Орёл и Кошка (гет)

— Он согласился, — глухо проговорил мистер Поттер, аккуратно прикрыв за собой дверь директорского кабинета.

Казалось, его реплика была адресована нам, то есть всем собравшимся в ожидании решения, однако мистер Поттер даже головы не повернул в нашу сторону. Выглядело это не очень-то вежливо, однако, учитывая неприятную специфику нашей просьбы и неловкость ситуации, у него, пожалуй, были все основания для подобного тона.

— Вот и хорошо, — подала голос Минерва. — Думаю, теперь вы вполне убедились, мистер Поттер, что раз уж даже сам директор Дамблдор не имеет никаких возражений на этот счёт, то и вам не стоит беспокоиться.

— Вам легко говорить, — возразил мистер Поттер. — Ведь это я должен буду забрать палочку, значит, это мне, а не всем вам, придётся лезть в… в могилу к близкому другу и учителю! А я не могу так! Нет, я, конечно, сделаю, раз так надо для восстановления Хогвартса, но… Мне кажется, это всё равно как-то подло.

— Гарри, ну что ты говоришь! — воскликнула мисс Грейнджер. — Иногда ради установления истины и торжества справедливости приходится проводить эксгумацию, и ничего преступного в этом нет!

— Так то истина и справедливость, а это — ремонт, — возразил мистер Поттер.

— Разрушения, нанесённые замку Пожирателями, были актом чудовищного вандализма, и я не знаю более справедливого дела, чем восстановление школы! И медлить тут нельзя! — мисс Грейнджер была непреклонна в своей логичности.

— И правда, Гарри, чего мы тянем? Давай уже пойдём и закончим с этим делом. В конце концов, ты же у нас последний Мародёр, — с этими словами мистер Уизли хлопнул друга по спине. Тот вздрогнул.

М-да, если это было попыткой одобрения, то крайне неудачной.

— Ой, Гарри, прости, это я опять что-то сморозил…

— Ничего, я всё правильно понял, спасибо, Рон, — вымученно улыбнулся Гарри. — Конечно, вы совершенно правы. Я иду. Кто со мной?

Естественно, присутствовать при эксгумации не хотелось никому, но так же естественно было, что мы все вызвались сопровождать мистера Поттера. Я пребывал в лёгком недоумении, что шутка младшего Уизли оказала-таки неожиданно благотворное воздействие на исход дела. Впрочем, мистеру Поттеру этот натужный юмор тоже не показался уместным, скорее, он просто оценил искренность намерений друга.

Когда мы подошли к месту захоронения, я решительно оттеснил всех от гробницы.

— С вашего позволения, я возьму на себя техническую часть операции, — заявил я, доставая палочку. — Всё, что потребуется от вас, мистер Поттер, это, собственно, забрать вашу вещь. С остальным я справлюсь сам.

Что ж, справился я неплохо. Минерва, как я и предполагал, отвернулась, мистер Уизли поддерживал за плечо мисс Грейнджер, которая мужественно ждала окончания процедуры. Мистер Поттер внимательно смотрел на меня, а когда всё закончилось, тихонько подошёл, чтобы поблагодарить.

— Это совершенно не стоит благодарности, мистер Поттер, — отозвался я, понизив голос. — Идея принадлежала мне, потому и воплощать её должен был я.

…Возвращались мы молча. Минерва плакала — тихо, без единого всхлипа. Мисс Грейнджер шла на полшага позади неё, не зная, как утешить, и не решаясь что-либо сказать.

— Профессор Флитвик, — вновь обратился ко мне мистер Поттер. — Директор Дамблдор… на портрете… он просил меня передать вам, чтобы вы зашли.

Спасибо, мистер Поттер, я так и сделаю.

* * *

— Ну, и чья теперь настала очередь принимать «неудобные» решения? — весело спросил Альбус.

— И тебе тоже доброго утра, — я решил не поддаваться на провокацию. — Спасибо, что поговорил с мистером Поттером.

— Не за что, — беззаботным тоном отозвался Дамблдор. — Всегда рад быть полезным… Да, тебе ещё предстоит многое узнать о роли директорских портретов в жизни школы. Думаю, ты, как заместитель, должен будешь…

— Какой ещё заместитель?! — перебил я.

— Минерва умная женщина, она должна понять, что кандидатуры лучше ей не найти.

— Я рад, что ты наконец-то оценил её ум, но сомневаюсь, чтобы она назначила заместителем меня!

— Почему же?

— Хотя бы потому, что я отнюдь не стремлюсь им быть, — спокойно ответил я. — Дружеская помощь — это одно, административная должность — совершенно другое. В плане ответственности с меня вполне хватает деканства.

— Заместитель заместителю рознь, — возразил Дамблдор. — Разве не с тобой она бегала советоваться по любому поводу? Разве не ты знаешь её лучше всех, с самой юности? Разве не тебе одному она всегда могла пожаловаться на меня, в конце концов?

— Вот именно. Было бы непростительной глупостью всё это потерять.

— Но тебе всё равно придётся занять какое-то место при дворе её величества, — вкрадчиво произнёс Альбус. — А должность заместителя можно трактовать по-разному. И настало время тебе самому выбирать, быть ли тебе шутом, серым кардиналом или, возможно, принцем-консортом — если ты простишь мне мою стариковскую бестактность?

— Альбус, если тебе это кажется остроумным…

— Не кажется. Извини.

— Извиняю, — пожал плечами я. Интересно, что сказал бы наш покойный директор, если бы я заметил, что он шутит, как младший Уизли?

— Что ж, прости за беспокойство, не буду тебя задерживать.

Я откланялся и вышел.

* * *

Минерва взяла свою чашку, вдохнула аромат, с явным удовольствием сделала глоток и неожиданно сказала:

— А не выпить ли нам чего-нибудь покрепче в честь начала ремонта?

Я едва не поперхнулся чаем.

— Минерва, я… Э-э-э… Извини, но у меня нет… Ты же знаешь, я не большой любитель, тем более в школе…

— Да чего ты так перепугался, Филиус? Просто я сейчас вспомнила, что у меня как раз есть бутылка превосходного виски. И я бы хотела предложить тебе распить её вместе. Ты ведь не против?

Конечно, я не против, вот только…

…Минерва, отказавшаяся от шахмат. Минерва, ни словом не выразившая удивления по поводу улуна, который я заварил вместо её любимого жасминового чая. Минерва, предложившая мне распить с ней бутылку виски…

— Кто ты? Что с Минервой? — прямо спросил я, направляя палочку в грудь собеседницы.

— Филиус, ты что?! — испуг выглядел искренним, но мог быть и искусно сыгран.

— Детское прозвище Минервы Макгонагалл?

— М… Мими, — пролепетала она.

— Откуда оно взялось?

— Моя маггловская бабушка любила оперу и вечно таскала меня с собой…

— Уф, слава богу, — с облегчением выдохнул я, убирая палочку. — Прости, пожалуйста, хорошая моя, — пробормотал я, обнимая подругу.

Минерву трясло.

— Ничего… Ничего страшного, — с усилием выговорила она. — Только теперь нам обоим уж точно придётся выпить, — и Минерва неловко поднялась с кресла. Уже в дверях она обернулась и спросила:

— Кстати, этот трюк с ключевыми вопросами — это же Орденский фокус, откуда ты его знаешь?

— Орденский, говоришь? Да мы с Аберфортом уже лет двадцать им пользуемся.

— Не понимаю, что может связывать тебя и Аберфорта? — хмыкнула Минерва, возвращаясь с бутылкой.

О, это хороший признак. Любопытничает — значит, от шока отошла.

— Тебя удивляет, что я с ним дружу, хоть он и не моет стаканы?

— Да, и ещё он мрачный тип, — слабо улыбнулась Минерва.

— Ну, мы с ним просто иногда беседуем о жизни, а иногда что-то затеваем. И потом, знаешь, ему приносят такие занятные артефакты…

— Угу, или ворованные, или проклятые. Да и виски у него дрянь.

— Не без этого, — кивнул я. — Но зато агентурная сеть — что надо. Может быть, потом расскажу подробнее о наших приключениях.

— О твоих приключениях я готова слушать вечно, — негромко сказала Минерва, разливая виски.

— На столько времени у меня историй не хватит, боюсь. Знаешь, мне никогда раньше не доводилось пить со своей студенткой.

— Прошло больше сорока лет после выпуска, — напомнила она.

— Ага, а я всё так же вижу перед собой девочку с косичкой. Косичку, если помнишь, я сам же тебе и заплетал.

— Не сам, а заклинанием!

— Всё равно считается.

— Ладно, пусть считается, — засмеялась Минерва. — Мне не жалко. Ох, Филиус, я, кажется, совсем пьяна. Пойду-ка, наверное, спать. Да что ж это за день такой…

* * *

Ничто так не объединяет коллектив, как ремонт, осуществляемый «своими силами». И, кстати, ничто так не губит субординацию, как руководство стройкой. Вот взять, к примеру, новоиспеченных лучших подруг — Гермиону Грейнджер и Минерву Макгонагалл. Нет, конечно, они не переходят известных границ, однако беседуют запросто, я бы даже сказал, по-родственному.

Что ж, понимаю Гермиону: её родители сейчас проходят реабилитацию в Мунго, и вполне естественно, что девочка чувствует себя в некотором роде почти сиротой. За тот год, что она их не видела, чета Грейнджер успела рассориться и даже развестись: «Наша совместная жизнь казалась нам пустой и лишённой смысла, непонятно было, как мы вообще смогли прожить в браке столько лет», — сказала мать мисс Грейнджер. Гермиона была в отчаянии.

Однако спустя неделю интенсивной терапии и ежедневных визитов дочери мистер Грейнджер действительно заметил, что «эта мисс и впрямь очень похожа на мою бывшую жену, и, мне кажется, мы с нею в родстве».

— Если так пойдёт и дальше, они окончательно вспомнят вас, а потом, возможно, сойдутся вновь, — заявил доктор. — Впрочем, гарантий, что они захотят снова жить вместе, нет никаких. Но память возвращается, а значит, прогресс налицо.

Мне стоило огромного труда устроить так, чтобы лечащий врач указал в истории болезни заведомо ложный диагноз — «амнезия»: хоть и незаконно, но всё же проще, чем убедить Аврорат вычеркнуть из «дела о незаконной обливиации, применённой лицом, не имеющим соответствующих полномочий» имя дочери пострадавших.

А мы всё трудились над замком, старательно выискивая в памяти мельчайшие детали: здесь был выступ, а здесь — ниша; вон тот портрет висел левее…

Наконец управились, и очень скоро — всего-то две недели прошло. Хогвартс, со всеми его пристройками, теплицами и квиддичным полем, приобрёл вполне пристойный вид.

На самом деле, это было лишь самое начало — «верхушка айсберга». Конечно, таким, как прежде, он уже не станет — слишком многое переменилось безвозвратно. И дело тут не только в том, что замок пришлось сильно перестроить, нет. Дело в нас. Нам в этот жуткий год выпало слишком много горя. Лично я не назову ни одного из коллег, кто бы так или иначе не пострадал. У Септимы поседели виски, у Поппи Помфри, если приглядеться, слегка подрагивают пальцы. Батшеда боится засыпать из-за кошмаров, в которых Пожиратели убивают кого-то из её многочисленных племянников (правда, она призналась, что теперь, просыпаясь, всякий раз безумно радуется, ведь на самом деле все они живы). Аврора изо всех сил делает вид, будто войны вообще не было, и многие уже выражают недоумение по поводу её бесконечного щебетания за столом. То есть поговорить она всегда любила, однако сейчас это уже ощущается, как что-то нездоровое; к тому же, этот её нервный смешок… раньше так не было.

На кого действительно больно смотреть, так это на Минерву. Хотя на самом деле на неё не смотреть надо, а помогать ей изо всех сил. Что мы и делаем.

Есть и хорошие новости: Сибилла всё чаще спускается к общему столу, да и хересом от неё больше не пахнет — правда, возможно, это связано не с волевым решением, а с нехваткой денег.

Кстати, о финансировании. Огромных трудов мне стоило принять тот факт, что для Министерства, похоже, не существует понятия «личное», когда дело касается преподавателей Хогвартса. Так, например, недостающее оборудование, взамен уничтоженного в битве, нам было предложено закупить на собственные сбережения. Минерва, бледная от ярости, зачитывала эту бумагу, брезгливо держа листок двумя пальцами, и очевидно было, что она не только возмущена, но и растеряна.

Вопреки ожиданиям, весь штат единогласно поддержал идею. И я в том числе; правда, никто, похоже, так и не поверил, что сотня галлеонов — это всё, что у меня есть. Кто-то (голоса я не узнал, а говорившую не видел) выкрикнул, что ради школы, ради детей я мог бы и открыть свой гринготтский сейф — с чего они взяли, что он вообще у меня есть, интересно?

Чёрт меня дёрнул в тот момент ненароком глянуть на Минерву! Она и так была едва ли не в бешенстве, но при этом обвинении вообще пошла пятнами. Могу представить, что и как бы она ответила, если бы не данное мне слово!..

…И тем не менее, собранных денег на первое время нам хватило. Дальше всё шло хуже и хуже. Спешно принятый закон о конфискации имущества у бывших Пожирателей, увы, не принёс школе ничего, кроме ложных надежд, ибо что в Министерство попало, того уж больше нет. Господин Шеклболт тряс протоколами судебных заседаний и обещал, что через полгода на счёт Хогвартса хлынет река галлеонов, однако на дворе уже давно стоял июнь…

И я решил рискнуть.

Долорес Джейн Амбридж, ещё не успевшая предстать перед судом и ответить за свои преступные действия, слыла обладательницей некоторого состояния, к тому же, по слухам, весьма солидного. Итак, нам с Минервой предстояло опередить Кингсли и первыми подать иск о возмещении ущерба, причинённого Хогвартсу во время так называемого «инспектирования». Я попросил Розмерту написать отставному министру Фаджу и передать ему моё предложение встретиться в ближайшую субботу в Хогсмиде. В ходе беседы экс-министр выразил свою готовность к полному содействию нам как пострадавшей стороне (возможно, не последнюю роль сыграло имя адвоката, избранного мною для ведения дела).

Оставалось дело за малым: подготовить Минерву. Наверное, кандидатуру адвоката она не одобрила бы никогда, не зайди к ней в тот момент Персиваль Уизли, на которого произнесенные мною два слова — «Реджинальд Эджком» — оказали неожиданно мощное воздействие: он разве что на одной ножке не скакал от восторга. «Ну, профессор Флитвик, примите заранее мои поздравления! Уж если за дело взялся Реджи-Эджи, он даже мокрого места не оставит от противника!»

Ободренная таким началом, Минерва хоть и смотрела вопросительно-строго, но своё «добро» дала.

Денег наш адвокат решительно не хотел: ему требовалась наша помощь. Его дочь (и секретарь по совместительству) должна была выйти замуж в октябре. «Полагаю, в ваших силах было бы повлиять на решение мисс Грейнджер… ну, вы меня понимаете…»

Я понимал. Более того, с пониманием отнеслась к проблеме и сама Гермиона. Узнав о том, как страшно рисковала мать Мариэтты, скрывавшая своё маггловское происхождение, и как тряслась сама Мариэтта, уверенная, что её участие в незаконных собраниях может стоить матери не только карьеры, но и свободы (Эджкомы знали, откуда ветер подует), мисс Грейнджер сама предложила свою помощь. Мариэтта была крайне смущена, даже пыталась протестовать. Было видно, что ей безумно хочется вернуть своё прежнее лицо, но ей казалось, будто она не имеет права пользоваться добротой людей, которых когда-то предала. Услуга, оказанная её отцом, не могла быть достаточным основанием для прощения самой Мариэтты…

Я пригласил её на небольшую прогулку и долго, очень долго слушал. Напоследок она попросила прощения. Почему-то — у меня, хотя при чём тут я?..

* * *

В общем, дело мы выиграли. Необходимое — мебель, книги, ингредиенты, экспонаты, телескопы и прочие хрустальные шары — закупили. Каюсь, в накладных и прочих документах по купле-продаже Минерва разбиралась без меня: в делах финансовых я проявляю редкостную тупость и очень боюсь туда лезть, чтобы ничего не испортить. Обычно я не афиширую эту свою некомпетентность, но Минерва и Аберфорт в курсе.

Аберфорт, друг ты мой бесценный!.. Вот не зря меня Альбус предупреждал, что брат — человек неболтливый, однако, если его допечь, выскажет даже больше, чем знает!

Он дал интервью корреспонденту «Придиры». Хорошее, правильное интервью хорошему, замечательному корреспонденту — юной мисс Лавгуд.

Аберфорт рассказал, что мы с ним несколько лет вкладывали практически все наличные средства в закупку нелегально произведённых палочек. И весь этот арсенал хранился у меня в личных комнатах, а с наступлением войны Аберфорт начал потихоньку снабжать этими палочками магглорождённых волшебников и волшебниц, скрывавшихся от егерей. Естественно, кустарные поделки в работе были существенно хуже Олливандеровских великолепных инструментов, однако скольким хорошим людям удалось помочь!

На мои деньги было куплено шестьдесят восемь палочек. На Аберфортовы — почти вдвое больше. «Одна палочка — одна жизнь» — так называлась статья, занявшая передовицу июльского «Придиры».

Коллеги, умножив шестьдесят восемь на приблизительную стоимость волшебной палочки, перестали на меня коситься из-за той сотни галлеонов.

Вскоре воспоследовала реакция бдительного Аврората.

За мной пришли. Если быть честным, то за Аберфортом тоже; правда, надо учитывать, что его-то за язык никто не тянул.

Мы даже прогулялись на заседание в Визенгамот: «Пока — как свидетели, но это только пока…»

Минерва сидела очень прямо, одной рукой вцепившись в Поппи Помфри, а другой — в клочок ваты с нашатырём — при входе в здание суда зелья, палочки и артефакты полагалось сдать, но на маггловские средства это правило почему-то не распространялось.

Оказалось, что нескольких магглорождённых, облагодетельствованных нами, егеря всё же успели разоружить (этих-то егерей, пойманных с «нашими» палочками, и судили), вот так и получается, что преступный мир магической Британии обогатился на несколько единиц контрафактного, нигде не зарегистрированного оружия, — и выходит, что в этом была доля нашей вины.

Аберфорт держался очень замкнуто, отвечал сквозь зубы. На меня не смотрел — видимо, стыдился, что невольно подставил нас обоих. Я искал способ его подбодрить — очевидно же, что пока нам нечего бояться.

Внезапно в зале суда появилась ещё одна свидетельница — дама лет тридцати на вид, в безупречном маггловском костюме и шляпке с вуалью.

— Леди Финч-Флетчли, — раздался резковатый голос адвоката. — Можете ли вы сообщить суду всё, что вам известно об этой палочке, а также о роли мистера Дамблдора и профессора Флитвика в событиях прошлой зимы и весны?

— Разумеется, — спокойно ответила дама. — Эту палочку мой сын получил в подарок от своего профессора Чар. Мой сын был со мной не слишком откровенным, и, к сожалению, я слишком поздно узнала об опасности, угрожающей нам, обычным людям, со стороны магической элиты, — какая убийственная ирония прозвучала в голосе свидетельницы! Очевидно, Малфоев и прочих она считала «элитой» ровно в той же мере, в какой себя и сына могла причислить к «обычным людям».

Так же спокойно и чётко леди Финч-Флетчли ответила на все вопросы адвоката и прокурора, подробно рассказав, как они с сыном подверглись нападению со стороны «господ Пожирателей» и чудом уцелели; как переживал Джастин по поводу утраты палочки и невозможности достать новую; как они безмерно благодарны профессору Флитвику и мисс Боунс, изыскавшей возможность передать Джастину эту палочку, благодаря чему их семья смогла переместиться в Бат, чтобы «благополучно переждать грозу»…

Дальше я знал и сам. С этой самой палочкой храбрый Джастин аппарировал в Хогсмид, чтобы принять участие в Битве за Хогвартс…

— К моему глубокому прискорбию, самого мистера Финч-Флетчли в данный момент допросить не удастся, так как он пребывает без сознания в стационарном отделении клиники св. Мунго, — подытожил адвокат.

Суд поблагодарил свидетельницу и удалился. Леди Финч-Флетчли подошла к Минерве, та кивнула в мою сторону, и обе дамы подошли ко мне.

* * *

И вот, хотя ремонт давно окончен, по-прежнему оставалась куча нерешённых дел, и, сколько мы ни бились, их не убавлялось; вдобавок, новые проблемы продолжали сыпаться, как из рога изобилия, — срочные сообщения. «Министр Шеклболт требует», «Совет попечителей настаивает», а ещё — совы, совы, бесконечные совы от студентов. Бывших и нынешних. И от тех, кто пропустил целый год, и от тех, кто пережил этот проклятущий год вместе с нами. И ещё не забыть бы про набор малышей — разослать письма, обойти, пообщаться с родителями.

Мы с Минервой часто спорим, но в главном сходимся всегда: школа существует не ради Министерства и не ради отчётности, но горе тому директору, который посмеет заявить об этом прямо. У Альбуса неплохо получалось чихать на Министерство, попечителей и их дрессированных журналистов. Но то Альбус… Минерве такого не простят, даже если на её защиту, кроме нас, коллег и соратников, встанет Гарри Поттер. От орденцев поддержки мы не ждали: половина из них уже вовсю вьёт гнёздышки в кабинетах различных департаментов, вторая половина — отлавливает Пожирателей и егерей, а в перерывах мотается в Мунго проведать своих раненых.

Шеклболт вытрясает душу (фигурально) и галлеоны (буквально) изо всех, кто пособничал режиму Волдеморта, надеясь поправить дела магического сообщества за счёт виновных в столь плачевном состоянии этих самых дел. Всё бы хорошо, но полученные денежные компенсации потом перераспределяются довольно странно. Нет, я далек от мысли подозревать министра в нечистоте ведения финансовых дел, просто тратить все ресурсы на восстановление бюрократического аппарата, когда госпиталь и школа лежат в руинах, — по меньшей мере нецелесообразно. И это ещё не самые странные из его идей. Одно время он всерьёз грозился разогнать Слизерин, идя на поводу у «общественного мнения» — вот вам и хвалёные надёжность и здравомыслие. Как мы с Минервой на него орали через камин! А беднягу Горация чуть удар не хватил…

— От Кингсли и от уважаемых господ попечителей я, так и быть, отобьюсь, — махнула рукой Минерва. — Но все остальные… Я понимаю, Филиус, это верх наглости с моей стороны, но ты бы мог взять на себя хотя бы старшекурсников?

Я ответил, что возьму на себя всех студентов, включая новый набор, и что это само собой разумелось. Ещё я попросил разрешить мне задействовать других преподавателей по своему усмотрению. Минерва на радостях предоставила мне полную свободу действий, а затем быстро нацарапала что-то на пергаменте и ткнула мне под нос.

— Что это означает? — я не жаловался на зрение, однако прочитанное меня слегка шокировало. Особенно в свете памятного разговора с портретом…

— Филиус, ты же не думал, я надеюсь, что моим заместителем будет Помона? Или Гораций — Мерлин меня сохрани, конечно?!

Я хмыкнул, представив себе Слагхорна, сочиняющего послание родителям какой-нибудь магглорождённой студентки Хаффлпаффа, пропустившей прошлый учебный год. При том, каким снобски-неприятным может быть тон Горация, вынужденного тратить время на переговоры с… нет, не то чтобы он испытывал какие-то предубеждения, однако пределов его терпимости лучше не искать. Что касается Помоны, то она, к сожалению, так до конца и не оправилась от последствий ранения, и мы до сих пор не были уверены, что она сможет вернуться из Мунго к началу учебного года.

— Спасибо за доверие, Минерва, — чуть погодя ответил я.

— Филиус, зачем ты так? — огорчилась она. — Конечно, я подумала прежде всего о тебе, но если ты не веришь…

— Ну о чём ты говоришь? — я не сдержал улыбку. — Что за глупости, разве это похоже на меня? Ты считаешь, что я стал бы требовать к себе особого отношения, рваться вверх по карьерной лестнице и портить тебе нервы? Я просто поблагодарил за доверие. И всё. Не надо искать обиды там, где их нет.

Минерва выдохнула с облегчением.

— Извини, пожалуйста, я действительно что-то не в себе последние пару дней. Переходный возраст, видимо, — она развела руками и виновато улыбнулась.

— Чаю хочешь?

— Разве только у тебя. И… не сейчас, а когда с делами закончим.

— Идёт, — кивнул я, уже размышляя, как получше разобраться со студентами и заодно с педагогическим составом. Идеи были… достаточно новаторские и казались трудноосуществимыми, но сдаваться я не привык — вода камень точит.

Как и следовало ожидать, не все из собравшихся восприняли мою инициативу однозначно. Если милая, спокойная Батшеда охотно согласилась с необходимостью обойти все маггловские семьи с детьми-волшебниками, а Септима так и вовсе заявила, что давно мечтала поучаствовать в чём-то подобном, — «хоть какое-то развлечение, а то недолго и умом тронуться!», то Аврора заметила, что, на её взгляд, для дела, с которым ранее справлялась в одиночку Минерва, двоих вполне достаточно; а если нет — разве это не входит в традиционный круг обязанностей заместителя директора?

Я удержался от искушения пообещать присоединиться к акции, как только захвачу с собой Рубеуса и Фиренце — так сказать, для полноты картины, — и ответил (по возможности, миролюбивым тоном), что, во-первых, нет, не входит, а во-вторых, нынешний набор учеников должен включить тех, кто не мог получить приглашения в прошлом году. Кроме того, нам также придётся навестить семьи всех магглорождённых, кто уже являлся студентом Хогвартса, но в силу известных причин был вынужден прервать обучение, и нет никаких гарантий, что родители согласятся вновь оказать доверие нашей школе; соответственно, семей, с которыми необходимо провести работу, будет существенно больше.

Аврора неохотно согласилась с этим доводом; когда же я трансфигурировал ей изумительное кашемировое платье василькового цвета, с белым воротничком-стоечкой, лёд окончательно растаял (а я мысленно поблагодарил знакомую, загодя, по первой же просьбе, приславшую мне журнал мод).

Я настоял на проведении генеральной репетиции, чтобы каждая из участниц свыклась с костюмом и ролью во избежание неловких ситуаций. Отдельно оговорили, кто и как сможет эффектно продемонстрировать навыки волшебства, и, наконец, я раздал письма и списки адресов.

Вечером Минерва нарадоваться не могла, что мы так ловко со всем справились, а Сибилла не на шутку обиделась, что её не позвали. Разумеется, дело было не только в её манере предрекать всем подряд малоприятные события; помимо этого, ещё до битвы за Хогвартс для меня отнюдь не являлось секретом, что наша прорицательница, увы, растеряла все навыки обращения с палочкой, вплоть до неспособности применить простое Репаро; таким образом, продемонстрировать родителям, что именно мы подразумеваем под словом «волшебство», ей было бы не под силу. Сказать об этом напрямую, да ещё и при свидетелях, я счёл недопустимым, и попытался было переменить тему, но не успел рта раскрыть, как Трелони, очевидно, преследуя те же цели, изрекла очередную несуразицу, мол, у нас в последнее время что ни год — то новый директор; разреши глянуть в твою чашку, Минерва…

Так. Этого только мне не хватало. Тем более, что в последнее время, глядя на бледную, измотанную вконец Минерву, на её посиневшие губы и чёрные круги вокруг глаз, я твёрдо решил: вот раскидаем все дела, и я, вступив в коалицию с Поппи Помфри, запру нашего директора в Больничном крыле на пару суток и силком заставлю отоспаться, а уже потом переведу на здоровый режим дня с ежевечерним моционом. И тут на тебе…

После ужина я поспешил к себе — заваривать обещанный чай и ждать Минерву.

Самому смешно. Ну да ладно — она пока не догадалась ни о чём, что могла бы счесть излишним или неуместным. За пятьдесят лет ко всему привыкаешь, и сердце почти не ёкает, когда в дверях появляется тонкий, почти девичий силуэт. И всё-таки, как она исхудала за эти несколько недель, так же нельзя, ей бы поберечься хоть немного!

— Филиус, открой секрет, как тебе удаётся всё это?

— Что — «это»?

— Задумывать и осуществлять все эти действия по спасению школы от полного упадка, запустения и разорения. Так как?

— Никак, просто ищу, как тебе помочь. Иногда получается, иногда — не очень.

— Ничего себе «не очень»! Да если бы ты не уговорил Гарри помочь, мы бы до сих пор копались посреди руин!

Здесь я вынужден покаяться: мистер Поттер был нужен нам только как хозяин Старшей палочки. Меня впечатлил его рассказ о том, как ему удалось с её помощью починить свою старую, с фениксовым пером. Ведь если, по словам Олливандера, палочки и впрямь не подлежат ремонту, то надо быть дураками, чтобы не попытаться применить столь мощный инструмент для восстановления замка! Меня просто с ума сводила эта идея.

— Жаль, что Гарри не сразу согласился, — вздохнула Минерва. — Но я его понимаю: он так устал…

— Ничего, зато теперь отдыхает. Да и тебе бы не мешало последовать его примеру.

— Некогда отдыхать, Филиус, дела не ждут. Спасибо тебе, теперь нам не грозит трагедия остаться без студентов в будущем году; а вот мои успехи на сегодня, увы, несколько скромнее.

— Попечители досаждают?

— И это тоже, — она устроилась в кресле поудобнее и прикрыла глаза.

— Неужто Кингсли? Он же, вроде бы, нормальный человек.

— Он нормальный министр, — поправила Минерва. — Но, что ни говори, я всё же не Альбус, увы, и министр Шеклболт это хорошо понимает. Что ж, с моим мнением он считается — спасибо и на том. Так что компромисс теоретически возможен.

— Может быть, я могу помочь тебе?

— Не думаю, — покачала головой она. — Разве что пришлёшь ему вызов.

— Ты же знаешь, что я предпочитаю мирный способ разрешения спора.

И давно ли? — лукаво прищурилась Минерва. — Признайся, когда ты в последний раз дрался на дуэли?

— Лет шесть назад, под Новый год, — признался я.

Как интересно, и с кем же?

— С Локхартом. И тут совершенно нечем хвастать, сама понимаешь.

— Ну, ещё бы, — улыбнулась она. — Наверняка бедняга горько пожалел о той мерзкой выходке в Большом зале. Хотя… постой: ты сказал — «под Новый год, около шести лет назад», значит, он оскорбил тебя уже после дуэли?..

— Полагаю, его выходка стала небольшой местью мне и Снейпу. Если помнишь, крах его затеи с Дуэльным клубом произошёл вследствие неудачного выбора ассистента…

— Конечно, такое не забывается, — фыркнула Минерва. — Но, прости моё любопытство, хотелось бы узнать, что послужило причиной дуэли между тобой и этим болваном? Я имею в виду, драться с заведомо слабым противником — это на тебя не похоже…

Я чуть помедлил, прежде чем решился ответить. В конце концов, Локхарт лишился памяти, следовательно, всех обстоятельств дуэли она узнать не сможет, и я могу говорить без опасения затронуть чужую честь.

— Ты совершенно права, — начал я. — История самая пустяковая. Однажды в Хогсмиде не вполне трезвый мистер Локхарт пытался ухаживать за дамой и был при этом скорее настойчив, нежели учтив. Я случайно оказался неподалёку и, естественно, вмешался. Как выяснилось, во хмелю Локхарт оказался не таким уж и трусом… хотя исход дела был очевиден с самого начала.

Минерва улыбнулась и кивнула. Меня всегда поражала её готовность выслушивать мои россказни, даже когда время для них совершенно неподходящее. Вот, например, сейчас… Да, мне давно не приходилось видеть её такой: успокоенной, умиротворённой, почти радостной. Последний раз это выражение появлялось на лице Минервы два года назад, когда она лежала в Мунго, куда угодила стараниями подосланных Амбридж бравых авроров. Помню, как она сияла, когда я заявился к ней с визитом, и как стало остро, до судорог, жаль Минерву: с её повышенным чувством долга и глобальной ответственностью за всё и вся только в госпитале и отдохнёшь…

Жаль, что на этот раз мне пришлось опуститься до… ну, если не совсем вранья, то как минимум сознательного искажения ряда фактов, — но что поделать, если подробности этой истории явно не предназначены для её ушей?!

…А пьяный Локхарт действительно трусом не был, как не был и слабаком — по крайней мере, что касается физической силы. Помнится, дверь он вышиб с одного удара, по-маггловски, плечом; Розмерта, ойкнув, нырнула с головой под простыню, да и я, признаться, слегка занервничал, не найдя на тумбочке своей палочки, — видимо, закатилась под кровать, когда Локхарт высадил дверь. К счастью, Розмертина палочка была на месте, и я успел приманить свою, заодно нашарив очки. Тем временем наш непрошеный гость огляделся по сторонам и, очевидно, собирался добиться если не благосклонности, то хотя бы внимания хозяйки дома, для чего попытался сдёрнуть простыню с Розмерты. Не тратя времени на одевание, я, как был, в очках и с палочкой наизготовку, вскочил на ноги (именно в этот момент он меня, наконец, заметил), применил Инкарцеро и сразу же пожалел, что не выбрал Петрификус: связанный Локхарт шумел и дёргался, обвинял меня в подлом нападении на безоружного, похвалялся тесной дружбой с Ритой Скитер и угрожал оглаской. Надо было сразу заткнуть его Силенцио: пока я спешно одевался, этот дебошир-недоучка успел наговориться, и в результате Розмерта, испугавшись его длинного языка, сама начала упрашивать меня не сдавать негодяя аврорам.

Что ж, в её желании избежать публичного скандала был определённый резон, и я решился на компромисс. Раз молодой человек упрекал меня в нападении на безоружного (что весьма спорно, так как изначально отнюдь не я выступил в роли агрессора, да и на момент начала конфликта мы, по сути, оба не были вооружены), тем не менее, я выразил готовность исправить упущенное и завершить дело честным поединком. В случае проигрыша мой противник должен был немедленно покинуть данное помещение без права вернуться когда бы то ни было; вдобавок, ему предписывалось навсегда позабыть обо всём, увиденном здесь. Нарушив договор, он навеки лишался чести… хотя интуиция подсказывала мне, что Непреложный обет был бы весьма уместен.

Поединок закончился, толком не успев начаться, — что вполне естественно: будучи нулём без палочки, Локхарт не научился превращаться в более весомое число даже с помощью последней. На прощание он обещал со мной поквитаться и заявил, что найдёт способ поведать всему миру о моих тёмных и грязных делишках. Я, признаться, не вполне понял, что он имеет в виду, однако не прошло и двух месяцев, как его домыслы относительно природы женского интереса к моей скромной персоне во всеуслышание прозвучали в присутствии всех обитателей Хогвартса. У Минервы были свои причины помнить об этом инциденте; готов признать, что воспоминания о её реакции на эту эскападу грели моё старое сердце. Тем не менее, развёрнутая и правдивая версия тех событий, несомненно, не является приемлемой темой для чайных посиделок. Что ж, та Минерва, которую знают все, возможно, меня бы и осудила, но мне повезло вдвойне: я помню Минерву Макгонагалл совсем другой, хоть и не сумел до конца разгадать природу постигшей её метаморфозы.

Выбор у меня, по сути, был невелик: или позволять себе иногда побыть легкомысленным — или прожить жизнь крайне скудную и не очень счастливую.

Усталость навалилась внезапно, и я почувствовал, что могу свалиться, не добравшись до постели. Поясница предательски ныла, требуя горячей воды и массажа. Хорошо, что я могу сделать его сам, не прибегая к помощи посторонних. Плохо, что иногда до смерти хочется, чтобы обо мне позаботился кто-то другой. Но — вот поди ж ты! — одинокая старость. А ведь, казалось бы, ничто не предвещало...

Впервые я оказался в плену чувств, когда, выглянув из окна, вдруг увидел цветочницу с соседней улицы. Помню, что день был самый обычный, мы только закончили завтракать, и мне захотелось посмотреть на дождь.

Эту девушку я видел и раньше: она всегда приходила по пятницам и приносила полную корзинку, а уносила пустую. Цветы менялись в зависимости от сезона, а вот она сама, её платье и фартук — никогда. Почему я смотрел на неё раньше — и не видел?

Почему вдруг теперь разглядел?

И почему это случилось именно сегодня?

…По уверениям моей матери, я, шестилетний озорник, неспособный даже полминуты постоять спокойно, в тот день проторчал у окна до самого обеда, не сводя глаз с простоватой особы в ужасном фиолетовом капоре и с корзиной наперевес.

Была ли она простоватой или изысканной — для меня осталось загадкой; детская память непрочна и избирательна, однако я навсегда запомнил дивное сияние — мягкий ореол вокруг ее лица, которое впервые привиделось мне, когда она походя скользнула взглядом по нашему окну, и, кажется, на мгновение наши взгляды встретились.

Этого не могло быть в принципе, ведь чары надёжно скрывали наш дом ото всех магглов, включая хорошеньких цветочниц; однако девушка с корзиной, полной ландышей, в один миг озарилась неземным светом, и этот свет отныне сопровождал её, куда бы она ни шла, на кого бы ни смотрела.

Я долго думал о слове «любовь», но, увы, даже оно неспособно было выразить всю глубину охватившего меня потрясения.

Зато слово «женщина» прекрасно вместило и трепет, и восторг, и замирание сердца, и ожидание новой встречи (по пятницам всегда на нашей улице!)

А потом… потом всё забылось.

Осталось только смутное воспоминание о пережитом. И накатывающее иногда странное желание — услышать запах ландышей…

В нашем доме ландышами не пахло. Пахло маминой лавандой и папиным трубочным табаком. Пахло книгами. Пахло одеколоном и зубным порошком, пахло розами, которые отец приносил маме, и глинтвейном, и ёлкой.

Но самое главное — пахло знаниями и любопытством.

Науки — прикладная артефактология и теоретическая артефакторика — вот это было захватывающе, как самый настоящий приключенческий роман.

Я много читал, бредил наукой и боевыми подвигами, выдерживал изматывающие баталии с мамой, занимавшейся моим образованием весьма настойчиво и потому регулярно усаживавшей меня за кабинетный рояль.

К одиннадцати годам я неплохо знал латынь (об английском и французском умолчу: нет моей заслуги в том, что я билингвален — всему виной смешанное происхождение). Особых музыкальных талантов я не выказывал, однако с удовольствием проводил за инструментом часок-другой, одним глазом глядя в книжку. Каюсь, не всегда это было серьёзное чтение, мне больше всего нравились комедии положений, потому что упорство и изобретательность, с каковыми герои выпутывались из неловких ситуаций, я ценил ничуть не ниже доблести, проявленной в бою.

Матушка моя категорически не желала отпускать меня в Хогвартс. Отец настаивал: уровень преподавания, повышенные требования, множество дополнительных, факультативных предметов, наконец, сам директор Диппет, у которого мой отец учился и с которым дружил до сих пор.

— В Шармбатоне можно учиться с ничуть не меньшим успехом, было бы желание, а у Филиуса оно есть, — парировала мать. — Зато у нас его не затравят. Шармбатонцев крайне тяжело удивить, да и не склонны они придавать столько значения чистоте крови. Этот ваш английский снобизм…

— Ты сама наполовину англичанка, — напомнил папа.

— По происхождению. А по духу — вольтерьянка и либертинка. И всем этим, а также обширными познаниями в маггловской литературе, истории и изящных искусствах, я обязана Шармбатонской Академии!

— Клэр, не волнуйся так, прошу тебя. В конце концов, мой дед, мой отец и я сам — все в нашей семье благополучно окончили Хогвартс, и ничего страшного с нами там не произошло. Увы, здесь ли, во Франции ли, парень всё равно получит своё: это нелегко, но неизбежно, и лично я не вижу в этом трагедии.

— Получит своё! — раздражённо выкрикнула мама. — Ты хочешь сказать, его характер сломают насмешками и постоянным унижением, и он, в лучшем случае, станет замкнутым тихоней, зароется в книжки и проходит холостым до пятидесяти лет?

— Ну, с дедом и отцом, представь себе, именно так и вышло. А мне повезло, у меня появилась ты.

— У тебя крайняя степень застенчивости, и, подозреваю, это не врождённое! Эндрю, сейчас наш сын — нормальный озорной ребёнок, но если через год мы получим забитого нелюдимого тихоню, я не знаю, что я сделаю!

— Давай так: если через месяц Филиус напишет нам, что Хогвартс — жуткое место и с него хватит, мы тотчас заберём его и переведём в Шармбатон. Идёт?

Возражений не последовало. Я отправился в Хогвартс.

На платформе 9 ¾ папа как мог утешал маму, попутно стараясь отвлечь её внимание от напряжённого разглядывания стоящих поодаль незнакомых людей. Мама пыталась напоследок втолковать мне что-то, потом сунула мне в руки какую-то книгу, при этом губы у неё задрожали, и я сам едва не разревелся — вот уж был бы неслыханный позор, ведь я почти на год старше большинства своих будущих товарищей: семнадцатого октября мне исполнится двенадцать!..

Вконец одурев от шума, суеты и прощальных наставлений, я закрутил головой по сторонам в поисках хоть чего-нибудь, на чём можно сосредоточиться.

Прямо позади нас я увидел маггловскую семью. Мне, конечно, часто доводилось видеть магглов, поэтому я не удивился ни их одежде, ни неуверенным манерам. А вот они, должно быть, чувствовали себя не в своей тарелке даже больше, чем моя мама.

Я посмотрел на маггловского мальчика — чернявый, крепкий и рослый, он был выше меня на целых две головы, а если судить по физиономии, то ещё неизвестно, кто из нас больший хулиган.

Так, с ним всё ясно. Или подерёмся, или подружимся — впрочем, одно другому не мешает.

Парень перехватил мой взгляд и нахмурился, отступив при этом на шаг — не знаю, должно ли это было означать угрозу или вызов, но, так или иначе, шагнув назад, он столкнулся с чьим-то чемоданом, который с грохотом упал и раскрылся.

Маленькая хозяйка чемодана засуетилась, пытаясь затолкать обратно свои пожитки, но тут раздался гудок, и все забегали, рассаживаясь по вагонам.

Чернявый парень молча присел на корточки около чемодана и начал активно помогать.

Ещё гудок. Пронзительный свист пара.

Я выхватил палочку (она была куда удобнее маминой) и проговорил заклинание.

Вещи взлетели фута на три вверх.

Ещё заклинание — сложить всё по местам.

Третье — утрамбовать поплотнее.

Крышка чемодана захлопнулась, щёлкнул замок.

— Спасибо, — подняв глаза, я смог, наконец, рассмотреть девочку: короткие льняные локоны, лицо сердечком, ямочка на щеке — подумать только, одна ямочка!

— Поезд уходит, — печально прогундосил чернявый.

Мы очнулись и успели вскочить в вагон.

Когда мы трое расселись в купе, чернявый переглянулся с девочкой, потом скептически посмотрел на меня и спросил:

— Тебе в школу не рано?

Девочка зарделась и пихнула его локтем — пожалуй, меня это задело даже сильнее, чем вопрос. Драться не было настроения, да и я уже показал, на что способен тогда, с чемоданом, поэтому я просто ответил, что нет, не рано, а в самый раз, и достал подаренную мамой книгу.

Не то чтобы мне хотелось читать; просто вид этих двоих, то, как они зашушукались, навело на мысль, что они знакомы;, и оттого стало ещё неприятней.

Книга оказалась на французском. На обложке было вытиснено краткое: «Эдмон Ростан. Пьесы».

Что ж, Ростан так Ростан. Я углубился в чтение, стараясь сосредоточиться.

Сосредоточиться не получилось. С первых реплик я понял, что «Принцесса Грёза» — это типичное «не моё». Что там дальше? «Орлёнок», «Шантеклер» и какой-то «Сирано де Бержерак». Что ж, из этого списка наиболее многообещающим выглядит «Орлёнок»…

— Эй, — чернявый бесцеремонно потянул меня за рукав. — Ты что, по-французски читаешь?

— Ага, — отозвался я без особой охоты.

— Здорово! Дик Салливан, — и он протянул мне руку.

Я закрыл книгу и ответил на рукопожатие.

— Рад знакомству. Филиус Флитвик.

— Ну и ну! В смысле, очень приятно. А её, — он кивнул на девочку, — зовут Анна Олсен, у неё мама маггла, а отец швед. А сама она по-шведски не умеет. А ты, наверное, чистокровный?

— Я? Ни разу, — улыбнулся я.

— Кто у тебя маггл?

— Да было несколько в роду.

— А чего ты такой мелкий?

— Ты в Гринготтсе был? Гоблинов видел?

— Ну, да…

— Моя прапрабабушка была гоблинкой.

— Врёшь!

— Не вру, — спокойно сказал я.

— Не похож ты на гоблина. Они ж страшенные.

— Наверное, не все.

— Ты с ними что, не общаешься?

— А не много ли вопросов для начала? Вот Анна, например, молчит. Анна, ты на какой факультет хочешь?

Анна пожала плечами и улыбнулась.

* * *

…Шляпа хмыкала, мялась, бормотала что-то об интересном случае, перечисляла плюсы и минусы обучения на Гриффиндоре и на Равенкло, а я всё думал, как бы попросить её решать поскорее.

— Куда ты торопишься, несносный ты мальчишка?! Тебе что, непонятно, что сейчас решается твоя судьба!

— Не вижу связи, — ответил я мысленно. — Отец говорит, что студенты всех факультетов учат одни и те же предметы; это всё — не более чем соревнования по учёбе: кто больше баллов соберёт, кто лучше в квиддич сыграет… И потом, не может быть, чтобы вся жизнь могла поменяться только оттого, что я попаду в ту или иную команду.

— Глупый, бестолковый мальчишка!.. — раздражённо повторила Шляпа. — От моего решения зависит, чего от тебя всю жизнь будут ждать и требовать другие. Ты не трус, и ты тянешься к знаниям; так всё-таки Гриффиндор или Равенкло?.. Ох, сбиваюсь я со счёта, чего в тебе больше…

— О других ничего не скажу. Пусть ждут себе, чего хотят. А про себя — давай я сам тебе посчитаю, — сжалился я. — По моим прикидкам, процентное соотношение…

— Драккл с тобой! Равенкло!

…Через несколько минут к нашему факультету присоединилась Анна (встречая её, я отбил все ладони), а уж когда Дик деловито протопал к столу Хаффлпаффа, казалось, счастью моему не будет предела. Конечно, Дик — парень неплохой, но Анна в его присутствии явно тушуется. Что ж, раз он не с нами, то, возможно, теперь мне удастся с ней подружиться…

* * *

Анниной застенчивости хватило ровно на неделю. Немного обжившись на новом месте, она оказалась довольно общительной девочкой. Правда, явно предпочитала нам с Диком трёх новых подруг. Ну, что тут скажешь… девчонки!

А мы и сами найдём, чем заняться. Например, можно найти Тайную комнату. Ну, или, в крайнем случае, явные доказательства того, что её существование — не более, чем миф…

Мой новый друг, как выяснилось, ничего не слышал ни о Тайной комнате, ни о других легендарных достопримечательностях Хогвартса! Я решил исправить это упущение, однако Дик не осилил Историю Хогвартса даже за две недели. Я удивился, но всё же пересказал ему выбранные места, пытаясь угадать момент, когда у него, наконец, загорятся глаза…

Дика покорила сама идея Выручай-комнаты. Ещё бы, такое полезное место!

Обе попытки исследовать замок стоили нашим факультетам по тридцать баллов. Вообще, можно было обойтись и меньшей кровью, но профессор Бёрк ещё с первого раза питала к нам обоим стойкую антипатию. Вдобавок нас препроводили к директору, а на обратном пути к нам прицепился Пивз, и прогнать зловредного духа мне удалось с большим трудом. Ох и намахался я палочкой, стараясь попасть Петрификусом по шустрой мишени!..

Еще одним неприятным открытием стал тот факт, что иногда приверженцы чистоты крови попадают и на другие факультеты, кроме Слизерина.

Староста Равенкло был именно таким, и если к магглорождённым ребятам он относился холодно и свысока, но в целом без явной неприязни, то я был в его глазах получеловеческой тварью, опасной и непредсказуемой; он не скрывал своих взглядов и старался всячески подчеркнуть мою инаковость в присутствии других.

Теперь же, когда за один вечер я потерял столько баллов, он с полным на то основанием прошёлся по моим личностным качествам, завершив «панегирик» выпадом в сторону родословной.

Впервые я почувствовал себя очень неуютно в гостиной родного факультета.

И тут Анна неожиданно вышла вперёд. Не годится, говорила она, чтобы старосты сходу делили младшекурсников на «хороших» и «плохих», основываясь только на одном-единственном проступке. И что, мол, за ущербная мораль — чуть что, устраивать публичную выволочку, даже не попытавшись переговорить с глазу на глаз. А указывать при этом на происхождение — это уже просто подло…

Я слушал и краснел со стыда. Мало того, что меня записал в «полукровные твари» собственный староста, так, в довершение всех бед, я дожил до того, что меня защищает девочка!

