Орёл и Кошка (гет)

Между тем наступил июнь — самый трудный, самый хлопотный месяц в году. Помимо экзаменов, суеты перед отъездом и прочих текущих дел, у нас прибавилось забот, связанных с новыми мерами безопасности. Так, например, я был вынужден сообщить своему факультету, что уже не смогу, как бывало раньше, отправить некоторых старшекурсников по домам, воспользовавшись личным камином в моём кабинете, и ребята будут вынуждены терпеть суету и толчею Хогвартс-экспресса. Новость эта их немало огорчила — путешествие на поезде далеко не всем по душе: кто-то торопится, некоторых укачивает, а иные просто-напросто не переносят шума; в принципе, раз-другой в году можно и потерпеть, но зачем же мучиться?

Разумеется, я не был уполномочен сообщать им о причинах, по которым директор принял эти меры.

Лгать вообще противно, но особенно гадко бывает, когда лжёшь, толком не понимая, зачем. Тем не менее, сообщать о роли некоего мистера Риддла, подозреваемого в каких-то тёмных делишках, в этой истории с каминами Альбус запретил мне категорически, а что говорить вместо правды — не сказал. Пришлось ссылаться на неведение, но, похоже, все собравшиеся поняли, что это не более чем отговорка.

Родители этих студентов были недовольны, что вполне естественно, однако претензии они предпочли адресовать не мне, а директору. Позже я узнал, что мой факультет воспринял новшество наиболее спокойно. Альбус как-то пожаловался мне на шквал возмущённых писем, поступавших ему и по поводу мер безопасности, и по вопросу частичного изменения школьной программы. Нашлись и те, кто осуждали директора не напрямую, а за глаза; число недовольных росло, как снежный ком, в ход пошли домыслы, сплетни и откровенная, беспардонная клевета... Поток грязи, хлынувшей на имена Альбуса и Минервы, не будь он метафорой, мог бы, наверное, сбить их с ног. Естественно, Альбусу досталось гораздо меньше: во-первых, не каждый рискнёт осуждать победителя Гриндевальда; во-вторых, когда в такого рода проступках обвиняют мужчину его возраста, оскорбление, в некотором смысле, даже льстит.

Минерва была настолько поглощена учебным процессом, что узнала об этих домыслах, только когда схлынула первая волна; тем не менее, перенесла она всё это очень плохо.

Ей прислали вопиллер-анонимку — дешёвый трюк, рассчитанный именно на то, чтобы помотать нервы молоденькой учительнице. Изменённый заклинанием голос поведал всему преподавательскому столу, что она — полукровная недоволшебница, блудливая кошка, втируша и никуда не годный преподаватель. Пакостный листок мог бы разоряться и дольше, но я быстренько сжёг его — всё равно ведь сгорит! — и сообщил, что раз виновник прибегнул к этой модификации Соноруса, то, судя по всему, настоящий его голос должен быть нам знаком. По уму, надо было искать среди тех, кто получил по трансфигурации балл ниже, чем рассчитывал... но меня не слушали. Минерва сидела с застывшим лицом и смотрела в одну точку прямо перед собой. Я ожидал гнева, злости, вспышки ярости — но, увы, похоже, она просто сломалась.

— Мерзость, — одними губами прошептала она. — Какая мерзость!.. — затем она встала и вышла из-за стола.

Я нашёл её без труда: она была у себя и горько плакала. Однако моему посещению она была почти рада.

— Проходите, — тихо произнесла она, на ходу вытирая слёзы батистовым платком с монограммой, — я готов был поспорить, что она трансфигурировала его, пока я стучал; платки у неё вечно терялись.

Я высказал ей это своё предположение не без некоторой опаски — всё же в последнее время наши отношения были не слишком хороши; но Минерва, к счастью, слегка улыбнулась. Ободрённый таким началом, я решил перейти к делу.

— Минерва, дорогая, скажу тебе по опыту: грязь не пристанет, если не размачивать её слезами, — как можно более тепло произнёс я. — В первые годы работы в школе я тоже чего только не наслушался о себе!.. Если бы хоть одна сотая того, что говорят о нас здесь, была правдой, то весь штат профессоров стоило бы упрятать в Азкабан!

Минерва вздохнула:

— К сожалению, это не сейчас началось. В Министерстве часто говорили то же самое, а я ни разу не давала повода считать меня... — она махнула рукой в сторону двери.

— Вот и славно; но, в отличие от тебя, поводы для сплетен я давал, причём регулярно. Не удивляйся. И знаешь, что? Всё, что рассказывали обо мне, было вымыслом, не имеющим с реальностью ничего общего. Людям неинтересно сплетничать, пересказывая очевидное, их не волнуют подлинные факты. Ты можешь оставаться безупречной, а можешь хулиганить и совершать безумства — это не имеет значения: досужие сплетники сами сочинят и расскажут обо всём за тебя.

Она немного помолчала, обдумывая мои слова. В ожидании ответа я тоже нашёл достойную тему для размышлений: ведь это далеко не первый случай, когда Минерва становится жертвой инсинуаций, и не первый раз она попадается на удочку провокаторов. Что это, мне кажется, или она действительно реагирует на подобные неприятности гораздо острее и болезненнее, чем в детстве?..

— Филиус, мне хотелось бы узнать, что ты обо мне думаешь? — Минерва посмотрела на меня в упор. Она больше не плакала; лицо её было предельно серьёзно.

Ещё полгода назад я не задумываясь ответил бы на этот вопрос, но тогда случилось то, что случилось, а теперь...

Я молчал. Глаза Минервы были сухими; она вглядывалась в моё лицо — и не могла прочесть ответа.

— Минерва, душа моя, я считаю тебя замечательной девушкой, разумной и доброй; ты — одна из лучших людей, что я знаю, — просто сказал я. — Ни в одну грязную сплетню о тебе я ни за что не поверю; а попадись мне зачинщик всего этого безобразия — найду способ поквитаться с ним. Скажи мне, тебя терзает ещё что-то, кроме этих злосчастных сплетен?..

Минерва улыбнулась и покачала головой.

— Нет, проф... то есть, нет, Филиус, — мне показалось, что эта оговорка — хороший знак: прежнее обращение напоминало о былой дружбе, и я подумал, что Минерва, наверное, тоже тоскует об утраченном. — Хотя, пожалуй, да. Я думаю, я должна сказать... точнее, извиниться... Я слишком часто вела себя с тобой глупо, Филиус, из-за того, что была очень долго и очень сильно влюблена в тебя. Это было первое, ещё детское чувство... думаю, ты не станешь судить меня строго, — поспешно прибавила она.

— Помилуй, Минерва, да за что же судить-то? — воскликнул я. — Напротив, я благодарен тебе уже хотя бы за одно только счастье сознавать, что я мог внушать подобные чувства такой чудесной девушке, как ты, — произнося это, я отчётливо понял, что, как бы сильно я ни мучился тогда, под Рождество, до сих пор я и представления не имел о боли. Самое интересное, что теперь я был лишён даже права уйти — под страхом испортить наладившиеся было отношения, на этот раз — окончательно.

