ней на землю, и нежнее этих поцелуев ничего не было в его жизни. А потом у него перехватывало дыхание, и он спускал платье с ее плеч, а она, утыкаясь носом в его кожу, повторяла контур вен губами. От ее ласк никогда не оставалось следов, по крайней мере, там, где их можно было увидеть — она всегда соблюдала осторожность, хотя сир Ливен не просил ее об этом в отличие от других женщин, которые у него были за эти годы. Багровеющее пятно на шее, оставленное одной, заживало неделю — ему тогда повезло, что сир Герольд позволил притвориться больным и не показываться на глаза королю и двору. После этого случая сир Ливен не навещал женщин три года, но в нем слишком играла горячая кровь Дорна, чтобы воздержание продолжалось дольше. Так или иначе страх угас. За долгую службу никто ни разу не уличил его, и со временем Ливен Мартелл понял, что всем попросту было плевать. У него не было детей, только любовницы. Ему по правде другого и не хотелось, семью ему заменил его оруженосец, ныне ставший ему братом и рыцарем известнее и сильнее его. Всю свою любовь сир Ливен дарил Эртуру Дейну, а теперь — его младшей сестре, только вот совсем иначе.

За деревянными стенами дома все менялось: с хлопком двери нежность превращалась в необузданную страсть, ласки становились яростнее, поцелуи ненасытнее, жаднее. Дыхание с хрипами вырывалось из груди, и сир Ливен ловил себя на том, что сердце его отдавалось глухой болью под ребрами. Но он почти не замечал того, поглощенный жаждою насытиться тем, чего был лишен долгое время, — ее телом, ее любовью, ее поцелуями, ее дыханием. Они встречались раз в две недели, и оба были истомлены ожиданием.

Ее волосы густыми волнами спадали на плечи и целомудренно прикрывали грудь, припухшие от поцелуев губы неестественно алели на лице, по телу стекали капли пота — сир Ливен ловил их языком. Дышала она ртом, и тоже полухрипя. В такие моменты глаза ее сверкали, и от них сложно было отвести взгляд, настолько яркими они выглядели. И он просил ее не отворачиваться, и она улыбалась плутовски хитро, и из груди ее вырывался крик.

Им никогда не удавалось пресытиться друг другом, изнеможение брало верх раньше, заставляя устало повалиться на кровать. Быть может, потому она все еще оставалась с ним, а не упорхнула сразу, подобно бабочке, с которой он ее сравнивал.

Он уходил позже нее, хотя ей требовалось больше времени на сборы. Они никогда не говорили о любви, но когда она, обнаженная, опускалась в ванну, сир Ливен целовал ее с той же нежностью, что и в саду, заключив лицо меж ладоней. И она вновь улыбалась — мягко и спокойно. То были последние крохи счастья перед разлукой, которая по-настоящему разлукой и не была.

— Лети, бабочка, — шептал он ей на ухо, прежде чем оставить одну, а самому уйти в сад. Спустя час она уходила, вдоволь налюбовавшись на цветы, но так и не подойдя к нему. Через какое-то время он тоже покидал дом, расплатившись с немой хозяйкой, с которой был знаком уже так много лет, и брел на рынок, чтобы запутать след. В Белый Меч он приходил за полночь, надеясь, что запах лилий выветрился, но он укрывался даже под слоем пыли.

Она шла, пританцовывая, и тонкий аромат ощущался даже в конце коридора. Создавалось ощущение, будто она летит, настолько невесомы были ее шаги. Шелк ластился к ногам. Элия рядом негромко смеялась.

— Лети, бабочка, — думал сир Ливен, упорно стараясь не глядеть в пронзительные глаза Эртура, и чуть улыбался. — Лети.

Далеко она не улетала, возвращаясь к нему вновь и вновь.