И не простая. Ну, по крайней мере, для меня.

Полтора месяца она не видела нас с Диком в упор, а тут — будьте-нате!

Нет, разумеется, я не был в обиде на Анну, однако её заступничество стало для меня ударом едва ли не большим, чем весь этот скандал.

Не то чтобы речи первокурсницы могли впечатлить старосту, но в главном она преуспела: подорвала его личный авторитет в глазах некоторых ребят. Староста был задет, нас с Анной он молча возненавидел, и это заставило меня стать осторожнее. Анна с самого начала была примерной студенткой, а теперь и вовсе притихла, и после памятного вечера, казалось, её голоса в гостиной больше не слыхали.

Как следствие, её всё реже видели с подружками, и всё чаще — со мной. И Диком, разумеется. Словом, не было бы счастья, да несчастье помогло!..

…Как вскоре показала практика, баллы я терял легко, однако зарабатывал с лёгкостью не меньшей. Дику приходилось куда сложнее.

Несмотря на принадлежность к разным факультетам, домашние задания мы с Диком делали вместе. Многие считали его глуповатым, однако это было вовсе не так. Просто скорость мысли у Дика от природы была медленнее, чем у большинства ребят. Ещё ему было трудновато запоминать большое количество информации, а ведь это иногда так мешает хорошо учиться!..

И я стал придумывать мнемонические правила.

Конечно, насчёт этих самых правил меня надоумил отец. Вообще, он столько сделал для моей учёбы, что его советы в письмах приносили мне чуть ли не больше пользы, чем сама школа.

Научиться воспринимать и усваивать информацию. Научиться делать логические выводы. Научиться фильтровать, отделяя домыслы, выдаваемые за факты, от собственно фактов.

И всё это — в формате эссе.

Мама следила за слогом: он должен был быть лёгким и образным.

По сути, я учился у родителей, а Дик — у меня.

Была лишь одна тема, которой мы не касались. Мужчины об этом не говорят, а ссориться по такому поводу — низко. Ведь ясно же, что настанет день, и она решит сама, а тому, кому не повезёт, необходимо будет принять её выбор. И тогда нам обоим, и мне, и Дику, придётся затратить немалые усилия, чтобы сохранить лицо и дружбу.

Конечно же, я давно прочёл «Сирано», конечно, находил в себе много общего с главным героем, а Дика хотел бы видеть Кристианом, но вот…

Беда мне с ним.

Читатель пьесы, направляемый искусным драматургом, легко совершит выбор, предпочтя духовное богатство Сирано пустой красоте глуповатого Кристиана.

Но Дик… Его «красота» была куда более страшным оружием, чем Кристианов греческий профиль.

Начать с того, что он был очень хорошим человеком. Доброжелательным и открытым. Да ещё и отнюдь не дураком (и моё мнимое благородство, с которым я давал ему уроки, было ничем иным, как средством побороть жгучую зависть). Вначале я не мог себе простить, что сам предложил ему помощь, однако в этом оказался свой плюс: мне понравилось объяснять.

Я сам хотел быть таким! Хотел, чтобы ко мне тянулись. Хотел нести в себе этот дар — согревать других… Но вместо этого сам грелся, находясь подле соперника.

Теплее мне не становилось. Хуже того, я понял, что внутри меня ищет выхода слепая, бессильная ярость — нет, не на друга; на себя.

Громоотвод нашёлся очень скоро. Им стал Дуэльный клуб.

Я «спускал пар», швыряясь Ступефаями и Петрификусами, иногда проигрывал, иногда — побеждал…

Как-то раз я обмолвился Дику, что мне здорово помогает клуб: дескать, всю дурь и злость разгоняю и хожу себе свободно. И тут Дик меня ошарашил: оказалось, ему точно так же приходилось «упахиваться» на квиддичных тренировках! А иначе он просто лопнул бы со злости. Так и сказал!

— Ты же… ты же никогда не злишься!

— Что, и ты тоже считаешь меня добродушным тюфяком? — фыркнул он в ответ. — Нет, брат. Так не бывает. А тебе сейчас хорошо, да?

— Просто здорово, если честно, — признался я. — Азарт поединка — это, знаешь…

— Знаю. В квиддиче то же самое.

— Там команда, а я так не умею. Могу только один на один…

Мы сидели над озером, над нами пылало заходящее солнце и жарким красным пятном отражалось в воде, и нам обоим так не хотелось думать, что нам придётся однажды… Один на один.

…Не пришлось. Через год после окончания школы Анна вышла замуж за Джека Райли, на три курса старше нас, магглорождённый, с Равенкло. Больше мы о нём ничего не вспомнили, как ни старались. Где она его повстречала, как это вышло — мы могли только гадать.

Я сменил место учёбы и работы, искал себя, попутно развлекаясь скандалами и дуэлями. Анна неодобрительно качала головой, глядя на вьющихся вокруг меня девиц. Дик изготавливал котлы для зелий, очень хорошие, прочные котлы.

Виделись мы крайне редко, да и зачем бы?..

* * *

В двадцать пять лет я решил бросить службу в Министерстве и вернуться в Хогвартс. Не люблю вспоминать причины, побудившие меня к столь резкой смене образа жизни. Пожалуй, стоит упомянуть только, что в первую четверть века мне было интересно доказывать всему миру, что я — человек, что я не хуже многих, а кое-кого — так вовсе даже и получше.

Так, например, я считался одним из самых перспективных стажёров-обливиаторов, но вскоре бросил это дело и перешёл к артефакторике, где тоже вскоре преуспел.

Поводы для дуэли сами находили меня: нередко приходилось защищать свою честь (иногда и чужую), и вскоре я приобрел репутацию персоны, которую лучше не задевать.

Параллельно со всем этим я развлекался научными изысканиями (тут уже не из тщеславия, а просто из любопытства), случайно создал себе имя в тесном кругу магов-исследователей и изобретателей.

Потом всё это мне наскучило. Захотелось в очередной раз сменить род деятельности, я не находил себе места, пытаясь понять, что со мной, почему нигде нет мне покоя и всё тянет куда-то в неизвестность…

Письмо от директора Диппета вначале показалось мне дурной шуткой, не заслуживающей внимания. Мерлина ради, какой из меня учитель?!

…Нет, конечно, я готов был понять, что внезапное увольнение профессора Чар Галатеи Вилкост заставило директора припомнить всех перспективных выпускников, ныне проявляющих себя на заклинательском поприще, однако сам не представлял себя за кафедрой.

Наверное, для того, чтобы преподавать, будущему профессору необходимо для начала накрепко забыть, что он и сам был студентом… А может, как раз наоборот?

— Я согласился, — по-дурацки улыбаясь, сообщил я отцу за завтраком.

Родители переглянулись. Мама звякнула ложечкой и пролила чай.

— А как же Министерство? — осторожно начал отец.

— К дракклу Министерство, Отдел Тайн, обливиацию и прочую ерундистику. Пап, я думал всю ночь. Если где и есть для меня место, то только в школе.

— Эндрю, наш сын окончательно сошёл с ума, — покачала головой мама. — Филиус, — гораздо мягче продолжила она, повернувшись ко мне, — ты уверен, что хорошо подумал?

Я кивнул.

— Чемодан собран, если ты об этом, мама.

Почему-то я ни капли не боялся, что дети не примут меня всерьёз. Честно говоря, я бы даже не имел ничего против, так как слишком хорошо знал, чего на самом деле стою (к дракклам ложную скромность!), чтобы обижаться на шутки студентов или подначки будущих коллег.

Совершенно неожиданно оказалось, что ученики меня полюбили. Мне не оставалось ничего другого, кроме как ответить им взаимностью. И потом, к этому времени я давно осознал, что при всём своём авантюрном складе характера я отсюда никуда не уйду.

Словом, я остепенился, но вовсе не в том смысле, в котором это слово употребляли родители (обычно они говорят так, если кто-то из знакомых получал докторскую степень).

Иногда мама мучила меня расспросами: нет ли поблизости от меня какой-нибудь привлекательной особы, согласной составить моё счастье и пройти по жизни рука об руку (отец при этом фыркал: «Клэр, ну что ты, оставь мальчика в покое…»).

Иногда отец вежливо интересовался, не скучаю ли я по научной работе, не слишком ли досаждают шумные студенты, и неизменно просил передать директору Диппету своё почтение.

…И вот, настал тот день, когда я почувствовал себя за кафедрой как рыба в воде. Дети были мне интересны, я сопереживал им в неудачах и радовался их достижениям, и в какой-то момент начал вести письменные наблюдения, которые грозились оформиться в нечто, похожее на Мою Собственную Методику!..

Подробные записи хода проведённых уроков должны были пролить свет на мучивший меня вопрос: почему дети, воспитанные в семьях волшебников, нередко делают грубые ошибки во владении магическим инструментом, в то время как их сверстники, выросшие в маггловских традициях, справляются с заданиями куда как ловчей?

Вот, например, мисс Гринграсс и её подруга. Если первая держит палочку каким-то странным манером и упорно игнорирует мои наглядные объяснения, то вторая (Мерлин, почему у меня такая паршивая память на фамилии?!) вот-вот наколдует пристойную Левиосу.

Я пригляделся к этой парочке ещё на теоретических уроках, и, признаться, с нетерпением ждал практики. Да, Гринграсс явно не тянет. А вот подружка давно справилась бы с заданием, если бы не…

— Мими, бестолочь, — говорит ей мисс Гринграсс (впрочем, тоном совершенно дружелюбным). — Кто так держит палочку, что за телячьи нежности! Если ты не оставишь своё деревенское жеманство, тебя все засмеют! Посмотри на меня и, пока никто не заметил, возьми палочку, как следует! Вингардиум Левиоса! — приказным тоном выкрикивает она и тычет в перо кончиком палочки так, словно хочет проткнуть.

Перо подпрыгивает и рассыпается в пыль.

Мими фыркает и встряхивает волосами.

— Тебе, я вижу, надо потренироваться, прежде чем советовать другим, — замечает она сухим тоном.

— Я делаю это для твоего же блага! — яростно шипит Гринграсс.

— Мисс Гринграсс, выношу вам первое предупреждение, — сообщаю я. — Ваша подруга прекрасно справится, если вы дадите ей нормально работать и займётесь своим делом. Для начала, возьмите новое перо, — и я левитирую студентке пёрышко, заодно ещё раз наглядно демонстрируя «Левиосу» в действии.

Самозваная командирша хмурится, однако принимается за дело. Не знаю, то ли от злости, то ли в силу иных причин, но хватка у Гринграсс такая жёсткая, что, кажется, из древесины сейчас закапает эфирное масло. Пора её остановить.

 — Мисс Гринграсс, советую вам расслабить руку, иначе кисть провернуть будет невозможно. Поглядите ещё раз, — и я, закатив рукав, в пятнадцатый раз за сегодня наглядно объясняю положение пальцев на древке.

— Мой отец держит палочку иначе, — взглянув на меня исподлобья, бросает она.

— Возможно, однако сейчас я прошу вас научиться этому способу держания. А со временем ваша кисть, я уверен, сама найдёт оптимальное положение.

Однако же, необходимо уделить внимание и другим студентам. О, вот и первый успех! Юный хаффлпаффец, мистер Томпсон, сумел поднять перо в воздух. Выражаю бурное одобрение, начисляю баллы.

Оглядываю класс, отмечая тех, кто держит палочку верно. После триумфа мистера Томпсона, в воздух пока не поднялось ни одно перо.

Наконец, у некоторых студентов перья отрываются от стола и, покачиваясь, висят на небольшой высоте.

Новое перо мисс Гринграсс тоже взмывает в воздух — на мой взгляд, чересчур резко, и затем падает на стол, не продержавшись и трёх секунд.

Мими сидит очень прямо, закусив губу, и явно сдерживается, чтобы не заплакать от обиды. Единственная студентка, чьё перо до сих пор неподвижно лежит на парте. Раньше, чем я успеваю что-то сказать, она зажмуривается и выпаливает заклинание, стремительно взмахивая палочкой…

Сухой щелчок — и вместо пёрышка под потолком летает и свистит настоящая живая малиновка.

Признаюсь, ждал чего угодно, только не этого.

Класс ахает.

Я начисляю по баллу каждому, чьи перья до сих пор держатся в воздухе, включая Мими.

 — А ей за что? — ревниво спрашивает хаффлпаффец, который первым справился с задачей. — Разве она выполнила задание?

— Полагаю, что да, юный мистер Томпсон. Вы же видите, что её перо отлично летает!

— Но разве оно не перестало быть пером, профессор?

— Как вы можете видеть, стараниями мисс Макгонагалл под потолком вполне благополучно порхает живая кучка пёрышек, которая чирикает и свистит, к тому же, — отвечаю я.

В конце концов, у девочки ещё будет возможность освоить Левиосу. А пока мне необходимо известить Альбуса, что у него на факультете объявился гений трансфигурации.

Урок окончен, пора отпускать студентов.

Мими, однако, предпочла задержаться.

— Профессор, — она явно набирается храбрости задать вопрос, — я хотела бы узнать, в чём моя ошибка?

— Вы сделали всё отлично, мисс Макгонагалл, — ответил я. — И я с большой радостью засчитал вам ваше решение задачи.

— Конечно, большое спасибо вам за похвалу, сэр, но мне бы хотелось узнать, почему у меня магия сработала иначе, нежели у всех остальных студентов, сэр.

— Мисс Макгонагалл, если я не ошибаюсь, у вас сейчас по расписанию начнётся зельеварение. Если хотите, можете прийти ко мне в кабинет после уроков, и я постараюсь ответить на этот ваш вопрос, а заодно и на многие другие. У вас ведь накопилось их немало, верно?

— Благодарю вас, профессор, я приду непременно. Вы очень добры, сэр, — и она подходит к дверям.

— Я буду ждать вас с нетерпением, — отвечаю я, сдерживая улыбку.

* * *

— Границы между чарами и трансфигурацией, с точки зрения управления магической силой, действительно размыты, — говорю я несколько часов спустя, — но принципиальная разница всё же есть. Под воздействием чар мы не преобразуем сам предмет, мы просто сообщаем ему иные, нехарактерные для него, свойства. Согласитесь, перо само по себе не начинает парить в воздухе, пока я не вмешаюсь, — девочка согласно кивает, продолжая слушать меня с предельным вниманием. — Если я наложу чары, у него появится такая способность, но ни форму, ни плотность оно не поменяет. Вы же, мисс Макгонагалл, решили задачу иным способом: магически преобразовали перо в малиновку, которая может летать сама по себе, от природы. Задача, таким образом, решена — нестандартно (с точки зрения моего предмета), но безупречно. Вы, несомненно, очень одарённая волшебница, и, полагаю, наделены особым талантом к трансфигурации.

— Но как мне быть с чарами, профессор? Почему я не смогла выполнить работу, как полагается?

— Если я не ошибаюсь, мисс Макгонагалл, вы были напряжены и раздосадованы из-за вашей подруги. Она, что называется, говорила вам под руку, и неудивительно, что вы вышли из себя. Видимо, это помешало вам сконцентрироваться, и вы по наитию поступили наиболее подходящим лично для вас образом. Это было похоже на ваши первые, ещё детские, попытки, верно? «Надо зажмуриться и очень-очень захотеть»?

— Да, совершенно верно, сэр.

— В таком случае, давайте проведём эксперимент: прямо сейчас достаньте палочку, возьмите перо и попытайтесь ещё раз. Смотрите: в классе никого, кроме вас и учителя, никто не будет смеяться или давать лишних советов, а что надо делать — вы и сами отлично помните. Не надо закрывать глаза, напротив, смотрите на свою палочку и просто повторите движение кистью. Вот так. Теперь приступайте.

— Вингардиум Левиоса, — уверенно произносит девочка, одновременно взмахивая палочкой.

— Браво! — восклицаю я. — Да вы просто умница!

Она смотрит во все глаза сначала на перо, затем на меня; произносит слова благодарности в обычной для неё сдержанной манере, но очевидно, что с большим чувством, и на этом мы прощаемся.

…Умница. Она и вправду умница! Признаться, пока я готовился к беседе и тщательно подбирал простые и понятные образы, меня огорчала невозможность изложить суть вопроса в терминах, которыми оперирует теория магии. И я решил подготовить два ответа: один (посложнее, но и поизящнее) использовать сразу, другой (изложенный доступным языком) — приберечь на крайний случай.

Мне не пришлось прибегнуть ко второму.

Я был и рад, и не рад. С одной стороны, если такие светлые головушки будут попадаться мне часто, то о большем счастье я и не мечтаю; с другой стороны, курс элементарной теории магии в программе Хогвартса, увы, отсутствует.

Пока отсутствует, но можно попытаться…

* * *

Нетрудно догадаться, кто из первокурсников после каждого урока выходит из моего кабинета последним.

И кто с того самого дня проводит всё свободное время в библиотеке, пытаясь найти дополнительную информацию по моему предмету.

Это могло бы радовать, если бы не сопровождалось немигающим взглядом внимательных, широко распахнутых серо-зелёных глаз. Взгляд — ищущий, вопросительный и очень, очень странный — я ощущал на себе ежесекундно, что порядком смущало.

Скажу честно, сначала мне было смешно, затем неловко. Позже я смирился: такова судьба всех молодых учителей, каждый проходит через подобное, и не по разу. Для этого вовсе не обязательно быть статным, рослым, красивым — достаточно просто быть. Некоторые мои коллеги даже применяли превентивные меры, пытаясь избежать подобных ситуаций, и всё безуспешно — на моей памяти ни одного хогвартсовского профессора не обошли вниманием юные студентки.

Надо отдать должное Мими: она вела себя вполне достойно. Не дежурила в коридоре, не писала записок, не сплетничала обо мне с подружками (хотя я не мог представить себе человека, которому пришло бы в голову откровенничать с мисс Гринграсс).

Я поразмыслил над тем, как мне следует держаться с мисс Макгонагалл, и решил, что эта симпатия ко мне обусловлена острой тоской по дому и родителям. Совершенно естественно, что ребёнок потянулся к первому человеку, от которого почувствовал искреннее душевное тепло, так что мне стоит это тепло ей дать? Тем более, что девочка мне действительно очень понравилась, а то, что она выбрала на роль наставника и друга именно меня, было весьма лестным.

Разумеется, неловкость никуда не девалась, но в итоге я сдался и решил не избегать девочку, по крайней мере, явно.

Альбус после моего рассказа о первом практическом занятии, а также — после предъявления трансфигурированной малиновки, заинтересовался способностями своей студентки не на шутку: действительно, это вам не иголки из спичек! Он назначал ей дополнительные занятия, составил даже специальную программу для обучения выдающегося юного дарования. Несомненно, декан Гриффиндора был очень высокого мнения о своей подопечной, чему немало способствовали её успехи в большинстве дисциплин (список возглавляла, как и предполагалось, трансфигурация), сдержанные манеры, безукоризненная честность и прямота характера.

Альбус, а за ним и большинство преподавателей, видел в ней некий эталон гриффиндорки — мнение, которого я никак не мог разделять столь однозначно и безоговорочно. Мне казалось, что я несколько лучше знаю Минерву, чём её собственный декан… более того, я этим всерьёз гордился!

Тревожные симптомы в её поведении вскоре исчезли, детская привязанность переросла в крепкую дружбу, девочка стала меньше зубрить, больше рассуждать и экспериментировать. Теперь она не краснела, когда я обращался к ней, а спокойно и с улыбкой отвечала урок, смело глядя мне в глаза.

Вопреки моим страхам, детское обожание не сменилось подростковым пренебрежением, и мы с Мими без преувеличения могли называться добрыми друзьями, чему я искренне радовался.

Довольно неожиданно было, что на втором курсе Мими начала играть в квиддич за факультет. Вообще-то, брать в команду девочек совершенно не возбранялось, однако загонщики среди них были редки. К тому же, мисс Макгонагалл была очень юна, но всё же сумела убедить Альбуса дать ей разрешение.

Тот же четвёртый год моего преподавания в Хогвартсе (совпадавший со вторым курсом у Мими) принёс ещё много важных перемен в наших взаимоотношениях.

Началось всё с матча между Гриффиндором и Равенкло, где львята выиграли с разгромным счётом — во многом это было заслугой юной отважной загонщицы гриффиндорцев.

Я встретил растерянную и смущённую Минерву возле своего личного кабинета тем же вечером.

— Что-то случилось, мисс Макгонагалл? — спросил я. — Мне показалось, или вы чем-то расстроены?

— Мне не по себе, сэр, — призналась она. — Я видела вас на трибуне, профессор, и подумала, что…

— Что я болею за команду своего факультета и меня огорчит их проигрыш?

— Что-то вроде того, — пробормотала девочка.

— А если я признаюсь вам, что в мире нет более бездарного болельщика, чем я, и что смотрел матч впервые с тех пор, как сам окончил школу? Давайте зайдём ко мне и поговорим толком обо всём, хорошо? Так вот, сегодня я пришёл специально для того, чтобы посмотреть на вас. Повторюсь, я не специалист и не фанат квиддича, но ваша игра меня впечатлила. И, прошу вас, впредь не бойтесь «огорчать» меня вашими успехами!

Девочка засмеялась.

— Но… мне неловко просить вас, — продолжил я. — Берегите себя. Постарайтесь, пожалуйста. Ваш следующий матч — со Слизерином, стиль их игры несколько своеобразный. Думаю, вы меня понимаете.

— Профессор Флитвик, я так вам благодарна!.. И то, что вы пришли поддержать меня… Конечно, я буду осторожной. Вы чудесный, и я обожаю вас!

Всё это было сказано горячо, с искренним чувством, но без малейшего намёка на сентиментальность, и я позволил себе ответное признание:

— Мисс Макгонагалл, я очень благодарен вам за вашу дружбу. Вы замечательная студентка, но, что не менее важно, вы очень хороший человек. Будем считать, что мы с вами поняли друг друга, и, надеюсь, у вас больше нет причин сомневаться в моём приязненном к вам отношении?

Причин больше не было, мы выпили кофе и ещё немного поговорили обо всяких пустяках, пока я не вспомнил, что через полчаса отбой.

* * *

У кофе, выпитого на ночь, есть масса полезных свойств. При желании, можно обеспечить себе качественную бессонницу, сопровождаемую эмоциональным подъёмом и новыми идеями.

Всё-таки дружба с учениками — это самое полезное, что может случиться с молодым преподавателем! Сегодня Мими ненароком подсказала мне чудную идею, как можно научить студентов взаимодействовать друг с другом и делиться мыслями: необходимо будет предложить им написать эссе (разумеется, по теории магии!), но дать при этом разные темы, приготовленные для каждого в отдельности. В чём соль: эти темы неизбежно должны будут соприкасаться, и, отвечая на вопросы в своём эссе, невозможно будет не затронуть «соседнюю» тему, а потом, уже на уроке, я выделю время для разбора и обсуждения сочинений.

До трёх часов ночи я расписывал новую идею, составляя план и украшая его подробностями, потом решил, что на сегодня, пожалуй, достаточно.

О, каким опытным, умелым, серьёзным и рассудительным педагогом я чувствовал себя в двадцать восемь лет!

…Шляпа лезла на глаза, мешая мне смотреть прямо перед собой. Долго, долго звучал в моих ушах её назойливый голос, повторяющий на все лады:

— Ты всего лишь глупый, бестолковый мальчишка, профессор Флитвик!..

— Филиус, передай, пожалуйста, горчицу, — говорит за ужином профессор Бёрк.

Казалось бы, ничего не значащая фраза, однако с некоторых пор я умею различать подтекст, читая по мимике, интонациям и недомолвкам.

Так, например, истинной целью, которую преследовала наша преподавательница астрономии, было выразить неодобрение сразу нескольким присутствующим здесь лицам. И прежде всего — Джереми Синклеру и Аманде Тернер.

В том, что эти двое намерены заключить брак, нет ничего удивительного, а уж тем более противозаконного. Обоим чуть за сорок, оба вдовствовали достаточно давно, он ведёт гербологию, она — защиту.

Оба сидят как раз возле горчичницы.

И оба — омерзительно счастливы…

У профессора Бёрк в жизни нет ничего, хоть отдалённо похожего на счастье (по крайней мере, на её взгляд), как нет ничего своего, неотъемлемого, присущего ей одной. Даже имени. Даже внешности. Даже служебного романа.

Точнее, есть, но на двоих с сестрой.

Эрменгарда Бёрк преподаёт астрономию, Эльфрида —  астрологию.

Внешне сестры так похожи, что их часто принимают за близнецов (на самом деле, Эрменгарда старше на три года). Но только посмел бы кто-то их перепутать!..

Профессора Бёрк, сколько я их помню, всегда держались вместе, постоянно делились друг с другом мнениями, обменивались информацией — я не осмелюсь применить слово «сплетничали», однако зачастую это выглядело именно так.

Сестры, коллеги, близкие подруги, они круглый год наблюдали звездное небо, делая заметки — каждая свои, в соответствии со спецификой преподаваемых дисциплин. Картина, согласитесь, самая что ни есть идиллическая…

На самом деле, между ними уже не год и не два велась негласная борьба, виновником которой был профессор Слагхорн. Увы, «виновником» — в буквальном смысле слова: всячески подогревая интерес обеих к своей персоне, он тем не менее умудрялся избегать любых обязательств со своей стороны.

Когда до моего слуха дошли эти сведения, я поверил с большим трудом. Холодноватые и чопорные, сестры Бёрк просто не могли оказаться героинями подобной драмы. Тем более, будучи женщинами рассудительными, они могли бы догадаться, что раздор между ними лишен смысла, ибо предмет их спора даже в мыслях не держит возможности определяться с выбором.

Ему просто нет нужды выбирать, вполне достаточно жить, наслаждаясь вниманием двух незаурядных женщин.

Ненавидеть друг друга сестры не могли, а обратить свой гнев против того, кто встал между ними — не догадались.

Теперь всё негодование несчастных, отчаявшихся старых дев обратилось на новоиспеченную пару. Нет, сестёр Бёрк нимало не заботило, что влюблённые тоже были немолоды и также успели достаточно настрадаться от одиночества.

Тот факт, что старшая мисс Бёрк попросила передать горчицу именно меня, должно было подчеркнуть степень их негодования: а как же, ведь раньше точно с такою же силой обе сестры не переносили мою особу. В чём причина?

Прежде всего, я провинился тем, что молод и неопытен. По их мнению, начинающему учителю следовало держаться как можно скромнее, обращаться к более старшим коллегам за советом и всячески демонстрировать неуверенность в собственных силах — даже в присутствии студентов.

Увы, внять этим советам я не счел возможным, а на попытки «поставить меня на место» в присутствии учеников отреагировал спокойно — постарался отшутиться, но необидно, не посягая на их авторитет, но и не роняя своего достоинства.

Уже тогда я догадывался, что меня не простят; так оно, в итоге, и вышло.

Но основную и наиболее существенную часть моих преступлений составляло вовсе не это, а «дурная репутация» — имелись в виду несколько любовных приключений, пережитых мной еще в министерский период моей жизни.

Итак: некомпетентный педагог, дерзкий зарвавшийся юнец, ловелас и развратник — список вполне достаточный для вынесения неутешительного вердикта: «профессионально непригоден».

И теперь, протягивая горчичницу своей коллеге и встречая не самую искреннюю из улыбок, я задался вопросом: что должно произойти в жизни человека, чтобы зависть к чужому счастью перекрыла все доводы здравого смысла?

Зависть… Не скрою, я считал себя чуть ли не экспертом в том, что касается этого малоприятного чувства.

Так было не всегда. Моё детство могло бы называться счастливым и безоблачным уже хотя бы потому, что мамино «Отлично выглядишь, дорогой!», обращённое вначале к моему отцу, а когда я немного подрос, то и ко мне, действовало как отличная прививка против любых комплексов. Три фута шесть дюймов в высоту — вот та отметка, на которой природа в моём случае решила остановиться. Впрочем, меня это не смущало. Что касается остальных внешних признаков, то, будучи носителем пятнадцати шестнадцатых человеческой крови, я и вправду не походил на гоблинов ничем, кроме пресловутого роста.

Мог ли бы я завидовать чужому уму? Вряд ли. С детства я привык находиться в обществе образованных, учёных и просто разумных и рассудительных людей, я наслаждался их обществом и не имел ничего против того, чтобы раз от раза убеждаться в необходимости развивать интеллект, память, воображение, эрудицию… И лишь столкнувшись с феноменом Дика Салливана, лишь тогда я испытал все муки зависти.

Утешало меня только одно: личностные качества, такие, как душевное тепло, доброта, способность к сопереживанию, казались мне поводом более достойным, нежели, скажем, богатство, чистота крови, быстрая и успешная карьера.

Завидовать Дику было не зазорно и вполовину не так унизительно.

Сейчас, после окончания войны, я завидовал Альбусу. Но и это чувство мне трудно было назвать «чёрным» — если к уважению и восхищению его заслугами примешивалась толика досады, что мне самому в жизни не достичь подобного, ну что ж — сознавая целиком и полностью свою вторичность, я всё же не озлобился ни на Дамблдора, ни на весь окружающий мир.

Подвиг Альбуса, остановившего Гриндевальда и вернувшегося к нам героем-триумфатором, лишь укрепил мой пиетет по отношению к заместителю директора.

Я не мечтал выступить победителем опаснейшего тёмного мага, нет — мне жгло сердце совсем другое. Дик, закрывший свою лавочку с котелками и ушедший на фронт добровольцем, погиб в самом начале войны. А три моих прошения Министерство отклонило — как и прошения, поданные моим отцом.

Причина?.. О ней деликатно умолчали, но в лицах чиновников нет-нет да и сквозило недоверие. Да нам и не требовалось объяснять, кто мы такие в глазах магического сообщества.

Именно тогда я окончательно понял, что мне с этим миром не по пути, что, в итоге, и спровоцировало мой уход.

Родители, конечно, догадались.

Я не хотел завидовать тем, кто воевал — и выжившим, и павшим, — поэтому ушёл туда, где легко забыть о войне, да и вообще обо всём, кроме свитков эссе, шмыгающих носов и разбитых коленок.

«У меня своя война», — сказал я отцу в ответ на прямо заданный вопрос.

Вот, пожалуй, и вся моя зависть.

…Естественно, я далеко не сразу оказался в курсе непростых взаимоотношений между старшими коллегами — я отнюдь не стремился к излишней осведомлённости о частной жизни посторонних людей. Однако в Хогвартсе невозможно сохранять тайны, в особенности если они касаются того, о чём принято умалчивать. Так и мне, в свою очередь, не удалось обезопасить свой слух от непрошеных советов и самозваных информаторов. Разумеется, узнав подробности личной жизни своих бывших профессоров, я почувствовал себя неловко. Было очевидно, что вряд ли у меня сложатся тёплые дружеские отношения с этими людьми — не то чтобы я рассчитывал на их дружбу, но мне так не хотелось дополнительных проблем!

Поначалу я недоумевал, для чего взрослым людям осложнять себе и другим жизнь, когда работа и без того требует колоссальных душевных затрат, а свободного времени остаётся слишком мало, чтобы тратить его на любовные интриги. Потом пришло понимание.

Одиночество, острая нехватка перемен, житейская неустроенность (а у многих — и неприспособленность). Всё это довольно неприятно, но вполне терпимо, однако жить так десятилетиями — немыслимо.

Я очень любил свою работу, но начал всё чаще задумываться, как бы мне избежать печальной участи коллег. Выход был очевиден: либо я уволюсь, едва почувствую в себе тревожные изменения, либо выделю специальное время для себя и… что?

Возобновлю научно-исследовательскую деятельность?

Открою свой Дуэльный клуб?

Или послушаю маминых советов и женюсь?

При всём уважении к моей матушке, я предпочёл бы выбирать между первыми двумя вариантами. Тем не менее, решил поинтересоваться стоимостью аренды коттеджей в Хогсмиде —  так, на всякий случай.

Аренда?.. Или, может быть, рассмотреть и другой вариант? Состояние моих финансов было, на мой взгляд, более чем удовлетворительным, и хотя моё нынешнее жалованье было существенно ниже прежних, министерских, доходов, я обнаружил, что практически ничего не трачу. Все мои расходы — на необходимые мелочи и на подарки близким — при самом приблизительном подсчёте составляли пятнадцать процентов от годового заработка.

…Итак, я начал подумывать о приобретении дома в Хогсмиде, сам толком не понимая, зачем. Собственное жильё, бесспорно, означает определенную стабильность в жизни, однако (если рассудить) само проживание в Хогвартсе — оплоте пресловутой «стабильности» — как-то подавляет.

Кажется, я и сам не знаю, чего хочу. Может ли это быть первым симптомом того самого хогвартсовского профессорского помешательства?..

…Вот так и вышло, что на шестой год своей преподавательской деятельности я захандрил. Не могу сказать, чтобы мне была свойственна непроходящая оживленная весёлость, не тот у меня склад характера. Просто однажды утром я обнаружил, что мои ранее неистощимые запасы бодрости и энтузиазма неуклонно подходят к концу.

Не найдя другого решения, я выбрал выходные и напросился в гости к родителям. За поддержкой и советом? О, вряд ли: мне было знакомо всё, что они могут посоветовать.

Мама, исходя из собственного опыта, полагала, что лекарством от всех моих печалей станет счастливый брак, — а меня страшила даже мысль о женитьбе. Отец, до сих пор пребывающий в тихом потрясении от моего профессорского статуса (и честно признавший, что сам он скорее пошёл бы в объездчики драконов, чем в школьные учителя) вновь попытался бы соблазнить меня министерскими карьерными перспективами.

Вот поэтому я просто сидел и слушал очередной анекдот из жизни артефактологов, отдыхая душой, ни о чём не размышляя и ни на что не жалуясь.

— Филиус, ты уже слышал новость месяца? Знаменитые «Опалы Борджиа» ушли с аукциона.

— Как интересно, и кто стал счастливым обладателем?

— Наш лавочник, Борджин. Я говорил об этом с министерскими, предупреждал, что этой штуке самое место в Отделе Тайн, в учебном отсеке — ну, выкупили бы! Что им стоило? Всё же ценный был бы экспонат, хрестоматийный случай и так далее. Я-то думал, что Борджин ожерелье в лучшем случае в сейф запрёт, а в худшем — применит по назначению, и всё, теперь жди неприятностей, а что оказалось?

— И что же?

— Этот старый идиот стал повсюду расхаживать и трубить, что ожерелье — его фамильная реликвия! Видите ли, решил примазаться к роду Борджиа. Ну не болван ли?

— Болван, — согласился я.— Боюсь даже представить, что с ним сделали бы настоящие Борджиа, узнай они о самозваном родственничке из трущобной лавчонки.

— Повезло дураку, что они все давно повымерли, — кивнул отец.— Но Борджин каков! Говорят, у него новый парень, очень толковый. Правда, этого помощника нашёл Берк, а сам Борджин в лавке даже не появляется, он же теперь аристократ.

— А он не боится, что такими темпами Карактак приберет к рукам их общий бизнес? — вставила мама, отрываясь от рукописи.

— Ну, Клэр, ты поздно спохватилась! — засмеялся отец.— Давно уже прибрал. Но дочь Карактака замужем за сынком этого старого осла, всё и так останется в семье. Видимо, ради будущего наследника всё и затевается — я имею в виду, попытки влезть в итальянскую аристократию. Филиус, да ты спишь! Послушай, тебе что, нездоровится?

— Пап, я не сплю, я думаю.

— О чём, если не секрет?

— О работе. У меня есть одна постоянная проблема…

— Расскажешь?

— Охотно. Мисс Августа Гринграсс, студентка четвёртого курса, позавчера прямо посреди лекции расквасила нос сокурснику. Парень с Хаффлпаффа, Тревор Амбридж, имел несчастье воспылать к ней симпатией. И не придумал ничего лучше, как плюнуть ей в чернильницу, но перепутал и по ошибке попал в чернильницу её подруги, мисс Макгонагалл. Та только губы поджала и заклинанием очистила чернильницу, а вот мисс Гринграсс развернулась к обидчику, да с размаху засадила кулаком в лицо…

— Боже, какие страсти! — засмеялась мама. — Но девчонка правильная. Хотя я бы дождалась конца лекции.

— Какое там «дождаться!» — фыркнул отец. — Если не ошибаюсь, Августа — дочь Тиберия Гринграсса, одного из помощников министра?

— Возможно, я не знаток родословных.

— А напрасно! Он та ещё сво… светлая личность.

— Да, темпераментом девица, похоже, удалась в него… хотя в данном случае она была кругом права, — прибавила мама.

— Ну, я не знаю. Но драться на уроке — это явный перебор.

Мама взяла паузу и ненадолго задумалась.

— Главное, помни, что дети, тем более — подростки, должны чувствовать твёрдую руку. Конечно, можно списать любую проблему на современные вольные нравы, но всё же дети есть дети, и проблемы с ними одни и те же, во все времена.

— В таком случае, может быть, ты объяснишь мне, в чём причина этого, как мне кажется, феномена — если раньше девочки-подростки хоть немного, но отличались от мальчиков, то сейчас… — я махнул рукой.

— Ах, Филиус, не будь таким наивным! — воскликнула мама. — Разумеется, девочки отличаются от мальчишек, и это совершенно не зависит от смены поколений. Просто нынешние… Их раннее детство омрачено тяготами военного времени, многие повзрослели раньше срока, а теперь пытаются «доиграть» своё… Грустно. И жаль.

Я пожал плечами. Мне трудно было представить, каким таким образом война умудрилась испоганить детство дочери помощника министра — но потом, вспомнив Мими, я серьёзно задумался.

А здесь мама, пожалуй, права… Если у Минервы и был шанс побыть немного ребёнком, то только в Хогвартсе. И то сказать, ребёнком она была слишком уж… безукоризненным, то есть послушным — правда, к счастью, отнюдь не робким и не забитым. Подтверждением этому служили и её увлечение спортом, и, в общем, какая-то внутренняя твёрдость и прямота характера.

Да, в наши времена девочки такими не бывали… или мне это только казалось?

Я вспомнил Анну: тихая, застенчивая, она временами превращалась в смеющуюся лукавую фею, искрящуюся весельем, чтобы потом вдруг вновь перевоплотиться и стать рассудительной, сдержанной и отстраненной…

Я потряс головой, словно отгоняя наваждение. Что за нелепый, неестественный портрет! Разумеется, он не мог иметь ничего общего с живым человеком. Неужели я позабыл, какой она была, моя юношеская любовь?..

…Когда мы заканчивали шестой курс, от родителей пришло письмо, где сообщалось, что отцу удалось добиться от Министерства разрешения открыть независимую экспертную комиссию. Мы ждали этого всей семьёй, честно говоря, иногда не особо веря в успех, а теперь — ура, свершилось! И теперь папа больше не будет скромным служащим, получающим в Министерстве жалованье, нет; отныне он — деловой партнёр, приглашённое лицо, глава вполне самостоятельной организации.

Нет, очевидно, конечно, что основным заказчиком будет то же самое Министерство. И платить будут, как раньше (возможно — даже чуть меньше того). И разрешение это пришло не просто так, а из-за министерского сына, а точнее — из-за необходимости всунуть его на должность официального эксперта. Однако наша семья от этого выиграла.

Больше не будет унизительных проверок на благонадёжность, досмотров и обысков. Не будет проволочек и с получением оплаты труда — как же надоела эта их манера постоянно подчёркивать, что жалованье отца пришлось, о ужас, выдавать наличными прямо в здании Министерства, потому что в Гринготтс нашей семье дороги нет.

Это всегда преподносилось как одолжение, хотя было включено в рабочий контракт отца ещё с начала его службы…

Словом, обрести некое подобие независимости, пускай и формально, оказалось очень кстати.

Профессор Слагхорн каким-то образом был в курсе этих перемен, иначе как объяснить неожиданное приглашение на вечеринку Клуба Слизней? Сам по себе я, насколько мог судить, по мнению профессора, интереса не представлял: при всех очевидных успехах мне недоставало целеустремлённости, так что навряд ли мог пополнить его коллекцию полезных знакомств.

…И вот профессор Слагхорн радушно протягивает мне руку, довольно любезно приветствует Анну, которую раньше в упор не замечал, и мы погружаемся в светскую жизнь.

Хм, если это и есть «сливки британского магического общества», то мне явно не сюда.

Происходящее больше всего напоминало карнавал. Если честно, то какой-то странный карнавал — одновременно и напыщенный, и унылый.

Ряженые дети, изображающие из себя бомонд.

Густой алкогольный парок, витающий над собранием важничающих подростков.

И никому, абсолютно никому из присутствующих не было весело.

Это и есть Клуб Слизней?..

Анна потянула меня за рукав и вполголоса сообщила, что собирается подойти к группе девочек, беседующих у окошка, чтобы я знал, где искать её. Отпустив мою руку, она спокойно прошла к окну…

Все присутствующие в гостиной замерли. Я недоуменно огляделся, выискивая кого-то, кто мог бы объяснить мне толком, что случилось. Сколько бы я ни переводил взгляд — лица были каменные (или, по крайней мере, силились казаться таковыми).

Я вновь поглядел на Анну, тщившуюся влиться в общий разговор. Увы, её дела тоже обстояли не лучшим образом.

Признаться, меня меньше всего на свете занимали девчоночьи наряды, однако в тот вечер я не мог не обратить внимания на обилие золотистых блёсток и невероятные фасоны укороченных мантий. Некоторые девочки пришли в маггловских платьях — «взрослых» платьях, и это выглядело, как минимум, очень странно. Особенно ужаснули меня сетчатые чулки, обтягивающие худенькие коленки одной из них.

Анна, в своём незабудково-голубом, в цвет глаз, поплиновом платьице с воланом, смотрелась здесь неуместно. Судя по всему, незнакомая девчонка с густо подведенными глазами, сидящая напротив Анны, считала так же: уж слишком нарочито она скривила накрашенные губы в покровительственной улыбке. «Не хватает только папиросы с мундштуком», — подумал я зло.

Девица перехватила мой взгляд, очевидно, превратно его истолковав, и улыбнулась ещё гаже.

И тут я её узнал.

Клементина Вилкост, Равенкло, четвёртый курс. Не далее как на прошлой неделе я помогал ей с темой для эссе. Мерлин, что здесь происходит?! Интересно, знает ли наша декан, в каком виде её внучатая племянница разгуливает по вечеринкам?

Профессор Слагхорн как ни в чём не бывало беседовал с каким-то веснушчатым гриффиндорцем. Очевидно, на его взгляд, ничего из ряда вон выходящего вокруг не происходило.

Я решил дождаться случая, подойти и завязать разговор, заодно выяснив, что мы в самом начале сделали не так.

Ответ поразил меня: оказывается, мне следовало не кивнуть Анне, а проводить её в уголок к девочкам. И сопровождать весь вечер, постоянно спрашивая, не надо ли ей куда и не принести ли ей чего. Да, припоминаю, на каком-то официальном министерском приёме мама действительно попросила отца «отконвоировать её в сторону кресла, потому что эти чёртовы новые туфли…»

Кажется, этот эпизод был единственным, вот я и не запомнил.

Здесь это называлось «быть внимательнее к даме». Что ж, виноват, не знал.

Я решил исправиться и подошёл к Анне. Судя по её мгновенно просветлевшему лицу, моё появление оказалось весьма кстати.

— Уведи меня, Филиус, а? — прошептала она. — Меня от всего тут уже тошнит.

— Хорошо, ты только скажи, куда?

— Да куда угодно, хоть танцевать.

— Э-э-э… Ну, ладно, — а я-то надеялся, что Анна предложит сбежать потихоньку. И, конечно, совершенно не был готов к танцам, особенно в присутствии других.

…Действительно, мне было неудобно — неудобно во всех смыслах, и это ещё слабо сказано. Боюсь, Анна страдала чуть ли не больше моего — шутка ли, партнёр едва достаёт даме до локтя, сам едва умеет вальсировать и решительно не желает вести (а точнее, панически боится — мне-то ничего не видно из-за Анны, и мы так точно в кого-нибудь врежемся).

И, конечно же, все снова пялились на нас — уж не знаю, наверное, это вполне согласовалось с их представлениями об этикете.

Наступив мне на ногу в третий раз, Анна не выдержала:

— Филиус, ты меня прости, пожалуйста, но, думаю, разумнее всего для нас было бы сейчас исчезнуть.

Что ж, сказано — сделано: мы потихоньку подошли к профессору Слагхорну, поблагодарили за приём и откланялись. Он, кажется, слегка удивился, однако привлекать к нам всеобщего внимания не стал.

Лишь в коридоре Анна смогла, наконец, перевести дух.

— Извини, меня, пожалуйста, за всё, — за танец и вообще… Я тебе все ноги оттоптала, наверное… Дура я, что вообще пришла сюда, да ещё вырядилась, как не знаю что… только опозорила тебя…

— Платье твоё — выше всяких похвал, если на то пошло, — возразил я. — И вообще, ты единственная из всех девушек выглядела прилично. А насчёт танцев… Танцевать я, в общем-то, и сам не умею, вернее, мама пыталась научить, но… Я не думал, что будет настолько ужасно. Словом, прости, что втянул тебя во всё это.

— Ты что! — воскликнула Анна. — Видишь ли, я два года мечтала попасть в Клуб Слизней, из последних сил выбивалась, зубрила эти несчастные зелья… А ведь могла просто жить, учиться и радоваться жизни. И вот, сбылась мечта… Самое интересное, это приглашение ведь даже не моя заслуга, это всё ты… То есть от моих усилий изначально ничего не зависело.

— Так я, выходит, разрушил твою мечту? — обречённо спросил я, боясь поднять глаза.

— Напротив. Я узнала истинную цену своей бывшей мечты, а это дорогого стоит.

Я не нашёлся, что ответить, и молча пожал плечами. Мы немного постояли, думая каждый о своём, а потом потихоньку двинулись в сторону башни Равенкло.

Анна заговорила первой:

— Филиус, ты мне вот что скажи… Как ты думаешь, из меня совсем-совсем ничего не выйдет?

— Анна, что за вздор, с чего ты взяла?

— Ну, насколько я успела понять, профессор Слагхорн привечает только тех из студентов, кого считает перспективными, тех, у кого есть будущее. Выходит, у меня — нет?

— Не всё так просто… Угадай, почему он пригласил, например, меня?

— Наверное, из-за Чар и Дуэльного клуба, да?

— Мне жаль тебя разочаровывать, но я здесь ни при чём, это из-за моего отца. Папе недавно удалось одно дело… так что, если рассуждать, как ты сейчас, то, боюсь, у меня тоже будущего нет.

— Филиус! У кого-у кого, но у тебя…

— Анна, да выслушай ты меня! Он прежде всего выделяет тех студентов, от которых, возможно, лично для него в перспективе будет какая-то польза. Кого-то, кто потом пришлёт ему забавные диковинные штуки или вкусности, или… Словом, Фортескью или другой наследник лавки для него интереснее, чем будущий обезвреживатель проклятых артефактов… Или великий арифмант, — я подмигнул ей.

Анна смущенно улыбнулась.

— То есть ты не считаешь…

— Да Мерлин с тобой! Конечно, не считаю. Считаешь у нас ты, причём очень здорово. У меня стабильные «Выше ожидаемого». А если серьёзно, то приглашение для меня означает только то, что профессору нужно навести мосты с моим папой и новой, уже не министерской, экспертной комиссией.

Анна ахнула.

— Думаешь, он хочет попросить твоего отца о чём-то важном, но не афишировать свои дела перед Министерством?

— Да. Не удивляйся.

— И… думаешь, твой папа согласится помочь ему в таком деле?

— Зависит от обстоятельств и от сути дела. Возможно, папа согласится, но я бы не был так уверен. Сегодняшнее приглашение я буду пока считать последним, — ухмыльнулся я. — Но ты не бойся, в явный криминал наш профессор не полезет, так что расследование, бригада авроров и замок Иф ему не грозят. Так, мелкие частные пакости. Вполне простительно для взрослых.

— Спасибо тебе, Филиус, — улыбнулась Анна. — Ни за что бы не подумала, что у профессоров бывают тёмные делишки.

— Представь себе, не только у профессоров. Ты бы слышала, что творится на министерских официальных приёмах!

— Ты… бывал там?

Мерлин, сколько трепета в голосе! С каким благоговейным ужасом… ну ладно. Девчонки есть девчонки.

— Был три раза. Скукота, конечно, но и то лучше, чем здесь.

— В каком смысле — «лучше»?