Мне потребовалось ещё немного времени (и, наверное, весь запас моих физических и душевных сил), чтобы выдавить несколько общих фраз и вежливых ответов, с помощью которых мне удалось свести разговор на нет, сохранив остатки гордости и не внушив Минерве подозрений.

Позже, сидя у себя в кресле, я немного пришёл в себя и начал размышлять... над услышанным? — едва ли; я не узнал для себя ничего нового, скорее, меня окончательно добила моя собственная реакция на Минерву и на её слова. Что же это — выходит, я до сих пор надеялся?.. И как я мог — теперь, когда я был связан с Анной... нет, не взаимной клятвой, и даже не словом, скорее — общей болью и желанием быть полезными друг другу хотя бы в чём-то, хоть на пару часов в месяц!..

Мои отношения с Анной складывались непросто — слишком отличался мой образ жизни от того, который вела она, и пока длился учебный год, видеться мы могли не чаще раза в месяц, однако свидания эти, хотя и редкие, скоро стали необходимы нам обоим.

Характер её с годами сильно изменился; она и раньше была довольно замкнутой и тревожной, а с годами к этим качествам прибавилась ещё и жёсткость вкупе с крайней недоверчивостью. Разумеется, ко мне отношение было совершено другим, и я мог со всем основанием гордиться тем, что удостоился её безоговорочного доверия. Больше всего Анна нуждалась в заботе и нежности — и я мог дать ей их с избытком; вот только, похоже, она сама боялась слишком сильно привязаться ко мне.

Разумеется, я старался, как мог. Ей, в общем-то, было нужно не так уж и много: чуть-чуть тепла, задушевных разговоров, ласки; и всё это я давал ей, жалея лишь о том, что не могу проводить с ней больше времени. Графики у нас не совпадали настолько, что впору было отчаяться. Она вынуждена была работать сверхурочно, чтобы не подвести компанию, и мне казалось, что Анну безбожно эксплуатируют, но делиться с ней этими соображениями не мог. Кто я такой, чтобы указывать Анне, что делать? Она добилась успеха в мире магглов; её сын был начисто лишён волшебного дара, и то, что она смогла пойти на такой шаг, как добровольный отказ от использования магии, уже говорило о многом. Я со всей ясностью сознавал, что даже после того, как её сын окончит колледж, найдёт работу и станет самостоятельным взрослым мужчиной, для неё по-прежнему будет важно оставаться рядом. В любом случае, возвращаться в магический мир она не собиралась, а я точно знал, что не смог бы жить среди магглов. Безнадёжно, с какой стороны ни посмотреть. Однако думать при этом о Минерве — означало медленно, но верно уничтожать себя. Этого я допускать не хотел, это противоречило моей природе. Я словно почувствовал в себе какую-то странную силу, которая велела мне жить, сохраняя спокойствие внутри себя и распространяя его вокруг.

Только теперь я осознал, что эта сила была во мне всегда, и именно благодаря ей некогда Тристан смог выжить, сохранить разум и внутреннюю свободу, находясь под землёй, в рабстве, без прав и без надежды. Более того, из отрывочных сведений о тамошнем периоде его жизни, дошедших до наших дней, можно было сделать выводы о том, что он сохранял достаточно ровные отношения со всеми своими тюремщиками, вплоть до побега. Судя по всему, он обладал даром уживаться с любыми, даже самыми малоприятными личностями; по крайней мере, об убийстве пленника они точно не помышляли, а решились на такую меру лишь из соображений безопасности и ради сохранения своих тайн. И то — среди его учениц нашлась одна, чьё личное расположение к нему пересилило и верность клятвам Ордена целительниц, и страх смерти, и все прочие страхи. Даже те, которые принято считать разумными доводами. Ох, уж эти мне ученицы!..

Незаметно для себя я совершенно успокоился. Как бы ни была сильна боль, к ней приходится привыкать. Пока ещё мне есть ради кого сражаться и терпеть.

Спустя несколько дней Альбус позвал меня, чтобы сообщить новость: оказалось, узнав, каким гонениям подвергся Альбус, Джереми Синклер, наш бывший профессор травологии, любезно принял приглашение ему — и его супруге — возвратиться в Хогвартс на прежние должности. Правда, на ближайший учебный год у его жены были другие планы, поэтому профессор Тёрнер сможет приступить к преподаванию Защиты лишь со следующего года, а пока она рекомендовала взять на это место одного перспективного молодого человека по имени Этельберт Лонгботтом.

Альбус, как выяснилось, неплохо знал и его семью, и его самого, что было очень кстати: мистер Лонгботтом принадлежал к неизвестному мне поколению магов, получавших образование в период, когда я уже не учился, но ещё не преподавал. Что ж, мне оставалось только выразить надежду, что неизвестный мне мистер Лонгботтом достойно справится с задачей, и я хотел было откланяться, как вдруг Альбус остановил меня:

— Филиус, я должен буду переговорить с тобой ещё на одну тему... — директор замялся; судя по всему, он догадался, что я не настроен вести долгие беседы. — Не так давно ко мне приходила Минерва... по личному вопросу, однако я возьму на себя смелость обсудить это с тобой.

— А стоит ли, Альбус? — пожал плечами я. — Если бы она хотела посвятить в свои личные дела меня, она пришла бы ко мне, а не к тебе, разве нет? — я старался выглядеть равнодушным, но чувствовал, что получается плохо.

— Филиус, я полагаю, что ты должен знать, — с нажимом проговорил Альбус. — И я просил бы тебя попытаться вникнуть в суть вопроса, хотя бы для того, чтобы объяснить мне, что всё это значит. Итак, Минерва пришла ко мне в расстроенных чувствах, и когда я, всерьёз озаботившись её душевным состоянием, задал ей прямой вопрос, она ответила, что это связано с неким Дугалом Макгрегором — тебе это о чём-нибудь говорит?

— Знакомое имя, — кивнул я. — Это сын фермера, живущего по соседству с родителями Минервы.

— Так вот, мистер Макгрегор не так давно заключил брак с некой девицей, и Минерва попыталась убедить меня, что именно это событие и послужило причиной её расстройства.

— Вполне возможно, — заметил я. — Тем более, что несколькими годами ранее этот самый мистер Макгрегор просил руки самой Минервы и едва не расстроил её министерскую карьеру. Она писала мне, что вначале даже приняла предложение...

— Интересно, — осторожно проговорил Альбус. — Что заставило её изменить решение, как ты полагаешь?

— К сожалению, даже представления не имею об этом, — ответил я. — Когда письмо пришло, я был в отъезде, а после у меня не было возможности поговорить с Минервой и расспросить её толком.

— Как странно, — задумчиво произнёс Альбус. — Минерва, такая умная, серьёзная, рассудительная и ответственная, такая щепетильная в вопросах морали и нравственности, воспитанная в религиозной семье, вначале принимает предложение молодого человека, потом спешно отказывает ему ради карьеры в Министерстве, затем, получив предложение руки и сердца от начальника, не раздумывая бросает Министерство, несмотря на то, что ей обещано повышение, и мчится сюда, в школу... В итоге — ни мужа, ни карьеры; отношения с родителями испорчены вконец... Тебя это не смущает?

— А почему это должно меня смущать? Она молода, она ищет себя. Она живёт, действует, двигается вперёд, ошибается, обжигается, но это вполне нормально, разве не так?

— Так, — согласился Альбус. — Однако когда я перечислял тебе все эти факты, у меня у самого складывалось впечатление, что мы говорим не о Минерве, а о какой-то другой девушке. Или, может быть, мы просто плохо её знаем? Как хочешь, но разумного объяснения подобному поведению Минервы Макгонагалл у меня нет, — и он вопросительно посмотрел на меня, как будто ожидая, что я выскажу свои соображения на этот счёт.

Соображения у меня были, однако делиться ими с Альбусом я вовсе не планировал. Кое-что из сказанного им было для меня новостью; это стоило обдумать на досуге, однако вслух я сказал:

— Если ты ищешь сложных объяснений для простых вещей, то, боюсь, мне нечего сказать. Одно мне ясно: если Минерва в своё время приняла предложение Макгрегора, стало быть, она действительно питает — или питала — к нему сильное чувство. И отказ, последовавший за этим, был, судя по всему, её ошибкой, иначе она не стала бы так убиваться теперь, когда он не свободен. Что ж, теперь она поняла, что тогдашняя её цель — карьера в Министерстве — не стоила таких жертв. Какие ещё могут быть выводы?..

— Не знаю, не знаю, — с сомнением протянул Дамблдор. — Признаться, мне покоя не даёт её увольнение из Министерства и готовность, с которой она возвратилась в школу.

— Обыкновенная ностальгия, — промолвил я. — Моё возвращение тоже вызывало ряд вопросов у бывших моих сослуживцев.

— Филиус, если бы всё было так просто... — Дамблдор заложил руки за спину и начал прохаживаться по кабинету. — Юность часто бывает безрассудна, опрометчива и категорична; нередко молодые люди, повинуясь первому романтическому порыву, делают заблаговременные выводы относительно себя и своих предпочтений, тем самым очерчивая круг, за пределы которого потом вырваться не так просто. Очень часто юноши и девушки раз и навсегда решают, что их чувства и устремления лежат в одной определённой плоскости, тогда как впоследствии жизнь заставляет их, уже повзрослевших и настрадавшихся, изменить взгляды на самих себя и обнаружить, что то, что они любили раньше, сильно отличается от того, что им на самом деле дорого и мило...

— Альбус, — тихо и внятно произнёс я, стараясь подавить раздражение. — Было бы бесценно, если бы ты, ударяясь в философию, хоть немного разбавлял свои поэтические метафоры грубой и приземлённой конкретикой. Твои умозаключения, несомненно, от этого только выиграют.

— Прости, если я тебя раздражаю своими рассуждениями, — улыбнулся Дамблдор. — Но у меня у самого не так давно в жизни произошли важные перемены; я никогда не думал, что в мои годы вообще возможна такая резкая смена чувств. Человеческое сердце — загадка из загадок!.. — после этих слов Альбус выдержал недолгую паузу, а затем прибавил уже другим, более деловым тоном:

— Филиус, я что-то совершенно выпал из разговора, да ещё и задержал тебя, извини.

— Ничего-ничего, Альбус, — и я с готовностью откланялся. При всём моём врождённом любопытстве, о некоторых вещах я предпочитал не знать совсем ничего, и подробности личной жизни нашего директора в этом списке занимали едва ли не первое место.

Незадолго до отъезда ко мне зашла мисс Принц — попрощаться и поблагодарить за дружеское участие и добрые советы. Я был несколько ошарашен и смущён её появлением, поскольку мисс Принц по своей натуре была совершенно не подвержена сантиментам. У меня даже закралось подозрение, что она догадалась, куда внезапно пропал её немалый долг, однако сама она не заводила речь на эту тему. Поддавшись порыву, я отдал ей томик комедий Шекспира, которые так полюбились ей, и, подумав, прибавил к этой книге ещё одну.

— Мисс Принц, не откажите в любезности принять в дар этот старый учебник по теории магии. Я понимаю, он производит впечатление весьма... «заслуженной» книги, однако содержание его должно быть вам крайне полезно. Это экспериментальное учебное пособие авторства Гризельды Марчбэнкс, дамы весьма уважаемой; отец мой учился у неё, и эта книга в своё время помогла ему с выбором профессии. К сожалению, в школьную программу этот учебник так и не попал и с тех пор так и не переиздавался; вот поэтому каждый экземпляр сейчас на вес золота. Посудите сами: тому, кто проявит должное упорство в освоении теоретического материала, а затем пройдёт все практические задания, будет вполне под силу впоследствии самому изобретать несложные заклинания! Собственно, из-за этого учебного пособия курс Теории магии исчез из школьной программы: далеко не всегда и не всем студентам так уж необходимо это умение...

— Профессор Флитвик, — мисс Принц даже слегка оробела. — Это слишком ценный подарок, и я... я не могу его принять. Тем более, книга вашего отца... Быть может, вам стоит передать её вашим детям?..

Моим детям, ха!.. Это ещё хорошо, что за годы преподавания в школе я хоть немного, но научился владеть лицом. Очень хорошо помогает избежать лишних проблем и вопросов...

— Берите без колебаний, — твёрдо сказал я. — Желаю вам всяческих успехов и... и будьте счастливы, — и я почти силком всучил ей в руки книгу.

Наступившие каникулы привнесли некоторое разнообразие в наши хогвартсовские будни, и первой ласточкой стала Августа Гринграсс, решившая обосноваться в Хогсмиде до конца лета — с её слов, исключительно ради того, чтобы поддержать подругу, однако было очевидно, что ею просто-напросто овладела ностальгия по школьным годам.

Признаться, столкнувшись с мисс Гринграсс в «Кабаньей голове», я подумал вначале, что обознался — её и впрямь было трудно узнать, и дело даже не в том, что я не видел её с самого выпуска.

Начать хотя бы с того, что, избавившись от досадной необходимости носить школьную форму, мисс Гринграсс, похоже, решила заранее исключить из своего гардероба мантии как вид и перешла на маггловские платья в стиле «ампир». Так что моему взгляду предстала молодая особа в некоем подобии ночной сорочки, стоящая возле барной стойки и преспокойно болтающая с Аберфортом. Отдельного упоминания заслуживает тот факт, что серый козёл, незаметно подошедший к мисс Гринграсс, преспокойно отъедал кружева от зонтика, который она прислонила к стойке, — именно это заставило меня подойти, поздороваться и оказать леди помощь в неравной битве с наглой скотиной (хотя лично я предпочёл бы уйти незамеченным).