— Свободнее. Проще. Более доброжелательная атмосфера, хотя на самом деле там все друг друга поедом едят, зато вот на раутах у них вроде как перемирие. Закон Джунглей, помнишь? Все собираются на водопой. Хотя, конечно, пьют отнюдь не воду, но очень умеренно. И уж точно на министерские приёмы все дамы приходят одетыми, — я мысленно зацепился за слово «приходят», тут же вспомнив сцену, увиденную мной год назад, когда, ища уборную, случайно свернул не в тот коридор.

…То, что происходило в небольшом тупичке между молодым секретарём какой-то канцелярии и его суровой (на первый взгляд) начальницей, поразило меня настолько, что я не нашёл в себе сил сразу развернуться и уйти. Никогда прежде мне не доводилось… а, чёрт! До сих пор краснею, когда отец при мне упоминает её фамилию. И дыхание сбивается…

Так. Надо сделать вид, что закашлялся, и продолжать разговор, как ни в чём не бывало.

— …Понимаешь, Анна, маггловская одежда — это одна из причин, почему к ребятам из неволшебных семей многие относятся предубеждённо. Хотя — платье платью рознь, вот твоё, например, хорошее, а остальные… Ты видела Хлою? Хотя что это я, вы сегодня с ней говорили.

— Да, увы. Это разочарование года. Она цедила сквозь зубы, держалась со мной, как с каким-то недоразумением, по ошибке допущенным в их светский уголок… Рюши, видите ли, сейчас не носят. И улыбалась ещё жалостливо. Так стыдно стало, не передать.

— Стыдно?! Это ещё кому должно быть стыдно! А потом из-за таких, как она, болтают всякое… о маггловской якобы свободе нравов. А просто колени надо прикрывать!

— То-то ты на них пялился, — заметила Анна.

— Исключительно от ужаса. Эти торчащие мослы в пошлых сеточках… Всё, давай больше не будем о ней, — попросил я. Гнев и обида за Анну немного схлынули, и продолжать злословить мне показалось низким.

— Филиус, я хотела спросить, раз всё это тебе по Министерству знакомо, то зачем ты сегодня к Слагхорну пошёл?

— Так, — улыбнулся я. — От скуки.

…А что я ещё мог сказать?

«Потому что ужасно хотелось пойти с тобой хоть куда-нибудь, куда угодно?»

Или, того хуже, «потому что я точно знал, что в Клуб Слизней ты согласишься пойти даже со мной?»

Нет, это немыслимо. И этому не бывать. Мужчина не должен не то что говорить — даже думать о подобном.

Возле входа в гостиную стоял Ромуальд Нотт, и лицо у него было… скажем так, более зелёным, чем полагается человеку, неспособному ответить на вопрос зачарованного дверного молотка.

— Эй, помощь нужна? — спросил я.

— А-а-а-у-ы… — простонал Нотт.

— Что с ним? — встревожилась Анна.

— Доктор Сметвик разберётся, — хмыкнул я, приготовив палочку.

…Отлевитировав страдальца в Больничное крыло и сдав с рук на руки доктору, мы двинулись было обратно, но строгий колдомедик преградил нам путь:

— Молодые люди, куда вам торопиться? Может быть, вначале расскажете, как получилось, что ваш товарищ допился до такого состояния?

— То есть как это «допился», сэр? — ужаснулась Анна.

— Ну, это вам известно, а не мне. Это вы вечно таскаетесь по вечеринкам, это вы там пьёте Мордред пойми что, и это ваш товарищ так набрался, что до понедельника не поднимется с койки!

— Во-первых, сэр, мы сегодня сами впервые попали в Клуб, во-вторых, я и моя дама весь вечер пили исключительно оранжад, в-третьих, Нотта мы встретили только по пути в гостиную, — возмутился я.

Доктор хмыкнул и покосился на лежащего без движения Нотта, затем вновь перевёл взгляд на меня.

— Юноша, если не ошибаюсь, ваша фамилия Флитвик?

— Совершенно верно, доктор.

— Запомните раз и навсегда: если не хотите уподобиться мистеру Нотту и стать законченным алкоголиком раньше, чем окончите школу, заклинаю вас: сторонитесь Клуба Слизней и впредь пейте исключительно оранжад.

— Что значит — «законченным алкоголиком»? — изумилась Анна.

— Мисс, вы всё расслышали верно. Мистера Нотта приносят сюда аккурат после каждого приёма у профессора Слагхорна. И каждый раз я прошу его товарищей за ним проследить. Увы, безрезультатно. Вот, полюбуйтесь, мисс, каков. Вам тоже полезно. Советую вам при выборе спутника жизни заранее исключить из списка всех кандидатов, подверженных этому пагубному пристрастию.

— Я не…

— Мы всё поняли, доктор, разрешите нам идти?

— Я просил бы вас немного задержаться, — твёрдо произнёс Сметвик. — Всё, что я могу сделать для мистера Нотта, — это облегчить симптомы его болезни; однако вам ещё не поздно оказать услугу, за которую, знаю точно, вы будете благодарны всю жизнь.

Да, «услуга» оказалась несколько странной. Вечер, столь неудачно начавшийся, закончился поистине незабываемо: нам с Анной выпало присутствовать при промывании желудка.

Мы ассистировали доктору, вовремя подавая Агуаменти и меняя посуду; а он, в свою очередь, услаждал наш слух рассказами из своей обширной практики и мечтами о светлом будущем без алкоголя. Особенно меня впечатлили его фантазии о том, что он сделал бы с безответственными взрослыми, которые угощают подростков спиртным. В рассказе фигурировали джин, ром, огневиски и почему-то — кружка Эсмарха.

Напоследок доктор Сметвик взял с нас клятву молчать о печальной привычке Нотта да и отпустил на все четыре стороны.

— Да, отличный выдался денёк, ничего не скажешь, — шепнул я Анне, стоявшей на пороге дортуара.

Она постояла ещё немного, задумчиво теребя локон.

— Доброй ночи, Филиус. Увидимся завтра, — и подмигнула.

…Смешно: это ведь было полжизни тому назад, Анна стала женой и матерью, призрак девочки в голубом платьице давно подёрнулся дымкой забвения, но я по-прежнему не могу представить себя ни с кем другим.

И вальс по-прежнему ассоциируется у меня с промыванием желудка.

…А юная Минерва Макгонагалл, как выяснилось, обожает вальсировать. Её маггловская бабушка, у которой девочка часто гостила на Рождество, очень любила музыку, танцы и потихоньку учила внучку.

Её не стало, когда Мими исполнилось восемь. В память о бабушке Минерва решила, что будет продолжать уроки музыки, и просила родителей найти учителя, но вскоре началась война, финансовое положение в стране пошатнулось, и стало не до уроков.

«Отдать бы её моей маме на лето, — думал я. — Вот уж поистине родственные души».

Чем больше я узнавал о жизни семейства Макгонагалл, тем меньше оно мне нравилось. Отец и мать, не доверяющие друг другу. Необходимость соблюдать все правила и условности жизни викария в крошечной горной деревушке. Чистокровная колдунья, задавившая в себе последние ростки свободолюбия и навязывающая дочери свои непомерные амбиции. Маггловский священник, видящий дочь будущей добропорядочной христианкой и матерью семейства. Двое младших непослушных отпрысков, которых часто оставляли на попечение сестры…

Всё это было бы здорово, будь оно в меру. Немного добропорядочности, немного свободолюбия, немного семейных споров, парочка шальных братьев… в принципе, не так плохо. Но Минерве приходилось выдерживать всё это в неограниченных количествах, и, насколько я понял, после смерти одной из бабушек у девушки не осталось ни одного взрослого человека, который давал бы ей шанс побыть ребёнком, а не вместилищем чужих надежд.

Хогвартс для неё был местом отдохновения. Правда, недолго — Малькольм Макгонагалл был благополучно зачислен в Хогвартс, и Шляпа распределила его на Равенкло.

— Надеюсь, хоть Роберт окажется магглом, — вздохнула Минерва за очередным нашим чаепитием.

— Да господь с вами, мисс Макгонагалл, разве можно такого желать? — Я и сам не заметил, как начал вставлять в речь перенятые от неё обороты.

Она улыбнулась.

— Иногда мне кажется, что ему не понадобится никакая магия, профессор. Конечно, для вас, сэр, — я имею в виду, для человека, воспитанного в традициях магического общества, — это может прозвучать как что-то невероятное, но Роберту и правда лучше бы пойти в обычный колледж. Он настолько «свой» в мире магглов, ему там так хорошо и уютно, что ему самому не очень-то и хочется поступать в Хогвартс. Так что он был бы рад, если бы у него так и не проявилось никаких магических способностей. Жаль только, мама огорчится…

— Если это и впрямь пойдет на пользу сыну, она не должна огорчаться, — осторожно заметил я.

— Да, сэр, вы правы. Но иногда наши чувства от нас не зависят, — вздохнула девочка.

«Да, это точно», — подумал я. На мгновение мне представилось, что могло бы произойти с Минервой, попадись она в руки к моей маме… Да через месяц мы девчонку бы не узнали! Мама научила бы её громко петь, оживлённо спорить, играть несложные пьесы и хохотать во всё горло!

И я ещё считал свою матушку авторитарной и резкой в суждениях — вот же идиот, не ценящий своего счастья!

…Как мне вскоре пришлось убедиться, несмотря на безукоризненность манер, Минерва Макгонагалл была натурой весьма эмоциональной.

Её стычка с мистером Розье и мистером Яксли произошла практически на глазах у меня, в коридоре перед кабинетом Чар. Мими, как обычно, выходила из моего класса последней, замыкая процессию третьекурсников Гриффиндора и Хаффлпаффа. Неизвестно, какое неотложное дело привело сюда в этот час слизеринских пятикурсников; подозреваю, что их целью было именно спровоцировать ссору и, возможно, вывести из строя загонщицу из команды соперников. Так или иначе, прошло не более двух минут с того момента, как мисс Макгонагалл задержалась на пороге моего класса, чтобы переброситься со мной ещё парой фраз и улыбнуться.

Едва она вышла, за дверью послышались голоса, произносившие что-то приглушённо-неразборчивое и явно недружелюбное, а затем короткий, но яростный рык и, наконец, характерное трансфигурационное заклятие, за которым следовали шум и вопли. Я опоздал на пару секунд: когда я вышел, в коридоре уже было не протолкнуться. Взгляды собравшихся, разумеется, были обращены к месту происшествия. Пробравшись сквозь толпу, я наконец увидел бледную от злости Минерву, а у её ног на полу — мистера Яксли, стонущего и бранящегося, не в силах не то что взмахнуть палочкой — даже пошевелить ни рукой, ни ногой, так как конечности несчастного в данный момент представляли собой туго набитые соломой тюки из мешковины. Рядом с ним стоял явно напуганный мистер Розье и пытался отвечать на расспросы о произошедшем инциденте. Некоторые пытались расспросить саму Минерву; вот только она поджимала губы и презрительно молчала.

— Прошу внимания! Помолчите, пожалуйста, все! — крикнул я, усилив голос Сонорусом. — Есть ли здесь старосты?.. Да, спасибо, я вижу вас, мисс Блэк. Мистер Розье, я прошу вас и старосту вашего факультета позаботиться о пострадавшем, думаю, в Больничном крыле его смогут привести в порядок. — Трое слизеринцев направились в сторону лазарета, причём мисс Блэк возмущённо шипела под нос нечто вроде «мерзкие полукровки» или «отвратительные нелюди».

Я отметил, что при этих словах Мими вздрогнула и повернулась в сторону удаляющейся процессии.

Надо было срочно что-то делать, пока не случилось новой катастрофы.

— Прошу всех соблюдать спокойствие и разойтись по своим делам, — поспешно проговорил я, а затем, отменив Сонорус, тихонько обратился к Мими. — Мисс Макгонагалл, надеюсь, вы понимаете, что после уроков я буду вынужден поговорить с вашим деканом?

Она молча кивнула.

— Может быть, вы могли бы сейчас объяснить мне, что случилось?

— Боюсь, что нет, профессор.

— Я никогда не поверю, что вы напали на человека без веской причины.

— И тем не менее, это так, сэр. Я вспылила. Мне… очень жаль, сэр. — Судя по интонациям и по заминке, скорее, она жалела, что не сотворила чего-нибудь ещё и с мистером Розье, а заодно — с мисс Вальбургой Блэк.

— И все же, что он сказал вам? Мы ведь друзья. Уж со мной-то вы бы могли поделиться?

 — Он не сказал мне ничего, сэр.

— Понимаю. Ожидайте меня у профессора Дамблдора.

«Ничего, сэр». Яснее некуда. Все эти «ничего» я выучил наизусть, ещё будучи первокурсником — вот только как объяснить Мими, что совершенно незачем так остро реагировать на подобные высказывания? Тем более, что целью их было именно устроить провокацию, и приходится признать, они добились своего.

Естественно, моя попытка защиты потерпела полное фиаско. Девочка так и не сказала Дамблдору ничего, что могло бы прояснить ситуацию. Альбус отнёсся к инциденту крайне серьёзно и отлучил виновницу происшествия от квиддича до самого конца года.

Разумеется, я в приватной беседе высказал старшему коллеге свои соображения по поводу случившегося и попросил смягчить наказание, однако переубедить Дамблдора оказалось мне не под силу.

Увы, моя просьба в некоторой мере даже возымела обратный эффект — декан Гриффиндора был разгневан моим ходатайством едва ли не больше, чем самим инцидентом.

Словом, мы с Дамблдором поссорились — всерьёз и, скорее всего, надолго.

Хуже всего было то, что я не сумел защитить свою протеже — а она-то как раз сегодня меня защитила.

— Будь я проклят, если оставлю эту историю так! — прошипел я, вылетая из его кабинета.

Я не имел понятия, как поправить дело, как помочь Минерве или, в конце концов, как допечь Дамблдора, но именно теперь подросток в моей душе, ликуя, запел воинственный марш.

Летние каникулы я обычно проводил с родителями, в предоставленной Министерством лондонской квартире.

Отец, давно потерявший надежду увидеть меня специалистом по распознаванию и обезвреживанию потенциально опасных магических предметов, всё же был рад иногда отвлекаться от работы и делиться со мной идеями. Правда, в последнее время его мысли возвращались к теме моего образа жизни, и тут уже, помимо ставшего привычным рефрена («Какой ты всё-таки легкомысленный, Филиус, когда уже ты наконец повзрослеешь и займёшься серьёзными научными исследованиями? — Ну что ты, дорогой, скажи спасибо, что наш сын прекратил эту ужасную богемную кутерьму с дуэлями и бесконечными девицами; а Хогвартс — это хотя и не Шармбатон, но всё же достаточно солидная школа, и карьеру преподавателя я считаю достойным поприщем»), зазвучали опасные нотки:

— Филиус, а скоро ли ты намерен жениться?

Я поёрзал на стуле и, вдохнув поглубже, начал отвечать:

— Отец, я не знаю, какого ответа ты ждёшь, ставя вопрос таким образом. Жениться, только потому что «настало время», то есть человек достиг какого-то возраста и положения в обществе, — разве это хорошо? Поверь, если бы я встретил свою любовь, то был бы готов вступить в брак хоть сегодня.

— То есть ты в принципе не возражаешь против женитьбы, просто ни одна девушка не внушает тебе достаточно глубоких чувств? — поднял брови отец.

— Да, именно так, — спокойно ответил я.

— Скажи, ты был когда-нибудь влюблён?

— Ты же знаешь, что был, — я легко улыбнулся, уже почти без грусти.

— Я имею в виду, уже после школы, — уточнил отец. — Детская влюблённость — это немного другое, как я понимаю.

— И всё же, именно она была единственным настоящим чувством, которое мне довелось узнать, хотел я того или нет.

— Жаль, что так; выходит, все эти барышни, которые интересуются тобой, они…

— Они играют. Это не более, чем шалости, и… мне сложно подобрать слова, извини, отец. Но, как бы то ни было, ничьи чувства от этого не страдают.

— Что ж, по крайней мере, ты приятно проводишь время. Не могу за это осуждать ни тебя, ни их, — кажется, отец расстроен. Но кто поймёт меня, если не он? Много ли в мире девушек, готовых пожертвовать предрассудками, даже если на другой чаше весов — любовь?

— Молодёжь всегда, во все времена, мечтает о подвигах, — медленно проговорил отец, после долгой паузы. — Девушки рыдают над книгами, в которых герои пренебрегают всем, терпят нужду, лишения, позор и одиночество, даже казнь — всё ради того, чтобы быть рядом с любимым человеком — не в жизни, так в смерти… Но настоящие героини, такие, как твоя мама, по-прежнему встречаются редко.

— Кажется, я уже просила тебя, Эндрю, но повторю снова: я больше не желаю слышать всю эту оскорбительную чушь! — мама комкает салфетку, и пальцы её слегка дрожат. — Это просто… просто глупо! Кто сейчас станет обращать внимание на предрассудки, кто станет заглядывать в родословную? Горстка снобов, наподобие Блэков, Эйвери или Розье? Да кому они нужны, эти манерные гордячки с их чистой, но холодной, как у лягушек, кровью? Я уверена, что вскоре — в своё время — найдётся девушка, которая окажется способна понять и разделить с нашим сыном радость настоящего чувства!

Я тихонько хмыкнул. Увы, это не осталось незамеченным.

— Филиус, — мама повернулась ко мне. — Не вздумай считать, что дело в тебе! Наша семья… да что я буду в сотый раз повторять азбучные истины, которые ты и так помнишь!

Я киваю. Конечно, я помню. Во всём, кроме ничтожного процента гоблинской крови, я — человек: по происхождению, воспитанию, образу мыслей… Да даже чисто внешне — за исключением роста, ну и ещё — голоса (так уж вышло).

Семья у нас довольно странная, всё погружены в науки, и каждый — в свою. Отец работает в сотрудничестве с Министерством — деактивирует вредоносные магические предметы, мама пишет серьезные исследования по магической лингвистике, иногда балуется переводами. А я вот — шалопай, разгильдяй, бросил престижную работу, решительно отказался возиться с артефактами, не стал сдавать экзамен на обливиатора, хотя закончил курсы одним из лучших, и вернулся в школу. Не знаю, почему. Но, тем не менее, сейчас я учу детей — и рад; так в чём же тут дело? Быть может, я поддался порыву и ушёл от столичной жизни к тихой преподавательской работе, чтобы обрести спокойствие и подобие домашнего уюта, но не под родительским крылом, а самостоятельно, как говорится, «своим умом, в своём доме»?

Кстати, о «своём доме». За две недели до каникул наш директор, профессор Диппет, вызвал меня к себе и намекнул, чтобы я готовился принять полномочия декана Равенкло. Так что я теперь без пяти минут глава семьи. Однако я покривил бы душой, если бы сказал, что абсолютно счастлив.

Перед сном я ещё раз прокручиваю в голове разговор с родителями. Ха, если речь идёт о выборе невесты, боюсь, я в своих требованиях буду неоригинален: хочу любить и быть любимым, хочу быть понятым и понимать — вот и всё, пожалуй; и это, если подумать, достаётся людям гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд.

Я любил в жизни только однажды, но ни взаимности, ни понимания в ответ так и не дождался. При этом мне неизвестно, чтобы какая-либо девушка любила меня (согласен допустить, что она всё же существовала, но в силу неких причин не пожелала или не смогла объясниться).

Иногда я задумывался: а что, если бы я вдруг узнал, что уже давно кем-то любим? Что ж, я почти уверен, что не смог бы пренебречь этим чувством, и если не ответил бы сразу, то, разумеется, постарался бы принять эту любовь со всей возможной благодарностью.

Вот только годится ли так поступать?

А, с другой стороны, почему бы и нет? Признательность как основа для уважительного, дружеского отношения не считается чем-то невозможным, напротив, это выглядит само собой разумеющимся, — чем не повод для любви?..

На следующий день я согласился сопровождать отца на службу в Министерство, а заодно проведать старых друзей и знакомых по прежней работе. Мне всегда с трудом давались эти разговоры: со временем общих тем становилось всё меньше, однако приходилось отвечать на расспросы и спрашивать самому. Моё давнее решение бросить исследовательскую деятельность и пойти в учителя до сих пор оставалось непонятым многими.

По старой памяти я зашёл в кафе-бар, где мы с бывшим напарником всегда обедали. Мартин, тамошний бармен, был искренне рад видеть меня (возможно, изо всех моих прежних министерских приятелей именно он обрадовался мне больше остальных).

Внезапно моё внимание привлёк сидящий через столик от меня громогласный, плотного сложения, господин с недовольным лицом, во всеуслышание делившийся соображениями по поводу упадка образовательной системы в Хогвартсе. Со многими из пунктов я не мог не согласиться; в конце концов, именно поэтому я по ночам вёл подробные записи, отмечая, как прошли занятия в моём классе и чего, по моему мнению, недостаёт в ныне действующей программе обучения. Некоторые наблюдения были сделаны с подсказки мисс Макгонагалл, и я был очень благодарен судьбе, пославшей мне такую сообразительную помощницу.

Тем временем возмущение незнакомца начало обретать конкретные очертания: оказалось, что виною всех бед нашей многострадальной школы — совершенно бездарная политика руководства, подбирающего в учителя «непонятно кого, некомпетентных и непредсказуемых получеловеческих существ, чьё право на владение палочкой представляется более чем спорным».

Взгляд, который он бросил в сторону моего столика, красноречиво свидетельствовал о необходимости срочно вправить этому господину… нет, не мозг. И не совесть (за явным отсутствием оной). Что ж, отлично. Значит, я должен буду вправить ему хотя бы инстинкт самосохранения!

— Сэр, очевидно, спор этот может быть с лёгкостью разрешён, стоит только проверить навыки обращения с палочкой в магическом поединке, — с этими словами я вышел вперёд, уже совершенно готовый к бою.

— Готов быть к вашим услугам, — плотный господин, хотя и выглядел сердитым, ответил как-то чересчур уж беспечно: дуэль со мной чревата неприятностью, и об этом в Лондоне пока ещё помнили.

Разумеется, я мог бы найти в себе силы смолчать, однако, во-первых, меня искренне возмутили слова неизвестного, а во-вторых, я уже ощущал забытое кипение в крови, волнение, азарт, — в общем, искушение было непреодолимо.

Пары секунд хватило моему противнику, чтобы осознать, кто стоит перед ним (чемпион Европы по дуэльному искусству) и припомнить всё то немаловажное, что он обо мне когда-либо слышал — на его лице отразился спектр эмоций, от удивления и гнева до страха и крайнего смущения.

«Сейчас пойдет на попятную, — подумал я. — А жаль. Извинения от такого типа стоят недорого, а вот проучить его было бы кстати».

Не желая упускать такой великолепный случай, я ухмыльнулся во всю ширь, стараясь, чтобы гримаса выглядела как можно более нахально.

— Извольте, — после недолгого молчания сухо произнёс незнакомец. — Готов сей же час доказать правомочность моих заявлений. Пройдёмте к выходу.

— Нет! — внезапно выкрикнул из-за барной стойки Мартин. — Филиус, я тебя знаю много лет. И я не допущу, чтобы ты подрался с помощником министра… вне стен моего заведения! Прошу всех оставаться на своих местах — центральные столики мы передвигаем к стене, чтобы расчистить поле боя… Вот и всё. Готово! Филиус, прошу! Мистер Гринграсс, надеюсь, вы не передумали?

Вот оно что. Мистер Гринграсс. Да, когда-то давно Мими говорила мне, что отец Августы — сотрудник Министерства и далеко не последний человек в правительстве. Что ж, похоже, с деканством я могу проститься уже сейчас.

Мы раскланялись по всем правилам, хотя ни одна из сторон не испытывала к другой ни малейшего уважения. Я всё ещё был напряжён: мне было совершено плевать на помощника министра, но мысль о том, что я дерусь с отцом одной из своих учениц, вызывала некоторые угрызения совести, как будто я нарушаю некое неписаное правило.

Увы, дуэль выдалась короткой и скучной: мне даже не пришлось прибегать к сложным заклинаниям. Не успел я додумать мысль о неэтичности происходящего, как всё закончилось, и разоруженный, изрядно перетрусивший противник сухо кивнул, выразил сожаление о своей неправоте и ушёл.

Я принял извинения, ещё немного поболтал с Мартином, поздравил его с покупкой заведения и с феноменальным скандалом («Спасибо, Филиус! Это была шикарная реклама!» — ответил тот), расплатился и отправился домой.

На следующее утро, едва мы приступили к завтраку, в окно влетела директорская сова. Вопиллер от профессора Диппета разорялся минуты полторы, после чего с печальным: «передай отцу мои соболезнования, что наш факультет возглавит такой оболтус, как ты» рассыпался в пепел.

Первой заговорила мама:

— Филиус, насколько я успела понять, ты вчера подрался в баре с помощником министра Гринграссом, который является отцом твоей ученицы?

— Да, матушка, — ответил я не без опасения: моя мама, при всей своей безграничной доброте, обладает характером взрывным и непредсказуемым.

— И директор Диппет не передумал насчёт твоего назначения деканом Равенкло?

— Я сам с трудом поверил в это.

— В таком случае я тебя поздравляю, — мама слегка улыбнулась. — Знаешь ли, этот Гринграсс… Не то чтобы опасен, но довольно противный субъект. Я и сама с удовольствием запустила бы в него парой заклятий, так что, думаю, не о чем переживать.

— Не знаю, Клэр, я бы не был столь уверен, — отец задумчиво помешал ложечкой чай. — Эта ученица, его дочь… Насколько я слышал, особых успехов она не делает, верно?

— Она единственная, кто провалил мой предмет на СОВ. Уже сейчас я могу сказать это с уверенностью, хотя результаты будут не ранее, чем через месяц. Девица она упрямая, строптивая и вздорная, но теперь я склонен считать, что так получилось в результате предубеждения против меня лично: говорят, по многим другим дисциплинам она успевала довольно хорошо.

— Скверно, скверно… Я вижу, во что превратились сейчас аристократы. Они учат своих детей не думать, а повиноваться, не анализировать, а осуждать, не договариваться, а ненавидеть. Что ж, нас, похоже, ждёт война, причём уже скоро. Но лично тебя, Филиус, я поздравляю и с победой, и с назначением. Береги себя, — гораздо мягче добавил отец. — И, знаешь, не принимай мои слова слишком близко к сердцу, сынок. В последнее время мне всё чаще хочется оставить работу в Министерстве и переехать в Канаду. Мама, вроде как, тоже не против… А что скажешь ты?

— У меня школа, — сказал я. — Не хочу бросать детей. И потом, теперь, когда я отвечаю за факультет… Нет, я не могу.

— Но ты вообще хотел бы? Там тоже есть школа, и если ты так полюбил преподавать…

— Извини, папа. Если вы хотите, можете ехать с мамой. Я — остаюсь.

…Следующие несколько недель я пожинал плоды победы: вначале наслаждался вниманием некоей молодой волшебницы, испытывавшей ко мне чисто женский интерес, а остаток каникул пытался вырваться из лап журналистов, радостно устремившихся погреться в лучах свежего скандала.

Огромных трудов стоило мне отвлечь внимание прессы от личности моей дамы; впрочем, она всецело разделяла моё нежелание огласки, так как принадлежала к чистокровному и весьма уважаемому семейству. Полагаю, взаимоотношения со мной стали одним из проявлений присущего ей бунтарского характера. Всё началось внезапно и развивалось стремительно, просто красивая незнакомка окликнула меня в толпе, а при знакомстве не назвала свою фамилию (я должен был вначале выяснить, кто она, любым окольным путём!) Во всяком случае, теперь я надеялся, что её родные ни о чём не узнали (в противном случае мне пришлось бы применить к ним навыки обливиатора — практика, к которой я ещё ни разу не прибегал, однако, узнай её семья о нашей связи, она могла бы поплатиться жизнью — а я так тем более).

Родители мои, уже успевшие отвыкнуть от моих выходок, выглядели раздосадованными, однако до самого отъезда я больше не слышал никаких наставлений; пожалуй, от этого мне становилось ещё более совестно. И вот, наконец, настал день прощания (увы, боюсь, мама и папа, истосковавшиеся по тишине, спокойствию и ничем не омраченной радости научного труда, ждали его с нетерпением).

Признаюсь честно, что в эти каникулы, впервые за последние пять лет, я вёл себя настолько утомительно, что сам от себя устал. Как ни странно, несмотря на все мои лондонские приключения, я постоянно ощущал смутную, неясную тоску. Кого-то это, возможно, могло бы шокировать, но я и сейчас с удовольствием променял бы оставшиеся свободные дни в столице на самые тяжкие школьные будни — вот и готовый ответ на все недоуменные расспросы бывших коллег и друзей.

День отправления «Хогвартс-экспресса» был по-осеннему прохладен и дождлив; я уютно устроился в купе и предался мечтам.

Поезд ещё не тронулся, а моё уединение было нарушено: дверь купе отворилась, и на пороге появилась молодая женщина в мокром плаще.

— Профессор Флитвик? — полуутвердительно спросила она. Я кивнул и пригласил её располагаться.

— Моё имя Маргарет Макгонагалл, — промолвила дама. — Я — старшая сестра вашей ученицы.

Конечно. Одного взгляда на неё было достаточно, чтобы понять: эта женщина не может быть никем другим, кроме как сестрой Мими — точная её копия, но старше лет на восемь; эта её безупречная осанка, её темно-каштановые волосы (только Маргарет уложила их наверх, в строгую «взрослую» причёску, в отличие от Мими, носившей косу). И даже серо-зеленые глаза близоруко щурились, потому что запотевшие от дождя очки девушка сняла и держала в руке.

— Разумеется, мисс Макгонагалл, я хорошо знаю вашу сестру, мы большие друзья, — я не мог не улыбнуться. — Вы с нею очень похожи. Наверное, вам это часто говорят, — я смущался всё сильнее, и под конец совсем растерялся. Но собеседница моя, кажется, решила прийти мне на помощь.

— Я вам так признательна, профессор, — тепло произнесла Маргарет. — Мими рассказывала мне о вас, о том, как вы всегда её поддерживали, и я хотела бы поблагодарить вас за доброту и понимание.

— Поверьте, мисс Макгонагалл, я не представляю, что я сделал такого особенного, чтобы заслужить столь горячую благодарность, однако мне очень приятно слышать такие слова, — произнося это, я чувствовал лёгкое головокружение, виной которому были глаза сидящей напротив девушки: она смотрела на меня так же, как Мими на первом курсе — этот беззащитный, слегка расфокусированный взгляд, говорящий не то о близорукости, не то…

Мерлин, да я об этом и мечтать не смел, но как же хочется поверить!..

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, но внезапно моя прекрасная визави протянула мне руку, и я, вместо приличествующего случаю рукопожатия, поцеловал тонкое запястье…

Внезапно поезд качнуло — чуть сильнее, чем обычно, — и, вздрогнув от неожиданности, я очнулся. Маргарет куда-то пропала, но это всё ещё не казалось мне странным.

Недоуменно оглянувшись, я постарался припомнить: когда, собственно, поезд успел тронуться?

Сон. Я просто спал!

Через несколько секунд я окончательно уверился в этом.

Несомненно, всё это время я был в купе один. За окном уже смеркалось, а дождь всё шёл, шёл и не переставал. Я испытывал странное ощущение потери, и в сердце клубилась смутная боль.

Дабы не поддаться этому чувству и не впасть в осеннюю хандру, я начал размышлять о том, что же, собственно, произошло со мной. Естественно, когда человек спит, его логика начинает работать по другим, иррациональным законам — чего удивляться, что я повёл себя, как полный идиот… То есть во сне мне и в голову не пришло сомневаться, что у Мими есть близкая родственница, о которой девочка ни разу не упоминала в ходе наших многочисленных бесед. Всё, что я знал — это то, что Минерва самая старшая из всех детей преподобного Роберта и Изабель Макгонагалл.

Более того, Мими была ранним ребёнком: её мать выпустилась в том же году, когда я окончил первый курс. Я это хорошо помню: Дик всё твердил мне, что в следующем году команде Гриффиндора несладко придётся, ведь такого капитана днём с огнём не сыщешь.

Неизвестно откуда взявшаяся сестра могла быть маггловской кузиной Минервы — конечно, если у пастора есть старший брат… Но тогда Маргарет не попала бы в Хогвартс-экспресс.

Размышления сделали своё дело: я взглянул на происходящее трезво, скептически, и от пригрезившейся влюблённости не осталось и следа.

Снова и снова я перебирал в памяти мельчайшие детали этого сна. Почему-то сон казался мне столь реальным, что я даже и сейчас скорее усомнился бы в своём существовании, чем в том, что у Минервы Макгонагалл действительно есть старшая сестра.

Однако, до прибытия «Хогвартс-экспресса» оставалось совсем недолго, и мне пришлось очнуться от грёз. Через час я должен буду принимать обязанности декана, и хорош бы я был, если бы вышел к студентам в рассеянно-задумчивом настроении, путая реальность со сном!

Я буквально заставил себя встать и выйти из купе: всё равно надо размять ноги и включиться в рабочий ритм.

В противоположном конце вагона, рядом с мисс Гринграсс и ещё одной своей сокурсницей-хаффлпаффкой, стояла Мими. Только сейчас я понял, что за лето успел соскучиться по нашим с ней разговорам. Но мисс Гринграсс — это явно не та компания, о которой можно было мечтать, особенно после истории с дуэлью, и мне не оставалось ничего другого, кроме как зайти обратно в купе, пока занятые беседой девушки не заметили меня. Хм, неплохо прогулялся. Интересно, как я стану смотреть в глаза Августе, встретившись с ней лицом к лицу где-нибудь в школьном коридоре?! Надо было думать раньше, и хотя бы поинтересоваться фамилией обидчика, прежде чем разбрасываться вызовами направо и налево. Но, с другой стороны, пристало ли магу, способному держать оружие, сносить безропотно подобные выпады в свой адрес?

Или… мне следует проявлять разумную осторожность и впредь обходить любые конфликтные ситуации стороной? Может быть, именно такой стиль поведения приличествует серьёзному человеку, профессору и декану факультета, где превыше всех прочих добродетелей ценится острый ум?

Когда «Хогвартс-экспресс», прибыв, наконец, к месту назначения, остановился, я постарался выйти попозже, зато в замок добрался раньше многих, аппарировав практически до барьера и слегка поторопившись.

Директор ждал меня прямо на пороге.

— Добрый вечер, Филиус, — проговорил он несколько прохладным тоном. — Вижу, ты доехал хорошо, так что прошу тебя сейчас проследовать за мной. Нам предстоит важная беседа. Не скрою, твой поступок очень разочаровал меня… и некоторых других лиц, чьё мнение для меня немаловажно. Как легко догадаться, твоё назначение теперь вызывает большие вопросы, и мне бы не хотелось, чтобы эта эскапада поставила точку в твоей карьере.

Мне было и стыдно, и невыносимо скучно слушать нравоучения — надо заметить, совершенно бесполезные, так как я незадолго до того самостоятельно пришёл к тем же выводам. Между тем, мы подошли к Большому залу.

В помещении, уже совершенно готовом для приветственного пира, собрались все преподаватели, кроме нас и, разумеется, Альбуса, в чьи обязанности входило встретить детей и проводить сюда.

— Господин директор, я приношу вам свои извинения за недостойное поведение и прошу вас поверить, что я впредь не причиню вам такого рода неприятностей.

— Хм, то есть неприятностей другого рода ты не исключаешь?.. Ладно, не отвечай. Понимаешь ли ты, что вследствие твоей выходки моё решение пытались и до сих пор пытаются оспорить все, кому не лень? На твоём увольнении настаивал даже… — он оборвал сам себя, и я постарался сделать вид, что мне совсем не любопытно, кому именно моё присутствие в школе не понравилось до такой степени, чтобы спорить с директором. Явно не из членов Попечительского совета, а значит, декан. Сильвануса исключим, он был до сих пор ко мне дружелюбен; Гораций безразличен ко всему, что не касается напрямую его личности или его удобств; остаётся Альбус — пожалуй, самый непростой изо всех возможных вариантов.

Тем временем, директор подошёл ко мне вплотную и тихо произнёс:

— Я уже стар и не вполне здоров, и мне важно знать, что школа в надёжных руках, поэтому Альбус, мой заместитель, уже давно получил все письменные и устные распоряжения относительно управления школой. Но есть ещё кое-что, что важно как для всего Хогвартса, так и лично для меня: наш факультет. Я долго выбирал кандидатуру, и когда ты восемь лет назад вернулся сюда, чтобы учить детей, я понял, что лучшего декана для Равенкло мне не найти, и, надо отдать тебе должное, ты оправдывал моё доверие вплоть до этого лета. Я хочу, чтобы ты, как и раньше, был безупречен; можешь ли ты пообещать мне это?

— Я постараюсь, сэр.

— Вот и хорошо. Дети и — особенно — коллеги должны видеть перед собой благоразумного, тактичного, всесторонне развитого, просвещённого человека, проницательного, осмотрительного, способного мыслить и видеть во всём самую суть; и можешь к этому списку прибавить своё природное обаяние — качество, которое у тебя не отнимешь, даже когда ты творишь Мерлин знает что!

— Господин директор, я не уверен, что сейчас речь идёт обо мне, — начал я, чувствуя, как от подобной аттестации горит лицо.

— Даже в этом случае ты должен с данной минуты стать именно таким.

— Я постараюсь, сэр, — повторил я, чувствуя всё меньше уверенности в своих силах.

— Тогда готовься. Сразу после церемонии распределения я представлю тебя как декана.

…Итак, я уселся поудобнее и начал готовиться — понятия не имея, к чему именно; словом, просто стал ждать торжественной части.

Я поймал на себе взгляд Мими, которая только что вбежала в зал, взволнованная и радостная; глаза у неё блестели. Она здорово вытянулась за лето и почти догнала высокую и статную Августу Гринграсс.

Было очень приятно осознавать, что она искала глазами не кого-нибудь, а именно меня, — а я, в свою очередь, с улыбкой смотрел прямо на неё.

Едва все собравшиеся успели рассесться по местам, вошёл Альбус, ведя за собой самых младших ребят, притихших в ожидании распределения, и всё началось.

Обычно я не следил за сортировкой по факультетам, так как считал, что для настоящего учителя равенкловцы, гриффиндорцы, хаффлпаффцы и слизеринцы отличаются лишь цветом галстуков, а научить, понять и ободрить надо всех. Но впредь, начиная с сегодняшнего вечера, от меня ждут признания в любви к моему факультету, а значит, не следует выпускать из внимания процесс распределения. К сожалению, мне это пришло в голову ближе к концу алфавита.

И вот, наконец, сортировка окончилась: ко мне на факультет поступили шестеро юных волшебников; между тем, директор вот-вот должен представить нового декана, а декан этот волнуется почище любого первокурсника!

— …однако, прежде чем начнётся пир, я должен сообщить вам, что, поскольку с этого учебного года профессор Эрменгарда Бёрк приняла решение сложить с себя полномочия декана Равенкло, обязанности главы Дома переходят к профессору Флитвику; итак, я прошу всех поприветствовать нового декана!

Только тут до меня дошло, что мне предстоит подняться с места, то есть слезть с высокого стула и стать на пол.

Шансы быть увиденным при этом сводятся к нулю. Ну что ж, раз педагогические обязанности вступают в конфликт с этикетом, тем хуже для этикета.

Под общие аплодисменты я влез с ногами на стул и раскланялся. Несколько старшекурсников со Слизерина засмеялись — громко, даже как-то очень уж нарочито; на них зашикали. Один вихрастый курносый парнишка довольно нахально подмигнул мне и показал большой палец. Кого-то он мне напомнил — может быть, Дика Салливана, когда я впервые увидел его на перроне? Да, но это не портретное сходство, скорее, что-то общее в характерах.

По окончании пира Минерва подошла ко мне и поздравила с назначением. Давешний вихрастый сорванец крутился неподалёку, и я с изумлением узнал, что вот это-то и есть Роберт Макгонагалл-младший, отныне студент Хаффлпаффа.

При этом, Мими тихонько вздохнула: уж теперь, когда оба брата здесь, ей вряд ли повезёт выкроить хоть минутку для себя. И тот факт, что все трое учатся на разных факультетах, отнюдь не избавит её от хлопот — напротив, она собьётся с ног, бегая за ними по замку.

Я заверил её в своей готовности взять на себя часть хлопот — по крайней мере, Малькольм, невнимательный и рассеянный философ-растеряха, и так будет на моём попечении, потому что ему посчастливилось быть студентом Равенкло; а за Робертом мы вдвоём как-нибудь угонимся.

Что ж, учебный год обещает быть нескучным.

…Весь сентябрь шли дожди. Я и раньше-то не очень любил сырую погоду, а в этом году просто-таки возненавидел эти тучи, из которых круглосуточно лилась холодная серая вода, тучи, закрывавшие мне солнце.

Тренировок по квиддичу не было вовсе, но Минерву я у себя так и не увидел; она только грустно улыбалась мне, когда я перехватывал её взгляд во время лекции.

Всё её свободное время поглотила трансфигурация: девочка под руководством Альбуса работала над каким-то очень важным проектом, суть которого пока держалась в секрете, однако, насколько я понял, планировалось воплотить в жизнь нечто грандиозное.

Мими, видимо, занималась даже по ночам: глаза у неё были воспалённые, вид измученный.

Аппетит её, впрочем, заметно усилился: в то время как сокурсницы увлекались диетами, Минерва, не замечая завистливых взглядов подруг, аккуратно и методично расправлялась с омлетом или ростбифом, не отказываясь от гарнира — и всё же одной порции ей было явно недостаточно, и она, краснея, тянулась за добавкой. Увеличение рациона никак не отражалось на её сложении: она по-прежнему оставалась тоненькой и хрупкой, вот только вверх её вытягивало с неудержимой силой. Если бы она ещё могла высыпаться!

И вот однажды вечером я в коридоре столкнулся с мисс Гринграсс, буквально тащившей почти бесчувственную Минерву в лазарет. Оказалось, девочка потеряла сознание на лекции по истории магии.

Пока я помогал мисс Гринграсс отлевитировать подругу в Больничное крыло, мы немного побеседовали, и совершенно неожиданно для меня Августа извинилась за прежние выходки и даже сочла необходимым заверить меня, что она не разделяет отцовых убеждений на мой счёт.

Мы отдали Мими на попечение Асклепиусу, хоть и с отнюдь не лёгким сердцем. Там, за дверью лазарета, мы с мисс Гринграсс примирились окончательно; а когда простились, я направился к Альбусу.

Тот был мне явно не рад, хотя любезно предложил чаю (заваривать который, как выяснилось, не умел).

Я вкратце изложил ему суть вопроса: каким бы смелым ни был проект, как бы огромны ни были преподавательские амбиции профессора трансфигурации, быть может, стоит немного снизить нагрузку? Асклепиус высказал опасения, что перегрузки во время настолько бурного роста организма чреваты осложнениями на сердце — а он старый, опытный колдомедик, последний в своей прославленной династии; однако Альбус, не выразив ни малейшего несогласия с моей точкой зрения по основному вопросу, глядел на меня пронизывающе и недобро.

Я ещё раз извинился перед ним за вмешательство в дела, касающиеся его предмета и студентки с его факультета; он налил себе и мне по второй чашке чаю и выдал несколько весьма туманных фраз, содержание которых (возможно, по моему субъективному мнению) было расплывчато вплоть до полной утраты смысла: что-то о превратностях судьбы и нереализованных страстях, и ещё о ложном сострадании, которое движет людьми, не занятыми ничем по-настоящему значительным…

Всё время, пока он выговаривал эту бесконечную общую фразу, я испытывал странное головокружение и тошноту. Мысли невозможно было собрать: казалось, всё содержимое моей головы вывернуло наизнанку. Очень противно, и, главное, невозможно соображать. Я едва не потерял сознание, как вдруг всё закончилось, и я на радостях, что дурнота прошла, поспешил откланяться.

…При всём уважении к Альбусу, я обычно предпочитал сторониться его. Правда, я никогда не посмел бы усомниться в том, что он преследует самые благие цели, но некоторые его поступки были для меня слишком странными.

Больше всего меня раздражало в Альбусе его стремление поддерживать на людях явно чуждый ему имидж — зачем он строит из себя доброго чудака? За все годы, что я с ним знаком, ни разу не заметил в нём ни истинных чудачеств, ни подлинной доброты.

Что, например, доброго в том, чтобы загрузить талантливую девочку непомерным объемом дополнительных заданий и довести до нервного переутомления и обморока?

А его выходка во время сегодняшней беседы за чаем — какое милое чудачество, вот только за такое приличные маги теперь в суд подают, а раньше на дуэль вызывали. Но не на спортивную, а на самую что ни есть настоящую. До смерти.

И что же он хотел обнаружить в моих мозгах? Секрет равенкловского нестандартного мышления? Вот уж сомневаюсь. Мне было слишком скверно физически, чтобы испытывать полноценную злость, но любопытство было сильнее.

Ближе к вечеру я не удержался и заглянул в Больничное крыло проведать мисс Макгонагалл. Навстречу вышел хмурый Асклепиус. Ободряюще похлопав меня по плечу, он сказал, что девочка уже почти в полном порядке, и попросил зайти в его личную комнату сразу после посещения больной.

— Ну как, поговорил с Альбусом? — спросил старик. — Он точит зуб на тебя. Будь осторожен; а то — не приведи Мерлин иметь такого врага!

— Он приходил к вам?

— Да, заглядывал. Хотел навестить девчонку. Я пытался его усовестить; нельзя же так, будь она хоть трижды гениальная. А он все рвался с ней поговорить. Я, естественно, не пустил: она спала под зельем. Ей уже получше, так что и ты поди к себе, выпей чаю, — и старый колдомедик поднялся проводить меня к выходу.

— Благодарю, чаю я уже напился, на полжизни хватит, — пробормотал я. — А говорил ли Альбус обо мне?

— Ещё как говорил. Зол он на тебя. В гадостях подозревает.

— В каких? — изумился я. — Неужто решил, будто я его подсиживаю?

— Его подсидишь, как же, — фыркнул доктор. — Особенно ты.

— А чем это я плох? — осторожно спросил я, надеясь с помощью шутливого тона разговорить старика.

— А тем, что весь, как на ладони. Слишком уж прозрачный, аж светишься.

— Как на ладони, говорите… Тогда зачем он применил ко мне Легилименс?

— Что?! — Асклепиус чуть не выронил склянку с укрепляющим отваром.

— Да вот то, — развёл руками я. — Сходил я к нему сегодня чаю попить, до сих пор не приду в себя. Такая гадость… И, главное, зачем?

— Как бы тебе сказать… Ему втемяшилось, что ты неспроста кружишь возле этой вашей гениальной Макгонагалл. Он решил всё выяснить — вначале через меня, потом уже, видимо, к тебе полез. Ну, девица-то в порядке, разумеется; да и кем надо быть, чтобы тебя заподозрить!

Я так и сел. Ничего себе, хорошего же Альбус мнения обо мне!

Но, надо признать, это в корне меняет дело. Если речь пошла о безопасности студентки, то я не могу его винить, хотя сложившаяся ситуация для меня выглядит крайне оскорбительно.

Асклепиус, похоже, заметил мою растерянность и неожиданно мягко сказал:

— Филиус, я всё понимаю и хочу тебе помочь. Нам надо срочно идти к директору, объяснить проблему и потребовать хотя бы официальных извинений от Дамблдора. А потом уже я научу тебя кое-чему…

— Спасибо, доктор Сметвик, но я не пойду к директору.

— Как это — не пойдёшь?! Ты оставишь это безнаказанным? Это же грубейшей нарушение частных границ, посягательство на личную неприкосновенность! Тянет на полноценный судебный иск!

— А вот так. Не пойду. Не хочу обсуждать эти гадости ещё раз, особенно с директором. Он большой друг моего отца. А Дамблдора я просто вызову. Нет-нет, речь идёт только о спортивной дуэли, ничего смертельного.

— Ты, мальчик, меня извини, конечно, но у тебя нет шансов. Да, ты чемпион и мастер, но… С величайшим волшебником современности лучше не тягаться.

— А судиться лучше, что ли? — мрачно парировал я. — Нет уж. Убьет — так убьет. Или покалечит. Я должен попытаться хотя бы честь свою отстоять.

— Идиот! — рявкнул на меня Асклепиус.

Я не успел ответить, как вдруг дверь распахнулась, и на пороге появился Дамблдор собственной персоной.

— Филиус, — начал он негромко. — Ты вправе винить меня в самоуправстве и грубом нарушении личных границ. Но я сам более всего виню себя в том, что изначально ошибался в тебе, и в результате тяжело оскорбил тебя подозрениями. Не знаю, могу ли я рассчитывать на твоё прощение и дружбу, однако…

— Альбус, — я перебил его, стараясь говорить как можно более доброжелательно, — Я и сам не знаю, смогу ли впредь держаться с вами как ни в чём не бывало, однако понимаю и разделяю ваше опасение за вверенных нам студентов. Вы видели мои мысли, так что можете составить мнение о моём характере. Во всяком случае, как бы ни был я плох или хорош, но злопамятным назвать меня нельзя.