Минерва была искренне рада визиту школьной подруги. Они с мисс Гринграсс часами гуляли в окрестностях Хогвартса (вернее, мисс Гринграсс гуляла вокруг Мими, погружённой в составление планов на будущий год). Сама идея заниматься бумажной работой на свежем воздухе настолько вдохновила меня, что я тоже начал выбираться из школы и устраивать одиночные пикники неподалёку от Чёрного озера. Мисс Гринграсс, заставшая меня однажды за этим, предложила присоединиться к ним с Минервой, и мне пришлось согласиться. Очевидно, мисс Гринграсс не была посвящена в подробности наших взаимоотношений с Мими, и теперь мы оба стали заложниками её неведения: учитывая то обстоятельство, что мисс Гринграсс никогда не отличалась чуткостью, эти совместные прогулки стали нашим ежедневным обыкновением. Несколько раз я отклонял её приглашения, ссылаясь на цейтнот; дважды нам помешала внезапно испортившаяся погода. Однако по инициативе Минервы прогулки не отменялись ни разу, и постепенно неловкость между нами начала сходить на нет.

Мисс Гринграсс, талантливая изготовительница зелий и довольно неплохой герболог, нашла себя в индустрии красоты. Её косметические зелья и парфюмерная продукция, судя по всему, пользовались хорошим спросом, и, по-видимому, останавливаться на достигнутом мисс Гринграсс явно не собиралась. Спустя три недели после её появления в Хогсмиде, косметические зелья торговой марки «Green Grass» начали появляться на полках едва ли не всех местных лавочек и надолго там не задерживались.

Разумеется, лучшие образцы этой чудо-продукции были привезены в подарок Минерве; и так же очевидно было, что использовать их она не собирается. Её не в меру энергичную подругу это явно не устраивало, и мисс Гринграсс даже пыталась привлечь в союзники меня, однако я чудом сумел выкрутиться и ещё неделю скрывался от неё, дабы не провоцировать обострений.

Дел у меня и впрямь хватало. С наступлением каникул я мог располагать собой, как хотел, и теперь мне не составляло труда подстроиться под график Анны. Наши встречи участились, что самым лучшим образом сказывалось на её настроении. Радовать Анну было просто: к её услугам были все достижения маггловской цивилизации, однако в её жизни явно недоставало волшебства. Я это вовремя понял и сыграл на этом; в частности, мне удалось отговорить её ложиться в маггловскую клинику на операцию по улучшению внешности. Как она однажды призналась, ей давно хотелось сделать что-то подобное, однако врач ей не советовал — дескать, сердце может не выдержать обезболивающих уколов. Разумеется, меня это сильно испугало, особенно когда я понял, что маггловские врачи пользуются колющими и режущими предметами направо и налево, вдобавок, вводят пациентам довольно опасные компоненты, вызывающие у некоторых людей непереносимость. Мои самые горячие уверения в том, что она прекрасна, совершенно не помогали. Мерлин, ну как можно объяснить женщине, что она хороша сама по себе, безо всяких ужасных скальпелей, игл и прочих варварских манипуляций?!

К счастью, мисс Гринграсс, так кстати появившаяся на горизонте со своими зельями, спасла Анну от необходимости выдерживать болезненные и рискованные процедуры, а меня — от долгих и бесплодных попыток отговорить её от этой глупости. Пара флакончиков с приятно пахнущими и совершенно безвредными каплями — и проблема была решена.

Правда, был в этой истории один не слишком приятный момент: каким-то таинственным образом информация об этой покупке стала достоянием общественности, и уже на следующей неделе весь Хогсмид активно обсуждал мою личную жизнь, строя предположения о личности моей новой возлюбленной. Разумеется, я мог избежать внимания, и сделать это было очень просто: я должен был купить зелья не самолично, а воспользовавшись посредничеством Аберфорта, однако тогда мне это и в голову не пришло, а потом стало уже слишком поздно. А мне-то казалось, что раз я приобрёл флакончики в аптеке, а не у самой мисс Гринграсс, то это уже в достаточной мере гарантирует отсутствие лишнего интереса со стороны хогсмидского общества...

На прямые расспросы Эльфриды Бёрк я ответил, что да, с некоторых пор я не один; что эти отношения вполне серьёзны и хотя я изначально не собирался афишировать подробности о своей личной жизни, я не вижу причин скрывать их, тем более, что, похоже, все знакомые и так уже в курсе.

Ещё некоторое время Эльфрида пыталась донимать меня вопросами об имени, возрасте, статусе моей избранницы — на правах старинной приятельницы, конечно, — однако я не сообщил ничего, что могло бы пригодиться для дальнейшего расследования, так что профессорам Бёрк пришлось довольствоваться сказанным ранее, и постепенно шум утих.

Итак, лето уже было на исходе, а мне в работе с хроноворотом пока не удавалось продвинуться дальше самого начала. Арифмантические расчёты, необходимые для создания артефакта, заняли куда больше времени, чем я изначально предполагал. Попытки тихо и спокойно заниматься наукой на свежем воздухе, когда по окрестностям Хогвартса в поисках рынка сбыта носится безумная девица, были заранее обречены на провал. Я всё чаще проводил дни, находясь безвылазно в своём кабинете, и мне никто не докучал.

Несмотря на явное потепление в наших отношениях, Минерва, судя по всему, вовсе не стремилась приходить ко мне в гости, а я не считал себя вправе навязываться — хотя бы потому, что делить сердце надвое я никогда не умел. Однако меня по-прежнему интересовало, как обстоят дела у Мими. Несмотря на явную невозможность распоряжаться собой и отсутствие надежды на любовь Минервы, я продолжал надеяться на возобновление прежней дружбы, и на меньшее был не согласен, поэтому приготовился ждать. Рано или поздно она разберётся в своих чувствах, и тогда мы сможем общаться уже на равных... Впрочем, эти размышления были мне подозрительно знакомы; я словно бы попал в бесконечный цикл, из которого не мог найти выхода — что же! Мои чувства касаются одного лишь меня, и я не допущу, чтобы они превратились в её проблему. Именно поэтому я решил для себя раз и навсегда: больше никаких лишних мыслей и глупых фантазий в отношении Минервы. Меньше ожиданий — меньше разочарований; в конце концов, сейчас мне не на что жаловаться, и будет лучше, если я смогу сохранить то, что имею. Близились выходные, и в этот раз Анна обещала мне, что не станет планировать никаких особых дел, а вместо этого мы съездим куда-нибудь вместе.

Анна сдержала слово и подарила мне два превосходных дня на природе; я, признаться, никогда не видел её такой беззаботной и радостной, как в эти выходные.

— Филиус, это становится опасно, — засмеялась она, когда я сказал ей об этом. — У меня уже вошло в привычку получать от жизни удовольствие и не думать ни о прошлом, ни о будущем.

— Так в этом же весь смысл отдыха, — сообщил я ей. — Разве ты не знала?

— Я забыла, Филиус, — мягко сказала она, высвобождаясь из моих объятий и внимательно глядя мне в глаза. — Забыла на долгие семнадцать лет; а ты явился — и напомнил мне, как это бывает, когда...

— «Когда» — что? — спросил я, беря её руки в свои.

— Когда рядом ты, — просто сказала она.

Я недоумённо посмотрел на неё — не может быть, чтобы Анна... Нет, конечно. Но всё же, надо спросить.

— Анна, дорогая, что ты имеешь в виду?

— Филиус, я знаю, это глупо, особенно потому что прошло слишком много времени, мы уже не так молоды...

— Глупости! Мне всего-то тридцать семь, а ты ещё младше, — вставил я.

— Ну вот, ты снова испортил такой роскошный трагический момент своим оптимизмом, — засмеялась Анна, а потом продолжила, уже серьёзно:

— Я совершила непоправимую ошибку, когда вышла за Райли и решила исчезнуть из твоей жизни. Только не пытайся меня утешить, не говори мне о сыне, прошу тебя! Из-за моей глупости он родился магглом, а мог бы унаследовать...

— Что? Что такого замечательного он мог бы унаследовать от меня?

— Острый ум, жизнерадостный характер и выдающиеся магические способности, — ответила Анна.

— А также небольшой процент гоблинской крови и, как следствие, маленький рост и дурную репутацию в глазах магического сообщества. И потом, никто не дал бы гарантии, что он не мог родиться сквибом. Так что, Анна, не говори глупостей, — проговорил я, стараясь скрыть смятение.

Должен ли я чувствовать себя польщённым? Ведь если женщина хотела бы видеть мужчину отцом своего ребёнка, это говорит о многом.

Но, с другой стороны, единственное, что я ясно понял из её слов, — это то, что она испытывает переживания в связи с тем, что её сын — не волшебник. И, по всей видимости, её настолько терзает отсутствие у сына магических способностей, что она предпочла бы выбрать для него другую ношу, которая не каждому по силам. Что касается ума и характера... Будем считать, что Анне просто трудно найти общий язык с сыном-подростком.

А ведь вначале мне на миг показалось, что сейчас она скажет, что любила меня, просто не решилась... или что-то помешало... или любую другую ложь, но ложь, которая говорила бы о чувствах. Нет, так нельзя; я требую слишком многого, и я несправедлив. Надо научиться слышать то, что хочется слышать — и оставаться глухим ко всему, что мешает счастью. Ведь счастье — это только состояние души и ума; его вполне реально просто внушить себе, только знать бы, — как...

Уж не знаю, что помогло — время или известие о моём романе, но в отношениях с Мими наконец-то произошёл перелом. Ледяная стена, стоявшая между нами, растаяла окончательно, и в середине августа Минерва вновь сидела в моём кресле. Я аккуратно расспросил её о доме, о родителях, и она подтвердила слова Альбуса: отец огорчился из-за того, что она предпочла одинокую жизнь лондонской чиновницы тихому семейному уюту в роли жены фермера; мать не желала её видеть с тех пор, как Минерва поставила крест на министерской карьере и пожертвовала блестящими перспективами, чтобы стать школьной учительницей.

Я слушал и недоумевал: не может быть, чтобы родители были настолько глухи к своей дочери!..

Хотя для меня по-прежнему оставалось загадкой, ради чего Мими вернулась в Хогвартс, спрашивать напрямую я не решался: ещё недоставало, чтобы я подверг сомнению искренность её намерения учить детей! А ведь я и в самом деле сильно в этом сомневался...

Минерва держалась со мной настолько тепло и — не побоюсь этого слова — ласково, что я возблагодарил небеса за эту перемену и твёрдо решил, что непременно сохраню эти отношения такими, как они есть, не помышляя о большем. Слишком дорого мне далось восстановление её дружбы и доверия, чтобы вновь бросать всё на кон ради любовных химер.

Уже минуло двадцатое августа, а я всё никак не мог заставить себя начать работу над расчётами. В Хогсмиде было тихо — мёртвый сезон; Августа отбыла два дня назад, и я решил проведать Аберфорта.

— ...Между тем как я всегда говорил о необходимости ужесточения штрафов для волшебников, нарушающих Статут секретности!.. — горячо объяснял что-то Аберфорту сидящий возле стойки джентльмен с бакенбардами. — Вот не далее как вчера мы разбирали дело: одна пожилая колдунья забрела в маггловский район и там с помощью магии сняла с дерева кота. Казалось бы, будничный случай, маразм и всё такое. Но нет бы повиниться; так она же стала настаивать, что, дескать, маггловским детишкам просто необходимо иногда видеть настоящие чудеса! А то бедняжки почти совсем перестали верить в Санта-Клауса. Статут секретности для неё — пустой звук! И всё это ради нескольких магглёнышей и старого кота. Причём с нею это не впервые, она злостная нарушительница, как она сама говорила, «из принципа». Палочки мы её уже лишали, даже дважды, но оказалось, что её дед был мастер-самоучка и она унаследовала от него целый оружейный склад, и всё без лицензии!

— Опасная семейка, ничего не скажешь, — фыркнул Аберфорт. — И что теперь с ней будет? — в голосе его послышалось явное сочувствие.

— В Азкабан нельзя, тамошних порядков старуха не выдержит, а в Мунго не принимают, так как признали вменяемой. Оштрафовать бы на круглую сумму, глядишь, в следующий раз бы поостереглась, — мрачно сообщил незнакомец. — А как ещё прикажете разговаривать с такими? — с этими словами он неожиданно повернулся ко мне. Лицо его показалось мне знакомым; определённо, я где-то видел его раньше.

— Не могу сказать, чтобы я когда-либо нарушал Статут, но в чём-то я её понимаю, — отозвался я. — Самому, знаете ли, иногда хочется выкинуть что-нибудь подобное. Впрочем, не слушайте меня, я очень люблю кошек и могу иногда шутить невпопад.

— При чём здесь кошки? — незнакомец нахмурился. — Я говорю о нарушении закона. Этот случай одновременно злостный и вопиющий, и я... должен был принять серьёзные меры, во избежание рецидива!.. — и тут я догадался, что этот джентльмен явно перебрал; он весь дышал справедливым негодованием, но самым забавным было, что я внезапно его узнал. Да, я действительно видел его однажды — видел мельком, в полутёмном коридоре, много лет назад. Этот респектабельный с виду мужчина лет сорока с небольшим и был тем самым молодым секретарём, которого я много лет назад застукал во время официального приёма. Он вытворял чёрт-те что со своей начальницей в отдалённом тупичке коридора Департамента магического правопорядка, и этот забавный эпизод надолго и накрепко застрял в моей памяти — во-первых, потому, что такое не забывается, а во-вторых, потому, что его дама была зрелая пышногрудая блондинка потрясающего сложения, и, подозреваю, увиденное во многом повлияло на формирование моих предпочтений в области женской красоты.

И всё-таки: он или не он?.. Да нет, ошибиться было невозможно, такого ни с кем не перепутаешь, хоть я и не видел его с того самого приёма и до сегодняшнего дня. Впоследствии, уже будучи сотрудником Министерства, я

изредка сталкивался с его начальницей то тут, то там; однажды я даже был представлен ей, однако близким это знакомство назвать было нельзя.