— Вот и чудесно, — подвёл итог Альбус. — Честно говоря, я опасался, что ты станешь настаивать на дуэли. Что ж, я искренне рад, что ошибался на твой счёт. И я буду очень просить вас обоих, мои уважаемые коллеги, пусть эта история останется между нами. Асклепиус, ты против алкоголя, особенно в стенах школы, поэтому бренди я вам предложить не решусь, но сам бы не отказался от твоего фирменного напитка из терновника и чёрной смородины — ведь ты варишь его каждую осень, верно?

Асклепиус охотно согласился и извлёк из шкафа бутыль. Я с тоской смотрел на все эти манипуляции и корил себя за промедление. Сначала Альбус опередил меня, принеся извинения (а я, дурак, их принял), потом попытался купить меня грубой лестью — это он-то испугался поединка со мной, как же! — а теперь подбирается к старику-колдомедику, надеясь умаслить его.

Интересно, что ему нужно от Асклепиуса? Наверное, хочет гарантий, что тот будет молчать, и эта история не просочится… куда? В прессу? В Визенгамот? Огласки перед Диппетом Альбус не стал бы опасаться: директор очень стар и нездоров, и другого заместителя и преемника, кроме Дамблдора, у него нет.

Ладно, будем жить дальше и будем считать, что этот досадный эпизод — не что иное, как попытка научиться сдержанности. Директор хотел, чтобы я, входя в школу, оставлял свой взрывной темперамент за дверями — вот так оно и вышло. В конце концов, я здесь, чтобы учить детей, а вовсе не для того, чтобы копаться в стариковских интригах.

Как правило, в октябре мы с мисс Макгонагалл устраивали больше чаепитий, чем в другие месяцы. Даже при её всё возрастающих от года к году нагрузках она выбиралась ко мне как минимум дважды: четвёртого октября и семнадцатого, в свой день рождения и в мой. Мы обменивались какими-то забавными мелочами, а то и просто сладостями, и делились впечатлениями от начала учебного года.

В этот раз она не появилась четвёртого числа и вообще не зашла ни разу за всё время, поэтому я не рассчитывал увидеть её в своём кабинете, хотя, учитывая её совершеннолетие, подарок приготовил отнюдь не пустяковый: перо, которое не нуждалось в чернилах и не оставляло клякс, было зачаровано мной лично, но, поскольку она не заходила в гости и не задерживалась после лекций, случая вручить презент мне пока не выпадало, а в коридоре я, с тех самых пор, вести частные переговоры опасался.

Иногда я вспоминал тот день, когда Мими стало плохо, и восстанавливал в памяти подробности той истории. Вот я встречаю Мими и Августу, вот мы отводим больную в лазарет, вот я иду к Дамблдору, через полчаса выхожу оттуда совершенно не в себе, вот собираюсь с мыслями и снова иду в Больничное крыло…

По всему выходило, что разговор Дамблдора с Асклепиусом состоялся сразу же после того, как мы с мисс Гринграсс притащили к нему девочку. По крайней мере, сам доктор настаивал, что не прошло и пяти минут после нашего ухода, как к нему примчался Дамблдор и начал требовать разрешить ему срочное посещение.

Таким образом, Альбус навещал Больничное крыло в тот же самый период времени, когда поил меня чаем и обыскивал моё сознание.

Как это возможно?.. Это ведь не могло быть то, о чём я подумал в первую очередь, верно? Те предметы… Они надёжно заперты в Отделе Тайн, и само расположение комнаты, где они хранятся, представляет собой государственную тайну, о которой знают всего два человека: Хранитель этой комнаты и министр. И ни один из них не рассказал бы Дамблдору, как туда попасть. Хотя насчёт Хранителя я не уверен: там у каждой комнаты — свой Хранитель, и только начальник Отдела Тайн знает, кто чем заведует.

Во всяком случае, не может быть, чтобы Дамблдор, даже будь у него в руках такая вещь, решился использовать её для того, чтобы провести два допроса в один и тот же час! Не того полёта мы птицы — что я, что старый колдомедик.

Да, я зарёкся вмешиваться в Альбусовы дела, да, я почти перестал общаться с Мими — да что там, перестал совершенно. Как оказалось, без моей инициативы дружба очень быстро заглохла. Не могу сказать, что не испытывал никакой досады по этому поводу, однако мне это показалось вполне логичным: девочка выросла, ей больше не нужен кто-то вроде меня. Естественно, ведь для дружбы у неё полно сверстников, есть одна лучшая подруга, а для наставничества — кто может быть полезнее, чем Альбус Дамблдор, её декан и научный руководитель, на минуточку, величайший маг современности?

И всё же, на мой день рождения она пришла. Мы посидели за чашкой чая, она принесла мне какой-то вишнёвой пастилы и рассказала последние новости: мама Августы Гринграсс, оказывается, ещё в начале лета ушла от мужа. Теперь развод оформили официально, Аурелия Гринграсс снова стала Аурелией Пруэтт, а Августа решила жить с матерью.

Пруэтты, вопреки ожиданиям, не поддержали решения Аурелии, и девочку взяла на воспитание Мюриэль, но, как выразилась Мими, не на ту напали! После первых двух недель пребывания под одной крышей с юной родственницей Мюриэль взвыла, и в результате мисс Гринграсс вернули родителям, но не матери, а отцу.

— Августа, конечно, «дожала» бы и мистера Гринграсса, но тут закончились каникулы, и вот она здесь, — развела руками Минерва.

Перо моё привело её в восторг. Она попыталась было выведать, как у меня вышло так, что чернила для письма не нужны, и я дал ей две подсказки и время на разгадку до понедельника. Секрет пустяковый, конечно; ей такие задачки на один зуб — просто для разминки.

— Честно говоря, я порядком соскучился без вас, — сказал я на прощание.

— Знаю. Я тоже, — тихо проговорила она.

Я немного удивился. Как это было на неё непохоже — ни «сэр», ни «профессор». Обычно она их вставляет через слово — очень воспитанная девица, никакой фамильярности, один сплошной такт и чувство меры. Ну да ладно. Видимо, раз мы такие старинные друзья, можно иногда обходиться и без официоза. Хотя я, например, за всё это время ни разу вслух не назвал её по имени.

Вот пройдет годик-другой после окончания школы, забежит она в Хогсмид по каким-то своим делам, и можно будет даже выпить с нею на брудершафт по кружечке эля. Интересно, какая она будет? Станет ли похожа на свою эфемерную сестру, так некстати приснившуюся мне накануне учебного года?

Так, а вот хотел бы я знать, видел ли её Альбус, когда копался в моих мозгах? Вряд ли. Я-то и думать забыл о том дурацком сновидении. А вот он, если бы увидел тот сон в моих воспоминаниях, мог бы такое сочинить!..

Неожиданно для себя, я разозлился. Не век же мне прятаться от Альбуса! Он, небось, ещё решит, что я затаился и жду своего часа, чтобы коварно напасть исподтишка, обольстить и сбить с пути. Нет уж, ну его к чертям, не хочу притворяться и подыгрывать его мнительности. Буду жить как жил. В конце концов, если его разозлит, что Мими по-прежнему мой друг, то я не против быть к его услугам. И будь что будет, а я — я, по крайней мере, останусь собой!..

…Рождественские каникулы в этом году выдались довольно хлопотными: во-первых, в замке осталось больше студентов, чем обычно; особенно это касалось некоторых старшекурсников, беспокоящихся о предстоящих экзаменах (и мисс Макгонагалл, разумеется, входила в их число).

Эти ребята обыкновенно просиживали в библиотеке все дни напролёт и засиживались почти до самого отбоя — к огорчению почтенного мистера Макмиллана, рассчитывавшего отпроситься на пару дней на свадьбу младшей внучки. Вообще-то я давно согласился подменить его, тем более что перспектива провести два дня в компании мисс Макгонагалл меня отнюдь не пугала, а, скорее, даже радовала.

В библиотеке мне тоже было чем заняться: Асклепиус настоятельно рекомендовал мне к прочтению две маггловских книги по психологии; я было честно взялся за одну, но тут на глаза мне попалось «Жизнеописание и невероятные приключения Гонсало Рейеса, по прозвищу Эль Брухо» — когда-то, курсе на втором, я обожал читать историю этого шарлатана, мистификатора и абсолютно гениального волшебника-самоучки, рождённого в тюрьме от андалузской цыганки, а впоследствии пережившего множество опасных передряг.

С юности он бродяжничал и воровал, подозревался в убийстве из ревности, но сумел бежать при странных обстоятельствах; затем опять скитался, был взят под стражу и отправлен на галеры, откуда бежал, воспользовавшись магией. Долгое время успешно притворялся обычным базарным фокусником, но умудрился завоевать авторитет среди чистокровных волшебников — выдумал себе магические корни, в результате был принят в тайную ложу, получил, наконец, доступ к настоящим знаниям, учился как одержимый и вскоре дослужился до командора.

После разоблачения успел вовремя скрыться, и след его затерялся где-то не то на Крите, не то на Кипре — впрочем, были и другие, столь же неправдоподобные версии.

Многие историки называли его биографию фальсификацией, а самого Рейеса — не то вымышленным образом, не то собирательным; но, с маминых слов, мсье Фламель лично свидетельствовал, что, хотя и не видел самого Эль Брухо, но знал людей, которые преследовали его, чтобы убить за кражу тайных знаний магического Ордена, — и уж они-то точно не считали Гонсало Рейеса выдумкой.

Так или иначе, хотя ушлый цыган и не стал моим героем, но его остроумие и находчивость забавляли, равно как и лёгкий, непринуждённый слог, которым славилась автор, Франсин Монтегю (единственная, на мой взгляд, по-настоящему талантливая писательница-беллетрист немаггловского происхождения).

В моей личной библиотеке «Жизнеописание Рейеса» занимало почётное второе место после сборника пьес Ростана, подаренного мне мамой по случаю поступления в Хогвартс.

Ростан, конечно же, лидировал с большим отрывом.

Собственно, как показала жизнь, именно благодаря маминому подарку я и стал тем, кем… А впрочем — кем таким особенным я стал? Ну, дуэлями увлекался. Самооценку повышал. Повысил? Возможно, даже слишком, только счастья мне это не принесло. От безответной любви к подруге детства страдал? Было дело. Вот только с детством закончилась и любовь, и я иногда винил себя за непостоянство. Можно подумать, останься я вздыхать по ней дальше, это привело бы хоть к чьей-то радости!..

Словом, зачитавшись и замечтавшись, я пропустил момент, когда беседа увлечённых сочинением эссе шестикурсников перестала быть тихой и мирной, и вместо имён Гэмпа и Голпаготта всё чаще стали звучать фамилии студентов Гриффиндора и Слизерина. Я вслушался: вставать было неудобно (отсидел ногу в неудачной позе), да и лень.

— Не понимаю, Скримджер, с чего это тебя заклинило на этой взбалмошной полукровке? Ведь ясно же, что тебе ничего там не светит. Вот ты уже и староста, и капитан команды, а ей и дела нет.

Голос был девичий и, надо заметить, довольно приятный; выше, чем у мисс Гринграсс, но не такой звонкий, как у Мими.

— А тебе, Эйвери, значит, есть до меня дело? — буркнул тот. — Или ты просто так ко мне цепляешься?

— Правильно, Руфус, — послышался голос Августы Гринграсс. — Нашей многоуважаемой Шарлотте Эйвери тоже подавай старосту, чистокровного, перспективного и со спортивной фигурой? Только привлечь внимание к себе ей, увы, нечем — вот и приходится поливать грязью других, более симпатичных девушек. Так ведь?

— Я никого грязью не поливала и не собиралась! — тихо, с затаенной злобой промолвила Шарлота. — Просто хотелось предупредить тебя, Руфус Скримджер, что будь ты хоть Министром магии, тебе всё равно не обломится. С вашей ненаглядной Макгонагалл давно всё ясно.

— И что же тебе ясно, интересно узнать? — прошипел Скримджер, по-видимому, теряя терпение.

— Да хотя бы то, что она не успокоится, пока не произведёт на свет парочку очаровательных гоблинят, — ехидно выплюнула мисс Эйвери. — Влюблена в него, как кошка, причём ещё с первого курса. Ставлю десять галлеонов, что сразу после выпуска они поженятся. Теперь дошло?

— Ты рехнулась, Эйвери, — сказал Скримджер, впрочем, уже практически спокойно. — Несёшь всякий бред. Каких ещё гоблинят? В кого влюблена? С кем поженятся?

— Да с нашим профессором чар, дуэлянтом-недомерком! Не поверю, что ты не слышал, откуда у них в семье такой рост!

— Представь себе, не слышал! — резко ответил Скримджер, но его голос перекрыл вопль мисс Гринграсс:

— Не твоё дело, чистопородная стерва!

От неожиданности я даже остановился на полпути к читальному залу.

Как всё плохо получилось: вот не надо было мне лениться, я должен был сразу выйти к ним и навести порядок, едва разговор перешёл на личности. Но пока слез со стремянки, да пока растёр затёкшую ногу, пока дошёл до середины прохода между стеллажами…

Ну, хоть прикрикнуть-то я на них вполне бы мог! И почему, спрашивается, постеснялся? Не услышат? А Сонорус на что? Любой нормальный педагог справился бы с такой ситуацией, но не я!

Теперь вот получается, что, пока разговор касался Мими, я сидел тихо, а едва речь зашла обо мне, так сразу — получайте, минус баллы с факультетов и марш из библиотеки.

Презирая самого себя, я остался стоять на месте и услышал, как мисс Эйвери протянула нахальное: «Чао!» и вышла вон, хлопнув дверью.

В повисшей тишине я, казалось, мог различить стук собственного сердца, а заодно — скрип извилин.

Ай да Августа! Вот уж не ожидал, что она примется так горячо меня защищать. Впрочем, её протест относился скорее к инсинуациям против Минервы. Но всё равно факт остаётся фактом: она крикнула — а я промолчал. Испугался. Не смог подняться над ситуацией и указать непозволительно забывшейся студентке на её место.

Что тут скажешь… Это подростки. Сложный возраст. И, как бы гнусно ни вела себя мисс Эйвери, её не вызовешь на дуэль.

Кстати об Эйвери. По странной иронии судьбы, моя пассия, с которой я познакомился случайно в последнее лето перед назначением, носила ту же фамилию. Магический мир так тесен… Так что кто бы говорил, мисс, а вам помолчать было бы куда разумнее.

Между тем, мистер Скримджер первым нарушил молчание:

— Августа, это правда?

— Ты о чём? Если насчёт профессора Флитвика, то правда. Хотя я не подозревала, что для тебя это может иметь значение.

— Для меня? О, конечно, не имеет, ни малейшего! — горько воскликнул Скримджер. — Ну разумеется, какое мне может быть дело до того, что девушка, которая мне нравится, любит другого!

— Руфус, погоди. Так ты не о происхождении Флитвика спрашивал?

— Нет, конечно. Ты же знаешь, меня не волнуют вопросы чистоты крови; и, может быть, ты ответишь, наконец, неужели Минерва его любит?

— Как тебе сказать… Вообще, в этом вопросе я на твоей стороне; по мне, так парня лучше тебя Минерве не найти, но… Знаешь, даже не надейся.

— Почему это? — В голосе мистера Скримджера прозвучали металлические нотки.

— Ты видел, как она учится. Из последних сил выбивается, хочет быть лучше всех, умнее, взрослее… У неё цель: добиться его уважения, чтобы, так сказать, ему соответствовать.

— Откуда ты знаешь?

— Она сама сказала, ещё на втором курсе.

— А ты?

— А я с ней из-за него до сих пор ругаюсь, — ответила Августа.

— Я одного не понимаю: зачем он ей?! Он же старик! Ему уж больше тридцати, наверное?

— Ага, тридцать три. Но, Руфус, ты не учёл, что иногда девушкам нравятся взрослые мужчины — с ними бывает приятно и интересно общаться, они многое знают, умеют себя вести… И наш профессор чар — отличный пример.

 — Ты хочешь сказать, это всё, чем он её привлёк? — недоверчиво переспросил Скримджер. — А что, если… Может, он применил к ней какие-то специальные любовные чары?

— Дурак ты, Руфус, — заключила Августа неожиданно мягким тоном. — Ему эти трюки без надобности. Он просто такой человек…

— Какой «такой»?

— Обаятельный. С ним тепло, весело и интересно, его обожают, к нему все тянутся… но жить с таким невозможно! — назидательно проговорила мисс Гринграсс.

— Вот бы и Минерва это поняла… Но, я надеюсь, это проходит?

— Ты про эту… очарованность? У кого как, — задумчиво протянула Августа. — А пока советую тебе обратить внимание на других девчонок… Только не на эту мегеру Эйвери!

— Августа, скажи, а тебе кто-то нравится?

— Знаешь, до этого года нравился кое-кто, но он не обращал на меня внимания. Послушай, Скримджер, если ты решил переключиться на кого-то, не советую начинать с меня. Лично я не готова жертвовать хорошей дружбой ради любовной чепухи. За мной и так бегает достаточно всяких… И вообще, нам пора, обед пропустим.

— Скажи, Августа, а за что ты так не любишь профессора Флитвика?

— Да почему же не люблю-то?

— Ты его с младших курсов не выносила и делала всё наперекор. Это из-за Минервы, да?

— Нет. И я не хочу говорить об этом! Считай, что он просто меня раздражал. Такой ответ тебя устраивает?..

Скримджер промолчал. Послышался шорох пергамента, как будто листки скатывают в свитки. Затем на библиотечную стойку тяжело бухнулась стопка книг, потом ещё одна.

«Наконец-то они убрались, — с облегчением вздохнул я, едва за ними закрылась дверь. — Подумать только, какие страсти… Однако обед я не пропущу!»

И я накрепко запер пустую библиотеку и отправился в зал. Буквально у самого входа я столкнулся с мисс Макгонагалл, которая как ни в чём не бывало спросила, как у меня дела. После непродолжительной беседы я предложил всё же поспешить к столу — пока без нас ещё не всё съели. Мими с готовностью кивнула.

У меня немного отлегло от сердца. Если первая любовь — такая, то я свои методические разработки по листочку сжую!

К моему большому сожалению, ранее мне не доводилось становиться предметом романтических девичьих мечтаний, а за неимением опыта судить трудно, но ни улыбка, которой Минерва одарила меня перед входом в зал, ни лукавые взгляды, которыми мы обменивались во время обеда, ничуть не походили на признаки безответного любовного томления у юных барышень из нескольких читанных мною романов Джейн Остин.

Мими была решительно непохожа ни на строгую, сдержанную Элинор, ни на сентиментальную и порывистую Марианну (которую я когда-то давным-давно возненавидел, с ужасом узнав в ней себя).

Она походила на ту, третью, девочку, младшую из сестёр — живую, любознательную и эмоционально открытую, в силу юного возраста ещё не подверженную мукам первой любви и оттого наиболее адекватную.

Что ж, мисс Гринграсс, вы ошиблись. И почему я не удивлён?

А вот, кстати, и Августа: хлопает по спине мистера Скримджера, лицо которого приобрело багровый оттенок: бедняга поперхнулся куском жаркого, перехватив взгляд Минервы в сторону преподавательского стола.

Значит, по-вашему, мистер Скримджер, я — глубокий старик, неспособный заинтересовать юную девушку? Что ж, не спорю: она не влюблена ни капли; но смотрит-то она не на вас, а на меня!

Мисс Гринграсс, вы утверждаете, что со мной невозможно жить — разве у вас есть возможность судить об этом, исходя из личного опыта? А вот с вами жить и правда невозможно — тут я полагаюсь на мнение Мими, которая делит с вами комнату вот уже шестой год, и которую вы буквально изводите нравоучениями.

Мисс Шарлотта Эйвери… Пожалуй, вы — моя фаворитка на сегодняшний день. Будьте уверены, я оценил ваши высказывания по достоинству; жаль только, что вы не придерживаетесь прогрессивных, широких и демократичных взглядов на вопросы чистоты крови — в отличие от вашей прекрасной родственницы (кажется, тётки), с которой я удостоился знакомства этим летом… Вам, конечно же, об этом неизвестно — слава Мерлину! — однако даже при вашей бурной фантазии вы не смогли бы вообразить, насколько близким и приятным было это знакомство…

Тем временем, Мими тоже отвлеклась от моей нескромной персоны; вниманием её завладела мисс Гринграсс, безостановочно шепчущая ей что-то на ухо, поминутно подталкивая локтем.

Взгляд Мими мимоходом скользнул по Скримджеру, потом обратился в сторону мисс Эйвери… О, Мерлин! Августа что же, пересказывает девочке всё, что другие болтают за спиной?! Интересно, и часто она так делает? Тогда неудивительно, что между ними, при всей их дружбе, частенько летали молнии — пока исключительно в фигуральном смысле, однако есть предел всему, даже ангельскому терпению Минервы Макгонагалл. То-то она хмурится…

Но вот только что Мими поймала мой взгляд, лицо её просветлело. Желая приободрить девочку, я улучил момент, когда на меня вроде бы никто не смотрел, и озорно подмигнул ей. И что же? Она, недолго думая, подмигнула в ответ!

…И вправду, жениться, что ли? Пожалуй, так и сделаем — не Скримджеру же отдавать такое сокровище. Вот когда вечерами наговоримся вдоволь… А всё мисс Эйвери с её абсурдными идеями!

Пойдёт ли Мими за меня? Наверняка, пойдёт — разумеется, если хорошенько попросить её об этом. Для начала можно сходить на выходных в Хогсмид и поцеловаться под омелой… При этих мыслях я, не удержавшись, фыркнул. На меня покосились с обеих сторон — я шёпотом принёс извинения и постарался принять серьёзный вид («хорошенького понемножку» — любимая поговорка нынешнего министра магии), однако заметил на себе испытующий взгляд Альбуса, невольно провёл параллель между ним и мисс Эйвери… и едва не расхохотался в голос.

Определённо, пора было прекращать этот сеанс безудержного веселья, пока он не стоил мне работы: из-за болезни директора Диппета мнение Дамблдора, замещавшего его, могло стать решающим.

Мими тоже притихла, глядя в тарелку и сосредоточенно расправляясь с двойной порцией жаркого. Скримджер с Августой шушукались. Мне подумалось, что уж теперь-то, заручившись поддержкой мисс Гринграсс, мистер Скримджер потерял последние шансы завоевать сердце Минервы Макгонагалл.

По окончании обеда я возвращался в библиотеку, довольно громко напевая тему из канцонетты Орландо Лассо. Заслышав меня, Пивз с воем шарахнулся в сторону подземелий. Портреты, висящие вдоль лестницы, затыкали уши и крутили пальцами у виска.

…Между тем Мими уже вышла на финишную прямую. Седьмой курс для Минервы Макгонагалл начался с приятного: большую часть последних в её жизни каникул она провела в гостях у Августы. Та познакомила её со своей матерью, и, похоже, они друг другу понравились. Аурелия Пруэтт приглашала Мими приехать к ним на Рождество, однако Минерва вежливо отказалась, сославшись на дополнительные занятия по трансфигурации — этот их с Дамблдором бесконечный тайный проект.

Альбус, наверное, уже пригрел ей местечко в каком-нибудь департаменте. Вот и славно, у неё, по крайней мере, не будет проблем с трудоустройством. Дома её ждут родители, и у них тоже есть свои планы на дочь.

Ещё её ждёт некий Дугал Макгрегор, фермерский сын из дома по соседству. Знаю только, что Малькольм, обычно индифферентный ко всему и особенно — к личной жизни старшей сестры, охарактеризовал молодого соседа как чересчур правильного, вплоть до некоторой бесчувственности, молодого человека, имеющего в жизни чёткие цели и живущего видами на наследство. А Роберт Макгонагалл-младший заявил, что на дух не переносит "этого Макгрегора" — просто так, без объяснений.

«И вдобавок, он мнит себя жутко образованным, — прибавил Малькольм. — А Минерву считает хорошей партией. Фу!»

Мими однажды упомянула о мистере Макгрегоре как о юноше, которого привечает её отец. Мать же отнюдь не готова вновь поступаться амбициями, которые в связи с дочериными успехами расцвели с новой силой.

Я поинтересовался, как относится к молодому поклоннику сама мисс Макгонагалл, и она незамедлительно ответила:

— Он неплохой человек, но мне скучно с ним.

— Почему же? Разве сверстникам, да ещё живущим по соседству, не о чем поговорить?

— Мне неинтересно со сверстниками, профессор, — сказала она и вдруг страшно смутилась, покраснела, а мне почему-то очень понравился её ответ.

Вот уже больше года — с того самого дня, когда мисс Макгонагалл потеряла сознание, а мне пришлось нарваться на скандал с Альбусом — я начал заходить в Больничное крыло просто так, безо всякого повода, чтобы поговорить с Асклепиусом, с которым сдружился на почве маггловской науки психологии. То есть, вначале я хотел услышать его версию произошедших в тот памятный вечер событий и заодно попросить о помощи в освоении окклюменции (не то чтобы мне было что скрывать, просто хотелось, чтобы Дамблдора ждал неприятный сюрприз, если история вдруг повторится).

Оказалось, что лично мне занятия окклюменцией не показаны: чрезмерное увлечение этой разновидностью магии могло повлечь за собой неприятные последствия для характера. Мне совершенно не улыбалось стать скрытным, чрезмерно подозрительным и скупым на проявление радости, любви и прочих приятных эмоций. Даже если моя эмоциональная открытость, нервная возбудимость и, чего греха таить, сентиментальность мне порядком надоели, то детям точно не нужен непробиваемо равнодушный педагог.

Я взвесил все «за» и «против» и принял решение: никакой окклюменции. Вместо этого я начал разбираться в себе с помощью немагических средств. В конце концов, я уже достаточно давно знаком с маггловским искусством и литературой, так почему бы не испробовать их науку?

Вопреки ожиданиям, штудирование книг мне не помогало — зато какое облегчение приносило общение с самим доктором Сметвиком!

Я поделился с ним этим ценным наблюдением и получил ответ: оказывается, причина всех моих переживаний — чувство одиночества, нехватка общения с кем-то, кто был бы для меня «равным», ну и, конечно, отсутствие этих самых «равных» в моей хогвартской повседневной жизни.

Дружба со студентами — плохой выход (так, по крайней мере, считал доктор). Вернее, в самой дружбе ничего дурного нет, поскольку субординацию умная мисс Макгонагалл не нарушает; плохо то, что для меня эти отношения — вынужденная мера, а значит, я от них зависим.

И я поймал себя на мысли, что давно уже догадывался об этом, просто боялся признаться самому себе, что для меня эта девочка так много значит. Но она да старик колдомедик — вся моя здешняя жизнь завязана на общении с ними, и жить так — выше любых человеческих сил.

Осознав это, я собрал всё мужество в кулак и решился рассказать ему свой давний сон о Маргарет, несуществующей сестре моей студентки.

Я спросил, что это значит. Сметвик молчал, помешивая чай. Когда его ложечка в третий раз звякнула, я повторил вопрос, уже более нетерпеливо.

Доктор посмотрел на меня в упор и только покачал головой. Я пожал плечами — если ему показалось, что самая очевидная версия и есть самая правильная, то лично я так не считал.

Как объяснить доктору Сметвику, что меня связывает с мисс Макгонагалл не то, о чём он подумал, и даже не дружба, а именно что чувство сообщничества?

Именно это чувство полного и безоговорочного принятия друг друга и взаимного уважения я наблюдал у своих родителей. Именно оно, по моему глубокому убеждению, могло стать прочным основанием для заключения брака. Не страсть, не нежность.

А как же сон про Маргарет?

А что есть вообще — Маргарет? Иллюзия, химера, готовый ответ на вопрос, которого я не задавал.

Мог бы я увидеть в Минерве привлекательную женщину, если бы она не была моей ученицей и я никогда не знал её ребёнком?

Разумеется. Но всё на самом деле было не так, и уже никогда не будет так. Я всегда буду воспринимать её сквозь призму прошлого, и всё это — малиновка, чай, квиддич, жалобы на братьев, препирательства с Августой — это и есть та самая преграда. Это, а не страх перед Дамблдором.

Мне не суждено увидеть в ней объект для нежных чувств — ну и отлично; плохо только, что единственный сценарий моего семейного счастья в силу этого становится неосуществим. Но больше всего я боюсь даже не этого, а неизбежной разлуки.

Все эти фантазии насчёт встречи в Хогсмиде через пару лет — наглое враньё самому себе. Как будто я сам не знаю: школа — это то место, по которому все скучают, но никто никогда сюда не возвращается. Я пытался, и мне это не удалось.

День, что называется, не задался с самого утра: меня срочно вызвали к Слагхорну. Двое моих второкурсников напутали что-то с зельем, котёл взорвался, и оба в тяжёлом состоянии были отправлены в лазарет. Это случилось на первом уроке, я был вынужден срочно дать задание седьмому курсу и бежать к Горацию, а затем — в Больничное крыло. Асклепиус не стал обнадёживать меня, сказав, что каковы будут последствия травм, станет известно только через полсуток.

Целый день я не находил себе места. Едва дождавшись назначенного часа, поздно вечером, как раз накануне отбоя, я зашёл проведать страдальцев, по-прежнему не пришедших в сознание, однако, по словам Асклепиуса, имевших теперь уже твёрдые шансы выжить и вернуть здоровье.

Едва взглянув на меня, старый доктор решил прибегнуть к помощи успокоительного зелья.

— Пей. И без разговоров. Ты целый день на взводе, вон, руки трясутся.

Я послушался. Резкий ледяной вкус перечной мяты забивал все остальные компоненты, из глаз брызнули слёзы, я закашлялся — но тревога и впрямь скоро отступила.

— Ну вот, — довольным тоном проговорил Асклепиус. — Эту смесь я никому не доверяю. Мало кто знает, как его правильно варить. Гораций, вон, до сих пор не научился, так что, боюсь, секрет умрёт вместе со мной, — хотя какой это секрет? Я ему триста раз объяснял, что мяту и валериану необходимо нарезать серебряным ножом, а росы надо не менее двадцати пяти капель на полторы унции… ой, ладно. Тебе это неинтересно. Как успехи?

— Спасибо, Асклепиус, всё понемногу налаживается. Справляюсь, — речь шла о моём деканстве, по крайней мере, мне казалось, что он имеет в виду именно это.

— Методику свою заканчиваешь уже?

— Нет, застрял на середине. Некогда было заняться.

— А… в остальном что?

— В чём?

— В жизни. У тебя есть какие-то дела, помимо школьных?

— Да, наверное. Вернее, были. Я как-то сам отошёл от всего этого.

— Филиус, — голос доктора стал глуше, напряжённей. — Филиус, послушай опытного человека и врача, не губи себя, беги отсюда, пока не поздно.

— Действительно, поздно уже, — взглянув на часы, заметил я. — Отбой. Давно уже отбой. Так что я, пожалуй, пойду.

— Иди. Только не плачь потом, — донеслось мне вслед.

Поднявшись к себе, я увидел, что у меня, похоже, прямо сейчас будет гость. Или гостья — я никогда не был специалистом по кошкам.

Я вздохнул и отпер дверь, впуская зверька, и сам вошёл следом. Час был в самом деле поздний, и мне совершенно не улыбалось шататься по замку, разыскивая хозяина заблудившегося кота. Но и в коридоре оставить было нельзя: мало ли, куда он может забрести! Так, по крайней мере, зверь переночует у меня в комнате, а завтра с утра я сделаю объявление, и вскоре хозяин сам найдётся.

Внезапно я поймал себя на том, что проговариваю всё это себе под нос, — м-да, Асклепиус, наверное, прав: я, похоже, заработал нервное расстройство. Что ж, если уж размышлять вслух, то, по крайней мере, можно адресовать это непрошеному собеседнику.

— Заходи, располагайся. Только дальше кабинета я тебя не впущу, уж не обессудь. Если честно, меня вообще не особо интересуют кошки. По крайней мере, сейчас у меня и так слишком много хлопот с окружающими людьми, чтобы тратить время и силы на неразумных бессловесных питомцев. Помню, что в детстве я хотел завести собаку — но хогвартские правила не предусматривали возможности такого выбора; и в итоге мне подарили сову. Её назвали неоригинальным именем — Афина… — я оборвал себя на полуслове: мне показалось, что кошка хихикнула.

Точно, помешался. Этого не может быть, зверёк просто чихнул или фыркнул.

Что-то во всём этом было не так, вот только я никак не мог понять, что.

Снова я посмотрел на кошку… или всё же на кота? Нет, мне отчего-то упорно думалось, что это именно кошка — молодая, нахальная, глупая, но в обаянии ей не откажешь. И ведь знала, к кому пойти, сообразила, что я не выгоню животное на ночь глядя блуждать по коридору! Что ж, определение «глупая» смело вычёркиваем из её характеристики.

Асклепиус, твоё зелье просрочено. По крайней мере, в прошлый раз у него отсутствовали подобные эффекты.

Кошка смотрела на меня не мигая.

— Кто ты? — глупо спросил я.

— Мр-р-р? — вопросом на вопрос отозвалась она.

Где я мог раньше видеть эту кошку?

И как уверенно, по-хозяйски, она вошла в мой кабинет, вспрыгнула на кресло! А сейчас легла, вытянув передние лапы — самая обычная кошка, серая в полосочку, вот только на лице… то есть на морде, конечно, — забавные пятна, так что при слабом вечернем освещении кажется, что она носит очки. В квадратной оправе.

Кошка.

В очках.

С глазами серо-зеленого цвета, который нечасто встретишь у кошек.

Странности начались, когда я упомянул сову — точнее, я в этот момент почувствовал, что происходит нечто странное, и я нахожусь в полушаге от разгадки.

Но при чём тут Афина?

Вот оно! Древнеримское имя этой богини навело меня на мысль.

Бывает, я даже произношу его вслух — наедине с собой. Впрочем, наедине с кошкой, наверное, тоже можно: она ведь, я надеюсь, никому не проговорится?

Какие всё-таки дурацкие мысли меня посещают после тяжёлого дня!

Вот, кошка свидетель.

— Знаешь, ты на неё немного похожа, — делюсь я сокровенным. — На одну мою студентку. Разумеется, я не могу оставить тебя здесь насовсем; но всё же, если бы ты была моей кошкой, знаешь, как бы я тебя назвал?

— Мр-р-р? — переспросила она.

Нет. Кошки не разговаривают! И тем не менее…

— Хорошо. Скажу: Минерва.

Клянусь, всё, что случилось дальше, не могло привидеться мне даже в самом кошмарном сне!

Превращение длилось секунд пять. Когда всё было позади, а серый полосатый мех обернулся в чёрную форменную мантию, передо мной в кресле сидела мисс Макгонагалл собственной персоной.

— Вы угадали, профессор! — счастливо засмеялась она. — Признайтесь, как вам это удалось?

— Просто я вас не первый год знаю… но такого всё-таки не ожидал! Что это значит?

— Анимагия, — беспечно дёрнула плечом Мими. — Вот это и есть мой индивидуальный проект по трансфигурации. Завтра… то есть уже сегодня, в десять утра мне предстоит отправиться по каминной сети в Министерство для регистрации анимагической формы. Но вначале… я не могла не показаться вам! То есть, я хотела сказать… Из-за министерского графика приёмных часов я буду вынуждена пропустить ваш урок. Извините меня, пожалуйста.

— Всё хорошо, — отозвался я, вконец обессиленный этим бесконечным, полным потрясений днём. — Полагаю, вам стоило бы сейчас отправиться к себе и постараться выспаться. Я… поздравляю вас с успешным осуществлением проекта. А теперь, если не возражаете, позвольте мне проводить вас до гостиной.

Мими ошарашенно смотрела на меня, явно не понимая, чем вызван мой непривычно холодный тон. Но у меня не оставалось сил, чтобы подбирать другие слова и интонации. Тем более, это была явно не лучшая её идея — шататься по замку после полуночи. Воображаю, что будет, если мы сейчас попадёмся на глаза хоть кому-то, кто расскажет об этом Альбусу! Тем не менее, Мими, естественно, об этом и не подозревала и, похоже, сильно обиделась.

Мы дошли до портрета Полной Дамы в молчании.

— Простите меня, мисс Макгонагалл, — сказал я на прощание. — Я действительно восхищён и я поздравляю вас. Но, пожалуйста, прошу вас, давайте вернёмся к этому завтра. А сейчас доброй ночи.

— Спокойной ночи, профессор Флитвик, — проговорила Мими совершенно убитым голосом.

Что ж, на всех не угодишь. И… я не знаю, как мне удаётся лавировать между неприятностями, оставаясь невредимым, но сегодняшний день и, в особенности, вечер били все рекорды.

Спасибо Шляпе, что всё-таки остановилась на Равенкло.

Спал я на удивление спокойно: мне снился господин Юкихё, друг моего отца — они много лет переписывались, прежде чем состоялась их первая личная встреча. Мне было всего четырнадцать, когда к папе приехал гость из далёкой Японии, и я с огромным наслаждением впитывал всё, что только мог. Мне это казалось фантастическими сказками — приключения господина Юкихё и его друга тэнгу, с которым они были неразлучны; их охота на банду кицунэ-предателей, изгнанных из клана за несоблюдение договоренностей и нападения на женщин и детей; тяжкое ранение Юкихё-сан в одной из решающих битв и героическое спасение, когда тэнгу вынес его бесчувственное тело из гущи схватки и пеший рыскал по лесам и горам, неся раненого друга на спине, в поисках лекаря-волшебника…

Однако самое потрясающее впечатление было связано не с тем, что рассказывал господин Юкихё, а с тем, что он показал: поздним вечером, усевшись на ковёр перед камином, он принял позу для медитации, закрыл глаза и… секунд двадцать спустя перед нами на ковре вместо щуплого высохшего старца лежал великолепный, огромный снежный барс — юкихё.

Да, трансформация в его исполнении выглядела иначе, чем у мисс Макгонагалл и длилась намного дольше; однако каково было мне сознавать, что я знаю лично двоих настоящих анимагов, из которых один — старик, чей возраст сейчас уже перевалил за вторую сотню, герой, овеянный легендами, известными далеко за пределами его родины, а второй, то есть вторая — моя студентка!..

Завтрак я благополучно проспал; а Мими, наверное, тогда ещё была в школе. Разумеется, мой урок она пропустила, как и предупреждала; но когда ни она, ни Альбус не явились к обеду, мне стало тревожно.

После обеда я решил, чтобы отвлечься, связаться с папой: у них в Министерстве обеденный перерыв почти на час позже, чем в Хогвартсе, и папа иногда говорит со мной по камину, когда обедает дома.

Вопреки ожиданиям, папы дома не оказалось, зато мама как раз закончила очередной перевод и могла говорить.

— Сынок, рада видеть тебя! Что-то случилось?

— Мама, я тоже рад. Папа обедает в Министерстве?

— Да. Сегодня у них столпотворение, набежали журналисты, начался бедлам — и отцу разрешили пересидеть это время в архиве Отдела Тайн. Скажи, а ты видел сегодняшний выпуск «Пророка»?

— Ещё нет. Школьные совы пока не возвращались. А что, там есть интересные новости?

— Представь себе, ещё какие! И они имеют отношение к Хогвартсу. Ой, Филиус, что с тобой? Ты какой-то странный; ты мне не нравишься. Заболел?

— Хуже, мам. Влюбился, — тихо проговорил я.

— Шутишь всё, — недовольно отозвалась мама. — В кого там влюбляться? В преподавательниц? Я в курсе, что у вас там одни старые перечницы. Из Хогсмида тоже не очень-то выберешь: или дурочки, или замужем. Так что там у тебя нового?

— Мама, ты хотела сказать что-то о Хогвартсе?

— Точно! В сегодняшнем номере «Пророка» есть довольно занятное интервью с твоей студенткой, мисс Макгонагалл. Если я не ошибаюсь, она выпускается в этом году?

— Да. Хорошая девочка, очень способная.

— Способная?! Да это же феномен!

— Да, мама, я знаю. Она анимаг. А теперь, если ты позволишь, я пойду прилягу. Что-то мне не по себе…

— Конечно, станет не по себе, если разгуливать по Хогсмиду и окрестностям в легкой мантии круглый год, а о Согревающих чарах даже не вспоминать, сапожник ты наш без сапог. Зелье прими, не забудь! — донёсся до меня мамин голос, прежде чем камин погас.

Вот так. Если не знать мою маму, то можно подумать, будто она и впрямь так наивна, что полагает, будто я простужен. На самом деле, я уверен, она уже сделала определённые выводы относительно моего состояния, однако не хочет вмешиваться, предоставляя мне самому размышлять над происходящим.

Что ж… пойду, в самом деле, и прилягу. Нехорошо мне. Неспокойно. Скорее бы Мими вернулась…

Нет, так нельзя. Если мне нездоровится, это не повод для безделья. Пора бы уже взять себя в руки и закончить методические разработки. Надо заставить себя подойти к столу…

В камине снова вспыхнуло, и показалось папино лицо.

— Сын, мама говорит, ты меня искал?

— Да, пап, я соскучился, выдалось немного времени, и я…

— Тут для тебя есть новость, — начал отец.

Судя по голосу, новость эта была ему не по нраву.

— Что-то серьёзное?

— Кое-кто, по всей видимости, жаждет твоего внимания, — промолвил отец, хмурясь. — Некая А.Э. передала записку для тебя. Представь себе, совы её уже не устраивают!

— Пап, извини, но тут другое. Этой даме нельзя было обнаруживать интерес ко мне. Я всё понимаю и мне неловко, однако, думаю, это был самый правильный и безопасный выход.

— Если «Э.» — значит «Эйвери», то я понимаю причину такого… м-м-м… странного поступка.

— Ты угадал, отец. Артемис Эйвери — моя давняя знакомая…

— Если не ошибаюсь, с того безумного лета перед твоим назначением? Когда решался вопрос о деканстве?

— Именно так, но я полагал, что это останется тайной…

— Зря. В Министерстве ходят различные слухи. А у Отдела Тайн, похоже, нет других тем для обсуждения, — резковато бросил отец.

— Хорошо, папа. Я могу заглянуть к вам за письмом и обсудить ещё кое-что. Когда вам будет удобно меня принять?

— Филиус, это твой дом! Приходи, когда можешь… и хочешь. Прости, что вспылил.

— А можно сегодня вечером? Тогда я успею заглянуть к директору и отпроситься.

— Конечно, мы ждём!..

Профессор Диппет, конечно, отпустил и передавал самый горячий привет отцу и поклон матушке. Через полчаса я уже сидел на софе между мамой и папой, допивая лекарство и отвечая на вопросы. Письмо, разумеется, было немедленно вскрыто; я настоял на том, чтобы прочесть его отцу:

«Профессору Ф. Флитвику, срочно.

Любезный сэр, обстоятельства вынуждают меня просить вашей помощи, а дружеские чувства, в которых вы меня столь горячо заверяли, я уверена, не смогут не побудить вас откликнуться на мой призыв. Прошу, нет, умоляю вас, будьте так любезны прийти в ближайшее воскресенье в три часа пополудни и уделить мне час вашего времени. Жду вас по тому же адресу, где видела Вас ранее. Искренне Ваша, А.Э.»

— В высшей степени нелепое письмо, — сказала мама, чуть помолчав. — Я бы сказала, что дело, ради которого нельзя подобрать более удачные обороты, не представляется мне ни особенно важным, ни приятным, ни безопасным. Ты, конечно же, пойдёшь?

— Как же иначе, — вздохнул я. — Не переживай, я думаю, Артемис просто жаждет внимания и немного переигрывает.

— Вот и мне так показалось, — кивнул отец.

— Филиус, а ведь у меня тоже есть для тебя… кое-какая бумага, — с этими словами мама подала мне по-особому сложенную газету: так складывают, когда хотят, чтобы была видна только одна заметка.

— Спасибо, мама, — только и смог ответить я.

— Что пишут? — осведомился отец, мельком заглядывая мне через плечо.

— Ты тоже ещё не читал? Вот, посмотри. Моя студентка. Седьмой курс…

— Ах, это мисс Макгонагалл, сенсация дня? А мне и читать незачем. Я сегодня её видел, мельком, правда, как раз во время интервью. Ну, и как она тебе?

— В каком смысле?

— Действительно любит учиться? Или так, выезжает на способностях?

— Любит. Но выезжает на способностях — впрочем, как все нормальные студенты.

— Ты, насколько я помню, с ней часто общаешься; так вот, скажи, ты не спрашивал случайно, зачем ей эта анимагия?

— Не успел, папа. Я сам только вчера узнал о её новом умении. Но я обязательно выясню всё. Самому любопытно узнать, насколько этот навык может пригодиться в жизни.

— Думаю, в одном ей это поможет, — промолвил отец. — Вся эта сегодняшняя шумиха вокруг неё затеяна не зря; скорее всего, закончится тем, что у Дамблдора появится ещё один человек в Министерстве — храбрый, талантливый, рассудительный, безукоризненно законопослушный… и всецело преданный лично ему. Ведь это всё — о ней, не так ли?

Я кивнул.

— Отец, ты сказал, что видел её лишь мельком, и не читал интервью, — так откуда тебе всё это известно?

— Я не читал интервью, но слышал, как она его давала. И потом, выражение её лица… У девушки просто на лбу написано слово «лояльность» — и это в её семнадцать лет!

— Восемнадцать, если быть точным, — поправил я автоматически, раздумывая над словами отца.

— Что, прости?

— Ей восемнадцать исполнилось в октябре. Она, как и я, пошла в школу почти перед самым двенадцатилетием.

— А день рождения у неё когда? — вмешалась мама.

— Четвёртого; но какое это отношение имеет…

— Никакого, сын. Но ты бы видел своё лицо, когда о ней говоришь.

— Я не…

— Конечно, ты — «не». Но она — «да»?

— Боюсь, что так, — признался я. — Но это всё неважно, она выпускается через каких-то пару месяцев, а потом как звать меня, и то забудет.

— А разве тебя это устраивает?

— Нет. Но моё мнение в данном случае значения не имеет, — раздражение подступало, и я ничего не мог с собой поделать: мамины вопросы били по самому больному.

— Послушай, но ты мог бы с нею поговорить, объяснить, намекнуть — хотя бы попытаться! — а дальше пусть уж решает сама. Разве это трудно?

— На что я, по-твоему, должен намекать?

— Не знаю, — пожала плечами мама. — Если твои представления о преподавательской этике так невыносимо страдают, ладно уж, тогда придётся отложить беседу до самого выпуска. Но я бы советовала сделать это сейчас.

— Сделать — что?!

— Тише, сын, не кипятись, — папа помахал газетой и откинулся в кресле, скрестив руки на груди. — Филиус, мама права. Ты должен будешь поговорить с девочкой. Не сейчас, конечно, дождись выпуска и вручения дипломов. Да в конце концов, назначь ей встречу заранее и объяснись.

— И что? Что будет? Как вы не понимаете: она ещё слишком молода, ничего не видела в этой жизни, кроме своей деревни и Хогвартса. Двое младших братьев — один другого беспокойнее; детства у неё, считайте, что не было, квиддич — единственная отрада. Ах, ну да: ещё разговоры со мной по вечерам. И теперь — пожалуйста, не окажете ли вы мне честь! А я даже не знаю, чего она хочет на самом деле. Более того, подозреваю, что этого не знает и она сама. Семь лет я учил её думать своей головой и принимать собственные решения — увы, в этом я не преуспел, так как с её чувствами вообще никто, кроме меня, не считался. И если я тоже начну ей что-то навязывать, это будет предательством!

— Филиус, ты сядь, пожалуйста, и выслушай, — спокойный, ровный голос отца подействовал на меня отрезвляюще. — Никто не говорил, что надо действовать поспешно. В конце концов, я и сам против опрометчивых решений, особенно в такого рода делах. Пускай пройдет год, два, пять — сколько понадобится; но ты, во всяком случае, постарайся сейчас сделать всё возможное, чтобы ваши пути не разошлись. Не теряй её из виду, не прерывай общения. Там видно будет — в конце концов, ты столько раз рассказывал о ней, вы так дружили…

Я кивнул. На каждый из этих аргументов у меня было по тридцать «но», я и сам искал хоть какой-нибудь повод не расставаться с мисс Макгонагалл или хотя бы отсрочить неизбежное отдаление; обо всем этом было передумано не по одному разу… однако мне совершенно не улыбалось обсуждать подробности с отцом.

Мы долго обсуждали дела — мои, школьные, и отцовы, из мира тайн и артефактов. Потом мама вспомнила о странной записке мисс Эйвери, и я заверил её, что за этим не стоит ничего серьезного.

К концу вечера мы все уже перешучивались как ни в чем не бывало.