Я снова посмотрел на незнакомца с бакенбардами — уже совершенно другими глазами; только теперь я понял, что и тогда, и сейчас (я бы даже сказал: в особенности, сейчас!) он был на удивление красив. Тогда, разумеется, я этого вовсе не уловил, целиком и полностью поглощённый созерцанием обнажённой женщины, весьма интенсивно двигавшейся в его объятиях.

Интересно, откуда он вновь свалился на наши головы и что понадобилось ему в Хогсмиде сегодня?.. Ну, насколько я понимаю, Аберфорт располагает информацией на этот счёт и охотно поделится со мной всем, что знает. А пока можно просто поддержать беседу, болтая всё, что взбредёт в голову.

Я снова стал следить за ходом разговора. Увы, джентльмен с бакенбардами оказался тем ещё занудой: они с Аберфортом до сих пор обсуждали случай со старушкой и котом. Незнакомец уже порядочно набрался и жестикулировал настолько бурно и неуклюже, что я пересел чуть подальше. Улучив момент, когда оратору потребовалось набрать побольше воздуха для продолжения возмущенной филиппики, я снова беспардонно встрял:

— При всём уважении к вашему нелегкому труду, сэр, я вынужден заметить, что вы воюете с ветряными мельницами, — заметил я. — Старушка эта от своих идей не отступит, так как, судя по всему, она весьма упряма. Что, если принять её на работу в Департамент по взаимодействию с магглами, предложить ей должность, скажем... доброй феи? — с самым невинным видом спросил я. — Раз уж её всё равно не остановить, так разрешили бы ей изредка применять несильные чары, и отчёт непременно пусть предоставит отдельно по каждому случаю. Плюс платили бы немножко... — кажется, меня слегка занесло.

Джентльмен покраснел по самые бакенбарды.

— Позвольте узнать, сэр, вы являетесь сотрудником Министерства? — грозно сверкнул глазами он.

— Боюсь, что нет, сэр.

— Тогда зачем вам лезть в дела, в которых вы явный профан?

— Но вы же спрашиваете совета, — кротко ответил я.

Аберфорт не выдержал и хрюкнул.

— Я ничего не спрашиваю! — с этими словами он грохнул кулаком по барной стойке.

— А разве не вы за последние полчаса трижды произносили нечто вроде: «Ну, и что прикажете с этим делать?!»

— Я в-ф-ф... В-в-в-ф... Я в фигуральном смысле слова, — с некоторым усилием произнёс незнакомец, впрочем, уже гораздо спокойнее.

— Что ж; в таком случае, прошу прощения.

— Из-звинения приняты, — кивнул он и тут же протянул руку: — Элфинстон Урхарт, начальник Департамента магического правопорядка, к вашим услугам, сэр.

— Рад знакомству; Филиус Флитвик, профессор чар, декан факультета Равенкло, — и я пожал ему руку, хотя мысли мои снова пришли в полное смятение.

Да, не таким я представлял бывшего начальника Минервы Макгонагалл!.. Не питай я подозрений насчёт его обращения с Мими, возможно, мистер Урхарт был бы мне даже симпатичен. Однако я не мог похвастать хорошим знанием людей. Мой бывший товарищ по курсам обливиации тоже довольно долго производил впечатление славного безобидного парня — разумеется, до того момента, когда случилось несчастье с Мередит Спаркс.

Надо будет хорошенько расспросить Аберфорта об этом Урхарте. Уж точно, он объявился сейчас здесь неспроста. Было бы здорово послушать ещё и Мартина...

Между тем, Урхарт расплатился, попрощался и ушёл восвояси через камин — вполне правильное решение: аппарировать в таком состоянии было бы слишком рискованно.

— Аберфорт, могу я попросить тебя поподробнее рассказать мне о мистере Урхарте? — проговорил я, изведясь от нетерпения.

— Об Урхарте? — Аберфорт, кажется, был немного удивлён. — Могу, конечно; только зачем? Он редкостный нудила.

— Ты хотел сказать: «зануда»? — улыбнулся я.

— Да нет; именно «нудила». За старую Имоджен обидно. Я ведь знаю её неплохо: она часто заходила к мисс Бэгшот, и я помню, как она помогала с похоронами, когда мама умерла. Вот об Имоджен я бы рассказал... — Аберфорт задумался, а мне стало неловко снова переводить разговор на Урхарта. В конце концов, лишние полчаса ничего не решают; можно вначале послушать об Имоджен, а потом уже Аберфорт гораздо охотнее расскажет об Урхарте.

— Хорошо; пускай будет Имоджен, — согласился я.

— Филиус, я знаю, ты не слишком любишь это дело; но сегодня мне что-то совсем не хочется разговаривать без основательного повода, — и Аберфорт извлёк откуда-то стаканы. — Знаешь такую шутку: стакан наполовину полон или наполовину пуст? — он ловко разлил по стаканам огневиски, затем вышел из-за стойки и направился к небольшой скрытой от посторонних глаз дверце, которая, как я знал, вела в козий загончик, и ненадолго исчез там, но вскоре возвратился, ведя за собой чёрную козу с пятнистым козлёнком.

— Да кто ж её не знает. Только ты учти: я пить не буду, — предупредил я.

— Хорошо, не пей, просто посиди со стаканом, — согласился Аберфорт.

...Моё второе, более близкое знакомство с Аберфортом Дамблдором состоялось несколькими месяцами ранее, одной апрельской ночью, во время грозы. Я ощутил давящее чувство тревоги; со мной такое случалось редко, и обычно я справлялся сам, но в тот раз приступ тоски был особенно сильным и я не желал переносить его в одиночку. Искать компанию среди ночи проблематично; однако в трактире можно побыть на людях, не беспокоясь, что кто-то догадается о моём состоянии. В крайнем случае, можно попробовать сойти за пьяного... ну, или в самом деле напиться. Это уже как пойдёт. В конце концов, даже если эта история выйдет наружу, то этим особенно никого не удивишь — в отличие от всяких депрессий с рефлексиями, в которых мне действительно было бы стыдно признаваться.

Как ни странно, мысль о выпивке неожиданно показалась мне трезвой.

Когда Аберфорт, услышав мой стук, поспешно вышел на крыльцо, я понял, что он явно ждал гостей. Тем не менее, меня тотчас впустили и предложили располагаться. Я снял плащ и наложил высушивающие чары.

Аберфорт честно предупредил, что сегодня ему не до посетителей, так как нынче день рождения его сестры («ей четырнадцать, да, ей теперь всегда будет только четырнадцать» — уже потом я догадался, что он, прекрасно чувствовавший и понимавший людей, принял решение впустить меня, увидев, что мне очень скверно).

Не прошло и минуты, как в дверь снова постучали. Аберфорт заботливо проводил в дом щуплую старушку, мокрую до нитки, и, пока я помогал хозяину устраивать и высушивать гостью, она внимательно наблюдала за каждым моим движением. Вначале мне сделалось не по себе от пристального цепкого взгляда её выцветших глаз, но тут она спросила меня, кто я; мне пришлось исправить оплошность и попросить Аберфорта представить меня даме. Судя по мелькнувшему в её глазах пониманию, она явно была в курсе истории моей семьи.

Ни она, ни Аберфорт в ту ночь не задали мне ни одного вопроса; впрочем, и о своих делах почти не говорили — мы молча пили горячий чай с вишневым пирогом, и пожилая леди заметила, что пирог испекла «в память о твоей покойной матушке и строго по её рецепту».

Вскоре она засобиралась домой, и Аберфорт долго уговаривал её отправиться через камин, вместо того, чтобы аппарировать, и, наконец, уговорил.

На прощание она настояла, чтобы он расцеловал её в обе щеки и назвал «тётей Батти». После исполнения этого ритуала леди послушно отбыла домой через камин.

Потом он повернулся ко мне, сверля вопросительным взглядом.

— Итак, Филиус, чем могу быть полезен?

— Аберфорт, ещё раз прошу прощения за вторжение в такое неподходящее время. По правде говоря, в этот раз я пришёл к тебе с четким намерением напиться, имея при этом в виду отнюдь не чай.

— В таком случае, ты обратился по адресу, — ответил он.

Я честно проинформировал его, что ранее у меня ещё не бывало подобной практики, на что Аберфорт, ещё раз окинув меня скептическим взглядом, — нет, не налил — буквально накапал мне в стакан огневиски.

Так состоялось моё первое знакомство с крепкими напитками. Обычно после этих слов следует смущённое: «...и дальше я ничего не помню», однако в моём случае это было бы наглой ложью, ибо я помню всё.

Помню, как вначале опрокинул стакан, решил, что запах напитка был определённо более вдохновляющим, нежели вкус; помню, как, не достигнув необходимого эффекта, Аберфорт вскоре уравнял наши порции; помню, как он, ужасаясь, открыл вторую бутылку, а затем — и третью; и помню, как уже на рассвете Аберфорт, шатаясь, щуря воспалённые глаза и тщетно пытаясь сфокусировать взгляд, сообщил мне, что я — первый и единственный человек, который сумел перепить Аберфорта Дамблдора, и решительно отказался от денег.

Я всё же настоял на том, чтобы расплатиться, и подвёл итог нашей встречи: в процессе попойки мы, несомненно, узнали много: каждый — о самом себе и почти ничего — друг о друге, но следующую беседу мне бы хотелось сопровождать менее обильным возлиянием. Предложение было принято.

...Путь в замок по размытой дороге под ярко сияющим и режущим глаза солнцем — вот последнее чёткое впечатление, которое я вынес из эксперимента.

Впереди был ещё целый выходной.

Что дальше? Ледяной душ, ранний утренний визит к Горацию, мерзкое на вкус, но чрезвычайно эффективное зелье.

Окончательное протрезвление наступило часам к пяти вечера, и я упорно пытался размышлять над вопросом, почему столь масштабное мероприятие оказалось почти безуспешным.

Гораций за ужином подпускал намёки касательно «некоторых убеждённых трезвенников, которые на поверку оказываются сделаны из того же теста, что и любой простой смертный», и хотя он не называл имён, ограничившись лёгкими подколками, я мысленно поклялся больше никогда и ни за что не одалживаться у Слагхорна ни противопохмельным зельем, ни чем-либо вообще — и до сих пор держал слово.

И вот только сейчас Аберфорт просветил меня относительно своих семейных связей, а также роли мисс Бэгшот (той самой «тёти Батти») и её подруги по имени Имоджен. Что ж, откровенность Аберфорта явно требовала, чтобы и я поделился какой-нибудь историей личного свойства, и я рассказал ему об Анне, о том, как любил её в детстве и юности, и как я случайно встретил её вновь (умолчав лишь о том, каким ветром меня вообще занесло в Дублин). Рассказал о недавнем разговоре и о её странных словах — Аберфорт произвёл на меня впечатление человека, неплохо знающего жизнь, а я, по правде говоря, нуждался в хорошем совете.

— Дело дрянь, — за сумрачным тоном Аберфорта явно скрывалось живое сочувствие. — Вот вроде бы и полно вокруг хороших женщин, и в то же время...

— Анна-то как раз хорошая, — вступился я. — Просто... просто меня не любит и не пытается притворяться.

— Лучше бы хоть попыталась, — заметил Аберфорт, неодобрительно качая головой.

— Не вижу необходимости лгать в таких вопросах, и сам не потерпел бы лжи, — возразил я. — Просто было немного неприятно, и всё. Тем более, что никто не заставлял её заводить этот разговор.

— Молодчина ты всё-таки, Филиус, — подытожил Аберфорт. — Удар держишь здорово. Не то, что этот... — он кивнул в сторону камина, и я понял, что речь об Урхарте. Упускать такой случай было нельзя.

— А что — Урхарт? — спросил я самым невинным тоном.

— Ты, наверное, думал, за каким чёртом этот министерский типчик притащился сюда, а не к Мартину? Так вот: он здесь из-за этой девицы — ну, ты её, конечно, знаешь: Минерва Макгонагалл, подпевала моего ненаглядного братца.

— Аберфорт, это прозвучало довольно оскорбительно, — заметил я сухо. — Если даже ты что-то имеешь против Минервы, это не даёт тебе права говорить о ней в таком тоне. Она — мой друг, и я вынужден...

— Извини, — покладисто отозвался Аберфорт. — Просто не люблю Министерства, не люблю подхалимства и часто путаю одно с другим. А ещё я не люблю, когда кто-то кем-то командует, а тот, другой, — подчиняется.

— Ну, такова уж наша судьба. Понимаю, ты всю жизнь работал на себя, но для всех прочих существует субординация.

— Субординация и подхалимство — один хрен, — невозмутимо ответил Аберфорт. Я поморщился, а он пожал плечами:

— Если хочешь — синонимы. Так вот, Урхарт сегодня подъезжал к этой вашей Макгонагалл и получил отлуп. Да я и не удивился — он такой унылый и законопослушный, что даже её засушил, хотя она и сама слывёт занудой. Видал я, как они у Чёрного озера под ручку прогуливались, а потом она ему что-то сказала, отчего он стал руки ломать и на коленях ползать. Ну, она посмотрела на это безобразие, посмотрела, да и пошла себе к замку; Урхарт, ясное дело, — ко мне: горе запивать. А ты явился к шапочному разбору, когда его уже слегка развезло. Говорю же, ничего интересного, просто два зануды — что один, что вторая, — и Аберфорт ловко поймал запрыгнувшего на стол козлёнка и принялся чесать ему рожки.

Я вздохнул с облегчением: раз Минерва явно была не против прогулки, значит, Урхарт никогда раньше не делал ей зла и не позволял себе по её адресу ничего лишнего.