— Да, кстати, — скрывая улыбку, начал отец. — Если о тебе будет спрашивать ещё кто-то, — скажем, Психея, Афродита, Геката, — что передать?

— Предложи им по чашечке кофе и гони в шею весь пантеон!..

Спустя пару секунд я буквально вывалился из камина своего хогвартского кабинета. В одной руке у меня была злополучная записка от Артемис, в другой — та самая газета.

Ну что ж, во всём этом есть плюсы: по крайней мере, теперь мама выяснила всё, что могло её интересовать, и немного успокоилась.

За дверью послышался стук. Я поспешно швырнул и письмо, и газету в ящик стола, а в следующую секунду уже гостеприимно распахивал дверь, впуская мисс Макгонагалл.

— Профессор Флитвик, я едва дождалась вашего возвращения, — проговорила она.

— Мисс Макгонагалл, друг мой, я бы хотел извиниться перед вами за вчерашнее, — начал было я, но она перебила:

— Что вы, сэр! Это я должна просить прощения: вломилась к вам посреди ночи, напугала… И вы ещё из-за меня поздно легли и даже не успели позавтракать, — сбивчиво произнесла Мими, глядя на меня. В лице её читалась тревога.

— Не стоит так казниться по ерундовому поводу, лучше расскажите мне, как всё прошло?

— Я даже не знаю, с чего начать, профессор. Когда я была там, мне хотелось всё запомнить, чтобы рассказать вам, но потом я подумала, что вы когда-то и сами работали там и всё это уже видели.

— Я слышал, у вас брали интервью?

— Да, только я понятия не имела, что говорить. Профессор Дамблдор пытался отвлечь журналистов от меня, чтобы я не наболтала им всего, что в голову придёт, но их тяжело сбить с курса, — смеясь, призналась Мими. — Так, например, я не знала, что вопрос о чистоте моей крови можно было проигнорировать — я имела право хранить молчание, и надо было этим правом воспользоваться. И ещё я случайно выболтала, что мне предложили работу секретаря в отделе магического правопорядка.

— Как, уже? — поразительно, до чего точными оказываются отцовские прогнозы!

— Да, профессор! Представляете, вот так вот случайно я нашла работу! Мне сказали, что они будут рассчитывать на меня. Правда, вакансия откроется не раньше ноября будущего года, а до того придётся мне побыть безработной. Я не боюсь; в конце концов, в эти несколько месяцев между окончанием учёбы и началом работы можно заниматься подготовкой… — Она запнулась, покраснела. — Одним словом, потратить это время на какие-нибудь другие важные дела. Что вы на это скажете, сэр?

— Даже и не знаю, что сказать. Но, так или иначе, от всей души поздравляю вас с первыми успехами.

Мими после этих слов заметно сникла.

Бедная девочка, при всей её рассудительности, при всём её остром уме она даже близко не представляет себе, что́ есть Министерство, и что для него одна юная девушка с горящими глазами и непомерными амбициями. Твоими идеями, планами и инициативами, дорогая моя, министерские чинуши попросту вытрут полы. И будут вытирать, пока не отобьют у тебя охоту фантазировать и строить прожекты.

Как ты сказала? «Случайно нашла работу»? В тот миг, как ты впервые переступишь порог Министерства в новом качестве, Дамблдор будет видеть в тебе не протеже, а должницу.

И для мира, в котором мы живём, это — норма.

Пускай ты узнаешь обо всём этом не сегодня. Не от меня. Потому что я не знаю, как можно объяснить такие вещи такой девушке, как ты. Потому что единственная альтернатива, которую я мог бы предложить, лишит тебя даже этого крошечного шанса на то, чтобы стать собой.

— Через неделю у нас финал, — грустно промолвила она. — Играем со Слизерином. Я — в последний раз. Приходите посмотреть, как мы их раскатаем, — и попыталась улыбнуться.

Это чаепитие я запомнил как самое ужасное за всю мою жизнь. Минерва искренне пыталась выглядеть бодрой, но вот незадача — она совершенно не умела притворяться, по крайней мере, передо мной. К окончанию вечера я уже настолько тяготился обществом мисс Макгонагалл, что должен был радоваться, когда она засобиралась к себе; однако стоило ей уйти, как мне стало нестерпимо тошно.

Несколько последующих дней я провёл в этом тоскливо-дурнотном состоянии; не пришёл в себя даже после встречи с Артемис, хотя раньше это подействовало бы на меня воодушевляюще. Впрочем, было в этом свидании и нечто по-настоящему приятное: свидание оказалось последним. Мисс Эйвери сочла необходимым уведомить меня о предстоящем ей вскоре замужестве.

Мне хватило душевных сил продемонстрировать даме подобающее случаю огорчение, не выходящее за рамки допустимого, однако выглядевшее вполне достоверным.

Прощание наше, если это можно было так назвать, вполне естественным образом затянулось, и в замок я возвратился позднее, чем рассчитывал.

Тем не менее, у моей двери сидел некто серый в полоску и не мигая смотрел на меня удивлёнными глазами. Когда я приблизился, кошка повела носом, затем чихнула и снова потянула воздух.

Я мысленно проклял крепкие и стойкие духи Артемис, а заодно — свою глупость, заставившую меня угодить в такой дурацкий капкан.

Тем временем Мими приняла свой нормальный облик — как оказалось, только лишь затем, чтобы поздороваться со мной и пожелать доброй ночи.

Глядя ей в спину, я пытался сообразить, поняла ли она, где я был и что всё это значит. Во всяком случае, если что-то её и удивило, то ни малейшего виду она не подала.

Вечером, накануне решающего матча, я завершил все дела пораньше и лёг сразу после отбоя, так как давно решил, что игру посмотрю обязательно. Едва мне удалось заснуть, как снаружи послышался шум. С трудом разлепив глаза, я набросил халат и вышел в коридор. К тому моменту в дверь уже исступлённо колотили.

— Филиус, открой! Открой немедленно! Ты мне срочно нужен! — голос директора Диппета звучал взволнованно и хрипло; я распахнул дверь и был тотчас схвачен за руку. Директор поволок меня к камину, попутно твердя что-то о Министерстве, системе безопасности, заклинании Доверия и пожаре.

Мы действительно перенеслись в один из министерских кабинетов — предположительно, в Отделе Тайн; я догадался об этом по нескольким диковинным предметам, стоявшим на хозяйском столе. Названия двух вещиц я помнил ещё по прежней работе.

В кабинете, кроме меня и профессора Диппета, было ещё двое, причём в одном я узнал нынешнего министра. Второй был мистер Марчбэнкс, с которым мой отец постоянно сталкивался по работе. А, теперь ясно, в чей кабинет мы попали.

— Филиус, наконец-то! — поприветствовал меня мистер Марчбэнкс.

У меня шевельнулось нехорошее предчувствие. Что могло быть причиной того, чтобы Отдел Тайн открыл камин для посетителей, не входящих в высшие эшелоны власти?!

— Папа… что с ним?

— Не волнуйся, уже всё хорошо, — хозяин кабинета пожал мне руку и почти насильно усадил в кресло. — Никто не пострадал, но, похоже, нас ждут серьезные перемены.

— Бертран, что случилось? Расскажи подробнее, — попросил его директор Диппет.

— Подождите, я сейчас включу трансляцию, — и мистер Марчбэнкс подошёл к громадной морской раковине, стоящей на рабочем столе. Слегка тронув её палочкой, он склонился над артефактом и заговорил прямо в раструб:

— Внимание, внимание! Говорит экстренная информационная служба при Отделе Тайн! Полчаса назад на квартиру, где временно размещалась семья одного из наших ведущих сотрудников, было совершено нападение. Попытка поджога; жертв нет, личности поджигателей не установлены. Для расследования инцидента на место происшествия выехала группа авроров. В связи с произошедшим, просьба всем сотрудникам секретных отделений принять экстренные меры!

Министр при этом сидел, обхватив голову руками.

— Бертран, я прошу тебя, уговори их подождать до окончания следствия. Я согласен на любые условия. Если они настаивают на заклинании Доверия, готов стать их Хранителем. Чего они ещё хотят? Мордред подери, я готов прижать ушастых к ногтю и показать им, кто в магическом мире хозяева! Словом, как хочешь, но упроси их не уезжать.

— Это вопрос не ко мне, господин министр, — холодно произнёс мистер Марчбэнкс. — Впрочем, можете попытаться объясниться с их сыном. Если, конечно, вы готовы рассказать парню, из-за чьего попустительства он сегодня ночью едва не осиротел.

— Не стоит тратить время на лишние объяснения, — я решил включиться в беседу. — Лучше проводите меня к родителям. Думаю, я и так ухватил суть происходящего; теперь хотелось бы убедиться, что они живы и здоровы. Они ведь правда здоровы? Информационная служба сообщила, что никто не пострадал.

— Что ж, Филиус, ты в своём праве, — мистер Марчбэнкс двинулся к выходу, жестом приглашая меня следовать за ним. — Но учти: я не сказал, что они не пострадали; я только сообщил, что жертв нет. У твоего отца небольшой ожог и перелом ребра. Он успел не только спасти миссис Флитвик, но и погнался за нападавшим. К сожалению, силы были неравны. Сейчас, полагаю, он как раз даёт показания, — при этих словах мы уже покинули здание Министерства, и в следующий момент я ощутил все прелести внезапной совместной аппарации. Слышно было, как охнул директор Диппет, и мы очутились в коридоре какой-то маггловской гостиницы.

Подойдя к двери с табличкой 287, я различил несколько голосов, из которых один точно принадлежал маме. С облегчением выдохнул: мамин тон звучал весьма бодро, вот только слова…

 — …Не понимаю, что тут может быть неясно, — отчеканили она неизвестному собеседнику. — Мой муж увольняется, и наше решение окончательно. Совершенно незачем возвращаться к этой теме. Вам стоит подумать вот ещё над чем: когда пятнадцать лет назад Эндрю и наш сын хотели драться с армией Гриндевальда, им было отказано безо всяких аргументов. Теперь же, когда мы жили, полагаясь целиком на гарантии безопасности, предоставленные Министерством, из вашего ведомства информация о нашем месте пребывания просочилась и дошла до злоумышленников. Несчастья не случилось только потому, что мой муж сумел самостоятельно оказать сопротивление поджигателям. А теперь вы требуете от нас безоговорочной преданности властям и благодарного отношения к вам лично! Да нет у нас никакой благодарности, нет и быть не может!

— Миссис Флитвик, я допускаю, что вам, как иностранке, несложно сменить одну чужую страну на другую. Но ваш муж — истинный британец и патриот, он не станет…

— Бросьте, министр, — поморщилась мама. — Вы же сами в своё время отказали ему в праве называться британцем и патриотом, и не смейте отрицать это. Что же касается меня — да, я наполовину француженка, но это не касается ни Министерства, ни лично вас. Очевидно, вам надоело унижать ближних по расовому признаку и вы перешли к национальному — теперь вас не устраивает моя нормандская кровь?

— Что?..

Министр забормотал что-то в ответ; мама нетерпеливо махнула рукой и погасила камин — впрочем, пустому камину она адресовала ещё пару фраз, явно относящихся к недавнему диалогу. Было странно слышать, как мама отправляет господина министра и принятые им меры безопасности в увлекательное путешествие по недрам мантикоровой анатомии; причём о существовании некоторых оборотов я даже не подозревал.

Секунду спустя я уже обнимал маму и тихонько спрашивал, как самочувствие папы.

— Он тут, в спальне; авроры только что ушли, и, думаю, он ещё не спит. Пойдем к нему, посмотришь, как Министерство ценит своих уникальных экспертов, — сказала мама.

Со стороны двери раздалось смущённое покашливание: мистер Марчбэнкс с директором Диппетом, похоже, собрались уходить.

— Филиус, — позвал меня директор непривычно мягким тоном, — можешь оставаться сколько потребуется, я в любом случае собираюсь подменить тебя завтра… то есть сегодня, на уроках.

— Спасибо, господин директор, — отозвался я, радуясь возможности побыть с семьёй после всего, что им пришлось пережить.

На том и расстались; я зашёл в спальню к отцу.

Он лежал на кровати, но не спал, а смотрел, не мигая, в одну точку. Увидев нас с мамой, папа оживился:

— Ну что, сын, тебя, как видно, уже успели напугать?

— Папа, здравствуй. Как ты?

— Да нормально я, нормально, — махнул рукой отец. — Что мне сделается! Ожоги сойдут, мне их мама обработала. Ребро срастётся. Работу мы и в Канаде найдём, так что не переживай понапрасну. Вот книги только… Жаль, не удалось спасти мой любимый двухтомник по защитной магии.

— Что авроры говорят?

— Да ничего не говорят; двое из троих — редкостные бестолочи. Третий — лейтенант Грюм — получше: он хоть вопросы задавал и старался вникнуть в суть происходящего. Жаль только, что мнение его никто при расследовании дела учитывать не станет. Я понял так, что была спущена инструкция от начальства: повесить всё на гоблинов. Думаю, из этого дела министерские выкрутят максимум пользы для продвижения своих нездоровых идей. Сочинят ещё какой-нибудь законопроект, ущемляющий гоблинов в их правах…

— Как ты думаешь, кто стоит за нападением?

— Точно не могу сказать, но явно не гоблины. Понимаю, версия о кровной мести выглядит достаточно убедительно, однако за все годы, что я живу на свете, эти ребята мне ни разу не угрожали и вообще никак не проявляли себя. И тут вдруг на старости лет я подвергаюсь нападению — и как раз именно тогда, когда мне почти удалось выследить Коллекционера! Совпадение?

— Коллекционера? А это что за зверь?

— Загадочная личность, полукриминальная фигура, но официального повода для уголовного преследования не подавал. Интересовался старинными артефактами, заводил различные знакомства среди местной аристократии — особую слабость он питает к людям влиятельным и родовитым, но недалёким. Тесной дружбы ни с кем не завёл и, повторюсь, в явный криминал не лез. Но стоило нашему ведомству слегка — подчеркиваю: слегка им заинтересоваться, как он задергался и навлек на себя подозрения кое в чём похуже, чем банальная скупка тёмных артефактов. Так вот, возвращаясь к сегодняшнему: я видел одного из нападавших, даже гнался за ним, и это был, несомненно, не гоблин, а человек — молодой высокий мужчина худощавого сложения. Более того, мне кажется, я встречал его ранее — однажды в Косой аллее, когда выбирал книги для лёгкого чтения. Он стоял впереди меня и расспрашивал продавца о новинках среди научно-популярных изданий. Но мне он показался странным, я не знаю, почему. Приятные манеры, располагающая внешность. Лет на пять-семь младше тебя. Надо будет переговорить ещё кое с кем, но, думаю, я видел Коллекционера. Конечно, странно уже хотя бы то, что он ввязался в криминал. Для Коллекционера это было бы нелогично — так глупо мараться в крови; тем более, он оставил живого свидетеля. Правда, это вышло случайно. Я слышал, как он выкрикнул: «Авада Кедавра», но именно в этот момент я споткнулся и упал с лестницы, а когда очнулся, его и след простыл. Может быть, он не видел, что проклятие пришлось поверх моей головы, и решил, что убил меня — но это как-то глуповато для чёрного гения артефакторики. Так что, скорее всего, это был не он, но… Интуицию мою ты знаешь. Нейдет у меня из головы этот парень.

— Эндрю, я надеюсь, всё это ты рассказал аврорам? — спросила мама.

— Только приметы нападавшего. На мои домыслы и соображения Аврорат чихал. Правда, я тайком сунул записку лейтенанту Грюму — назначил ему встречу в маггловском кафе сегодня в обед. Надеюсь, он правильно поймёт меня и… не знаю, что может сделать против банды один зелёный мальчишка-лейтенант, но ты бы видела, Клэр, какие у него безумные, горящие глаза! Он чокнутый фанатик своей работы. Люблю таких. Наверняка, из него выйдет толк… если, конечно, его не убьют при задержании или не погонят метлой из Аврората за излишнее любопытство и служебное рвение. Надеюсь, мои показания ему пригодятся.

— Пап, а можно будет мне пойти с тобой в это маггловское кафе?

— Если хочешь — пожалуйста, почему бы и нет.

— Честно говоря, мне неспокойно за тебя, — признался я.

— Ладно, пойдём вместе. Посмотришь на честного аврора, — подмигнул отец. — Только, чур, к официанткам не приставать, в драку не лезть, мороженого не требовать. И не забудь трансфигурировать себе приличный костюм вместо этого всего, — и он кивнул на мой халат, напяленный поверх пижамы.

— Эндрю, как ты можешь, наш сын никогда…

— Клэр, не сердись. Просто пошутил неудачно. Сам на нервах. Филиус, ты не возражаешь, если мы сейчас все ляжем спать? Ты можешь постелить себе в гостиной на диване. Утром договорим.

…Уже засыпая, я припомнил, что, кажется, фамилия «Грюм» мне смутно знакома: её носил один из моих первых студентов — по-моему, гриффиндорец…

Беседа с «честным аврором» прошла хорошо. Парень действительно оказался моим бывшим студентом; он искренне обрадовался встрече и так энергично тряс мою руку, что, казалось, решил её оторвать.

Пока отец делился соображениями и перечислял возможные версии событий, я потихоньку рассматривал окружающих людей. Никто из прочих посетителей кафе не внушал подозрений, это меня слегка успокоило. Что ж, возможно, всё обойдётся, и те несколько дней, что потребуются родителям для завершения дел в Лондоне, пролетят тихо и незаметно. Почему-то я был уверен, что в Канаду за моими родными таинственный Коллекционер не последует.

Наконец, мы попрощались с лейтенантом и возвратились в номер. Мама успела позавтракать и теперь увлечённо сочиняла письмо кузине Софи — впрочем, на наше с папой возвращение она отреагировала столь бурно, что стало очевидным, как она на самом деле переживает.

— Между прочим, Клэр, — начал отец с самым серьёзным видом, — наш сын сегодня в кафе только и делал, что глазел на девчонок.

— Я выискивал самых опасных, — уточнил я. — И потом, на нас глазели больше.

Мама слегка улыбнулась.

— Кстати, Филиус, как поживает твоя девочка? Ты с нею поговорил?

— Нет ещё, — ответил я. — Сегодня я перед ней виноват: прогулял её финальный матч. Ну, надеюсь, она поймёт, что причина более чем уважительная, и не станет сердиться.

— Конечно, не станет, — ответила мама. — Ты знаешь, мы, как только устроимся, думали пригласить её к нам в Канаду. Сначала в гости, а там — как пойдёт. Ты-то в любом случае найдешь возможность к нам заехать.

— Сынок, мама права. Что вам с ней здесь делать? Жить как мы, всю жизнь между молотом и наковальней? Подумай об этом.

Я только головой покачал.

Мы ещё немного посидели, прежде чем я засобирался в школу. Аппарировать до границы и шагать к себе через весь замок, попадаясь на глаза всем подряд не хотелось — «Пророк» с описанием ночного приключения уже вышел и был прочитан и обсужден. А значит, мне предстоит добираться от этой уютной маггловской гостиницы до камина в «Дырявом котле», а там уже — раз! — и я у себя в кабинете.

Наскоро переодевшись и приведя себя в порядок, я немедленно отправился к директору — поблагодарить и известить о своей готовности вернуться к служебным обязанностям. По дороге к директорскому кабинету я заметил небольшое собрание студентов. Обступив мистера Скримджера, они переговаривались вполголоса; вид у ребят был обеспокоенный. Я прошёл мимо них, отметив про себя, что, кажется, в числе собравшихся был полный состав Гриффиндорской квиддичной команды за исключением мисс Макгонагалл — впрочем, среди них я видел и Августу, не имевшую к квиддичу никакого касательства.

Переговорив с профессором Диппетом, я собирался вернуться к собранию гриффиндорцев и расспросить их, как прошла игра и по какому поводу они проводят митинг, но в дверях директорского кабинета меня настиг вопрос:

— Филиус, ты уже слышал новость?

— Смотря какую, сэр.

— Это касается мисс Макгонагалл. Думаю, тебе стоит навестить её в Больничном крыле — когда она придёт в сознание, конечно.

— Что случилось?!

— Она упала с метлы, потеряла управление — так, во всяком случае, утверждают игроки сборной Слизерина, оказавшиеся поблизости. Тяжёлое сотрясение мозга, перелом позвоночника. Асклепиус над ней долго колдовал, но не ручается, что она когда-либо сможет летать. Ещё два часа назад состояние было критическим, я собирался было послать за её матерью, но, слава Мерлину, всё обошлось. Да что с тобой, Филиус? Ты меня слышишь? Филиус!

Голос директора доносился словно сквозь вату. Моему воображению представилась эта картина: Мими, кусающая обветренные губы в ожидании игры, напряжённо вглядывающаяся в толпу на трибунах в поисках одного-единственного лица; Мими, пролетающая над квиддичным полем, воинственно размахивающая битой, отбивающая бладжер ударом неимоверной силы… И, наконец, самое страшное — обманный манёвр противника, подлый удар в спину и стремительное, неуклонное приближение к земле.

Кто сделал это? Наверняка, Яксли. Чуть ли не каждую игру он злостно нарушает правила, но всегда ухитряется вывернуться и представить всё случайностью.

— Филиус! — голос директора возвратил меня к реальности. — Ты собираешься идти?

— Да, спасибо, сэр, — и я поспешно вышел из кабинета.

Компания гриффиндорцев заметила меня: обступили, поздоровались, засы́пали вопросами. Едва я отбился от них, сказав, что мне нужно торопиться, как внезапно путь мне преградил мистер Скримджер:

— Профессор Флитвик, — сквозь зубы проговорил он, неприязненно глядя на меня, — можете не спешить так сильно, вас всё равно не пропустят. К ней пока нельзя.

— Это мы ещё посмотрим, — через плечо бросил я, обходя его.

Сзади послышался возмущенный шёпот мисс Гринграсс, выговаривающей Скримджеру за дерзость.

Мими лежала на больничной койке так спокойно, как будто сон наступил не вследствие зелий и чар, а её просто сморило после трудного, полного приключений дня. Она даже не выглядела бледнее обычного — со стороны и не скажешь, что два часа назад эта девочка пребывала на пороге неизвестного, а опытнейший колдомедик изо всех сил дрался за её жизнь. Единственное, что могло бы разрушить иллюзию безмятежного отдыха, это чуть нахмуренные брови, придающие лицу спящей недовольное выражение.

Её знаменитой косы больше не было: коротко, небрежно остриженные волосы топорщились в разные стороны, а ставшая ненужной малиновая лента свисала со спинки кровати.

— В принципе, сейчас толку от посещения нет, она проспит так не менее суток, но можешь посидеть с нею, если хочешь, — сказал Асклепиус, даже не понижая тона.

Я кивнул: конечно же, хочу, просто вслух ответить не могу — голос отказывает.

Господи, ну что мне стоило отпустить отца на встречу с Грюмом? Понятно же, что там ему вряд ли могла угрожать настоящая опасность. Конечно, тогда я слишком перенервничал и не был в состоянии адекватно оценить ситуацию. Да и, по правде говоря, трудно было даже предположить, что школьный матч может закончиться трагически — гораздо более серьезную угрозу представляла, по моему мнению, история с поджогом и попыткой убийства. Я просто хотел быть там, где во мне больше нуждаются. Только чувство вины не желало утихать.

Обещал. Я обещал — и не явился.

Конечно, ей могли и сообщить о причинах моего отсутствия в школе — даже наверняка сообщили; и всё же… Могу представить, с каким тяжёлым сердцем она вылетела на поле!

— Мисс Макгонагалл, — тихо позвал я. — Минерва… Душенька моя, Мими! Ты меня слышишь?

Ответа я, разумеется, и не ждал; мне просто очень хотелось, чтобы сквозь колдовской туман, плотно окутавший сознание, девочка почувствовала моё присутствие — то, чего, если верить её собственным словам, ей так не хватало.

Мне показалось, или её личико разгладилось и складочка между бровями исчезла?

Несколько минут я просидел неподвижно, держась за край одеяла и вглядываясь в её черты. Потом перевёл взгляд на изголовье кровати и свисающий с него кончик малиновой ленты, протянул руку и коснулся пальцами прохладного шёлка… или это атлас? всё равно не пойму, в чём разница.

…До моего слуха донёсся странный звук: будто бы печальный шорох крыльев за окном. Будто бы кто-то, кого не звали и не ждали, наконец улетел далеко-далеко.

…Когда я проснулся и огляделся, было уже очень поздно. В окно светила луна, из-под двери пробивалась полоска света, а всё помещение лазарета освещал один-единственный факел.

Мими спала по-прежнему спокойно, и больше я не замечал каких-либо тревожных знаков в выражении её лица. Мне подумалось, что пора бы уже идти к себе, так как мое присутствие возле постели больной студентки начинает становиться неуместным.

— Завтра приду, — тихо проговорил я, уже стоя в дверях. — Надеюсь, ты видишь во сне что-то хорошее…

Следующим вечером я пришёл к Мими в лазарет, как и обещал. Она уже очнулась и, хотя голос её звучал слабо, но, по крайней мере, настроена больная была вполне бодро.

— Добрый вечер, профессор Флитвик. Вчера говорили, что вашей семье грозила опасность во время пожара, это правда?

— Да, мисс Макгонагалл. К счастью, обошлось, и теперь я знаю, что мои родители в порядке.

— Слава Богу! А то я тут чуть с ума не сошла, представляю, как вы переволновались. Но дом, как я понимаю, сгорел?

— Сгорел дотла; вот только это был не дом, а министерская квартира. Последние восемь лет мои родители жили в апартаментах, предоставленных Министерством — одно из условий, прописанных в контракте.

— Ваш отец занимается артефактами?

— Да. Он их изучает — я имею в виду, не создаёт и не зачаровывает, а занимается исследованием и анализом различных зачарованных предметов.

— Профессор, мне неловко просить, но я бы так хотела узнать побольше о вас и о вашей семье!..

— Так спрашивайте! Что именно вас интересует?

— Честно? Меня интересует всё. Просто мне немного больно говорить. Меня вчера сдернули с метлы, и голова болит, и читать нельзя… и вообще напрягать глаза мне запретили. А ещё — видите? — меня остригли, как овечку, и у меня теперь такой ужасный вид, что настроение — сами понимаете… И я просто не могу придумывать вопросы, но с удовольствием послушаю всё, что вы захотите мне рассказать о вас и о вашей семье.

— Всё, что я захочу рассказать? Мисс Макгонагалл, вы меня озадачили. Ну что ж, хорошо. Мой отец — эксперт по выявлению и обезвреживанию опасных артефактов, он постоянно сотрудничает с Министерством, но при этом не входит в число официальных министерских служащих, можно сказать, независимый специалист. Маму зовут Клэр, она наполовину француженка, закончила Шармбатон, они с отцом познакомились, когда он ездил в Нормандию на ежегодный конгресс, где мама в те времена трудилась переводчиком. Это сейчас она — учёный-лингвист, как она любит говорить, «с почти мировым именем», а тогда маме было только двадцать пять, а отцу — под сорок, и ещё два года они переписывались, в основном, по деловым поводам: мама переводила для него древние манускрипты неимоверной ценности. Потом ей это надоело, и она приехала в Лондон, чтобы объяснить папе, что он — принципиальный зануда, не понимающий намеков и не замечающий очевидного… по крайней мере, с маминых слов всё было именно так. У отца есть другая версия этой истории, но мама рассказывает свою более убедительно.

Когда я родился, мама с папой долго не могли выбрать мне имя и отчаянно спорили. При этом мама говорила со мной исключительно на латыни — она считала это необходимым, чтобы я привык и не мучился с языками впоследствии. В результате я решил, что латинское слово «filius» — «сын» — и есть моё имя, и начал на него отзываться. Уж не знаю, что я там мог решить, в трёхмесячном-то возрасте, но мне остаётся только верить им на слово: это же родители, им виднее…

Маму в своё время воспитывали, разрываясь между английской и французской традициями. Так, например, она с детства разбирается в маггловских музыке и литературе — а среди британских чистокровных волшебников это вовсе не является обязательным. Литературу и изящные искусства она изучала по настоянию своего отца — моего французского дедушки. А вот её дед по материнской линии, англичанин, хотя сам и не состоял в списке «двадцати восьми чистокровных фамилий», до конца жизни не мог простить маму за то, что она вышла замуж за моего отца, и только перед смертью потребовал её к себе. Мама категорически не хотела идти, но папа очень попросил её и сам вызвался сопровождать, хотя его-то как раз видеть и не желали. Мне тогда было лет восемь, меня было решено оставить дома. Однако, познакомившись с отцом, старик решил взглянуть на правнука, попросил прислать за мной, открыл для нас камин… и не закрывал его больше. Мы общались с ним две его последние недели, и сейчас я рад этому, хотя мало что помню из наших встреч. Мама говорит, что мои способности к чарам были унаследованы именно от прадеда.

У моего отца очень спокойный характер, хотя он бывает крайне упрям и настойчив, когда необходимо достичь цели. Мама же, наоборот, вспыльчивая и импульсивная, но быстро отходит. Вчера, к примеру, она накричала на министра.

Мими ахнула да так и забыла закрыть рот. Я продолжал:

 — Они с отцом вчера решили, что будут увольняться — то есть, конечно, увольняться будет папа — и переедут жить в Канаду. Меня тоже звали с собой, но я отказался, — спешно добавил я, увидев на лице мисс Макгонагалл испуг.

— Так или иначе, я остаюсь в Хогвартсе. Хотя мне, конечно, будет их не хватать. Вот, пожалуй, и всё, — подытожил я. — Или… Вам хотелось бы узнать что-то ещё?

— Профессор Флитвик, — чуть помедлив, начала Мими. — Вы остаётесь, потому что очень любите свою работу, не правда ли, сэр?

— Мне самому иногда не верится, но это так, — полушутя признался я.

— То есть вам удалось найти то дело, которым хочется заниматься, несмотря ни на что… — задумчиво протянула она, прикрыв глаза.

— Видимо, так и есть.

— А вот у меня с этим проблема, — внезапно решившись, сказала Мими. — Я вообще не уверена, что хочу работать в Министерстве. Но, во-первых, меня уже пригласили, и отказываться от таких предложений нельзя; а, во-вторых, мама… Она не переживёт, если и я тоже не сделаю блестящей карьеры. Папа — ладно, он не считает, что для девушки работа может быть настолько значимой.

— А вы? Как считаете вы, мисс Макгонагалл?

— Не знаю. Но для меня очень важно найти работу, где я смогу проявить себя. И… другое тоже очень важно, — она посмотрела на меня с мольбой.

Бесполезно, девочка. Я не стану навязывать тебе своих решений. Родители и Дамблдор считают возможным давить на тебя, но у меня такого права нет.

Но если ты сама примешь решение — каким бы оно ни было — я готов поддержать тебя.

— Мисс Макгонагалл, если вам приходится выбирать между тем, что хочет ваш отец, и тем, чего желают для вас ваша мать и профессор Дамблдор, то самое разумное, что вы можете сделать — это перестать обращать внимание на чужую волю.

— Значит, от вакансии в Министерстве придётся отказаться?

— Я этого не говорил, — меня удивило слово «придётся». — Просто полагайтесь на своё видение дальнейшего пути. Если вам не понравится одна работа, вы всегда сможете найти другую. Правда, легко не будет, предупреждаю сразу. Но, как бы там ни было, вы не отчаивайтесь, просто чуть что — пишите мне. И вообще… Не забывайте меня, пожалуйста.

— Не забуду. Ни за что на свете, — благодарно улыбнулась Мими.

…Собственно, в один из таких тихих, уютных вечеров я, окончательно поверив в возможность чего-то серьезного между нами, рассказал ей кое-что лишнее. Раньше я предпочитал не распространяться об этой истории, считая (и совершенно справедливо), что это слишком личное, чтобы делиться с кем бы то ни было. И вот…

— Давным-давно, в конце восемнадцатого столетия, председателем Визенгамота был некто мистер Причард. У этого солидного, всеми уважаемого господина была жена и трое сыновей — Артур, Тристан и Лоэнгрин. Артур, старший, уже вырос и вскоре должен был вступить в брак, младший, Лоэнгрин, ещё только с нетерпением ждал сову из Хогвартса, а средний из братьев успешно сдал СОВ и готовился к медицинскому поприщу, усердно зубря зельеварение, заклинания и трансфигурацию.

В те годы в магической Британии было неспокойно, и случилось так, что во время беспорядков в Хогсмиде группа старшекурсников, в числе которых оказался Тристан, была захвачена в плен.

Через некоторое время глава бунтовщиков связался с властями и выдвинул требования: внести некоторые поправки в законодательство в обмен на освобождение заложников.

Правительство не спешило выполнить эти требования, в свою очередь, настаивая на том, чтобы связаться с пленниками и убедиться, что они живы. В этом глава повстанцев министру отказал, и родителям захваченных подростков объявили, что, судя по всему, их детей нет в живых.

Спустя некоторое время бунт был подавлен, но о судьбе несчастных заложников ничего толком выяснить не удалось. Известно только, что ребята пытались организовать побег, но, вроде бы, их нарочно никто не убивал, и виной всему стал несчастный случай.

Время шло, и о трагической судьбе детей позабыли все, кроме, конечно, безутешных родителей.

И вот однажды в дверь дома Причардов постучали. На пороге стоял Тристан — взрослый, исхудавший, очень бледный, он кутался в старую, заплатанную мантию.

Оказалось, он не смог принять участие в том фатальном побеге, потому что повредил ногу, и друзья оставили его, пообещав скоро вернуться за ним с аврорами. Но никто не пришёл; вскоре несчастному объявили, что все его товарищи погибли, что в заложниках повстанцам больше нет нужды и что отныне он станет рабом. На вопрос, что он хорошо умеет делать без палочки, Тристан ответил, что он неплохой зельевар.

Его работой было обучать местных знахарок искусству приготовления лекарственных снадобий. Знахарки же, в свою очередь, делились с ним некоторыми своими секретами и даже допускали иногда помогать больным — хотя, согласно их традициям, мужчинам в медицине было не место, а знахарками становились те из женщин, которых не взяли замуж и уже вряд ли возьмут.

Так он провёл четыре года. Община знахарок состояла преимущественно из старух, но было и несколько женщин помоложе. Их он видел крайне редко, обычно с ним говорила старшая целительница и несколько её ближайших помощниц.

Но однажды к нему в комнату вошла другая, молодая знахарка. Она пришла сообщить, что волшебники победили, восстание сломлено и раба было решено убить: он не должен выйти на свободу, потому что слишком хорошо успел изучить своих хозяев и их обычаи, да вдобавок владеет тайной магией знахарок.

На вопрос, почему она говорит ему об этом, девушка ответила, что после всего, что он рассказал их Ордену, она видит в нём не раба, а учителя, и он не должен так умирать.

Девушка не стала больше ничего объяснять, не отвечала на расспросы, она просто вывела его на свободу через тайный ход и собралась идти обратно, но Тристан не отпустил: он неплохо знал своих бывших хозяев и догадывался, что ей нельзя возвращаться. Не в их характере прощать своеволие, воровство, а тем более — предательство.

И тем не менее, ей было проще уйти назад, к своим… которые уже не были своими. Тристан понял, что больше всего на свете она боится неизвестности. И он поклялся — ничего другого ему не оставалось, — что сделает всё от него зависящее, чтобы она была счастлива с ним, в его семье…

Можно представить, что испытали мистер и миссис Причард, когда их сын представил им свою спасительницу и попросил разрешения дать ей приют в их доме! Уже одно это могло стать для них ударом, но когда он обмолвился, что она останется в их семье в качестве его единственно возможной избранницы…

Никакая радость от встречи с сыном, которого они в мыслях давно уже похоронили, никакая благодарность за его чудесное освобождение не могли сравниться с ужасом перед неслыханным позором такого брака. Впрочем, оставить спасительницу совсем без награды Причардам не позволила совесть: они предложили беглянке денег, что было вовсе нелишним в её ситуации, однако денег она не взяла…

Всякий раз, когда я думаю о Тристане и о его возлюбленной, я не могу найти тот момент, когда невзгоды, побеги и приключения отступили на второй план и началась собственно любовная история — может быть, когда она решила спасти его? Или когда он не отпустил её обратно, быть может, на верную смерть? Или когда спокойно, но твёрдо заявил, что выбрал её раз и навсегда и что уходит с ней?

Мне всегда было проще поверить во взаимную признательность, соединившую их судьбы, нежели в любовь, — но, тем не менее, они действительно ушли вместе и прожили два года в небольшом городке, скрывались, терпели нужду — да что там, самую настоящую нищету! — невенчаные, потому что к магглам идти было никак не возможно, а среди волшебников не нашлось бы ни одного безумца, готового скрепить этот брак.

Намерение Тристана окончить школу и продолжить обучение уже как начинающий колдомедик по-прежнему оставалось лишь мечтой. И вот однажды в двери больницы святого Мунго постучали…

Он просил спасти его жену и ребёнка. Умолял, плакал, рвал на себе волосы. Всё было тщетно: в клинике оказывали помощь исключительно людям.

Причарды, узнав, что Тристан овдовел, разыскали его комнатенку на чердаке в трущобном квартале того самого городка, где он так недолго был счастлив. Они намеревались забрать его оттуда, полагая, что нищета и отчаяние вынудят сына согласиться с доводами разума. И он почти согласился, но попросил лишь об одном: признать внука, дать ему законную фамилию.

К такому повороту председатель Визенгамота с женой были не готовы. Как и к тому, что их сын наотрез отказался расставаться с ребёнком. Им пришлось уехать ни с чем…

Когда Тристан сдал все выпускные экзамены и поступил в Мунго помощником колдомедика, ему было немного больше двадцати. К тому времени, благодаря упорному труду, им с сыном удалось выбраться из нищеты и переехать в комнату получше. А ещё через несколько лет пришло письмо из Хогвартса…

Распределяющая шляпа сочла мальчика достойным обучения на Равенкло, и он, а много позже — его сын (а мой дед), и ещё много позже — мой отец и я, закончили этот факультет.

Нынешнюю фамилию мы получили, когда Тристан, мой прапрадед, в гневе на своих родителей отказался носить фамилию Причард, и с тех пор мы называемся в честь того городка, где когда-то наши предки нашли себе приют.

Тристан Флитвик умер очень рано, не дожив до пятидесяти лет (видимо, сказались перенесенные в ранней юности лишения), однако успел сделать очень много для британской колдомедицины, в частности, родовспоможения. Похоронили его рядом с женой — решив навсегда покинуть свой народ, она отказалась от своего имени и взяла другое. Поэтому на её могиле высечено только одно слово — «Изольда».

Быть может, неоригинально, но трогательно.

А нам, их потомкам, до сих пор нет хода в Гринготтс. Согласно нашим данным, мы не имеем права туда войти под страхом смерти. Правда, мой отец не особо верит, что они действительно причинят нам вред, но… проверять как-то не хочется.

Окончив рассказ, я почувствовал одновременно и облегчение, и моральную опустошённость.

Мисс Макгонагалл, судя по всему, также испытывала замешательство. Я было уже начал сожалеть, что рассказал ей эту историю, как вдруг Мими подала голос:

— Профессор, я не знаю, что обычно говорят в подобных случаях, но… Спасибо, что посвятили меня в эту тайну.

 — О чём вы говорите, мисс Макгонагалл, какие тайны? Это просто семейное предание, ничего секретного в нём нет. Но кое в чём вы правы: я действительно не люблю затрагивать эту тему. Однако, многие из друзей нашего дома в курсе, так как мой отец не делает секрета из этой истории.

— И всё же, для меня это важно — думаю, не менее важно, чем для вас, сэр, — с загадочным видом проговорила она.

…Прошли выпускные экзамены. Студенты разъехались по домам — и мисс Макгонагалл в том числе. Ей предстояло обрадовать родителей дипломом, в котором значилось, что она добилась «выдающихся успехов, делающих честь Школе чародейства и волшебства», и прочая, и прочая.

У меня даже после отъезда учеников хватало неотложных дел в замке. Я заранее подготовил длинный список и теперь вычеркивал из него в день по три-четыре пункта. Мне не хотелось думать о том, что будет, когда список подойдёт к концу и я останусь один на один со своими мыслями. Ведь я заранее решил не писать самому и не ждать письма — так почему бы мне не сдержать обещание, данное отцу, и не съездить в Канаду навестить родителей?

Приняв решение, я буквально за неделю расправился с оставшимися пунктами списка и преспокойно отбыл в гости к родителям. Правда, в Канаде мне побывать в тот раз не удалось: мама с папой решили провести отпуск в О-де-Франс, и я с радостью присоединился к ним. В этом регионе на севере Франции прошла существенная часть моего детства, и я до сих пор помню, как дрогнуло моё сердце, когда, впервые читая «Сирано», наткнувшись на осаду Арраса и битву, в которой погибли Кристиан и мой обожаемый Карбон де Кастель-Жалу, я вспомнил, как когда-то мы, проезжая мимо Арраса, заехали к тетушкиной кузине Жюли!

Какая радость: встретив в книге название знакомого места, сказать самому себе: «А ведь я был там!» — и не суть важно, что мне на тот момент было шесть лет и я почти ничего из той поездки не запомнил.

Что ж, в этот раз мне повезло больше. Мы объездили почти весь северный регион, побывали в Лилле и в Аррасе, заглянули в Берг (мама одно время жила там и всегда утверждала, что это ещё та дырища, однако со времён её ранней юности многое изменилось к лучшему)…

У моей троюродной сестры Доминик этой весной родились внуки (подумать только! внуки! у Доминик!)

Мне доверили подержать их — разумеется, не обоих сразу, а по одному, и я подумал, что когда-то точно так же бережно сама Доминик, приехавшая из Шармбатона на каникулы, брала на руки меня…

За обедом я ради смеха упражнялся в местном акценте — когда-то я умел говорить, как настоящий «шти», чем безумно гордился — а вечером мы гуляли по городу и обсуждали предстоящую прогулку к Северному морю. А ещё я приобрёл в одной лавочке замечательную книгу рецептов от какого-то зельевара, лечившего пациентов блюдами местной кухни. Асклепиусу должно понравиться… Хотя, боюсь, он вряд ли оценит раздел об исключительной пользе употребления можжевеловой настойки после обеда.

Хорошо ещё, что он не знает (и не узнает, если я сам ему не скажу), что в доме моей тёти ежедневно в обед подаётся вино…

Эти каникулы можно было без преувеличения назвать самыми счастливыми в моей жизни.

По возвращении в Хогвартс я получил не одно, а целых три письма. В первом мисс Макгонагалл рассказывала, как у неё дела, и выражала надежду, что и мои обстоят не хуже; во втором — слегка пеняла мне за моё молчание и жаловалась на избыток внимания со стороны всё того же молодого соседа, Дугала Макгрегора, и мягкие, но настойчивые уговоры её отца, призывавшего Мими «обратить внимание на достойного юношу».

В третьем…

«Дорогой профессор Флитвик!

Пишу вам, потому что не знаю, к кому обратиться, а ближе вас у меня друга нет.

Прошу, не считайте меня дерзкой. Поверьте, я всегда испытывала к вам огромное почтение, а сейчас решилась побеспокоить вас лишь потому, что, кажется, совершила серьёзную ошибку, которую без вашей помощи, боюсь, мне не исправить.

Несколько часов назад я, поддавшись порыву эмоций, сказала «да» мистеру Макгрегору, и теперь понятия не имею, что с этим делать.

Умоляю, помогите мне. Я не могу выйти за него замуж, но и отказать после всего, что мы с ним друг другу наговорили, не могу тоже. Признаю, что была безрассудна и оправдания мне нет.

Искренне ваша,

Минерва Макгонагалл.

P.S. Пожалуйста, ответьте как можно скорее!»

Кровь бросилась мне в лицо. Я перечитывал листок снова и снова; взглянув на дату, понял, что прошло уже три недели, и, конечно же, она давно приняла решение. Какое? О, каким бы оно ни было, мне не следовало вмешиваться, даже если бы я успел. Ответить на письмо, а заодно поинтересоваться, как обстоят дела и каков был её выбор?.. И это, боюсь, было бы лишним. Сердце подсказывало мне, что мистеру Макгрегору посчастливилось оказаться в нужное время в нужном месте и проявить похвальную настойчивость. Что ж… счастья им! А мне, как давнему другу Минервы, уместнее всего будет просто порадоваться за неё. Ведь, конечно же, тот факт, что на шестом курсе Хогвартса ей было неинтересно со сверстниками, не означает, что ей не будет интересно с ними теперь. Ведь, конечно, прошло уже больше года, и её сверстники могли за это время поумнеть… В отличие от меня.

В последний раз взглянув на злосчастный листок, я всё-таки решил оставить письмо без ответа и засунул его подальше от глаз, в самый дальний ящик, затем прошёл в спальню, не раздеваясь, улёгся ничком на кровать и радовался, радовался, радовался…

Шло время. Всё чаще я размышлял о жизни вообще, всё реже — о своей нынешней ситуации, и вот что казалось мне наиболее нелепым: как ни крути, нам, волшебникам, отмерен на земле слишком долгий срок. К сожалению, никто из тех моих предков, в чьих жилах текла гоблинская кровь, не перешагнул даже векового рубежа — в силу различных обстоятельств. Поэтому мне было неизвестно, каковы мои шансы дожить, скажем, до ста пятидесяти лет; а ведь многие маги живут и до двухсот… Таким образом, если предположить, что я всё же отмечу полуторавековой юбилей, то около двух третей этого срока я проживу стариком… Грустная перспектива!

Нет, меня страшила не старческая немощь, нет! Я боялся стать равнодушным, скучным, безразличным дряхлым циником — перед глазами стоял Асклепиус, для которого, как он признавался сам, уже не осталось в жизни ничего по-настоящему важного. Он работал, чтобы не расслаблять свой ум и не растерять то единственное, что его ещё немного интересовало в жизни — своё целительское мастерство. Он выглядел бодрым и подтянутым, всё так же не признавал алкоголя и мастерски варил различные общеукрепляющие зелья комплексного эффекта, многие из которых были приятны на вкус и которыми он охотно угощал меня, едва мне случалось заглянуть к нему. Однако он сам однажды проговорился, что завидует Горацию, мол, этот сибарит ещё способен получать от жизни хоть какую-то, довольно убогую, но всё же радость.

Я возразил, заметив ему, что Слагхорн, во-первых, давно уже перестал следить за наукой и интересоваться недавними открытиями; а, во-вторых, ведёт не самый здоровый образ жизни.

Старый колдомедик только рассмеялся.

— Я старше его более чем на полвека. Допустим, что я и здоровее. Но он наплевал на научные новинки по собственной воле, а я… дело в том, что разум мой слабеет. Когда я читаю «Ежедневный пророк», иногда ловлю себя на том, что с трудом вникаю в смысл простых, коротких фраз, и мне приходится перечитывать снова и снова, чтобы понять. Но самое грустное, что мне и не хочется уже ничего понимать, и вообще больше ничего не хочется… Жизнь слишком длинная.

Я выслушал старика, а сам про себя подумал, что это как-то не вяжется с мамиными рассказами о супругах Фламель. Они часто наведывались в Шармбатон, так как были самыми уважаемыми из его выпускников и теперь возглавляли Совет попечителей. Старики были бодры, веселы, души не чаяли друг в друге и выдерживали длинные пресс-конференции, из чего можно заключить, что разум их не собирался впадать в вечную спячку. Мама считала, что дело не в эликсире, добываемом из философского камня, а, скорее, в том, что они отлично ладят друг с другом — и со всем миром заодно.

Мне тогда так искренне захотелось поверить в эту теорию! Возможно, именно поэтому мысли о семье занимали меня всё чаще. Так или иначе, теперь проверить эффективность данного метода мне вряд ли удастся.

Наверное, это нереально — столько жить и не сойти с ума. Хотя… Внезапно меня осенила идея, странная, почти бредовая. Надо поговорить кое с кем, кто совершал глупости, чтобы прикоснуться к мудрости, с тем, кто достаточно стар, чтобы точно знать ответ на мои вопросы, но и достаточно молод, чтобы понять, как сильна бывает жажда жизни. И, наконец, с тем, кто не понаслышке знает, что за жизнью и смертью непременно следует посмертие.

Мне нужна была Елена.

Когда-то давно, при первой нашей беседе, она не произвела на меня особого впечатления. Просто красивая девушка проплыла мимо меня с равнодушным выражением лица и обронила туманную фразу, смысл которой сводился к тому, что если мне что и нужно, то уж точно не диадема, и что от неё мало толку в подобных делах. Мне было тогда лет четырнадцать, и я решил: если уж сама Елена после того, как завладеть диадемой, изъясняется столь невнятно, значит, от вещицы толку — ноль, ну, или ума она как раз и не прибавляет.

В этот раз Елена оказала мне куда более любезный приём. Мне даже стало немного стыдно, ведь тот вопрос, что я хотел задать, был малоприятным и уж точно затронул бы её лично. Между тем, Елена первой начала беседу:

— Помните ли вы, господин декан, о чём вы просили меня когда-то давно?

— Леди, я…

— Конечно, помните, — перебила меня она. — Если даже я иногда вспоминала о вас и жалела, что не уступила когда-то именно вашей просьбе… — Она выделила голосом «именно вашей», как будто желая дать мне понять, что не я один досаждал ей из-за реликвии Равенкло.

Как бы там ни было, в мои планы на этот раз не входило обсуждать ни диадему, ни других охотников проникнуться мудростью Ровены-Основательницы, поэтому я не стал сбиваться с курса, а вместо этого попытался перехватить инициативу:

— Миледи, я пришёл к вам с другим. Не ради бесед о диадеме.

— Разве? — она удивлённо нахмурилась. — Ко мне, кажется, только ради них и ходят… по крайней мере, последние восемьсот пятьдесят лет. Так с чем же вы пришли на этот раз?

Похоже, мне удалось если не удивить, то вызвать у неё искренний интерес. Другого шанса могло не представиться, и я, собрав волю в кулак и плюнув на тактичность, ринулся в омут с головой:

— Я пришёл, потому что не могу понять, ради чего нам, волшебникам, отмерен столь долгий век. Я хотел бы узнать, что помогает вам, миледи… и другим призрачным хранителям замка… жить… То есть, длить существование, конечно… и не сойти с ума. Столько веков, в одном и том же месте, с людьми, задающими одинаковые вопросы… Это же немыслимо!..

Она помолчала немного, прежде чем начать:

— Иными словами, вы жалуетесь на избыток времени, хотя обычно людям свойственно печалиться, что жизнь чересчур быстротечна? Будь вы человеком малоумным или праздным, я могла бы подумать, что вас терзает скука. Однако всё не то: вы умны и прекрасно знаете, чем себя занять. Значит, дело в другом… Знаете, господин декан, нам всё же придётся поговорить о диадеме.

— Но я пришёл…

— Профессор Флитвик! — холодно оборвала меня Елена. — Если вы, как вы говорите, страдаете от избытка времени, то что мешает вам потратить час-другой и выслушать ответ, который я сочту возможным вам дать? Поверьте, я вовсе не горю желанием обсуждать своё посмертие с каждым встречным, однако именно с вами я готова поделиться некоторой информацией, касающейся лично меня. Но хуже, чем вынужденная откровенность, может быть только откровенность навязанная. Поэтому или вы выслушаете меня, не перебивая, или я уйду туда, где вы ни за что меня не сыщете!..

Я оторопел; мне оставалось только кивнуть.

— В прошлый раз, когда вы приходили ко мне, я отказалась беседовать с вами и, признаю, была не слишком любезна. Возможно, вы сочли это проявлением высокомерия. Наверняка вы обиделись. Что ж, я редко демонстрирую свои эмоции — они мало кому интересны. Мне следовало быть с вами помягче, признаю. Если вы помните, тогда я ответила вам, что диадема — это последнее, в чём вы нуждаетесь. Ведь вы не обделены умом, а жизненный опыт придёт с возрастом, да и не ума вы приходили просить, признайте. Вам хотелось впечатлить какую-нибудь юную леди, не так ли?.. Можете не отвечать. Диадема в таких делах — плохой помощник: всё, что она могла для вас сделать — это ограничить ваш кругозор и одолжить вам немного мудрости, которая стала бы непосильным бременем для вашей тогда ещё неокрепшей души. Я когда-то совершила ту же ошибку… Был один человек, он был вхож в наш дом. Часто беседовал с моей матерью и, как мне казалось поначалу, совершенно не замечал меня. Он был старше меня, умён, образован и отличался великолепными манерами. Моя мать говорила о нём, как о человеке твёрдых принципов и безупречной порядочности. Когда я стала взрослой, мне разрешили спускаться к ним и принимать участие в разговоре; я была довольно начитанной и разумной, и вскоре стало очевидно, что я ему понравилась. Со стороны моей матери возражений не было: многолетняя дружба свидетельствовала в пользу этого союза. Всех этих обстоятельств должно было хватить для моего счастья, однако… Я заметила, что он смотрел на меня, как на юный, едва распустившийся цветок — а на неё, на мою маму — как на бриллиант безупречной огранки. Нет, он не мог быть влюблён в неё, она была для него уже слишком стара, но её ум восхищал его едва ли не больше, чем я. И ведь у меня было, было многое, помимо красоты!..

Я долго мучилась, не зная, как побороть ревность и зависть, пока не придумала. Вы знаете, на что мне пришлось решиться, поэтому я не стану говорить. Скажу только, что всё то время, пока планировала кражу и осуществляла задуманное, я мучилась чувством вины так, как никогда и никому не пожелаю. И стоило мне надеть диадему, как всё случилось. Я словно была слепа — и, прозрев, увидела весь мир лежащим в руинах. Мне открылось столько новой боли, что радости от познания я не ощутила вовсе.

Мой избранник предстал передо мной в истинном свете — властный, упрямый и несгибаемый, он, с его безупречной порядочностью, ни за что не смог бы принять и простить мою вину перед матерью. А я, я… Я просто не смогла бы выдержать рядом с ним дольше, чем полгода. Знала ли это моя мать?.. Мне так и не довелось спросить у неё.

Он пришёл, чтобы умолять меня о возвращении. И… я не смогла последовать за ним. Объясняла ему, снова и снова… А он то ли не верил, то ли не желал верить.

Моё упрямство, причины которого он так и не смог понять, сломило его. Внутренний зверь вырвался на свободу и… Он не был в этом виноват, мой бедный неудачливый жених. Возможно, последуй я за ним, всё сложилось бы для него лучше, но я уже знала — я не могла. А самым страшным было то, что даже зная всё, я не могла перестать его любить.

Потом, после того, что он сделал, он решил, что проведёт посмертие рядом со мной, надеясь вымолить прощение. Поначалу я злилась, что он сговорился с моей матерью, чтобы вернуть меня, злилась, что он настаивал на моём возвращении и посягал на мою свободу, злилась, что он, поддавшись ярости, лишил меня жизни, что таскается за мной, продолжая навязывать своё общество. А потом… Наступила свобода. Я вспомнила, каково мне было, пока я носила диадему. Тяжело, почти невыносимо. Но зато я знала правду — горькую, жестокую, живым такая правда ни к чему… А мёртвой мне полегчало. Теперь я могу безболезненно её носить. И диадемы мне больше никакой не надо. Вот только маму жалко, — голос Елены дрогнул. Я ушам своим не верил: она едва не плакала!

— Простите, миледи, — произнёс я успокаивающим тоном и легонько тронул призрачную руку. Мои пальцы прошли сквозь её запястье. В кои-то веки мне не было неприятно ледяное прикосновение.

Елена улыбнулась. В глазах её ещё стояли слёзы, но ей явно стало легче.

— Спасибо вам, профессор, — проговорила она своим глубоким звенящим голосом. — И вот что я могу вам сказать: какими бы ни были ваши проблемы при жизни, в посмертии их не меньше. Глупо поступает тот, кто надеется от них сбежать, уйдя в мир теней. Если он не прожил свой срок или его жизнь не оборвалась под воздействием сторонних факторов, то он своим своеволием вредит себе непоправимо: самовольно меняя агрегатное состояние, он теряет всю энергию, предназначенную для решения проблем, и таким образом сам зацикливает себя на боли. Простите, если выразилась слишком заковыристо. Я в последнюю тысячу лет слишком много чем интересовалась. Самообразование — великая вещь, и теперь я могу с уверенностью сказать, что стала намного умнее своей великой матери… — слова долетали до моих ушей, разносясь волнами эха и постепенно затихая, а когда последний отзвук смолк, я… проснулся в своей постели.

Сон. Опять просто сон, и опять он больше походит на усовершенствованную реальность.

За завтраком в полупустом Большом зале (с каникул вернуться успели только четыре декана да колдомедик) я окликнул проплывающую мимо Елену:

— Миледи! Прошу вас, на два слова!

Она остановилась, паря в воздухе прямо над моей чашкой кофе и вопросительно глядя на меня своими удивительными серебряными глазами.

— Пожалуйста, миледи, скажите, вы случайно не приходили ко мне этой ночью?

— Я? Ночью? В спальню к мужчине? Что за гнусная шутка! Вот уж не ожидала от вас, профессор Флитвик, — она выговаривала мне тоном не столько гневным, сколько скучающим. — Никогда никому даже в голову не приходило подозревать меня в подобном бесстыдстве! Я вам не эта ваша новая мисс Уоррен! — и тут я снова глазам не поверил: Елена мне подмигнула!

— А что мисс Уоррен? — изумился я. — Тихая девочка, рыдает в туалете…

— А то, что эта тихая, как вы выразились, девочка имеет обыкновение подглядывать в душе за юношами и делиться впечатлениями от увиденного.

— Что вы говорите, миледи! Впервые слышу, — подал голос Альбус.

— Зато я не впервые, — фыркнул Асклепиус. — Это ваше юное приведение из недр канализации держит в страхе всех парней. Её лечить надо — а лучше бы, конечно, вышвырнуть отсюда.

— Она имеет полное право здесь находиться, — напомнил Дамблдор. — На месте собственной смерти.

— Значит, надо ограничить её перемещения по замку. Выделить ей её кабинку, и пускай заседает, — вступил Гораций.

— Приятного аппетита, джентльмены, — вставил дремавший доселе над омлетом Кеттлберн.

— Оставьте бедняжку в покое, — примирительно сказал я. — А я проведу с ней беседу. У нас с доктором Фрейдом есть что ей порассказать…

Елена, предусмотрительно переместившаяся за спинку моего стула, тихонько фыркнула.

Жизнь продолжалась.

Прошло уже более двух лет, как я тихо и скромно отметил свой десятилетий юбилей за профессорской кафедрой, а в этом году я собирался отпраздновать пятилетие в качестве декана.

За эти годы я несколько подуспокоился, посерьёзнел (по крайней мере, со слов Асклепиуса), и почти полностью излечился от болезненных воспоминаний, связанных с бывшей студенткой. Позапрошлогодние терзания я принял и смирился с ними, как с ещё одной немаловажной частью своего прошлого.

Известие о том, что «Мими всё-таки поступила по-своему, удрала в Министерство, а старина Дугал остался с носом, и поделом ему, зануде» я воспринял совершенно спокойно, вежливо поблагодарил Роберта Макгонагалла за новость и более не питал никаких надежд и иллюзий.

Я даже не слишком волновался из-за слухов, долетавших до меня уже с министерской стороны, дескать, молодая сотрудница понравилась начальнику, некоему Элфинстону Урхарту, и он что-то чересчур внимательно прислушивается к мнению новенькой. Насколько я знал Минерву, она всегда великолепно держала дистанцию и была вполне способна за себя постоять.

Я по-прежнему тратил достаточно сил на поддержание ровных, добрых отношений и со студентами, и с коллегами, и по-прежнему придерживался мнения, что благополучие студентов намного важнее.

Директор в последнее время сделал меня кем-то вроде доверенного лица, и я даже немного опасался неудовольствия со стороны Альбуса (поладить с которым до конца мне так и не удалось), однако просьбы директора выполнял с радостью.

— Филиус, у меня есть к тебе поручение деликатного свойства, — сообщил мне профессор Диппет.

— Я вас внимательно слушаю, сэр.

— Дело в том, что обе госпожи Бёрк собираются покинуть нас по окончании этого учебного года. Им, видишь ли, в наследство достался домик в йоркширской пустоши, и теперь они хотят переселиться туда. А мы, я имею в виду — школа, допустить этого никак не можем. Ты понимаешь, о чём я говорю?

— Не совсем, директор.

— Мне бы очень не хотелось в ближайшее время заниматься подбором подходящих кандидатур. Хватило с меня и бедняжки Глэдис… В общем, мне стало известно, что они собираются просить тебя помочь им осмотреть дом. Я хочу, чтобы ты им помог во всём, что касается чар, но… переубедил их переселяться туда немедленно. А потом — пускай Альбус с ними разбирается.

Я понимающе кивнул. Что ж, в позиции директора есть рациональное зерно. Тем более, что последние полгода он был так плох, что даже не спускался в Большой зал, а бо́льшую часть времени проводил в своих покоях. Что до «бедняжки Глэдис», то я мог бы и поспорить, но молчал просто из жалости к старику. Ему, видите ли, настолько не хотелось что-то менять, что предыдущая преподавательница травологии, некогда пообещавшая, что не уволится, пока он жив, была отправлена на заслуженный отдых в середине прошлого года с явными признаками старческой деменции. К счастью, замена нашлась прямо тут же, в Хогсмиде — наша недавняя выпускница, Помона Спраут, была разумной, доброжелательной и, похоже, действительно хотела преподавать. Впрочем, такого рода везение не может повторяться слишком часто.

В общем-то, поскольку сёстры Бёрк были ещё не стары и способны приносить пользу школе, то нежелание Диппета отпускать их было объяснимо, но их стремление уйти и жить так, как захочется, я тоже не мог не понять. Действительно, может быть, стоило бы позволить им просто уйти и наслаждаться жизнью, свободой и собственным домом, стоящим на отшибе, в безлюдном месте? Как, должно быть, утомила их школьная суета…

А мнение директора, что всё старое — это проверенное временем и надёжное, а всё новое — хлипко и шатко, я воспринимал как стариковское упрямство.

— Профессор, я постараюсь, но вот давить и настаивать не буду.

— Филиус, ну что ты! Конечно, я не прошу тебя на них давить. Просто, когда у тебя спросят совета, постарайся…

— Я понимаю, господин директор. Но не гарантирую результатов.

У меня были все основания сомневаться в успехе предприятия. Конечно, в последние два года мнение сестёр Бёрк обо мне переменилось в лучшую сторону, и больше мне не досаждали ни сплетнями, ни хитро завуалированными обвинениями, однако вряд ли это означало что-то большее, чем перемирие. Да и маловероятно, чтобы они вдруг начали прислушиваться к моим советам, ведь ещё недавно ими поднимался вопрос о моей компетентности даже в той сфере, в которой они сами мало смыслят.

Но Диппет оказался прав: Эльфрида Бёрк действительно обратилась ко мне с просьбой помочь с осмотром дома, и я, разумеется, согласился. Как оказалось, в планах у сестёр было перестроить домик под обсерваторию.

Решено было лететь на мётлах, так как аппарировать пожилые дамы решительно отказались: их смутило, что тамошний камин не подключен к сети, а это значит, что, возможно, дом защищён антиаппарационным барьером. Конечно, можно было и не указывать точных координат, однако местность была им незнакома, а учитывая особенности ландшафта, то вполне вероятно было застрять где-нибудь посередине болота.

Я начал было настаивать на совместной аппарации куда-нибудь в ближайший населенный пункт, чтобы потом пересесть на мётлы, однако судя по смущению, которое испытывали пожилые дамы, они просто разучились аппарировать. Что же касается маггловских транспортных средств, то я не рискнул бы даже предлагать подобное: слишком хорошо мне было известно, с какой брезгливостью они всегда относились к любым магловским изобретениям, придуманным после введения Статута.

Ну что ж, значит, придётся тратить время ещё и на дорогу.

Здание оказалось настолько непригодным для жизни, насколько это возможно, и крыльцо с прогнившими ступенями стало первой ловушкой. Едва я встал на ступень, как тут же под крыльцом что-то зашуршало, заскрипело и — р-раз! — доска проломилась, нога моя по колено ушла в дыру, где уже караулила какая-то кусачая мерзопакость. Я взвыл и приложил её Ступефаем, но освободить ногу это не помогло, меня защемило между досками, вдобавок ко всему, укушенная конечность стремительно распухала и боль становилась всё нестерпимее, мешая соображать. Со злости я раскурочил крыльцо Бомбардой (чудом не оставшись вообще без ноги).

Когда клубы пыли, смешанной с трухой, немного улеглись, нашему взору предстала аккуратная воронка, образовавшаяся на месте крыльца.

— Филиус, там под крыльцом что-то сидело, — с опаской проговорила Эльфрида. — И, вероятно, оно укусило вас. Как вы думаете, что это было?

— Боюсь, этого мы уже не узнаем, мэм, — ответил я с самым серьезным видом. — Во всяком случае, кем бы оно ни являлось, вероятно, сейчас оно чувствует себя не слишком хорошо. Однако же, дорогие леди, если мы собираемся попасть внутрь, то наша задача усложняется, — я кивнул в сторону двери. — Если, конечно, вы по-прежнему хотите зайти туда…

Теперь, когда крыльца больше не существовало, попасть на порог стало проблематично даже для моих достаточно высоких спутниц.

— Эрми, может быть, не стоит сегодня? — просительным тоном начала младшая мисс Бёрк. — Ведь я предупреждала: Марс в оппозиции к Сатурну не внушает мне доверия, а ещё и Луна пробудет без курса до завтрашнего утра…

— Нет, Фрида! — старшая сестра вздернула подбородок. — Дом наш, и мы обязаны его осмотреть. В конце концов, не отступать же теперь, когда… — она осеклась на полуслове: невесть откуда взявшийся вихрь едва не сшиб её с ног, а затем закружил вокруг нас, постепенно разрастаясь заново поднимая клубы пыли и древесной трухи. Потянуло холодом.

— Что ж, если вы настаиваете, я, пожалуй, продолжу, — пожал плечами я. — Но учтите, мадам: похоже, этот дом ещё не вполне осознаёт, что он — ваш.

Дверь я открыл шутя — Алохоморы оказалось достаточно. Затем мы вновь оседлали метлы и аккуратно, стараясь не набирать высоту, чтобы не зацепиться за косяк, влетели в прихожую.

Не успели мы оглядеться, как с чердака нас атаковала стая пикси, и немаленькая — рыл примерно пятьдесят. Разумеется, мне не составило труда их обездвижить, но с каждой минутой я тревожился всё сильнее. Оглянувшись, я аккуратно запер дверь, попутно обратив внимание на то, что непогода и не думала утихать; над нами собирались тучи и гроза обещалась нешуточная. В небе мелькнула молния, затем другая, потом оглушительно громыхнуло совсем рядом с домиком, и тотчас же полил дождь. Я быстро установил защитный купол над домом — если вспомнить, в каком состоянии было крыльцо, то крыша у этой развалюхи непременно окажется дырявой.

Надо отдать должное обеим моим спутницам: они не лезли под руку и не мешались с идиотским советами, они даже отошли от меня подальше в сторону лестницы, ведущей на второй этаж, вполголоса беседуя о каких-то родственниках. Вот и славно. В прихожей было тесно даже для меня.

Наконец, с защитой от «внешнего врага» — непогоды и прочего — было покончено. Ну-с, что касается врагов внутренних, то я не ждал встретить здесь никого, кроме самых типичных обитателей обезлюдевшего дома — а их тут, похоже, полный набор: от докси и садовых гномов до банальных клопов с мышами. Ещё я мысленно присовокупил к предполагаемым «врагам» какие-нибудь мелочи вроде заговоренной мебели и пакостных артефактов в самых неподходящих местах. Впрочем, как видно, настоящей тёмной магией прежние хозяева не увлекались.

Между тем, на часах было начало седьмого, а мы ещё даже не приступили к осмотру. Что ж; пока всё тихо. Пикси обезврежены, но кто знает, чем ещё порадует нас эта гнилая хибарка…

— Филиус, большое спасибо, — дрожащим голосом проговорила Эльфрида. — Мне кажется, до утра лучше переждать здесь.

— При всём уважении, мисс Бёрк, я не вполне согласен с вами, — осторожно заметил я. — Лично я предпочел бы вернуться в замок засветло.

— Фрида, не глупи, — произнесла Эрменгарда. — Мы прекрасно всё успеем, — она шагнула в сторону гостиной.

— Я бы начал осмотр со второго этажа, — сказал я твёрдо. Если не ошибаюсь, именно в спальнях часто хранят наиболее ценное имущество.

«И наименее приятные сюрпризы», — но это я прибавил уже про себя.

— Вот и прекрасно; значит, мы разделимся: вы с Фридой ступайте наверх, а я осмотрю гостиную.

«А есть ещё кухня, кладовая и погреб, — с отчаянием подумал я. — Ох, директор Диппет, только ради вас!..»

В доме было всего три спальни. В первой я не обнаружил ничего примечательного, кроме кровати с балдахином, зачарованным на удушение незваных гостей. Простенькая штука. Я с лёгкостью справился со зловредной тряпкой, скрутил её и подал хозяйке. Инсендио было бы куда проще и уместнее, однако совесть не позволяла мне уничтожать имущество в отсутствие хотя бы одной из хозяек.

Вторая спальня порадовала туалетным столиком с эффектом внезапного исчезновения одной из ножек, да зеркалом, в котором навеки застряло отражение какой-то неопрятной ведьмы с испитым лицом. Увидев нас, она затопала ногами, разевая рот в беззвучном крике и тряся головой в папильотках. Ведьмы Эльфрида не испугалась; мне она позже объяснила шёпотом, что это была тётка её деда.

В третьей спальне, по всей видимости — хозяйской, из примечательного был сейф, спрятанный за картиной, и платяной шкаф. Сейф было решено открыть не раньше, чем поднимется Эрменгарда, а в шкафу что-то ворчало и грюкало.

Боггарт. Давненько я не имел с ними дела. Даже интересно, не изменился ли облик моего самого большого страха.

Между тем, Эрменгарда откликнулась на зов младшей сестры, и уже поднималась по лестнице. Я решил подождать, пока они обыщут сейф и выйдут, и уже потом разбираться с боггартом. Всё-таки мой страх — он только мой, и я не был уверен, что могу себе позволить продемонстрировать его перед двумя главными сплетницами Хогвартса.

Но вышло по-другому. На сейф были наложены хитрые и мощные чары, и мне пришлось изрядно попотеть, чтобы их разрушить. Наконец, я открыл дверцу и отступил на шаг, давая хозяйкам подойти. Увы, Эрменгарда некстати выставила ногу в проход, я полетел спиной в сторону шкафа и пребольно стукнулся затылком. Мисс Бёрк тут же протянула мне руку, извиняясь за свою неловкость. Руки я, конечно, не принял (ещё недоставало!), но, поднявшись, заверил её, что я в порядке.

И только тут, взглянув в её перекошенное лицо, я заметил, что при моём падении двери шкафа растворились, и мисс Бёрк, надо полагать, видит нечто очень страшное.

Из шкафа медленно выползала огромная змея. На страшной чешуйчатой голове красовался гребень вроде петушиного.

Я ринулся вперёд, к шкафу, оттеснив её — по правде говоря, я просто отшвырнул несчастную мисс Бёрк на кровать — и заслонил собой, надеясь, что в глаза она ему посмотреть не успела.

Змея была достаточно страшной, чтобы у меня мелькнула мысль, что, в принципе, боггарту видоизменяться уже необязательно, однако метаморфоза уже произошла.

Передо мной лежал труп шестнадцатилетней Мередит Спаркс.

— Ридикулус! — я взмахнул палочкой, и вместо крови и ошмётков мозга она оказалась перемазана томатным соусом и тестом для блинчиков. Так-то лучше. Хотя мне всё равно было очень не по себе. Стиснув нервы в кулак, я прогнал боггарта обратно в шкаф и накрепко запер.

Теперь стоило заняться Эрменгардой, без чувств лежащей поперёк кровати. Впрочем, Эльфрида уже хлопотала около сестры. Судя по всему, мисс Бёрк не успела взглянуть василиску в глаза. Ну, или ненастоящий василиск не может убить взглядом.

Однако же, какой редкий боггарт. Никому из моих знакомых в голову не приходило его бояться — тварь слишком редкая, видимо. Но что же это, выходит, Эрменгарде Бёрк доводилось сталкиваться с тем, чего не видали даже мои друзья из Отдела Тайн?..

Тем временем, сёстры вернулись к сейфу. Там оказалось несколько ветхих бумаг — долговые расписки и ещё какая-то мелочь.

Старшая мисс Бёрк снова поблагодарила меня — на этот раз за своевременное вмешательство.

Мы спустились в гостиную. Как я и предполагал, осмотр, произведённый мисс Бёрк, был крайне беглым. Она упустила многое, например, каминные щипцы, явно зачарованные на какую-то жуткую каверзу. Несколько диагностирующих заклинаний — и секрет разгадан: если притронуться к ним, ручка становится раскалённой. Странное колдовство: обычно подобные чары накладываются с оговоркой, чтобы они активизировались исключительно от прикосновения чужаков. Что это, выходит, хозяева вообще не должны трогать щипцы?

Я не успел обмозговать это, как меня ждало ещё одно странное открытие. Большие напольные часы, отстающие почти на полчаса, шли сами, хотя мисс Бёрк заверила меня, что не подтягивала гири.

Когда часовая стрелка дошла до семи часов, механизм издал ржавый скрежет, похожий на хриплое карканье, а затем — собственно бой, весьма фальшивый, и пробило не семь раз, а двенадцать.

Ни кухня с кладовой, ни погреб не таили в себе никакого волшебства сверх обычного, и я предложил дамам возвращаться в школу, тем более, путь неблизкий. Однако сёстры Бёрк, едва выглянув в окно, протестующие замахали руками.

Ветер превратился в шторм, а из-за туч и хлещущего ливня не было видно ни зги.

Мисс Бёрк ссылалась на плохое самочувствие после стычки с лже-василиском, а мисс Эльфрида умоляла меня подождать до окончания периода «Луны без курса». Нога моя по-прежнему болела, и опухоль не уменьшалась даже после применения обезболивающих заклинаний и растирания уксусом, который Эльфрида принесла из кухни.

Итак, мы разошлись по спальням. Мне досталась та, в которой был сейф (теперь уже пустой) и шкаф с василиском… то есть, с боггартом, но это не суть важно.

И всё-таки, где она, скромная преподавательница, могла видеть этакую жуть? В каком веке встречается последнее упоминание об удачном эксперименте по выведению василиска? В шестнадцатом… А теперь такие опыты запрещены, да если бы и нет — кто отважится на подобное, кроме змееуста небывалой магической силы?..

Я ворочался на чужой постели, не в силах заснуть из-за дёргающей боли в укушенной ноге. Ко всему, у меня, кажется, начался жар, и пить хотелось неимоверно.

Вода, наколдованная мною, не помогала.

Поздравляю, Филиус. Вот ты и столкнулся с по-настоящему опасным делом. Правильно ты поступил, что ушёл из экспертов. Очевидно же, что предел твоих возможностей — пикси с боггартами гонять. А заклинание Агуаменти для тебя уже сложновато…

Около полуночи я, не выдержав мучений, сполз с постели и, пошатываясь, направился вниз.

В кухне воды не было. Я вздохнул, взял чашку и направился к двери, чтобы набрать хотя бы дождевой — и тут очередной бой часов оглушил меня скрежетом и кашлем. Что-то мне очень не нравилось в этих часах, но вот что? Тёмной магии в них было достаточно, но мне недоставало сил разобраться и понять принцип действия этих чар.

В голове шумело. Казалось, отзвуки боя гуляют по дому, впиваются в мозг ржавой пружиной, гнусят мерзкую песенку:

«Часовик-маховик, он идёт за тобой,

За тобой, за тобой,

Бой, бой, бой!..

Не отдам этот дом ни теперь, ни потом,

Этот дом будет мой,

Мой, мой, мой!..»

Я знал, почему мне страшно. Именно способность соображать, понимать причину страха помогала мне всегда оставаться храбрым, но не сейчас.

Потому что в этот миг часы открылись, и из них вышел Пружинный Человек.

…Отдел Тайн потому и называется Отделом Тайн, что слишком многое в магическом мире до сих пор остаётся непостижимой загадкой. Можно быть трижды Мастером Чар, четырежды опытным артефактологом и уметь обезвредить тысячу разных каверзные проклятий, но в тысячу первый раз изобретательность злых сил окажется хитрее твоей — и перевес будет уже на их стороне.

Возможно, появление Пружинного Человека было вызвано ошибкой мастера-артефактора, или, может быть, над магловскими часами поколдовал какой-нибудь тёмный маг-неумейка, а скорее всего — механизм сам собой взбесился от переизбытка волшебства повсюду, вот и родилось чудище, наделённое злой волей и зачатками разума, чтобы пугать, свести с ума, а если повезёт — то и убить.

В общем-то, Пружинного Человека не стоило бояться: я почти полностью был уверен, что для меня он не опасен.

Палочку я с собой, естественно, взял. Бомбарды у меня хватило бы на десяток таких, как он. Но меня интересовало (и пуга́ло) другое: как магия могла породить подобие сознания у машины? И, если уж магия имеет в маггловском мире сводную сестру — науку, то, получается, наука тоже может изловчиться и изобрести некий «разумный» механизм?

Я стоял перед существом, которое собрало самого себя из шестерёнок и пружин, и понимал, что уничтожить его мне не даст любопытство учёного.

Однако, похоже, существо, стоявшее напротив, моего миролюбия не разделяло.

Циферблат, служивший ему лицом, был неисправен — очевидно, отделяясь от часов, он по неосторожности разбил стекло, и теперь глумливо ухмылялся, щерясь осколками и трещинками.

— Кто ты? — чётко выговаривая слова, спросил я.

— Дзынь-бом-бац, блямс-и-вдрызг! — отозвалось чудовище.

Так, понятно. Связной речью оно не наделено — пока. Однако, кое-чему обучить его можно.

Я провёл палочкой вдоль тела Часовика, очерчивая контуры фигуры.

Очень, очень сильная магия. Стихия, природа которой не поддаётся точному осмыслению. Магия сродни магии полтергейста; то есть, он практически родной братец Пивза, если можно так выразиться. Сгусток энергии. Но если у Пивза это энергия хаоса и разрушения, а также — творчества и игры, то этот забавный феномен — не что иное, как олицетворение Духа Времени и Порядка.

Хронос.

Сатурн, который в оппозиции к Марсу. И Луна без курса… и он ожил!

Из неживого — живое.

…А вот меня, похоже, ждёт обратное превращение — если, конечно, я не брошу прямо сейчас эти сентиментальные научно-исследовательские благоглупости и не займусь спасением своей шкуры. Потому что бешено вращающиеся шестерни приближаются к моему лицу.

Я быстро махнул палочкой и произнёс формулу Разбирающего заклинания:

— Spargere lucidos!

Напоследок он угрожающе скрипнул и… рассыпался кучкой ржавого праха.

Я сидел над ним и едва не плакал.

… Разбудил меня робкий стук в дверь. Я открыл глаза и с удивлением обнаружил, что так и уснул на ковре в гостиной. Вскочив, я ощутил боль в ноге, ставшую почти привычной. Уже светало, дождь и ветер стихли, и мне удалось расслышать слова:

— Эй, хозяин, отвори!

Судя по голосу — молодая женщина. Судя по выговору — местная. Почему бы не открыть?

Но — осторожность превыше всего. И поэтому я подошёл не к двери, а к окну.

Внизу стояла женщина в плаще, державшая в руке большой фонарь.

— Отвори, хозяин!

— А ты-то кто?

— Заблудилась я, — сказала она, отойдя от двери и ища взглядом окно. Наконец, увидев меня, она подошла ближе.

— Что же ты не отворяешь, хозяин? — она откинула капюшон и заглянула мне в глаза.

— Я не хозяин, я гость, — осторожно ответил я.

— Впусти, впусти, хозяин, — не унималась женщина. — Заблудилась я, с болот иду мужа встречать.

— А что ты там забыла, на болотах?

— Сам догадайся, — улыбнулась она, поднося фонарь к своему лицу.

Зрачки. Клыки. Бледная, чуть зеленоватая кожа.

— Есть хочу, — доверительно сообщила гостья.

— А я здесь при чём? — стискиваю палочку покрепче, приготовившись ждать.

— Не уйдёшь от меня, хозяин! — тянет руку к окну, царапает стекло. — Лучше сам впусти!..

Надо сказать, что руку она при этом вытянула на целый ярд.

Никогда ещё я так не радовался рассвету и первым солнечным лучам, как в это утро!

Сёстры Бёрк спустились ко мне и ласково осведомились о моём самочувствии. Я ответил, что пока жив и рассказал подробно о ночных происшествиях. История про женщину с фонарём, царапавшуюся в окно, повергла их в ужас:

— Это же Пегги-с-фонарём!..

— Да что это за Пегги такая? — не скрою, личность навязчивой визитёрши меня заинтересовала.

— Пегги была когда-то дочерью фермера, — начала Эльфрида. — Заезжий молодец уговорил её выйти за него замуж, а потом оказалось, что он двоеженец. Увидев судебного пристава, бежал на болото, там утоп. А она до сих пор его ищет в каждом доме, стучится в окна по ночам, когда погода сырая. Говорят, встреча с нею — не к добру…

— Ерунда, — перебила её Эрменгарда. — Пегги — болотный огонёк. Заманивает мужчин на болота, топит и ест. Особенно любит распутников… — прибавила она, выразительно глядя на меня.

— Интересная дама, — хмыкнул я. — И клыки у неё что надо. Вот только обычно блуждающие огоньки выглядят совершенно иначе.

Вопреки моим ожиданиям, рассказ о Пружинном Человеке не произвёл на дам никакого впечатления. Часы, по их мнению, просто лопнули сами собой, потому что проржавели насквозь. А всё остальное — горячечный бред. Да я бы и сам не поверил, если бы мне ещё вчера кто-то сказал, будто в часовом механизме может самопроизвольно завестись подобие души или сознания.

На всякий случай, я взял на кухне склянку и аккуратно собрал туда всю ржавую пыль, которая так и лежала на полу гостиной. Надо будет исследовать эту труху в лабораторных условиях…

Мне действительно стало полегче, жар почти спал, однако дёргающая боль в ноге никуда не девалась. Признаться, у меня осталась только одна мысль: вернуться в школу и доползти до Асклепиуса. Учитывая, что я практически ночь не спал, сил было настолько мало, что я опасался, как бы не свалиться с метлы. Эльфрида, которая управлялась с метлой получше сестры, предложила мне лететь с нею вдвоём, и я был вынужден согласиться.

В дороге мне стало совсем скверно. Температура не поднималась, но слабость не позволяла мне сидеть ровно, так что я зажмурился и изо всех сил сжал черенок метлы.

…Асклепиус только глянул раз на меня и сразу же велел мне лечь на кушетку, а моим спутницам — выметаться вон. Осмотрев рану, он проворно метнулся к шкафу и загремел склянками, заставил меня немедленно выпить ложку какой-то тягучей субстанции, а потом влил в меня четыре стакана воды.

— Яд в тебе непростой. Судя по всему, это аспид-мутант, то есть, магическая мутация гадюки обыкновенной. Такое бывает, но редко: для подобных явлений необходимы условия, которые крайне сложно создать искусственно. Я одного не понимаю: как ты ночь пережил?

— Плохо пережил. Жар был сильный.

— Бёрк уверяет, что у тебя был бред с галлюцинациями. Вообще, я бы удивился, если бы их не было. А вообще, скажи спасибо прапрадеду за то, что он выбрал себе правильную жену. Потому что в любом другом случае ты не дожил бы до полуночи. А так ты даже сам долетел, хотя счёт уже шёл на минуты. Ну ничего, жить будешь. И ногу тоже, возможно, удастся сохранить…

— Что?!

— Что слышал. Ты сам хоть понимаешь, что с собой сотворил? Почему сразу в замок не вернулся?! Ладно. На́ вот, выпей, — он протянул мне стакан, и я послушно отхлебнул зелье. — А теперь спи.

— Легко сказать, — пробормотал я и тут же отключился.

Наутро, едва проснувшись, я первым делом отвернул одеяло и убедился, что нога при мне. Вид у неё всё ещё был страшный, но чернота уже начала уходить, да и опухлость чуть уменьшилась.

Вздохнув с облегчением, я снова откинулся на подушку. Тут же из-за ширмы выглянул Асклепиус:

— Ну что, герой, оклемался? Первую порцию зелья примешь прямо сейчас, вторую — после завтрака, Заодно расскажешь, как съездили, а то эти две умницы ничего не могут внятно объяснить, только ахают.

— Знаешь, кроме так называемого «аспида» и боггарта в шкафу, там ничего особенного и не было, — я сообразил, что ни в Часовика, ни в Пэгги-с-фонарём Асклепиус не поверит, тем более что, судя по всему, мои спутницы уже успели посвятить его в подробности нашей экспедиции, и теперь он хочет услышать мою версию событий.

— Кстати, о боггарте. Мне тут рассказали кое-что занятное: оказывается, тебя пугает вид трупа с раздробленным черепом?

— Всё верно, — кивнул я. — Но откровенность за откровенность: я расскажу свою историю, а ты поможешь мне установить истину в кое-каком другом интересном вопросе. Например, почему боггарт Эрменгарды Бёрк принимает вид василиска…

Асклепиус дёрнулся. М-да, а мне всегда казалось, что он непробиваем.

— Так что, по рукам? — чуть погодя, спросил я.

Старик пожевал губами, явно что-то прикидывая.

— Я дал Непреложный обет, о неразглашении, — осторожно проговорил он. — Но, полагаю, я уже сказал достаточно для того, чтобы ты кое о чём догадался.

Я кивнул. Мои давние подозрения подтверждались.

— Ты тоже видел василиска? — спросил я.

Асклепиус молчал. Лицо его ничего не выражало.

— Ты не видел василиска, но видел того, кто видел его, — я не спрашивал, а утверждал. — И ты выписал поддельное свидетельство о смерти… Ох, бедняга! Конечно, уж ты-то не мог не знать, что это на самом деле было… Не подумай, что я тебя обвиняю, конечно, нет! Но, я так понимаю, того, кто заставил тебя принести Обет, ты не сдашь?

Асклепиус покачал головой.

— Жаль. Теперь ясно, почему Эрменгарда отказалась от деканства при первой же возможности. Небось, и её тоже заставили дать Обет… Ой, а парня-то, парня за что?

— Не лезь в это дело, — сухо произнёс старик. — Я тебя как друга прошу.

— Но должен же кто-то во всём разобраться! А то вдруг снова начнётся…

Лицо Асклепиуса вновь застыло непроницаемой маской.

— Я снова не угадал? Есть гарантия, что это прекратилось навсегда? Откуда такая уверенность? Разве что тот, кто сделал это, мёртв…

Каменное лицо. Снова мимо.

— Ладно, понял. Я упёрся в стену и больше не лезу в это дело… пока. Но буду ждать и держать руку на пульсе, — и я снова внимательно посмотрел на старика.

На лице его проступила едва заметная улыбка.

К началу учебного года я был уже как новенький, и, по правде говоря, сил у меня теперь было с избытком. Недавние приключения дали мне не только пищу для размышлений, но и неиссякаемый источник энергии для новых свершений. Я держал слово и не любопытствовал относительно василиска — отчасти из-за Асклепиуса, который боялся за меня больше, чем за себя, отчасти потому, что все мысли мои занял Часовик.

Склянку с его прахом я припрятал в своей комнате, оборудовав для этой цели специальный тайник. Вопреки моим первоначальным заключениям, магия, заставившая ожить Пружинного Человека, была не тьмой, а стихией, поэтому я не испытывал никаких угрызений совести, храня его останки на территории школы.

Сейчас, по прошествии некоторого времени, меня даже радовал тот факт, что о существовании Часовика не знает никто, кроме меня и сестёр Бёрк, причём, последние, не приняв на веру мой рассказ об оживших напольных часах, оказали мне большую услугу: отныне всё, что произошло со мной во время ночёвки в их домике, было объяснено бредом и галлюцинациями.

Признаю, меньше всего я хотел огласки. Больше всего боялся, что Альбус что-то прознает о моих исследованиях, пожелает принять участие и, в итоге, воплотит мои теории в жизнь, а моя роль сведётся к простому ассистированию. Этого нельзя было допустить. Потому что чуть ли не впервые в жизни я занёсся в своих мечтах в заоблачные выси. Ведь, если всё пойдёт, как надо, то у меня есть шанс стать повелителем Времени!..

Что ж, радуйся, папа: у твоего сына к тридцати шести годам проснулись амбиции. И методику свою я как раз только закончил и готовился издать. В Британии меня решительно отказались печатать, и я вовремя вспомнил о втором своём родном языке. Мама согласилась помочь с редакцией моего самоперевода, и французское издательство, специализировавшиеся на научно-популярной литературе, охотно приняло рукопись.

Так что у моего приподнятого настроения отныне было логичное, удобное объяснение, которое устраивало всех.

Однако помимо того, чтобы носиться по замку в припадке эйфории, были у меня и другие дела. Например, разыскать Миртл Элизабет Уоррен и поговорить с ней о том, что́ есть «эрос» и «танатос», выслушать сетования на достойное всяческого порицания поведение бывшей равенкловки Оливии Хорнби, а также фантастический, завораживающий рассказ об умывальниках и огромных глазах жёлтого цвета… И попутно доходчиво разъяснить, каким должно быть поведение образцового призрака из «самой лучшей магической школы в мире» (где, похоже, всем и на всех плевать — но это я уже не сказал, а подумал).

Был ещё один человек, которого мне стало даже жальче, чем саму девочку.

Я наведался в его хижину, воспользовавшись первым подходящим случаем.

Хагрид был изрядно напуган моим визитом. Очевидно, за эти несколько лет почти полного одиночества, остракизма со стороны магической общественности и неверия в себя, он отвык доверять кому-либо, кроме Дамблдора, а его личная преданность последнему приобрела вид фанатической, рабской зависимости.

Я знал, что со стороны наши с Хагридом взаимоотношения воспринимались как образец трогательной дружбы двоих отверженных по расовому признаку — мол, несчастье сближает. Меня удивляла наивность этой идеи. О чём, скажите на милость, мог я «дружить» с ним? Смешно и грустно. Ведь те, кто лишили его возможности получить образование, сами отняли у него шансы встроиться в магическое сообщество и говорить на равных с кем угодно, в том числе и со мной.

Особенно сложно мне было понять, каково истинное отношение Альбуса к его обездоленному протеже. С одной стороны, он дал Рубеусу работу с проживанием, с другой — похоже, его мало волновал тот факт, что Хагрид не завершит обучение. И тем не менее, Хагрид его боготворил, и Дамблдора это устраивало. По крайней мере, когда мы с ним столкнулись в который раз возле дома лесничего, Альбус явно забеспокоился, что тот подпадёт под моё влияние.

Не могу сказать, что беспокойство это было безосновательно.

Ну, на золотое место в сердце полувеликана-недоучки я претендовать не собирался, но улучшению его магических навыков — поспособствовал.

Обломки его палочки, отданные ему после оглашения приговора и бережно завёрнутые в не самый чистый носовой платок, лежали у него в сундуке мёртвым грузом.

— Ой, профессор, так-таки и почините? — с благоговейным трепетом в голосе спросил он.

— Постараюсь, — уклончиво-честно ответил я. Всё-таки нехорошо было бы обмануть его доверие. Артефактором (а уж тем более — изготовителем волшебных палочек) я никогда не был. Моя стихия — артефактология и заклинания. «Паганини не делал скрипок, а Гварнери на них не играл», — так всегда говорил мой папа, если его донимали просьбами что-нибудь починить или смастерить. И дело тут не в лени.

Нас с отцом часто подозревали в умении искусно мастерить разные магические предметы. Я предполагал, что дело в нашем происхождении и связанных с ним стереотипах. Ещё нам точно так же по инерции приписывали жадность к деньгам и материальным ценностям, а также какую-то особую вредность характера.

Когда-то, боясь разочаровать друзей, папа поддался на уговоры и предпринял попытку смастерить магический сундучок с действием по принципу «исчезательного шкафа». Уж не знаю, в чём было дело — в том ли, что отец такой уж мастер-неумейка, или в том, что к работам он привлёк меня, но результат был плачевным: порча ценной волшебной древесины, многочисленные порезы, ушибы пальцев и занозы, лёгкое отравление испарениями заговоренного лака…

С деньгами — та же история. Оба моих родителя — просто невероятные транжиры, и если бы мама не нашла в себе силы обуздать свою расточительность, мы бы давно по миру пошли. Единственное, во что мы вкладывались, — книги — едва удалось спасти из огня при том самом пожаре (и то, некоторая часть манускриптов, увы, сгорела).

…Итак, я собрал волю в кулак и, абстрагировавшись от предыдущего негативного опыта, предпринял попытку починить палочку Хагрида. Как ни странно, дело пошло́. Оставалось только замаскировать оружие таким хитрым образом, чтобы никто не заподозрил, что оно вообще есть у Хагрида в наличии. И тут мы сыграли на нелепости: действительно, кто удивится, что здоровенный, полуграмотный и не блещущий умом парень, который к тому же и без того выглядит нелепо, таскается повсюду с идиотским зонтиком розового цвета?..

Дело было сделано. Осталось только помочь новому ученику заново освоить технику и вспомнить прежние навыки. Естественно, начать я предполагал с теории магии, однако вскоре нам пришлось отказаться от этой идеи: Хагриду настолько претила сама мысль засесть за книги, что и мозг сопротивлялся, и руки не слушались. Я не настаивал: он всё же взрослый человек, вполне может выбирать, какого рода помощь ему нужна. Вот я и преподал ему некоторый минимум, необходимый для жизни, но не требующий углубления в теорию.

Конечно, я был готов к тому, что Хагрид поставит Дамблдора в известность о наших занятиях, и даже примерно составил план ответов на неизбежные в этом случае вопросы; однако со стороны Альбуса ни выражения неудовольствия, ни уточняющий беседы не воспоследовало. Из этого я заключил, что, в принципе, мои действия не были оценены как посягательство на Альбусову сферу влияния.

Сёстры Бёрк после всего, пережитого нами, решили стать мне лучшими подругами. От идеи переселиться в собственный дом они отказались давно, добровольно и безо всякого моего участия (но директор всё же видел в их решении мою заслугу).

Асклепиус, наоборот, начал меня сторониться: его насторожило моё сближение с Хагридом, перед которым старик всё же чувствовал вину. Я даже сам караулил возле лазарета, чтобы застать старого друга врасплох и объяснить, что не виню и не сужу его, а моя помощь Хагриду — это просто жест доброй воли (а вовсе не попытка самостоятельного расследования, как мог подумать Асклепиус).

Всё было без толку, пока однажды он сам не пригласил меня на чашку чая. Его, как выяснилось, очень заинтересовала история Мередит Спаркс, причём, заинтересовала настолько, что он самостоятельно навёл справки. Информации, которую выдали ему, оказалось недостаточно, и он решил уточнить детали, а я согласился дать ответы, просто ради того, чтобы возобновить дружбу…

История была старая и очень неприятная: когда я был ещё очень юн, один из моих сокурсников-обливиаторов тайком нарушил Статут секретности, связавшись с молоденькой девушкой-магглой из очень религиозной семьи, задурил ей голову магическими трюками, а когда обнаружились последствия — стёр ей память и удрал. Всплыла правда случайно: кое-кто из наших, как оказалось, что-то знал и забил тревогу. И не зря. Родители-фанатики выгнали девчонку из дома, она случайно попалась на глаза кому-то из Комиссии по отмене случайного колдовства… В общем, её приютили, объяснили ей всё, пообещали всяческую поддержку ей и будущему ребёнку,

дали слово наказать обидчика… а она шагнула с крыши Министерства и умерла на месте.

Весь наш курс тогда допрашивали: привели на место её гибели, задавали вопросы. Негодяя удалось поймать довольно быстро, и в итоге он получил своё — сгнил за полгода в Азкабане.

— А ты, значит, учёбу бросил? — прищурился Асклепиус.

— Значит, бросил. Не смог продолжать.

— Впечатлительный, значит… — медленно проговорил он.

Я промолчал. Всегда терпеть не мог эту его манеру цедить по паре слов в минуту, да ещё с нечитаемым выражением лица. Совершенно непонятно было, хвалят меня или бранят, — а может быть, просто констатируют факт. Неприятно. Тем более, что впечатлительности своей я всегда стеснялся.

Мы немного помолчали.

— Ох и дуралей же ты, Филиус, — сказал он наконец. — Пугаешься всякой ерунды. Вот поработаешь в школе с моё, навидаешься разбитых судеб, да сам как-нибудь поломаешь чью-то жизнь — глядишь, и у тебя боггарт изменится…

— Ни за что на свете, — невозмутимо ответил я. — Не стану я никому ломать жизни. И мириться с тем, как кто-то другой их ломает, тоже не буду.

— Тогда тебя самого станут ломать, и очень жестоко.

— Знаю, — вздохнул я. — Уже пытались.

— Э, голубчик, боюсь, что это была только лёгкая разминка, — покачал головой старик.

Увы, эта беседа стала для нас последней. В начале декабря Асклепиуса не стало.