Джереми Синклер явился за четыре дня до начала учебного года. Новоиспечённый профессор Лонгботтом, однако, предпочёл приехать «Хогвартс-экспрессом», по пути успев подружиться с несколькими хаффлффапскими первокурсниками и совершенно очаровать Роберта Макгонагалла, который, похоже, решил присмотреться к нему повнимательнее. Меня, признаться, это слегка царапнуло: подумалось вдруг: а что если этот не в меру прыткий младший братец решит проделать с новым преподавателем тот же фокус, что и со мной?.. Однако профессор Лонгботтом действительно производил самое приятное впечатление, так что я бы не удивился, обнаружив между ним и Минервой особенную склонность друг к другу. Определённо, он был моложе, умнее и доброжелательнее Урхарта, и, хотя его внешность была вполне заурядна, это вряд ли могло помешать Минерве разглядеть достоинства его характера. Вполне естественно, я не горел желанием наблюдать за развитием романа, поэтому предпочёл отдалиться от тесного кружка профессоров и углубиться в арифмантические головоломки.

Теперь, когда меня ничто не отвлекало, я умудрился уже к ноябрю закончить с первыми расчётами и перейти к более сложным схемам. Параллельно я взялся за трансфигурацию, в которой отныне практиковался каждую свободную минуту. Как-то раз Минерва застала меня за этим занятием и очень удивилась; я решил объяснить ей свой интерес необходимостью — мол, углублённое изучение смежной дисциплины может во многом помочь... Тогда Минерва предложила практиковаться вместе, и я, хоть и не слишком охотно, но всё же согласился. В последнее время она была задумчива и, казалось, тоже, как и я, искала уединения. Я позволил себе пригласить её, как бывало раньше, на чай — а вдруг она расскажет о себе хоть что-то, что помогло бы мне чуточку лучше понять её?..

Учебный год, начавшийся без особых происшествий, так же спокойно продолжался вплоть до самых Рождественских каникул, когда, следуя данному ещё летом обещанию, к Минерве вновь приехала Августа Гринграсс. Естественно, Минерва тут же представила нового профессора своей лучшей подруге, и совершенно неожиданно они друг другу понравились. Милейший Этельберт был от природы застенчив, однако в прошлом много путешествовал, и его рассказы произвели впечатление на мисс Гринграсс. Я одного не мог взять в толк: а она-то чем его покорила? Безусловно, мисс Гринграсс была не лишена своеобразного обаяния; да, она была красива, хотя её внешность представляла собой, что называется, «совершенно не мой тип». Я не мог бы отказать Августе Гринграсс в рассудительности, а её энергия, бьющая через край, тоже могла быть засчитана в плюс. Однако я не представлял: как, ну как можно смотреть на Августу Гринграсс, когда рядом — Минерва Макгонагалл?!

...Перед тем, как Августа вновь отбыла восвояси, они с профессором Лонгботтомом объявили всему тесному профессорскому кругу о своей помолвке. Новость эта всколыхнула Хогвартс и окрестности. Некоторые старшекурсницы ходили по коридорам бледные, как тени, и с подозрительно покрасневшими глазами. Минерва же буквально лучилась счастьем, от души радуясь за подругу. Непостижимая девушка!..

Я пытался выспросить у неё, что она думает об Этельберте Лонгботтоме, но по её реакции понял, что расположение с самого начала было вполне искренним, однако чисто дружеского свойства.

Среди важных, не слишком важных и совершенно пустяковых дел, между тем, было одно, к которому я не только не мог приступить, но даже думал о нём с опаской. Склянка, в которой с шуршанием и гулом перекатывались жёлтые, маслянисто поблескивающие частички, притягивала и одновременно пугала меня, и я всё не решался взять её с собой, хотя в ювелирную мастерскую успел наведаться за это время уже трижды.

Мистер Корриган не высказывал своего неодобрения вслух, однако я чувствовал его недовольство и беспокойство: он с самого начала предупредил, что с неизвестным металлом работать не привык, а все свои предварительные расчеты он основывал именно на том, что это по умолчанию будет золото. Конечно, ему бы хотелось ясности в этом вопросе, однако я не мог перестать волноваться за него. Шутка ли — маггл, работающий с материей магического происхождения!..

Я уже принёс ему перчатки драконьей кожи, четырежды объяснил всё и проинструктировал подробно, что и как нужно сделать, чтобы случайно не соприкоснуться незащищёнными участками кожи с материалом. Однако мне казалось, что сам мистер Корриган в своём неудержимом желании приступить к выполнению основной работы руководствуется не разумом, а магически наведённым психоэмоциональным состоянием. Он жаждал получить в руки этот материал, я видел, как его глаза загорались с каждым моим приходом всё сильнее, и как с каждым разом сильнее становилось его разочарование и досада, когда я сообщал, что материала при мне нет.

Первое время я не брал склянку с собой, потому что хотел дождаться окончательного превращения ржавчины в неизвестный жёлтый металл, потом — потому что опасался за мистера Корригана, а теперь — пожалуй, уже из страха перед ним самим.

Конечно, я в любой момент мог просто пропасть, исчезнуть, не выйти на связь — ясное дело, магглу не под силу будет разыскать меня, если я сам этого не захочу; однако теперь мне казалось, что я сам представляю собой в этом деле не заказчика и ключевого исполнителя основной части работ по изготовлению артефакта, а лишь посредника, связующее звено между мастером-ювелиром и его работой.

Разумеется, на деле это было вовсе не так! И материал, добытый мной, можно сказать, в честном бою, и идея, и схема, по которой эту идею теоретически возможно было воплотить — всё это принадлежало мне. Конечно, формально меня нельзя было бы назвать изобретателем хроноворота, однако если учесть, что из всей информации о них я располагал лишь страничкой из фолианта, где, кроме гравюры, помещалось лишь пять строк о том, что представляет собой артефакт, то я, можно сказать, самостоятельно изобрёл его заново.

Теперь же, из-за странного маниакального желания мистера Корригана, я не чувствовал, что контролирую ситуацию, и меня это приводило в ужас. Особенно угнетало, что материал выбрал в качестве мишени не меня, а какого-то маггла, который должен, условно говоря, просто собрать руками коробку, в которую запускать чертей предстоит уже мне. Вся моя вина была лишь в том, что руки у меня не оттуда растут, а статус крови не позволяет мне обратиться туда, где полно специалистов с необходимой квалификацией!..

А ещё — если подумать, вина моя состояла в том, что я распустил язык, слишком много выболтав этому несчастному магглу, чем, по всей видимости, и свёл того с ума. Ещё и угораздило меня напороться на этого любителя Гофмана, на этого романтика, этого чёртова Дроссельмейера!

А всё я! Я запустил махину в действие, значит, мне её и остановить. И наилучшим исходом дела будет логическое завершение начатого.

Вздохнув, я извлёк из тайника склянку с бывшей ржавчиной и направился в «Кабанью голову» — тамошний камин имел выход в один из дублинский трактиров. Аберфорт, увидев меня, поинтересовался, с чего это у меня похоронная рожа и неужели я решил наконец-то бросить Анну. Я ответил, что, возможно, похоронный вид свидетельствует о том, что, напротив, я намерен сегодня сделать ей предложение... но, кажется, Аберфорт моего юмора не уловил.

Спустя двадцать минут я уже открывал тяжёлую дверь в мастерскую мистера Корригана. Что ж, будь, что будет — в конце концов, если с ним происходит неладное, я могу хотя бы попытаться его понять — как я всегда старался понять каждого, кто так или иначе оказывался на моём пути.