Это известие потрясло всех. Конечно, мы давно знали, что здоровье директора с каждым годом всё ухудшается, и эта мысль, хотя и очень грустная, стала привычной; но к смерти колдомедика, всегда бодрого, несмотря на возраст, мы оказались не готовы. И тяжелее всех утрату переносили двое — я и директор Диппет… Вернее, перенёс-то как раз только я, а директор скончался спустя две недели после похорон доктора Сметвика.

Дамблдор принял на себя обязанности директора и первым делом нашёл для временной замены колдомедсестру — нельзя было оставлять лазарет пустым, а найти полноценного врача со стажем и опытом в короткий срок практически невозможно.

Совет попечителей мгновенно утвердил Альбуса в новой должности; заодно на постоянную работу наняли и медсестру, рассудив, что с незначительными болезнями она справится и сама, а для более серьёзных случаев существует клиника св. Мунго. Мне это решение показалось странным, однако с попечителями спорить бесполезно, особенно учитывая, что их дети и внуки также учатся в Хогвартсе, а значит, родители взвесили все риски и знают, на что идут.

Спустя несколько дней после утверждения в должности Дамблдор пригласил меня к себе.

Вышел я от него в полном замешательстве.

Я ждал от этой беседы чего угодно. Ясно было, что новый директор захочет убедиться в моей лояльности, а заодно — поквитаться со мной за дружбу с мисс МакГонагалл, за участие в судьбе Хагрида, и, так или иначе, указать мне на моё место. Но Альбус просто сообщил, что новый профессор трансфигурации, а также декан Гриффиндора и его, Альбуса, заместитель, прибудет через час, воспользовавшись порталом. Естественно, выхода на территорию Хогвартса у портала нет и не может быть, а значит, его надо встретить в условленном месте и сопроводить в замок. Вот об этом-то одолжении он и хотел попросить меня, ради чего и вызвал в кабинет.

Я вздохнул с облегчением. Разумеется, я понял, что таким образом директор хочет одновременно подчеркнуть значимость нового сотрудника и щёлкнуть по носу меня (вот она, проверка лояльности!).

С одной стороны, у покойного директора Диппета были все основания обращаться ко мне с личными поручениями, которые я рад был выполнить, потому что видел в нём не только и не столько начальство, сколько близкого человека и друга моего отца.

Что касается Альбуса, то от него я ждал подвоха, вот потому и закралась мне в голову мысль о том, что он пытается сделать из меня мальчика на посылках. Неужели ему больше некого послать в Хогсмид, кроме одного из деканов?

Не говоря уже о том, что ему совершенно необязательно было разводить эту возню с порталами, если он в любую минуту мог просто открыть для нового сотрудника директорский камин!

А его фраза, брошенная мне на прощание: «только, пожалуйста, Филиус, постарайся ждать на месте ровно в восемь: мой новый заместитель не терпит опозданий»?

В прежние времена я бы взорвался. Сейчас же — задумался.

Если целью было меня унизить, то почему Альбус, говоря всё это, глядел на меня так хитро и, как мне показалось, добродушно?..

Обо всём этом я передумал уже по пути в Хогсмид. В конце концов, его нынешний заместитель — человек новый, и будет несправедливым оставить его одного в Хогсмиде зимним вечером. Впрочем, зимой там не так уж и плохо: есть множество чудных мест, где можно посидеть за кружечкой эля и послушать деревенских сплетников. Но это только если ты — свой и знаешь эти места и людей вокруг. А ведь я даже не знаю, кто этот человек и где учился, да что там — имени не знаю. Альбус только сообщил, что прибывший будет в клетчатом пальто.

Интриган несчастный.

«Да и я хорош! — сердито подумал я, шагая по тропинке, ведущей к условленному месту. — Развёл тут, понимаете ли, рефлексии с обидами на почве ущемленного самолюбия… Сию же секунду взять себя в руки, придать лицу дружелюбное выражение и постараться найти общий язык с будущим коллегой. И… кажется, вот и он!»

Действительно, сквозь тьму и снежную порошу мне удалось разглядеть стоящую чуть поодаль высокую фигуру. «Жаль, узор на пальто при таких обстоятельствах не очень-то и разглядишь… Ох, батюшки! Да это же…»

— Мисс Макгонагалл, какими судьбами? — спросил я, подойдя вплотную.

— Профессор Флитвик! — ахнула она, бросаясь ко мне. — Я так рада вас видеть!

— А уж как я рад, — заметил я, оглядывая её. Повзрослела, похорошела. Черты лица стали немного резче. Но главное, что она на меня не в обиде и, судя по всему, не забыла обо мне.

— Простите великодушно, мисс Макгонагалл, но я здесь по делу: мне необходимо встретить нового заместителя директора. Если вы не возражаете, то я попрошу вас составить мне компанию и…

— Охотно, профессор. Только… боюсь, что это я, сэр.

— Простите?

— Это я — новый заместитель директора, — смущённо проговорила Мими. — Профессор Дамблдор пригласил меня… а я так хотела вернуться… — сбивчиво объясняла она, избегая встречаться со мной взглядом.

Я почувствовал, что краснею. Нет, каков идиот! Теперь она решит, будто я не верю в неё, раз даже мысли не допускал, что её взяли на такую должность. И каков хитрец Альбус! Выходит, нарочно всё подстроил, и с порталом, и со мной… Что же это, выходит, он не против?

А она? Зачем она согласилась? Неужели ей настолько это нужно — и школа, и я?..

Мысли путались. Либо я с возрастом глупею, либо плохо знаю жизнь. Никогда раньше Минерва не изъявляла желания преподавать; по крайней мере, вслух. Но я прекрасно помнил, как я сам круто поменял свою жизнь, возвратившись в Хогвартс. Конечно, у меня были на то свои причины, и я их не афишировал, однако, возможно, какие-то свои мотивы наверняка могли быть и у Мими. А учитывая её характер, очень закрытый и не располагающий к излишней откровенности, будет непросто понять, что́ движет ею.

Как бы мне ни хотелось думать, что дело во мне, нельзя сходу отметать другие, куда более прозаические, варианты. Например, что она решила таким образом избежать внимания со стороны начальника, теперь уже бывшего. Да, Минерва Макгонагалл умела держать дистанцию; однако мужчины чуть за сорок, занимающие важные посты в Министерстве, часто позволяют себе некоторую бесцеремонность в отношении своих подчинённых, особенно если те молоды и красивы. В таком случае, «дистанцию» следует устанавливать в самом буквальном смысле слова. И лучше всего, если эта дистанция измеряется в милях…

— Профессор Флитвик! — окликнула меня Мими. — А почему вы меня ни о чём не спрашиваете?

— Мисс Макгонагалл, я просто боюсь показаться нетерпеливым и излишне любопытным, — заметил я. — И, честно говоря, я предпочёл бы беседовать с вами в тепле. Что-то подсказывает мне, что вы неспроста закутались в плед поверх пальто.

— И то верно, — кивнула она. — Значит, я могу рассчитывать на чашку чая?

— Разумеется! — тряхнул головой я.

Когда я привёл мисс Макгонагалл к Дамблдору, он поприветствовал её тепло и душевно, пожал ей руку, успев между делом бросить на меня испытующий взгляд поверх очков. Я не знал, как мне держаться с ним теперь, поэтому лишь слегка улыбнулся и кивнул.

Тем не менее у директора не было времени на долгие разговоры, так что вскоре мне выпала честь показать Минерве её личные комнаты и помочь обустроиться, что я и сделал с огромным удовольствием. Оставив вещи в её кабинете, мы отправились ко мне, как и договаривались.

Чаепитие, как я и предполагал, ничуть не приблизило меня к разгадке, и в общем-то ничего особенно примечательного в нём не было, кроме того факта, что это было наше первое совместное чаепитие спустя три года перерыва.

Признаться, я опасался, что трудности министерской службы отразятся на её характере, и она либо окончательно замкнётся, либо в ней, как это часто бывает с сильными, несгибаемыми личностями, произойдет внутренний надлом. Но, к счастью, Минерва Макгонагалл была всё та же… Или это просто потому, что она снова в Хогвартсе?

«Или потому, что она со мной…» — подумал я, страшась своих мыслей.

Видимо, наши вечерние посиделки чересчур затянулись, потому что на следующее утро Минерва чуть не проспала завтрак.

Её появление заметили не сразу: Гораций делился наисвежайшими великосветскими сплетнями с явно скучающим Катбертом, Помона оживлённо жестикулировала, демонстрируя Сильванусу длину листьев какого-то редкого растения, которое она давно мечтала посадить в школьной теплице, а я был атакован Эрменгардой и Эльфридой, которых интересовало, где, по моему мнению, лучше всего провести ближайшие выходные. Пожилые дамы по-прежнему считали, что я знаю толк в развлечениях, и просто поверить не могли, будто я впрямь собираюсь всё воскресенье просидеть в кабинете, разбирая мотеты Палестрины. В конце концов, я решился на отвлекающий манёвр — спросил, когда Венера перейдёт в знак Козерога и чем это мне угрожает. Отлично: дамы переключились друг на друга и яростно заспорили.

Мими прошла к своему месту и села справа от директора.

Меня смутило, что Альбус не представил её в новом качестве ни коллегам, ни тем из студентов, кто не уехал на каникулы; однако я рассудил, что так, наверное, будет лучше. Чем меньше шума вокруг неё, тем меньше шансов, что внезапное назначение молодой девушки на такой ответственный пост вызовет всплеск недоброжелательности.

…Следующие несколько дней профессор Макгонагалл провела в метаниях между библиотекой и моим кабинетом, составляя планы уроков и поминутно обращаясь ко мне за советом. Мне очень понравился её решительный настрой, равно как и обстоятельность, с которой она подошла к делу.

Тем временем близилось Рождество, а зал всё ещё не был украшен; не было даже ёлки. Из-за недавней двойной потери все как-то за хлопотами забыли о ней, а время шло.

Минерва неожиданно вызвалась помочь мне с украшением ёлки и Большого зала. Думаю, это должно было удивить многих коллег: раньше мне не требовалось никакой помощи.

Я проворочался полночи, прежде чем мне удалось заснуть. Что это, если не приглашение к действию?..

Поздним вечером, покончив со всеми прочими делами, мы, как и было между нами условлено, встретились в Большом зале около громадной ели.

Я отдавал себе отчёт, что вдвоём мы вполне управимся за час, а после можно будет поговорить о самом важном. У меня был один небольшой секрет: парой дней раньше я улучил время и съездил в Дублин к одному мастеру, которого мне посоветовал отец.

Мастер был не кем иным, как маггловским ювелиром, творившим самые настоящие чудеса, — и я в этом убедился, когда, изложив все факты, попросил совета и помощи в деликатном вопросе.

— Обычное золото не подойдёт, я полагаю. Но серебро для такого случая — это и вовсе нонсенс, — произнёс мастер.

— Итак, остановимся на белом золоте. Цветок чертополоха будет выполнен в гранатах красного и зелёного оттенков. Против гранатов у вас возражений нет? — он внимательно посмотрел на меня. Конечно, я не возражал — хотя бы просто потому, что сам в этом не разбираюсь, а просто доверился мнению профессионала.

Он тут же набросал примерный эскиз, чтобы я понял, как будет выглядеть изделие.

— Только, надеюсь, вас предупредили, что срочный индивидуальный заказ выполняется не менее полутора месяцев, — строго произнёс мастер.

— Да, конечно же, я в курсе.

— С такими вещами не торопятся, — он назидательно поднял вверх палец. — И в результате вы получите шедевр.

…И вот теперь мне предстояло сделать первый шаг к тому, чтобы вручить ей этот шедевр. Интересно, хватит ли полутора месяцев? И вообще, сколько времени должно пройти от первого свидания до официальной помолвки?

Легко представить, с каким нетерпением я ждал окончания ужина. Наконец, мы остались в Большом зале одни. Работы было часа на полтора — это если мне одному; но в этот раз что-то не клеилось. Мими явно нервничала, и я пока не решался заговорить ни о чём действительно важном — расспрашивал о недолгом лондонском периоде её жизни, интересовался, как ей нравится процесс обучения теперь, по другую сторону кафедры. Мими отвечала сперва очень коротко и сдержанно, затем, когда неловкость отступила, начала улыбаться и даже слегка разрумянилась.

Я как раз собирался взять небольшую паузу, перед тем как сменить тему, но Мими не выдержала первой:

— Профессор Флитвик, — её голос слегка дрогнул, и я понял, что момент настал.

— Филиус, если вы не возражаете, — мягко поправил я, накрывая её руку своей.

Не знаю, о чём я думал в тот миг и какой реакции ждал — действительность оказалась такова, что одним махом разбила все иллюзии.

В тот момент, когда я дотронулся до Мими, её передёрнуло.

Я ничего не успел понять, кроме того, что, похоже, допустил ошибку и напугал девушку; не имея понятия, что делать, я пробормотал извинения и поспешно вышел вон. Сил едва хватило, чтобы завернуть за угол и, прислонившись к стене, позаботиться о дезиллюминационных чарах. Вот, значит, как… Глупо было ожидать иного, но это до меня дошло только сейчас. Я слегка перевёл дыхание и задумался над тем, каково мне будет теперь, после этой крайне неловкой сцены, возвращаться в Большой зал и продолжать работу.

Из зала послышался печальный стеклянный звон, затем тихий вскрик, и, наконец, сама Минерва пробежала мимо меня, прижимая обе руки к груди, и опрометью бросилась в сторону лестницы. До меня доносились звуки её стремительно удаляющихся шагов, потом она как будто бы споткнулась, я услышал её голос — она сказала «извините», и другой голос — мужской — отозвался: «Ничего-ничего, я сам виноват». Видимо, впопыхах налетела на кого-то.

Ещё чуть помедлив, я вышел из укрытия, но, как оказалось, зря — Мими уже спускалась по лестнице, и я умудрился попасться ей на глаза.

— Профессор Флитвик! — всплеснув руками, закричала она и подбежала ко мне. — Я должна объяснить…

— Дорогая мисс Макгонагалл, — через силу выдавил я, стараясь говорить спокойно. — Ради нашей былой дружбы… Поверьте мне, чем меньше между нами будет сказано сейчас, тем лучше впоследствии станут наши отношения. И… мне надо сейчас побыть одному. Ступайте, а с залом я и сам всё закончу.

Она посмотрела на меня так, будто я её ударил. Затем отступила на шаг и медленно пошла к лестнице.

Перед тем, как взяться за перила, она обернулась:

 — Филиус… — тихим, севшим голосом позвала меня, впервые обратившись по имени.

Я покачал головой.

Случайно спутала дружбу с любовью — что поделаешь, бывает. Но выслушивать сбивчивые извинения пополам с оправданиями — последнее, чего бы мне хотелось.

…Поднявшись к себе на восьмой этаж, я едва не столкнулся с незнакомым мужчиной; тот, похоже, вовсе меня не заметил, полностью погружённый в свои мысли. Дойдя до своей комнаты, я увидел невдалеке Елену, подумал, что мог бы поговорить с ней, и даже хотел бы этого, но не решился — похоже, Елена была сильно не в духе.

«Отлично, вот всё и решилось, — подумал я, засыпая. — И, видимо, уже навсегда».

Последнее утро перед Рождеством я провёл, как это ни странно, в обществе Альбуса. Он пришёл ко мне в кабинет сразу после завтрака и попросил уделить ему полчаса. Естественно, я согласился.

— Филиус, для тебя это важнее, чем для других, поэтому скажу тебе первому: сообщение через камин вскоре будет существенно ограничено.

— «Существенно» — это насколько?

— Боюсь, что в преподавательских комнатах будет работать только переговорная функция, а перемещения станут возможны исключительно через кабинет директора. Прости, я понимаю, как это неудобно, но, похоже, мне не оставляют выхода. Вчера вечером кое-что произошло, и, признаю, мне тревожно.

— Я могу чем-то помочь?

— А ты хочешь?

— А можно ли узнать об этом поподробнее? Пока я не понял, в чём дело, от меня вряд ли будет толк. По крайней мере, когда меня используют втёмную, я начинаю плохо соображать.

— Хорошо, — вздохнул Альбус. — Ко мне вчера приходил с визитом один наш бывший выпускник. Он хотел, чтобы я взял его на должность преподавателя по Защите от Темных искусств, но, знаешь ли, это не тот человек, которого я желал бы видеть в Хогвартсе постоянно, — Альбус сделал паузу, ожидая моей реакции. Я пожал плечами:

— Помнится, и меня не все сразу приняли в качестве педагога. А чем провинился этот человек? Кто он вообще? Я его знаю?

— Ты вряд ли с ним знаком. Он поступил в школу вскоре после твоего выпуска. Но, насколько я понимаю, тебе небезразлична судьба Хагрида, так вот, в своё время Хагрида исключили из школы именно по донесению этого человека. Тогда он был старостой и пользовался безграничным доверием со стороны всех преподавателей… за исключением меня.

— Это становится интересным, — понимающе кивнул я. На кого-на кого, а на труса и паникёра Альбус похож не был. — А чем он занимался после школы?

— Поступил приказчиком в лавку. Его выбор удивил многих, но, полагаю, Карактак Берк знал, что делал. Их с Борджином бизнес пошёл в гору.

— А у приказчика, как я понимаю, мог быть неограниченный доступ к информации о постоянных клиентах, а также об имеющихся у этих клиентов ценностях, да?

— Ну, Филиус, мне нечего добавить, — развёл руками Альбус. — Ты на ходу подмётки рвёшь — впрочем, это неудивительно.

— Иными словами, этот молодой человек испытывает интерес к различным тёмным артефактам, древностям, ценностям — видимо, он одержим идеей власти и наживы, и к детям его пускать категорически нельзя, — заключил я. — Потому что пусти его в школу — он, не будь дурак, начнёт коллекционировать знакомства. В результате у нас через полгода появится новый клуб, и это с гарантией будут не вечеринки наподобие Слагхорновских, а…

— Я вижу, ты меня понял, — кивнул Альбус.

— Чего уж тут не понять. Кстати, похоже, я его видел, — вспомнил я, припомнив вчерашний вечер. — И Минерва, кажется, столкнулась с ним на лестнице, — мне вовсе не хотелось обсуждать с Альбусом подробности нашего с Минервой тет-а-тет, но информацию скрывать было бы нехорошо.

Я вкратце описал свои перемещения по замку после «ссоры» — так я выразился, чтобы не углубляться в детали — а также сообщил, что Мими тоже столкнулась с кем-то, кого я видеть не мог, но чей голос был мне незнаком.

Альбус выслушал очень внимательно, и пока я говорил, лицо его было сосредоточенным и даже хмурым.

— На восьмом этаже… — протянул он. — Послушай, Филиус, а ты уверен, что этаж был восьмой, а не, скажем, третий?

— Конечно, восьмой. Это не так далеко отсюда, а я, хотя и был раздосадован, но всё же не рехнулся и прекрасно помню, на каком этаже живу.

— А тебе не показалось странным, что незнакомый человек бродит по замку в столь поздний час?

— Честно — нет, — огорчился я. — Во-первых, после отбоя все студенты, как правило, разбредаются по гостиным. Во-вторых, сейчас каникулы, и ко многим из моих коллег приезжают родственники и друзья. В-третьих, с твоего назначения не прошло и месяца, поэтому здесь можно встретить и министерских, и попечителей, и Мерлин знает кого ещё. Но ты, безусловно, прав. Мне стоило насторожиться.

— Ничего страшного, надеюсь, пока не произошло, а значит, ты не виноват. Значит, впредь ты будешь внимательней и запомнишь, что отныне школа — это место, где могут находиться только учителя и школьники.

Я кивнул.

— С Минервой я поговорю чуть позже, — чуть погодя прибавил Альбус. — Филиус, я ещё вот о чём хотел бы попросить… — он слегка замялся. — Меня интересует всё, что связано с именем мистера Риддла и разнообразными артефактами. Слыхал я, что твой отец увольнялся со скандалом, так что, кроме тебя, вряд ли кто-то сможет уговорить его связаться со мной и рассказать более подробно обо всём, что он может знать.

— Мистер Риддл и артефакты… — я покачал головой. — Не уверен, но попробую, может быть, отец что и слышал… — мне вдруг вспомнилось, как я сидел возле постели отца в маггловской гостинице и обсуждал детали расследования. — Погоди! Альбус, ты сказал, что Риддла интересуют артефакты; скажи, он их скупает с целью продажи или, скорее, коллекционирует?

— Да, именно так, — подтвердил Альбус слегка удивлённо. — Он слывёт коллекционером…

— Точно! Коллекционер! — от волнения я что есть силы хлопнул себя по колену. Нога тут же заныла: укус периодически давал о себе знать. — Послушай, Альбус, ты помнишь студента по фамилии Грюм? Он учился на твоём факультете, а теперь стал лейтенантом Аврората.

— Боюсь, у меня более точные сведения: не так давно его повысили до капитана, — сообщил Альбус. — Ты хочешь сказать…

— Незадолго до отъезда мы с отцом встречались с ним в маггловском кафе, — сказал я. — Отец настаивал на повторной даче показаний, и Грюм охотно согласился. Встреча была неофициальной, показания не вошли в дело. Человеку, возглавлявшему оперативную группу, тогда велели повесить всё на гоблинов, а Грюм решил, что лично ему важнее знать правду.

— Ах, Филиус, какой же ты молодец! — воскликнул Альбус. — Спасибо огромное. Ты мне очень помог.

— Обращайтесь, — усмехнулся я.

— А с Минервой всё же помирись. Вам ещё работать вместе, — и с этими словами Альбус отбыл восвояси.

Я охотно внял бы Альбусову совету, тем более, что, если кто и пострадал от этой размолвки, то это однозначно был я, но, увы, Минерва явно придерживалась иного мнения. Не выказывая ко мне явного недружелюбия, она держалась со мной настолько официально, насколько это вообще возможно. Министерская школа!.. Я даже пожалел о том, что она вернулась в Хогвартс, настолько по-чиновничьи безразличной она выглядела, когда спускалась в Большой зал и когда я случайно встречал её в библиотеке.

Она была безукоризненно вежлива со всеми, включая меня, но я догадался, что из-за нашей ссоры ей приходилось вести себя с остальными коллегами несколько сдержаннее, чем ей бы хотелось — просто для того, чтобы разница в обращении не привлекала чрезмерного внимания окружающих.

Что ж, значит, теперь будет так. Я принял эти новые правила, хотя иногда мне приходилось очень туго.

Надо думать, студенты, вернувшись с каникул, вдохнут в неё немного жизни — а ведь я вначале собирался помочь ей, прекрасно понимая, как нелегко придётся новоиспеченному профессору и декану. Минерве будет особенно сложно ещё и потому, что она слишком молода — ей всего двадцать один год, и многие студенты помнят её старшекурсницей. Я уже не говорю о её брате — тот, похоже, не станет утруждаться, избавляя сестрицу от лишних хлопот; скорее, в силу своего юношеского бунтарства он добавит проблем, попутно подрывая её и без того непрочный ещё авторитет среди учеников и педагогов.

Однажды я предпринял попытку донести эту информацию до её сведения, однако был выслушан с таким вежливым безразличием, что зарёкся вмешиваться.

По возвращении с каникул мистер Роберт Макгонагалл-младший и впрямь развернул бурную деятельность: ухитрялся терять баллы буквально по любому поводу, дерзил Слагхорну, выводя из себя Минерву. Со своим новым деканом, однако же, он, как ни странно, поладил: профессор Спраут отзывалась о нём как о хорошем товарище, хотя и отмечала, что учёба занимает в его жизни едва ли не последнее место.

Однажды он улучил момент, когда я задержался в классе, и попросил меня на полслова.

— Слушаю вас внимательно, мистер Макгонагалл, — я жестом предложил ему сесть.

— Профессор Флитвик, знаете ли вы, почему люди так несчастны?

Сказать, что я крайне изумился — значило бы ничего не сказать.

— Мистер Макгонагалл, можно ли попросить вас выражаться конкретнее?

— Профессор Флитвик, сэр, я выразился максимально конкретно, — он явно нервничал, но отступать не собирался.

— Если так, то отвечу вам: понятия не имею. Что-нибудь ещё? Но предупреждаю сразу: эссе об Отталкивающих чарах я вам зачесть не могу. Ведь вы его нахально сдули у мисс Амелии Боунс, не так ли?

— Амелия здесь не при чем, сэр, — твёрдо проговорил мистер Макгонагалл. — И вообще, тема, на которую я хотел бы поговорить, не имеет ко мне и к моим делам ни малейшего отношения.

— Очень жаль, молодой человек, — достаточно строго отозвался я. — Потому что ваши дела, по правде говоря, обстоят довольно плохо. Итак, можно мне, наконец, узнать, с чем вы пришли?

— Это касается моей сестры, профессор Флитвик. Я хотел бы, чтобы вы на ней женились, сэр, — скороговоркой выпалил мистер Макгонагалл и выжидательно посмотрел на меня.

— Так. Только этого мне не хватало, — ошарашенно пробормотал я. — Позвольте спросить, мистер Макгонагалл, откуда у вас такие странные идеи?

— Она любит вас, сэр. Я точно знаю, — произнёс Макгонагалл — впрочем, тон его был не слишком уверенным; видимо, некоторые сомнения в правомочности такого заявления у него всё же оставались.

— Да ну, — усмехнулся я. — Это она сама вам сказала?

— Это не имеет значения, профессор. Я просто знаю, и всё.

«Если пытаешься спорить с подростком о вещах, которые начисто его не касаются, но при этом составляют существенную часть твоей жизни — лучше не пытайся ему врать, особенно если он припёр тебя к стенке и ты не видишь другого выхода», — подумал я и, вздохнув, ответил честно:

— Боюсь, мистер Макгонагалл, что у меня на этот счёт есть другая информация. Причём, в отличие от вашей, она взята непосредственно от первоисточника, — я развёл руками. — Если у вас всё, закончим на этом.

— Профессор Флитвик, я, конечно, не в курсе, что между вами произошло, но, думаю, вы просто неправильно её поняли, — сказал мистер Макгонагалл. — Не может быть, чтобы Минерва...

— Увы, друг мой, я, к сожалению, уверен в обратном. Видите ли, некоторые признаки не могут быть истолкованы двояко.

— Но, профессор, она же всегда относилась к вам... лучше, чем к кому-либо другому! Помню, когда она рассказывала нам с братом о Хогвартсе, она часто упоминала вас, но только наедине, понимаете? И никогда — если при этом присутствовали мама и папа. А когда закончила школу и приехала на лето домой, она о вас больше ничего не говорила, просто молчала и ждала. Иногда ревела — то есть, я хотел сказать, плакала... Что, по-вашему, всё это может означать?

— Дорогой мистер Макгонагалл, женщин вообще довольно трудно понять, — мягко произнёс я. — А уж вашу сестру — тем более. Она, что называется, цельная личность, но при этом сама не слишком представляет, чего бы ей хотелось. Уверен, с возрастом к ней это понимание придёт. А пока — ступайте, займитесь своими делами. И настоятельно рекомендую вам более не докучать разговорами на эту тему ни мне, ни, тем более, Минерве. Поверьте, я знаю, что говорю. Какими бы благими ни были ваши намерения, вмешательства посторонних в дела такого рода не могут привести ни к чему хорошему, — я старался сохранять спокойный, ровный тон, который дался мне с таким трудом в начале беседы.

— Хорошо, сэр, — хмуро произнёс мистер Макгонагалл, выходя из класса. — И... завтра я принесу вам эссе. Нормальное — я имею в виду, что я напишу его сам, хотя кому нужна эта магия, если люди между собой договориться не могут, — последние слова донеслись до меня уже из-за закрытой двери.

«Значит, тем летом она ждала письма и плакала...» — моя память, казалось, готова была выхватывать любую зацепку, лишь бы отсрочить момент, когда мне придётся смириться с окончательным поражением и признать очевидное. Что же, кроме предательницы-памяти, у меня ещё остаются разум и сила воли.

Итак, эта страница моей жизни перевёрнута, и, надеюсь, навсегда. Дай-то бог, чтобы этот нахальный мальчишка действительно понял, о чём я ему толкую, и не сунулся со своими нравоучениями к Минерве. А я — я-то уж как-нибудь справлюсь, тем более, что мне уже приходилось принимать непростые решения.

Я вернулся в свои комнаты и принялся заново рассматривать подарки, присланные мне на Рождество. Если до того родители мои обычно дарили книги по специальности, или, в крайнем случае, что-нибудь из художественной литературы, то на этот раз подарок оказался настоящим сюрпризом — дюжина флакончиков, плотно запечатанных и подписанных, где, судя по этикеткам, содержались воспоминания о различных концертах и спектаклях, которые мама с отцом успели посетить в уходящем году. Надо сказать, что сам я замотался настолько, что только лишь чудом успел отыскать для родителей достойные подарки — мне и сейчас было ужасно стыдно при мысли, что я мог вообще о них забыть.

Выхватив наугад пару флакончиков, я собрался с духом и направился в кабинет директора. А что? Своего Омута памяти у меня пока ещё нет и не предвидится, а замысел отца я без труда разгадал: он беспокоился, как сложатся в дальнейшем мои непростые отношения с Дамблдором.

Альбус, похоже, действительно рад был меня видеть. Я спрятал за спину оба флакончика и предложил ему выбрать, в какой руке загаданная вещь. Выбор пал на левый флакон с сольным концертом какой-то итальянской пианистки. Наверное, мне повезло: Мендельсон, Сен-Санс и Дебюсси — то, что нужно, если хочешь найти общий язык со сложным человеком.

В этот вечер мы не говорили о делах, не касались никаких неприятных тем, а просто отправились гулять по воспоминаниям...

На обратном пути я случайно услыхал, что в одном из коридоров как будто кто-то тихо всхлипывает. Направившись туда, чтобы разобраться и, по возможности, помочь, я увидел студентку-семикурсницу, которая при моём приближении спешно вытерла лицо платком, коротко поздоровались и, кажется, вознамерилась ретироваться.

Я окликнул её, предложил помощь — вернее, навязал, так как говорил тоном, не допускающим возражений. Девушке ничего не оставалось, как следовать за мной.

В моей преподавательской практике изредка попадались случаи, когда мне очень хотелось оспорить решение Распределяющей Шляпы. Мисс Принц была именно таким исключительным случаем. В её характере я не замечал ни какого-то особого честолюбия, ни высокомерия, ни желания пренебрегать правилами — зато отличал наблюдательность, проницательность и некоторую замкнутость — свойства, позволившие мне негласно приписать её к моему факультету. Она всегда держалась особняком, вовсе не имела подруг, зато приятель у неё был весьма заметной фигурой. Альфард Блэк — отличник, староста, остроумный и начитанный, он постоянно появлялся рядом с мисс Принц, чем, похоже, нередко провоцировал всплески недоброжелательности в её адрес. Странно: хотя прежде мне уже приходилось принимать меры, когда я видел, как девицы со Слизерина пытаются «заклевать» мисс Принц, сейчас я впервые видел, чтобы она плакала. Обычно ей хватало духу отвечать на оскорбления язвительно и умно, а до драк между девочками, слава Мерлину, на моей памяти ещё не доходило. Она казалась мне натурой закалённой, даже несколько циничной, и тем более тревожно становилось при мысли, что́ могло бы довести её до слёз.

— Мисс Принц, присядьте, пожалуйста. Выпейте чаю, — я не сбавлял тон, опасаясь, что, если дать ей опомниться, она просто встанет и уйдёт. — И расскажите мне, что произошло, отчего вы плакали?

— Профессор Флитвик, эта тема не из приятных, дело это очень личное и, вдобавок, такого свойства, что вы вряд ли можете мне помочь, я не вижу смысла отнимать ваше время.

— Ну, в моих силах в любом случае хотя бы выслушать вас, а там поглядим, — я приготовился слушать.

— Начнём с того, что я, с недавних пор, сирота, которой некуда идти, потому что дом ушёл с молотка за долги, оставленные ещё моим дедом, — начала мисс Принц, загибая один палец. — Далее: родственники моего друга, мистера Блэка, пишут мне письма с угрозами, мол, если я не оставлю его в покое, они сделают со мной что-то такое, после чего, по их словам, я не буду жить, — она хотела усмехнуться, но получилась какая-то странная гримаса, будто она вот-вот заплачет вновь.

— А ещё, — продолжала она, — сам мистер Блэк, похоже, не желает оставлять меня в покое. Мы поссорились с ним перед самыми каникулами; он сказал, что я идиотка, раз не хочу за него замуж...

— А вы что же, и вправду не хотите? — с сомнением спросил я.

— Вам тоже это странно, да, профессор? А ещё, наверное, вы не можете понять, что он во мне нашёл, не так ли, сэр?

— Почему же, — пожал плечами я. — Напротив, отлично понимаю.

— А вы приглядитесь повнимательнее ко мне, профессор, — произнесла она довольно резко. — Я и в детстве-то никогда не была хорошенькой, а сейчас так и вовсе сделалась страшной. Альфард общается со мной только потому, что ему со мной интересно, но меня он не понимает, или не хочет понять. Поверьте, я много думала о нас с Альфардом и поняла, что он мне не пара.

— М-да, — я задумался, не зная, что посоветовать. С одной стороны, брак с одним из Блэков существенно поправил бы дела мисс Принц. В пользу этого союза говорила и взаимная склонность молодых людей. С другой — увы, противостояние родственников, тем более, столь непримиримых, как семейство Блэк, могло бы отправить жизнь кому угодно.

— Странные люди эти Блэки, — произнёс я, — если их, при их достатке, настолько смущают ваши долги. Тем более, что эти самые долги сделали не вы. Пока я вижу перед собой разумную, порядочную юную леди, способную составить счастье достойного молодого человека. И, знаете ли, может быть, когда-нибудь позже этим людям придется пожалеть о том, что они сами упустили своё счастье...

— Не думаю, сэр. Чистота крови для них на первом месте.

— Простите мою нескромность, а разве вы?..

— Чистокровная, сэр, однако с моей семьёй не всё так однозначно. Исследования нашей родословной показали, что где-то в семнадцатом веке в наш род вошла некая Энкарнасьон де лос Рейес, вроде бы, чистокровная колдунья, однако Рейес в Испании — слишком распространенная фамилия, у Рейесов-магов, тем не менее, полно магглокровных однофамильцев, и моему деду так и не удалось доказать, что её кровь была чиста. Именно поэтому мы не вошли в список двадцати восьми.

— Забавно, — протянул я. — А ведь в Британии точно так же полно магглов по фамилии Блэк, вы не думали об этом?

— Да неужели? Знаете, сэр, я как-то не задумывалась над этим, — мисс Принц заулыбалась.

— Кстати, мисс Принц, а эта самая Энкарнасьон де лос Рейес, случайно, не приходилась родственницей знаменитому Эль Брухо?

— О, боюсь даже представить, что было бы, окажись это правдой! — мисс Принц всплеснула руками в притворном ужасе. — Он ведь был безродный цыган и бродячий фокусник, из тех, что развлекают публику на маггловских базарах...

— А ещё он, согласно преданию, сковал Кольцо Рейеса, легендарный артефакт, дававший власть над змеями, — продолжил я. — И, благодаря своему уникальному мастерству чародея-артефактора, смог сойти за потомственного змееуста. И, знаете ли, некоторые по сей день убеждены, что это кольцо и вправду существует!

— Да, этот пройдоха-маггл, в конечном счёте, стал великим волшебником... — она задумалась на минуту. — Знаете, профессор, я никогда никому не говорила об этом, но лично я считаю, что дело не в крови, — полушепотом сказала мисс Принц.

— А в чём же тогда? — притворно удивился я.

— Может быть, в наличии мозгов в голове, колоссального упорства, ну, и некоторого везения? — она рассмеялась и тут же сделалась почти хорошенькой.

— Мисс Принц, если вы уже немного пришли в себя, то я могу предложить вам на выбор, что вам больше нравится: сочувствие, совет или реальную помощь?

Она явно удивилась:

— Профессор Флитвик, да чем тут можно помочь? Мои долги — мои проблемы. В сочувствии толку мало, так что, наверное, я выбираю совет.

— Мой совет — постарайтесь понять, что движет мистером Блэком, когда он столь настойчиво ищет вашего внимания. Полагаю, вы и сами понимаете, что замужество за ним могло бы стать для вас поддержкой; судя по всему, он вам дорог, так, может быть, стоит разобраться в ваших и его чувствах? Что же касается его родни, то, полагаю, он не всегда будет от них зависеть, верно?

Она покачала головой.

— Профессор, увы, здесь всё ясно и всё решено. Это не любовь, а значит, это пройдёт, и я останусь один на один с его семейкой. Всю жизнь терпеть унижения ради каких-то четырехсот восьмидесяти галлеонов? Сомнительное удовольствие. Знаете, что подарил мне на Рождество мой так называемый жених? Чучело вороны! И он так зачаровал его, что оно поёт рождественские гимны и будит меня карканьем ровно в семь утра. Очень мило, не правда ли, профессор?

— Да, с такими друзьями и враги не нужны, — протянул я, пытаясь сообразить, как бы я сам поступил на её месте. — Скажите, а вы его очень любите?

— Да, наверное, — горько ответила мисс Принц. — Уж если я терплю всё это... Но замуж я за него всё равно не выйду! Конечно, на выплату долгов у меня уйдут годы, но лучше потратить эти годы, работая на себя и свою независимость, чем страдать от безответного чувства к собственному мужу. Так я, по крайней мере, сберегу нервы и здоровье.

— Что ж, мисс Принц, признаю, вы рассудительны не по годам, — кивнул я.

— Спасибо вам, профессор, — произнесла мисс Принц, прежде чем попрощаться. — Вы оказались правы: мне необходимо было выговориться.

— Это я должен благодарить вас, мисс Принц, — отозвался я. — Мне было жизненно необходимо почувствовать себя нужным... именно сейчас.

Когда за мисс Принц закрылась дверь, я вскочил с места и заметался по кабинету. Давно я не испытывал такого душевного подъёма! Идея помочь беспомощной сироте или хотя бы существенно сократить количество её проблем захватила меня целиком. По крайней мере, я сделаю это просто по велению чувства справедливости, а не под влиянием личных симпатий. Сделаю всё, что в моих силах, — желательно анонимно — и пускай, наконец, хоть кому-то станет хорошо!..

«Не рубить сплеча, не рубить сплеча! — думал я, меряя шагами комнату. — Нельзя забывать, что это не она просит помощи, это я хочу помочь. Она совсем ещё ребёнок, хотя и разумный не по годам. Мне вначале стоит проверить информацию, навести справки: быть может, всё обстоит не так уж и скверно. Опять же, выходка с чучелом вороны могла быть неудачной шуткой, но с тем же успехом могла оказаться и местью отвергнутого жениха или даже вовсе проявлением банального неуважения, свидетельствующим об отсутствии у мистера Блэка подлинных чувств к избраннице...»

Мне очень бы не хотелось ввязываться в противостояние с Блэками. Не зря отец всегда обходил эту семью десятой дорогой, и не случайно предостерегал меня. Их руки могли дотянуться и до мисс Принц, и до меня самого; но у самых влиятельных семей есть и свои слабости. Например, слабость к высоким должностям в Министерстве. А между тем, есть на свете человек, который умеет как никто другой наживаться на нашем дорогом правительстве, причём, самым что ни на есть законным способом.

В ближайшую же субботу я отправился в кафе-бар «У Мартина».

— Филиус, дорогой мой! — завопил Мартин, бросаясь ко мне и заключая меня в объятия. Я был несколько удивлён столь эмоциональной реакцией на моё появление, однако Мартин тут же объяснил мне, что как раз недавно вспоминал «рекламную акцию», которую я устроил в его заведении пять лет назад.

— Если ты пришёл, чтобы повторить успех, то я угощаю в течение года, — полушутя заявил Мартин.

— Ты мне сначала расскажи кое о ком, а уже после рекогносцировки я тебе отвечу, будет заварушка или нет, — сказал я.

— О, с превеликим!.. — засмеялся Мартин. Вообще-то он был отнюдь не болтлив, но ради меня всегда делал исключение. Строго говоря, это ещё большой вопрос — кто из нас кому больше обязан. По крайней мере, ради удовольствия иметь собственного осведомителя о делах Министерства иногда стоило время от времени устраивать небольшое шоу.

— Итак, с кем воюем на сей раз?..

— Блэки, — коротко ответил я. Мартин присвистнул:

— Да ты, брат, не мелочишься, — с уважением произнёс он.

Уважение уважением, но особой радости в его голосе я не услышал. Что ж, вполне объяснимо.

— И что требуется конкретно от меня?

— Ничего, кроме информации, — поспешил успокоить его я. — Думаю, как бы улучшить жизнь одному хорошему человеку. И Блэки мне пока мешают, а должны помочь.

— Ладно, спрашивай, — тряхнул головой Мартин.

— Что спрашивать? — не понял я.

— Который из Блэков тебя интересует?

— Ах, чёрт! Забыл уточнить... В общем, меня интересуют родители и наиболее близкие родственники Альфарда Блэка.

— Альфард, Альфард... Навскидку не припомню, но кое-что слыхал. Это же Поллукса сын, получается, да? Только он же ещё студент. Так, это становится интересно, Филиус, совсем интересно. Ты можешь толком объяснить, что он натворил?

Я кратко ввёл Мартина в курс дела и даже назвал имя мисс Принц. Тот встрепенулся:

— О, Принцы! Так они же ж по миру пошли, это история давняя... Старый Принц всё у гоблинов кредиты брал, а отдавать не торопился; так сын его искал, у кого перезанять... Подрядился яды на заказ варить, взяли его, Азкабан светил; ну, он молодым умер. И, знаешь, многие считают, что неспроста. Двое детей остались, сын и дочка, но сын утонул в восемь лет, а мать с горя запила. Девочку взяли на воспитание Мальсиберы — ну, старшие; это, получается, ещё её деда друзья. А прошлой осенью мать допилась-таки до смерти, девчонке в наследство достались одни долги, ну и одежонка какая-то. Дом в момент с молотка ушёл. Так что куда ей теперь податься — вопрос... Так что, говоришь, молодой Блэк на неё глаз положил? Ну, значит, в кои-то веки девчонке повезло. Хотя, это как посмотреть, — Мартин хмыкнул. — Блэки, знаешь ли, тот ещё подарочек судьбы. Я бы не брал... Хотя мне и не предлагают! — и Мартин зашёлся от смеха — не то над собственной шуткой, не то от счастья, что уж ему-то не светит получить Блэков в родственники.

Внезапно смех его оборвался; Мартин вновь стал предельно собранным, серьёзным и даже немного злым.

— Скажи уж прямо, Филиус, — он понизил голос, — там ведь не просто свадьба наклёвывается, да? Этот Альфард, он что же, обидел девушку? И ей надо срочно грех покрыть?

— Да бог с тобой! — замахал руками я. — Ничего такого она не говорила.

— Так вернись и расспроси, — посоветовал Мартин. — Я тебе так скажу: даже если она с приплодом, не стоит ей лезть в эту семью. Пускай отступного требует кругленькую сумму, а замуж не надо.

— Говорю же: нет, — сердито перебил я. — Она держалась спокойно, вдобавок, ей, похоже, сама идея свадьбы не очень нравится.

— Так что же ты мне голову морочишь! — завопил Мартин. — Я тут о твоей Принц как о родной уже беспокоиться начал, а ты... Ладно. Чего она хочет?

— Свободы и независимости, — ответил я.

— Чего?!

— Денег хочет заработать, чтобы долг отдать.

— Так ты её сюда трудоустраивать пришёл?

— Ха! Скажешь тоже!.. — и тут я задумался: идея была недурна.

— На работу я не беру, — сказал Мартин, правильно понявший причину моего молчания. — А вот что посоветую: знающие люди говорили, что Принцы не просто так разорились. Их до этого довели. Девчонке твоей, если выжить хочет, надо держаться, во-первых, от Малфоев подальше...

— А эти-то здесь при чём? — перебил я.

— Это им было выгодно, чтобы Принцы вылетели в трубу, они наняли ее папашу людей травить, им и её запрячь будет охота. Слушай дальше. Значит, пускай затаится года на три и поживёт среди магглов. Пусть о ней забудут. А потом я замуж её выдам фиктивно, у меня сквиб знакомый есть, фамилию его возьмёт. А под чужой фамилией ей спокойнее будет, работу найдёт, отдаст долги. Понимаешь?..

Я покачал головой. Мартин неплохо знал жизнь, он сам когда-то начинал с нуля и в подобных вопросах смыслил больше моего. Но в предложенной им схеме мне не нравилось слишком многое, и больше всего — что лично я не приму в этом участия.

— Опять не слава богу, Филиус? Да что же ты за человек такой!..

— Мартин, у меня есть идея получше. Я сам отдам её долги, отдам сейчас, и она сможет залечь на дно уже свободной. И замуж пойдёт не фиктивно, а за того, за кого захочет — в своё время...

— Ты что, решил скупить её векселя? — Мартин, казалось, был неприятно поражён; он даже отшатнулся.

— Векселя, шмекселя... За кого ты меня принимаешь? Я просто хочу сделать анонимный взнос в счёт погашения её долга. Как ты думаешь, что для этого может понадобиться? Надеюсь, не личная явка в Гринготтс?

— То есть, ты хочешь выкинуть кучу своих денег на чужую девчонку, да так, чтоб она не узнала об этом?! Филиус, ты чёртов псих, и я не желаю в этом участвовать, — Мартин хлопнул себя по коленям обеими руками.

— Хорошо. Тогда забудь всё, что я говорил, — я слез со стула и направился к выходу.

— Стой! — заорал Мартин. — Куда ты? Я уже всё придумал! Подожди минуту, — он сунулся в камин, забормотал там что-то, а потом огонь вспыхнул ярче, и из пламени высунулась бородатая рожа.

— Аб, ты сейчас свободен? — спросил Мартин.

— Пока да. А что?

— Подваливай ко мне — увидишь восьмое чудо света, — и Мартин вновь загоготал.

— И чего это я не видел? — спросил неизвестный Аб.

— Учителя, которому не плевать на студентов!

— Этого-то? Да я его знаю, как облупленного, — хмыкнул Аб. — Жаль, он непьющий. Я б ему налил. Ладно, уговорил; буду через пять минут, только козочек загоню, — сказал Аб и пропал из камина.

— Кто это был? — спросил я, как только Аб исчез. Вообще-то, у меня уже были кое-какие догадки на этот счёт, но я на всякий случай решил уточнить.

— О, это великий человек! — воодушевился Мартин. — Организатор и почётный председатель ЗОТМБ, собственной персоной!

— А что это такое — «ЗОТМБ»? — вот теперь мне стало по-настоящему интересно.

— Закрытое общество трактирщиков магической Британии, — важно проговорил Мартин. Я не сдержал смешок. Подумать только, чего эти ребята только не выдумают! Профсоюз трактирщиков — каково?

— Даже так? И чем занимается ваше общество?

— Не поверишь: тем же, чем и ты в данный момент. Помогаем всем хорошим людям против нехороших.

— А как вы отличаете одних от других?

— А для этого у нас есть Секретный Совет, — подмигнул Мартин. — И сейчас ты увидишь одно из наших малых заседаний.

— Послушай, а разве о секретном, как ты говоришь, совете могут знать посторонние?

Мартин только рукой махнул.

В принципе, к странностям Мартина обычно все относились с пониманием: каждый знал, что это оттого, что бедолага был контужен на войне с Гриндевальдом, и, в общем-то, пока он был в себе, это не мешало его бизнесу. Однако сейчас мне показалось, что эти бредни становятся опасны. Я только начал задумываться, а не могут ли последствия магической контузии со временем прогрессировать, как вдруг в камине полыхнуло, что означало прибытие «великого человека» на «Секретный Совет».

...У покойного доктора Сметвика было не так уж много врагов — профессия школьного колдомедика вообще не очень-то располагает к конфликтам. Однако было на свете два человека, неприязнь к которым доходила у Асклепиуса до решающей стадии, переходя в ненависть: профессор Слагхорн и некто Аберфорт, хозяин трактира «Кабанья голова». Если с первым я, по долгу службы, регулярно (и неплохо) общался, то второго, разумеется, видел неоднократно, но, что называется, не был представлен. Не то чтобы я лично имел что-то против Аберфорта... скорее, я не стремился с ним знакомиться, из уважения к чувствам друга, а после — к его памяти. Мне-то как раз было бы весьма любопытно узнать, что он за человек. Хотя бы потому, что он носил ту же фамилию, что и наш нынешний директор, — что давало повод заподозрить дальнее родство; да и некоторое внешнее сходство между ними имелось. Теперь же, судя по всему, знакомство стало неизбежным.

— Добрый день, профессор Флитвик, — усмехнулся Аберфорт. — Как говорится, где бы мы ещё встретились, — и протянул мне руку, которую я, естественно, пожал.

— Здравствуйте, мистер Дамблдор. Искренне рад знакомству, — произнёс я.

— Ну что ж, на этом официальная часть закончилась, и я предлагаю перейти на «ты». Итак, я — Аберфорт или просто Аб. Ты — Филиус, а Мартин сейчас немного помолчит, — и Аберфорт предупреждающе поднял палец, строго поглядев на Мартина. Тот захлопнул рот, не успев ничего сказать.

— Ну, Филиус, давай, рассказывай.

И я рассказал — и о мисс Принц, и о своём былом намерении помочь ей в противостоянии Блэкам (здесь Аберфорт нахмурился), и о новом, только что придуманном плане. Напоследок я прибавил:

— Только... мне бы хотелось, чтобы это выглядело не как анонимный благотворительный взнос в четыреста восемьдесят галлеонов, а как, скажем, письмо с уведомлением о том, что в предыдущих расчётах была допущена ошибка, и, следовательно, долг погашен. В любом другом случае она будет считать, что у неё отныне есть некий покровитель, человек, которому она обязана... Не хочу, чтобы её новая жизнь начиналась с долгов, на сей раз — моральных.

— Ничего себе! — воскликнул Аберфорт. — Но, к счастью, ты обратился по адресу. У меня есть один вариант... В общем, считай, что дело в шляпе. И комиссии с тебя не возьмут, по крайней мере, не деньгами. Так что, поздравляю тебя со вступлением в наш клуб.

— Что касается клуба, то есть небольшая проблема: видишь ли, я не трактирщик и не планирую менять род деятельности, — начал было я, но Аберфорт меня не дослушал:

— Филиус, твои идеи и убеждения как нельзя лучше подходят к нашей компании — так зачем нам обращать внимание на такие мелочи?..

— Хорошо. Ещё один момент: я прекрасно сознаю, что членство в таком клубе не может быть бесплатным. Итак, каков будет мой взнос?

— Хороший вопрос, профессор!.. — засмеялся Аберфорт. — Признаться, я давно присматриваюсь к тебе, и мы с Мартином не раз сокрушались, что ты непьющий. Ну ладно, — проговорил он нехотя. — Акустические чары. Можно самые слабые. Мартину и мне. То́му — не нужно, он вышел у нас из доверия. Идёт?

Я задумался. Идти на явное нарушение чужой приватности, а может быть — и закона, ради сомнительного членства в сомнительной организации? Да мне дешевле будет лично всучить эти галлеоны мисс Принц, и драккл с ней, с анонимностью. И пусть только попробует отказаться!..

Хм. А ведь всё равно откажется. Характер у неё ещё тот...

— Джентльмены, за кого вы меня приняли? Ставить подслушивающие чары в общественных местах — а вы уверены, что это законно?

— Представь себе, да. И даже есть (с недавних пор) такая платная услуга. Правда, это недёшево, а самое главное — Аврорат имеет право в любой момент затребовать информацию у хозяина заведения. Поэтому сделать это надо потихоньку, не светясь перед Министерством, — встрял Мартин.

— Мартин, если ты не знал, то я скажу тебе: в подобных случаях «не светясь» — значит: «в обход закона».

— Да?.. Что же нам делать? — Аберфорт упёрся руками в бока. Я посмотрел на него внимательно. Было ясно, что он тянет время, а значит, не отступит.

Ясно. Со мной или без меня — они всё равно найдут способ устроить так, чтобы над акустикой в их кабаках поработал грамотный чародей, а значит, в любом случае будут подслушивать за всеми, кто имеет неосторожность обсуждать важные дела в их заведениях. И если я вступлю в клуб, то у меня будет, по крайней мере, теоретическая возможность влиять на принимаемые ими решения и меры. А без меня они, дуралеи эдакие, точно ввяжутся в криминал. Значит, я должен буду попасть в клуб, но только на своих условиях.

— Конечно, я мог бы на этом распрощаться с вами, джентльмены, и направиться в Гринготтс знакомиться с дальней роднёй, — начал я медленно. — Однако меня заинтересовал ваш клуб и его правила, и я готов присоединиться к вам, при условии, что войду в Совет. С меня — Акустические чары, с вас — информация и полномочия.

— Идёт, — обрадовался Аберфорт. — Значит, слушай: наш клуб был основан полтора года назад. Всего нас четверо — я, Мартин, ты и Том. Мы разбираем дела, чтобы было по справедливости, а не сводим личные счёты. Не болтаем о клубе зазря, не допускаем баб до решения важных вопросов. То есть, любая хозяйка таверны может рассчитывать на мою поддержку, и они об этом знают, но они не в курсе о том, что существует такое общество.

— Почему?

— Чтобы не возникало личных счётов, ревности там, мести... И вообще, нам без них спокойнее. А ещё мы находим полезных людей и иногда нанимаем на работу — временно, и обычно от моего имени. Вот и всё. Теперь говори, когда принесёшь деньги, я договорюсь и дам знать... там, по своим каналам.

...Итак, проблема мисс Принц начала решаться. А мне, по возвращении в Хогвартс, уже не хотелось ни обсуждать, ни ввязываться, ни общаться с кем-либо. Я должен был срочно проверить, как там поживает стеклянная банка с моим трофеем — ржавой пылью, которая, к моему удивлению, медленно, но верно приобретала странный жёлтый оттенок...

Однако планам моим не суждено было сбыться: у двери, ведущей в мои комнаты, стояла Поппи Помфри, наша школьная колдомедсестра. К груди она прижимала какую-то папку, а ещё она пыталась закрыть рукавом мантии нижнюю часть лица. Глаза у неё были испуганные.

— Добрый вечер, мадам, — произнёс я. — Вы ко мне? Чем могу быть полезен? — я жестом пригласил её войти.

— Профессор Флитвик... — простонала она, едва вошла в мой кабинет. — У меня... вот, — и она отняла рукав от лица. Да, там было на что посмотреть! Нос несчастной колдомедсестры вытянулся на несколько дюймов и, вдобавок, позеленел.

— Профессор, это старинное проклятие, оно снимется только с вашего разрешения. Я ничего не смогу сделать с этим, пока не расскажу вам всю правду, — всхлипнула мадам Помфри. — Это всё из-за папки; я нашла её среди бумаг доктора Сметвика. Я не должна была заглядывать туда, простите меня, пожалуйста!

Это действительно был простенький старый трюк, рассчитанный, чтобы проучить излишне любопытных. Снять заклятие мог только хозяин вещи (как правило — шкатулки или ящика письменного стола, но я знал, что такие чары накладываются и на дневники).

— Было бы на что сердиться, — проворчал я. — Фините инкантатем!

Нос мадам принял обычный вид. Она так обрадовалась, заохала, заизвинялась, что у меня разболелась голова. Наконец, она ушла, рассыпаясь в благодарностях.

За эту незабываемую сцену я должен был поблагодарить доктора Сметвика, который, как недавно выяснилось, завещал всю свою личную библиотеку и архивы своему будущему преемнику на посту школьного колдомедика. Как бы то ни было, чужие секреты, особенно — врачебные, он хранил свято...

Я держал папку из Асклепиусова архива, подписанную моим именем, и боялся открывать. Нетрудно было догадаться, что́ содержится в ней: конечно же, результаты наших с ним попыток психоанализа. Безусловно, эта информация может скомпрометировать меня в глазах окружающих, попади она не в те руки, а мне самому вряд ли будет приятно читать и перечитывать всё это. А не швырнуть ли мне папку в камин?..

Со вздохом я подошёл к столу, к заветному дальнему ящику, где уже лежали те самые три письма. Ну вот, вся моя личная жизнь теперь будет лежать в одном надёжном месте. Чары, охранявшие мой стол, были куда сложнее, чем мелкая каверза с удлинением носа.

До склянки с волшебным прахом я добрался только на следующей неделе. Ржавчина неуклонно покрывалась жёлтым налётом, при этом приобретая тусклый металлический блеск, по виду напоминающий золото. Причём, когда я тряс банку (открыть её я пока не решался), в шуршании и позвякивании частичек слышался странный призвук: так шумит в ушах, если приложить к уху морскую раковину.

Итак, в моих руках оказался сгусток материи, пропитанной Духом Времени. Редчайший феномен, о котором говорится только в старых трактатах, и то вскользь и с оговорками — мол, опасность запрещённых знаний нельзя переоценить. Ну, опасности я всегда любил, а к знаниям тянулся. Одно меня смущало: для воплощения моей безумной идеи были необходимы особые, углублённые знания арифмантики плюс нешуточное мастерство трансфигуратора, и если с арифмантикой я планировал справиться без особых проблем, то на тренировку трансфигураторских навыков должного уровня могли уйти годы. Ах да, ещё необходимо было найти кого-то с руками, растущими из правильного места, чтобы создать сам механизм и колбу. Конечно, я знал, что не может быть и речи о том, чтобы трансфигурировать такую вещь: волшебный материал не перенесёт вмешательства чужеродной магии. Превращение — вернее, преобразование — должно было стать венцом, завершающим работу — но никак не базисом и не надстройками.

Не то, чтобы в моём окружении не было двоих людей, которым подобное мастерство подвластно... Нет, хватит с меня трансфигураторов! Я сам должен сделать всё, что потребуется — всё, для чего нужны магические способности. А для работы руками у меня, кажется, есть кое-кто на примете...

Между тем, близилась середина февраля, и я прекрасно помнил, что должен буду навестить дублинского ювелира и забрать заказ. Что с ним делать — я не имел представления; скорее всего, колечку тоже суждено будет навеки упокоиться в том же ящике стола.

Разумеется, явившись, чтобы забрать заказ, я старался держаться как ни в чём не бывало — из гордости, а ещё из-за нежелания обсуждать это с посторонним лицом.

Я надеялся на дальнейшее сотрудничество и, чтобы не обидеть мастера, был вынужден очень внимательно рассмотреть изделие — действительно, шедевр! — и выслушать недолгую лекцию о том, что символизирует собой количество листочков, расположение цветка, орнамент по краям и тому подобные важные элементы, из которых было составлено целое послание. Это оказалось неожиданно интересно, и я даже пожалел, что вряд ли смогу запомнить всё; но, как выяснилось, мастер предусмотрел мой интерес и записал всё это на листке бумаги, а листок, сложив многократно, вложил в футляр.

Я расплатился и вышел, преисполненный благодарности и новых надежд. Всё-таки, мистер Корриган — истинный волшебник, вот только на свой, маггловский, лад!..

Следующие несколько дней я провёл в такой суете, что непонятно было, как я ещё умудряюсь преподавать. Наконец, я уладил дело мисс Принц, поставил Акустические чары у Аберфорта и у Мартина, зашёл к Хагриду (обещал, да чуть не забыл), послушал с Альбусом «Дидону и Энея» в отличной постановке — редкий случай, когда певцы действительно умеют не только петь, но и играть, поэтому, можно сказать, что оперу я не только слушал, но и смотрел. Дважды ко мне заходила мисс Принц, моя новая протеже. К счастью, она ничего не заподозрила; просто зашла поделиться новостью, что информация о долге была ошибочной, видимо, в банке что-то напутали. Я порадовался за неё, после чего мы обсуждали «Двенадцатую ночь» Шекспира — мисс Принц прочла её по моему совету. Больше всего ей понравилось, что в пьесе Себастьян, брат-близнец главной героини, не утонул; а ещё её не оставило равнодушной брутальное обаяние сэра Тоби...

«Не понимаю, профессор, — говорила она. — Что Виола нашла в изнеженном и капризном герцоге Орсино? Тем более, когда рядом такой кавалер, как сэр Тоби Бэлч!..»

Мы посмеялись над этим от души.

* * *

— Очень красивая гравюра, — задумчиво произнёс мистер Корриган, отрываясь от разглядывания картинки, скопированной мною из «Прикладного Артефактоведения». — Красивая и… необычная. Что ж, я охотно беру ваш заказ, но, прежде чем приступить к работе, мне хотелось бы кое о чём вас расспросить.

— О чём же, мистер Корриган?

— Ещё с первой нашей встречи вы заинтриговали меня. Обычно заказчики бывают двух видов: «профессиональные любители», как я их называю, которые неплохо разбираются в ювелирном деле, и полные профаны, которые с порога говорят нечто вроде: «Мне нужен подарок для моей Эмили, ей на следующей неделе исполняется пятьдесят лет», — они, как правило, и сами не слишком понимают, чего бы им хотелось, однако просто обожают вмешиваться в процесс. Конечно, я уже давно научился общаться и с первым, и со вторым типом, но вы — вы не подпадаете ни под одну из категорий. Нечасто встретишь человека, который, не будучи хоть сколько-нибудь знатоком ювелирного искусства, мог бы настолько точно описать, что ему нужно. И если первый ваш заказ был для меня более-менее понятен — по крайней мере, в том, что касается его назначения, — то нынешний… За свои сорок восемь лет я видел многое. Кого здесь только не было — и русская княгиня, и магистр Ордена Розенкрейцеров… А кто же вы, профессор Флитвик? Откуда вы взялись? Для чего вам нужна эта вещь?..

— А сами вы как думаете? На что это похоже?

Разумеется, сначала я думал, что ювелиру, в принципе, должно быть всё равно, какой заказ выполнять. Однако, когда я познакомился с мистером Корриганом чуть лучше, мне действительно стало интересно, к какому выводу может прийти маггл, увидев картинку с магическим артефактом.

— Странная гравюра, на ней странный кулон. Можно, конечно, предположить, что эти вращающиеся песочные часы — символ Времени: с одной стороны — быстротечность, а с другой — цикличность… нет, скорее, обратимость; но каким же образом? Это же Время, его нельзя обратить вспять. Загадка!..

…Вот так, Филиус. Получай! Человек, не наделённый даром волшебства ни на йоту, с одного взгляда понял, в чём принцип действия Маховика времени. Интересно, будь он волшебником, сколько бы ему потребовалось дней, чтобы изучить чары, необходимые для создания артефакта? И разве он не заслуживает знать правду?..

И что теперь?.. Нарушить Статут ради удовлетворения любопытства первого встречного маггла? Исключено! Ведь именно так сказал бы на моём месте любой здравомыслящий волшебник.

Но, к счастью, я среди магического сообщества был кем-то вроде мистера Корригана — живым исключением из мёртвых правил, достаточно безумным, чтобы мыслить метафорами, но и достаточно адекватным, чтобы обращать их в формулы… А если называть вещи своими именами, то настоящим мастером, с умом и фантазией. Именно поэтому его интерес ко всему необычному был лично для меня вполне объясним. Что, если Асклепиус был прав, и мне недоставало именно такого человека?

Внезапно мне пришло в голову, как обойти Статут и рассказать всё, не сказав ничего. Даже если меня поймают (что маловероятно, так как мистер Корриган, судя по всему, человек неболтливый), у меня останется малюсенький шанс выкрутиться из положения, зацепившись за букву закона. Что ж, пойду ва-банк!

— Вы спросили, кто я?.. Я отвечу вам, мистер Корриган, как на духу. Я — сумасшедший. Днём преподаю, общаюсь с людьми, веду себя обыкновенно, а по ночам… Знаете, почему я сплю по двенадцать часов в сутки, половину жизни проводя во сне? Потому что там, за завесой сна, у меня параллельно течёт совершенно другая жизнь, в другом мире, лишь отдаленно похожем на наш…

Рассказал о себе, о своей министерской работе, о курсах обливиации, о дуэлях. Затем — очень осторожно, делая поправки — о войне с Гриндельвальдом, о подвигах Дамблдора, о школе, о Мими… И закончил визитом в странный дом с аномальными проявлениями магической силы. Расписав подробно, что именно я хотел бы сделать, используя магию Часовика, сохранившуюся неведомо как и ожидающую своего часа в стеклянной колбе, полной ржавой трухи, я, наконец, умолк и выжидающе посмотрел на ювелира.

Мистер Корриган сидел нахмурившись, как будто я не дал ответ на его вопрос, а, напротив, сам задал ему задачку.

— Профессор Флитвик, я не уверен, что являюсь именно тем специалистом, который вам необходим, — он сделал паузу, а у меня в голове пронеслось: «Да как я мог вообще ему довериться! Сейчас он скажет, что среди его знакомых есть неплохой психиатр…» — В связи с чем, дорогой профессор, у меня к вам лишь один вопрос: почему вы не обратились к часовых дел мастеру, почему решили, что вам нужен ювелир?..

Я испытал такое неимоверное облегчение, что едва не засмеялся.

— Да хотя бы потому, мистер Корриган, что теперь, когда вы меня выслушали, вам в голову пришёл именно этот вопрос!.. — я постарался успокоиться, перевёл дыхание, и затем продолжил:

— Я хочу получить нечто большее, нежели просто искусная работа. Для меня важно быть услышанным и правильно понятым. Вот поэтому мне нужен не «часовщик», не «ювелир», не представитель ещё какой-либо узкой специализации, мне нужны вы.

— В том, что я вас понял, нет никакой моей заслуги, — заявил мистер Корриган. — Видите ли, дело в том, что всё, что вы мне сейчас рассказали — не что иное, как ожившая сказка Гофмана, а вы — самый настоящий романтический герой: живёте сразу в двух мирах, окутанный туманом неизвестности, подпадаете под обаяние различных иллюзий, ищете любви… И я, как большой поклонник Гофмана, предрекаю вам, что, согласно законам жанра, любовь вы обретёте и, конечно же, последуете за нею…

— Так, по-вашему, мира, где я живу, не существует?! — я внезапно разозлился, сам не зная, почему: ведь я сам не хотел, чтобы он поверил в магию, а теперь мне отчего-то стало так досадно, что мистер Корриган принял мой рассказ за метафору…

— Разве я это сказал? Я, признаться, даже не удивился бы, достань вы из кармана волшебную палочку и начни творить чудеса…

— Вы мне не верите, — я был раздосадован; честно говоря, в тот момент я находился в шаге от того, чтобы и впрямь выхватить палочку и доказать, что я не сошёл с ума и не лгу.

— Профессор Флитвик, прежде, чем вы обидитесь, выслушайте меня. Я действительно очень люблю сказки Гофмана. И… я верю вам, насколько это вообще возможно. Но, умоляю, если вы и вправду владеете… чем-то таким, не сто́ит демонстрировать мне доказательств. В подобных делах лично я предпочитаю верить, а не знать.

— Воля ваша, — развёл руками я.

…Я вышел из мастерской, вполне удовлетворенный исходом дела, но совершенно разбитый физически. Неподалёку, на соседней улице, я приметил небольшое кафе с большим окном, на подоконнике которого стоял горшок с геранью. Самое лучшее место для того, чтобы немного передохнуть за чашкой ароматного кофе.

Что ж, сказано — сделано, и вот я уже устроился возле окна и начал ждать, когда мне принесут заказ.

…Дверной колокольчик тренькнул. Хозяйка кафе подскочила к стойке:

— Добрый день, миссис Райли! Вам как обычно?

— Если можно, попозже, Дженнифер, — ответила вошедшая. У неё был приятный голос тёплого тембра, с лёгкой хрипотцой, показавшийся мне знакомым, хотя лица женщины я не узнавал. А вот она, похоже, меня узнала, судя по тому, как она посмотрела на меня, словно я ей знаком и она очень рада встрече.

Странное дело, я не припомню, чтобы в моём кругу была хоть одна маггла. Нет, я вовсе не испытывал предубеждений, просто как-то не случалось с ними близко пересекаться. А от магического сообщества, судя по внешнему виду, эта дама была явно очень далека. Модно подстриженные светлые волосы, бледно-сиреневый деловой костюм, идеально сидящий на худощавой подтянутой фигуре… Нет, я определённо не знал её!

Дама подошла к моему столику, посмотрела прямо мне в глаза и улыбнулась, сверкнув белыми зубами. На левой щеке у неё обозначилась ямочка — подумать только, на одной щеке!

— Анна! — выдохнул я. — Не может быть! Ты ли это?

— О, Филиус, какой ты стал! А я шла мимо и увидела тебя в окне и… Интересно, что ты забыл на нашей улице? — она хитро прищурилась, улыбаясь мне от души.

— Да так, было одно дело здесь неподалёку, — уклончиво ответил я.

— А я работаю в здании напротив, поэтому каждый день здесь обедаю.

Я бросил беглый взгляд в окно. Там высилось громадное сооружение — какая-то маггловская корпорация.

— Интересно, — произнёс я, по-прежнему ничего не понимая.

Анна решила всё-таки сделать заказ, и вот мы уже мило болтали обо всём, что успело произойти за все прошедшие годы.

Надо сказать, выглядела она неважно. Её некогда фарфорово-белая кожа пожелтела, глаза ввалились, и всё лицо покрыла тоненькая сеточка ранних морщинок — но всё же это была Анна, и радость от встречи ничто не могло омрачить.

— В вашем офисе есть вакансии для волшебниц-арифмантов? — спросил я вполголоса, чтобы не привлекать излишнего внимания.

— Не угадал, — она покачала головой. — Я вот уже четыре года как финансовый директор этой денежной махины. А ты по-прежнему в Министерстве?..

После этих слов хозяйка кафе застыла, оторопело уставившись на меня. М-да, предосторожности были не лишними.

— Нет, Анна. Я преподаю.

— Филиус, не может быть!..

— Представь себе, может, — улыбнулся я.

— И… где, если не секрет?..

— Догадайся с одного раза, — фыркнул я. — В нашей школе.

Хозяйка заведения посмотрела на меня с нескрываемой жалостью. Я откровенно веселился, жалея лишь, что Анна сидит спиной к стойке кафе и не может видеть этих выразительных перемен в лице.

— Надо же, профессор… Знаешь, ты почти не изменился, только возмужал, — Анна склонила голову набок, пристально разглядывая меня. — А вот я… Неудивительно, что ты не узнал меня. Да я сама знаю, что постарела. Курю много, опять же, нервы ни к черту…

— Ну что ты! — воскликнул я. — Ты очень красивая, — добавил я, про себя отметив, что, наверное, почти не солгал.

Она действительно была красива — куда красивей, чем в первые годы после выпуска. Правда, сейчас она выглядела несколько старше меня, но ей шёл этот возраст.

— Спасибо, Филиус, — благодарно улыбнулась Анна. — А ты… Ух, какой ты стал!..

— Да что я… Думаю вот, не отпустить ли бороду для солидности.

— Не вздумай! — замахала руками Анна. — Наверное, я уже говорила это, но не могу удержаться и скажу ещё раз: ты здорово выглядишь!

— Я долго не мог понять, куда ты пропала, — меня смущали её комплименты, и я решил сменить тему. — Специально я тебя не искал, понимал, что тебе с маленьким ребёнком, наверное, не до общения.

— Когда Джонатану исполнился год, Джек ушёл из дома, — Анна усмехнулась. — Сейчас об этом смешно даже вспоминать, но тогда я была в отчаянии. Больше всего боялась попасться на глаза кому-то из знакомых, — она поглядела на меня с этим своим непередаваемым выражением лица, которое было у неё всегда, когда я не понимал очевидного.

— Может быть, ты не знала, — произнёс я несколько раздосадованно, — но именно для этого и существуют друзья.

— Вот перед друзьями-то и было особенно стыдно, — негромко отозвалась Анна. — Не подумай, не за себя, а за его поступок.

Я кивнул — а что ещё я мог сделать теперь?..

Мы поговорили ещё немного, а потом Анна ненадолго отлучилась — ей надо было зайти к себе на работу, чтобы отменить и перенести какие-то дела, сделать необходимые звонки.

А потом, когда она вернулась, мы отправились бродить по городу.

— Знаешь, Филиус, я не гуляла так уже восемь лет, — вздохнула Анна. — Ужас, что за работа. Но, как ни странно, я люблю её, да и платят хорошо. По-видимому, это моё.

— А я вот иногда вырываюсь на свободу, — поделился я. — В моём случае это жизненная необходимость, чтобы не сойти с ума.

— Филиус, — ей отчаянно хотелось спросить, но она не решалась. — Как ты… вообще?

— Я-то? По-прежнему холост, своих детей нет. Работаю с удовольствием, но иногда бывает очень тяжело всё время сидеть на одном месте. Вообще, мне грех жаловаться, но до чего же иногда хочется новых впечатлений!

— Понимаю, — Анна усмехнулась. — Знаешь, у меня есть идея. Послезавтра у нас в корпорации банкет по случаю юбилея генерального директора. Ты бы хотел со мной пойти?

— Ты сейчас серьёзно?

— Как никогда.

— Честно — очень хотел бы. Но, увы, не могу. Самый загруженный день, а на вечер… Понимаешь, мне не так-то просто выбраться из замка даже на выходных. Я, видишь ли, уже пять лет как декан Равенкло.

— Ух ты! — восхитилась она. — Знаешь, а я тебе завидую…

— Было бы чему. И вообще, у тебя есть сын.

— Сын уже взрослый, — печально сказала Анна. — И в последнее время мне тяжело с ним общаться. Кажется, ему уже совсем не нужна мама. Тем более, что я всегда занята. Это моя вина…

— Не плачь, — я взял Анну за руку. — Мама не может быть не нужна. Даже такому взрослому мальчику, как я, например. А ведь у меня мама тоже вечно была занята. Помню, иногда она так много работала, что у неё даже не было времени готовить. По двадцать часов в сутки заседала в кабинете, переводя книжки. Мы с отцом переходили на «литературную» диету — сыр, фрукты и вино. Мне-то ничего, я к мясу равнодушен, а папа страдал…

Анна засмеялась.

— Знаешь, мне и правда очень бы хотелось пойти с тобой на банкет. Жаль, что я не смогу. Интересно, а танцы будут?..

— Нет, у нас это не принято, — удивлённо проговорила Анна. — А почему ты спросил?..

Я улыбнулся.

— Забыла уже?

— Даже и не думала забывать, — тихо отозвалась она. — Прости меня. Я была дурочкой и эгоисткой и ничего не понимала.

— За что прощать? — пожал плечами я. — Вот ещё, глупости какие. Всё хорошо.

— Я должна была догадаться…

— Ничего подобного. Ещё неизвестно, как бы всё обернулось. А так — видишь, всё складывается не так уж и плохо.

— Но будет ещё лучше… Если ты не против, — сказала Анна неожиданно серьёзным тоном.

Я был не против.

Теперь у меня не осталось ни малейшей причины для недовольства жизнью. И произошло это благодаря двум факторам: сотрудничеству с мистером Корриганом и начинающемуся роману с Анной. Я старался быть с нею внимательным и нежным в надежде, что со временем вспомнится всё лучшее, что связывало нас когда-то, а всё, что разделяло — исчезнет, изгладится из памяти и растворится без следа.

Весна в этом году выдалась тёплая: уже в начале марта полили дожди и снег размыло. Слякотная погода, конечно же, не способствовала прогулкам, и мы с Анной чаще виделись у неё дома. Как-то раз я решил познакомить её с мистером Корриганом, и она согласилась составить мне компанию во время визита в ювелирную мастерскую. Мистер Корриган, ставший к тому времени моим хорошим приятелем, был чрезвычайно поражён её умом, изяществом и чувством стиля, а я испытывал законную гордость, что эта необыкновенная, потрясающая женщина выбрала моё общество.

В следующий раз я в шутку спросил его, что, по его мнению, господин Гофман мог бы сказать по поводу миссис Райли? Не она ли и есть та самая загадочная любовь из мира грёз?

Мистер Корриган усмехнулся.

— Профессор Флитвик, я полагаю, вы и сами знаете ответ, — проговорил он мягко. — Миссис Райли удивительная женщина, и ни к чему тревожить господина Гофмана. Это могу сказать вам и я.

К концу учебного года Альбус был, что называется, на взводе: кадровые перестановки доконали его, и он пригласил меня к себе — пообщаться и встряхнуться. В этот раз мы ничего не смотрели, а директор просто жаловался на жизнь. Оказалось, Помона Спраут не могла продолжать преподавать в следующем году, так как они с мужем ожидали прибавления. Герберт Бири не мог её подменить, так как его театральная деятельность только-только пошла в гору. Вариант вновь «пригласить старушку Глэдис» не рассмотривался ввиду очевидных причин; поэтому Альбус начал переписку с Джереми Синклером, который слышать не желал о Хогвартсе с тех самых пор, как они с новоиспеченной супругой были вынуждены уволиться, не выдержав крайне напряжённой атмосферы в коллективе.

Супруга профессора Синклера, Аманда Тёрнер, тоже могла бы быть полезна: нынешний профессор Защиты давно уже хотел уйти.

А ещё, как выяснилось, Альбус принёс мне добрую весть: мои давние мечты о курсе Теории магии должны были вот-вот осуществиться, правда, в несколько видоизменённой форме — Совет Попечителей не мог пойти на то, чтобы ввести аналогичный предмет. Предлагалось разбить курс на две части и отдать его профессору трансфигурации и мне, увеличив количество часов и сильно видоизменив существующие учебные планы. Фактически, мы с профессором Макгонагалл должны были разделить между собой темы и главы утверждённого Советом учебника, а потом переписать эти самые главы так, чтобы это выглядело, как разделы наших «родных» предметов. М-да, такое решение было явно выгодно Попечительскому Совету: чем тратиться на жалованье и пансион для ещё одного профессора, намного дешевле будет увеличить нагрузку нам с Минервой. А вот мы... Нет, у меня, ясное дело, с Теорией магии всё обстоит довольно благополучно, поскольку я давно уже давал детям адаптированный курс теории (потихоньку ото всех), а потом в своей методике даже развил эту идею, и теперь осталось только осуществить полный, развернутый, готовый план — уже на законных основаниях.

За Минерву было страшновато. Конечно, она сможет освоиться и с этим новшеством, однако резко возросшая нагрузка, и вдобавок — необходимость существенно видоизменить то, что ты пока ещё не вполне изучил... Будет сложно. Но всё-таки, как здорово, что Альбус провёл эту идею!

Я высказал ему благодарность на этот счёт, однако Альбус недоуменно поглядел на меня поверх очков:

— Филиус, а кто тебе сказал, что эту идею пролоббировал я?..

— Но разве кто-то другой смог бы?..

— Уверяю тебя, в том, что отныне в Хогвартсе в рамках профильных предметов будет читаться курс Теории магии, нет никакой моей заслуги. С благодарностями можешь обратиться к Минерве. Это была полностью её инициатива, — произнеся это, он выдохнул и откинулся в кресле, заложив руки за голову.

...Выйдя от Альбуса, я направился вниз, надеясь застать профессора Макгонагалл в её личном кабинете. Возле двери, прежде чем постучаться, я чуть помедлил. Не расценит ли она это как попытку снова перейти границы?.. Но, по здравом размышлении, я решил, что больше не позволю своим личным обидам взять надо мною верх.

— Вы кого-то ищете, профессор Флитвик? — я обернулся и увидел Минерву, подошедшую к двери в кабинет.

— Я ищу вас, Минерва, чтобы поблагодарить вас за курс теории магии, — просто сказал я.

Она сдержанно улыбнулась.

— Будем знакомы, Филиус, — и протянула мне руку.

Между тем наступил июнь — самый трудный, самый хлопотный месяц в году. Помимо экзаменов, суеты перед отъездом и прочих текущих дел, у нас прибавилось забот, связанных с новыми мерами безопасности. Так, например, я был вынужден сообщить своему факультету, что уже не смогу, как бывало раньше, отправить некоторых старшекурсников по домам, воспользовавшись личным камином в моём кабинете, и ребята будут вынуждены терпеть суету и толчею Хогвартс-экспресса. Новость эта их немало огорчила — путешествие на поезде далеко не всем по душе: кто-то торопится, некоторых укачивает, а иные просто-напросто не переносят шума; в принципе, раз-другой в году можно и потерпеть, но зачем же мучиться?

Разумеется, я не был уполномочен сообщать им о причинах, по которым директор принял эти меры.

Лгать вообще противно, но особенно гадко бывает, когда лжёшь, толком не понимая, зачем. Тем не менее, сообщать о роли некоего мистера Риддла, подозреваемого в каких-то тёмных делишках, в этой истории с каминами Альбус запретил мне категорически, а что говорить вместо правды — не сказал. Пришлось ссылаться на неведение, но, похоже, все собравшиеся поняли, что это не более чем отговорка.

Родители этих студентов были недовольны, что вполне естественно, однако претензии они предпочли адресовать не мне, а директору. Позже я узнал, что мой факультет воспринял новшество наиболее спокойно. Альбус как-то пожаловался мне на шквал возмущённых писем, поступавших ему и по поводу мер безопасности, и по вопросу частичного изменения школьной программы. Нашлись и те, кто осуждали директора не напрямую, а за глаза; число недовольных росло, как снежный ком, в ход пошли домыслы, сплетни и откровенная, беспардонная клевета... Поток грязи, хлынувшей на имена Альбуса и Минервы, не будь он метафорой, мог бы, наверное, сбить их с ног. Естественно, Альбусу досталось гораздо меньше: во-первых, не каждый рискнёт осуждать победителя Гриндевальда; во-вторых, когда в такого рода проступках обвиняют мужчину его возраста, оскорбление, в некотором смысле, даже льстит.

Минерва была настолько поглощена учебным процессом, что узнала об этих домыслах, только когда схлынула первая волна; тем не менее, перенесла она всё это очень плохо.

Ей прислали вопиллер-анонимку — дешёвый трюк, рассчитанный именно на то, чтобы помотать нервы молоденькой учительнице. Изменённый заклинанием голос поведал всему преподавательскому столу, что она — полукровная недоволшебница, блудливая кошка, втируша и никуда не годный преподаватель. Пакостный листок мог бы разоряться и дольше, но я быстренько сжёг его — всё равно ведь сгорит! — и сообщил, что раз виновник прибегнул к этой модификации Соноруса, то, судя по всему, настоящий его голос должен быть нам знаком. По уму, надо было искать среди тех, кто получил по трансфигурации балл ниже, чем рассчитывал... но меня не слушали. Минерва сидела с застывшим лицом и смотрела в одну точку прямо перед собой. Я ожидал гнева, злости, вспышки ярости — но, увы, похоже, она просто сломалась.

— Мерзость, — одними губами прошептала она. — Какая мерзость!.. — затем она встала и вышла из-за стола.

Я нашёл её без труда: она была у себя и горько плакала. Однако моему посещению она была почти рада.

— Проходите, — тихо произнесла она, на ходу вытирая слёзы батистовым платком с монограммой, — я готов был поспорить, что она трансфигурировала его, пока я стучал; платки у неё вечно терялись.

Я высказал ей это своё предположение не без некоторой опаски — всё же в последнее время наши отношения были не слишком хороши; но Минерва, к счастью, слегка улыбнулась. Ободрённый таким началом, я решил перейти к делу.

— Минерва, дорогая, скажу тебе по опыту: грязь не пристанет, если не размачивать её слезами, — как можно более тепло произнёс я. — В первые годы работы в школе я тоже чего только не наслушался о себе!.. Если бы хоть одна сотая того, что говорят о нас здесь, была правдой, то весь штат профессоров стоило бы упрятать в Азкабан!

Минерва вздохнула:

— К сожалению, это не сейчас началось. В Министерстве часто говорили то же самое, а я ни разу не давала повода считать меня... — она махнула рукой в сторону двери.

— Вот и славно; но, в отличие от тебя, поводы для сплетен я давал, причём регулярно. Не удивляйся. И знаешь, что? Всё, что рассказывали обо мне, было вымыслом, не имеющим с реальностью ничего общего. Людям неинтересно сплетничать, пересказывая очевидное, их не волнуют подлинные факты. Ты можешь оставаться безупречной, а можешь хулиганить и совершать безумства — это не имеет значения: досужие сплетники сами сочинят и расскажут обо всём за тебя.

Она немного помолчала, обдумывая мои слова. В ожидании ответа я тоже нашёл достойную тему для размышлений: ведь это далеко не первый случай, когда Минерва становится жертвой инсинуаций, и не первый раз она попадается на удочку провокаторов. Что это, мне кажется, или она действительно реагирует на подобные неприятности гораздо острее и болезненнее, чем в детстве?..

— Филиус, мне хотелось бы узнать, что ты обо мне думаешь? — Минерва посмотрела на меня в упор. Она больше не плакала; лицо её было предельно серьёзно.

Ещё полгода назад я не задумываясь ответил бы на этот вопрос, но тогда случилось то, что случилось, а теперь...

Я молчал. Глаза Минервы были сухими; она вглядывалась в моё лицо — и не могла прочесть ответа.

— Минерва, душа моя, я считаю тебя замечательной девушкой, разумной и доброй; ты — одна из лучших людей, что я знаю, — просто сказал я. — Ни в одну грязную сплетню о тебе я ни за что не поверю; а попадись мне зачинщик всего этого безобразия — найду способ поквитаться с ним. Скажи мне, тебя терзает ещё что-то, кроме этих злосчастных сплетен?..

Минерва улыбнулась и покачала головой.

— Нет, проф... то есть, нет, Филиус, — мне показалось, что эта оговорка — хороший знак: прежнее обращение напоминало о былой дружбе, и я подумал, что Минерва, наверное, тоже тоскует об утраченном. — Хотя, пожалуй, да. Я думаю, я должна сказать... точнее, извиниться... Я слишком часто вела себя с тобой глупо, Филиус, из-за того, что была очень долго и очень сильно влюблена в тебя. Это было первое, ещё детское чувство... думаю, ты не станешь судить меня строго, — поспешно прибавила она.

— Помилуй, Минерва, да за что же судить-то? — воскликнул я. — Напротив, я благодарен тебе уже хотя бы за одно только счастье сознавать, что я мог внушать подобные чувства такой чудесной девушке, как ты, — произнося это, я отчётливо понял, что, как бы сильно я ни мучился тогда, под Рождество, до сих пор я и представления не имел о боли. Самое интересное, что теперь я был лишён даже права уйти — под страхом испортить наладившиеся было отношения, на этот раз — окончательно.

Мне потребовалось ещё немного времени (и, наверное, весь запас моих физических и душевных сил), чтобы выдавить несколько общих фраз и вежливых ответов, с помощью которых мне удалось свести разговор на нет, сохранив остатки гордости и не внушив Минерве подозрений.

Позже, сидя у себя в кресле, я немного пришёл в себя и начал размышлять... над услышанным? — едва ли; я не узнал для себя ничего нового, скорее, меня окончательно добила моя собственная реакция на Минерву и на её слова. Что же это — выходит, я до сих пор надеялся?.. И как я мог — теперь, когда я был связан с Анной... нет, не взаимной клятвой, и даже не словом, скорее — общей болью и желанием быть полезными друг другу хотя бы в чём-то, хоть на пару часов в месяц!..

Мои отношения с Анной складывались непросто — слишком отличался мой образ жизни от того, который вела она, и пока длился учебный год, видеться мы могли не чаще раза в месяц, однако свидания эти, хотя и редкие, скоро стали необходимы нам обоим.

Характер её с годами сильно изменился; она и раньше была довольно замкнутой и тревожной, а с годами к этим качествам прибавилась ещё и жёсткость вкупе с крайней недоверчивостью. Разумеется, ко мне отношение было совершено другим, и я мог со всем основанием гордиться тем, что удостоился её безоговорочного доверия. Больше всего Анна нуждалась в заботе и нежности — и я мог дать ей их с избытком; вот только, похоже, она сама боялась слишком сильно привязаться ко мне.

Разумеется, я старался, как мог. Ей, в общем-то, было нужно не так уж и много: чуть-чуть тепла, задушевных разговоров, ласки; и всё это я давал ей, жалея лишь о том, что не могу проводить с ней больше времени. Графики у нас не совпадали настолько, что впору было отчаяться. Она вынуждена была работать сверхурочно, чтобы не подвести компанию, и мне казалось, что Анну безбожно эксплуатируют, но делиться с ней этими соображениями не мог. Кто я такой, чтобы указывать Анне, что делать? Она добилась успеха в мире магглов; её сын был начисто лишён волшебного дара, и то, что она смогла пойти на такой шаг, как добровольный отказ от использования магии, уже говорило о многом. Я со всей ясностью сознавал, что даже после того, как её сын окончит колледж, найдёт работу и станет самостоятельным взрослым мужчиной, для неё по-прежнему будет важно оставаться рядом. В любом случае, возвращаться в магический мир она не собиралась, а я точно знал, что не смог бы жить среди магглов. Безнадёжно, с какой стороны ни посмотреть. Однако думать при этом о Минерве — означало медленно, но верно уничтожать себя. Этого я допускать не хотел, это противоречило моей природе. Я словно почувствовал в себе какую-то странную силу, которая велела мне жить, сохраняя спокойствие внутри себя и распространяя его вокруг.

Только теперь я осознал, что эта сила была во мне всегда, и именно благодаря ей некогда Тристан смог выжить, сохранить разум и внутреннюю свободу, находясь под землёй, в рабстве, без прав и без надежды. Более того, из отрывочных сведений о тамошнем периоде его жизни, дошедших до наших дней, можно было сделать выводы о том, что он сохранял достаточно ровные отношения со всеми своими тюремщиками, вплоть до побега. Судя по всему, он обладал даром уживаться с любыми, даже самыми малоприятными личностями; по крайней мере, об убийстве пленника они точно не помышляли, а решились на такую меру лишь из соображений безопасности и ради сохранения своих тайн. И то — среди его учениц нашлась одна, чьё личное расположение к нему пересилило и верность клятвам Ордена целительниц, и страх смерти, и все прочие страхи. Даже те, которые принято считать разумными доводами. Ох, уж эти мне ученицы!..

Незаметно для себя я совершенно успокоился. Как бы ни была сильна боль, к ней приходится привыкать. Пока ещё мне есть ради кого сражаться и терпеть.

Спустя несколько дней Альбус позвал меня, чтобы сообщить новость: оказалось, узнав, каким гонениям подвергся Альбус, Джереми Синклер, наш бывший профессор травологии, любезно принял приглашение ему — и его супруге — возвратиться в Хогвартс на прежние должности. Правда, на ближайший учебный год у его жены были другие планы, поэтому профессор Тёрнер сможет приступить к преподаванию Защиты лишь со следующего года, а пока она рекомендовала взять на это место одного перспективного молодого человека по имени Этельберт Лонгботтом.

Альбус, как выяснилось, неплохо знал и его семью, и его самого, что было очень кстати: мистер Лонгботтом принадлежал к неизвестному мне поколению магов, получавших образование в период, когда я уже не учился, но ещё не преподавал. Что ж, мне оставалось только выразить надежду, что неизвестный мне мистер Лонгботтом достойно справится с задачей, и я хотел было откланяться, как вдруг Альбус остановил меня:

— Филиус, я должен буду переговорить с тобой ещё на одну тему... — директор замялся; судя по всему, он догадался, что я не настроен вести долгие беседы. — Не так давно ко мне приходила Минерва... по личному вопросу, однако я возьму на себя смелость обсудить это с тобой.

— А стоит ли, Альбус? — пожал плечами я. — Если бы она хотела посвятить в свои личные дела меня, она пришла бы ко мне, а не к тебе, разве нет? — я старался выглядеть равнодушным, но чувствовал, что получается плохо.

— Филиус, я полагаю, что ты должен знать, — с нажимом проговорил Альбус. — И я просил бы тебя попытаться вникнуть в суть вопроса, хотя бы для того, чтобы объяснить мне, что всё это значит. Итак, Минерва пришла ко мне в расстроенных чувствах, и когда я, всерьёз озаботившись её душевным состоянием, задал ей прямой вопрос, она ответила, что это связано с неким Дугалом Макгрегором — тебе это о чём-нибудь говорит?

— Знакомое имя, — кивнул я. — Это сын фермера, живущего по соседству с родителями Минервы.

— Так вот, мистер Макгрегор не так давно заключил брак с некой девицей, и Минерва попыталась убедить меня, что именно это событие и послужило причиной её расстройства.

— Вполне возможно, — заметил я. — Тем более, что несколькими годами ранее этот самый мистер Макгрегор просил руки самой Минервы и едва не расстроил её министерскую карьеру. Она писала мне, что вначале даже приняла предложение...

— Интересно, — осторожно проговорил Альбус. — Что заставило её изменить решение, как ты полагаешь?

— К сожалению, даже представления не имею об этом, — ответил я. — Когда письмо пришло, я был в отъезде, а после у меня не было возможности поговорить с Минервой и расспросить её толком.

— Как странно, — задумчиво произнёс Альбус. — Минерва, такая умная, серьёзная, рассудительная и ответственная, такая щепетильная в вопросах морали и нравственности, воспитанная в религиозной семье, вначале принимает предложение молодого человека, потом спешно отказывает ему ради карьеры в Министерстве, затем, получив предложение руки и сердца от начальника, не раздумывая бросает Министерство, несмотря на то, что ей обещано повышение, и мчится сюда, в школу... В итоге — ни мужа, ни карьеры; отношения с родителями испорчены вконец... Тебя это не смущает?

— А почему это должно меня смущать? Она молода, она ищет себя. Она живёт, действует, двигается вперёд, ошибается, обжигается, но это вполне нормально, разве не так?

— Так, — согласился Альбус. — Однако когда я перечислял тебе все эти факты, у меня у самого складывалось впечатление, что мы говорим не о Минерве, а о какой-то другой девушке. Или, может быть, мы просто плохо её знаем? Как хочешь, но разумного объяснения подобному поведению Минервы Макгонагалл у меня нет, — и он вопросительно посмотрел на меня, как будто ожидая, что я выскажу свои соображения на этот счёт.

Соображения у меня были, однако делиться ими с Альбусом я вовсе не планировал. Кое-что из сказанного им было для меня новостью; это стоило обдумать на досуге, однако вслух я сказал:

— Если ты ищешь сложных объяснений для простых вещей, то, боюсь, мне нечего сказать. Одно мне ясно: если Минерва в своё время приняла предложение Макгрегора, стало быть, она действительно питает — или питала — к нему сильное чувство. И отказ, последовавший за этим, был, судя по всему, её ошибкой, иначе она не стала бы так убиваться теперь, когда он не свободен. Что ж, теперь она поняла, что тогдашняя её цель — карьера в Министерстве — не стоила таких жертв. Какие ещё могут быть выводы?..

— Не знаю, не знаю, — с сомнением протянул Дамблдор. — Признаться, мне покоя не даёт её увольнение из Министерства и готовность, с которой она возвратилась в школу.

— Обыкновенная ностальгия, — промолвил я. — Моё возвращение тоже вызывало ряд вопросов у бывших моих сослуживцев.

— Филиус, если бы всё было так просто... — Дамблдор заложил руки за спину и начал прохаживаться по кабинету. — Юность часто бывает безрассудна, опрометчива и категорична; нередко молодые люди, повинуясь первому романтическому порыву, делают заблаговременные выводы относительно себя и своих предпочтений, тем самым очерчивая круг, за пределы которого потом вырваться не так просто. Очень часто юноши и девушки раз и навсегда решают, что их чувства и устремления лежат в одной определённой плоскости, тогда как впоследствии жизнь заставляет их, уже повзрослевших и настрадавшихся, изменить взгляды на самих себя и обнаружить, что то, что они любили раньше, сильно отличается от того, что им на самом деле дорого и мило...

— Альбус, — тихо и внятно произнёс я, стараясь подавить раздражение. — Было бы бесценно, если бы ты, ударяясь в философию, хоть немного разбавлял свои поэтические метафоры грубой и приземлённой конкретикой. Твои умозаключения, несомненно, от этого только выиграют.

— Прости, если я тебя раздражаю своими рассуждениями, — улыбнулся Дамблдор. — Но у меня у самого не так давно в жизни произошли важные перемены; я никогда не думал, что в мои годы вообще возможна такая резкая смена чувств. Человеческое сердце — загадка из загадок!.. — после этих слов Альбус выдержал недолгую паузу, а затем прибавил уже другим, более деловым тоном:

— Филиус, я что-то совершенно выпал из разговора, да ещё и задержал тебя, извини.

— Ничего-ничего, Альбус, — и я с готовностью откланялся. При всём моём врождённом любопытстве, о некоторых вещах я предпочитал не знать совсем ничего, и подробности личной жизни нашего директора в этом списке занимали едва ли не первое место.

Незадолго до отъезда ко мне зашла мисс Принц — попрощаться и поблагодарить за дружеское участие и добрые советы. Я был несколько ошарашен и смущён её появлением, поскольку мисс Принц по своей натуре была совершенно не подвержена сантиментам. У меня даже закралось подозрение, что она догадалась, куда внезапно пропал её немалый долг, однако сама она не заводила речь на эту тему. Поддавшись порыву, я отдал ей томик комедий Шекспира, которые так полюбились ей, и, подумав, прибавил к этой книге ещё одну.

— Мисс Принц, не откажите в любезности принять в дар этот старый учебник по теории магии. Я понимаю, он производит впечатление весьма... «заслуженной» книги, однако содержание его должно быть вам крайне полезно. Это экспериментальное учебное пособие авторства Гризельды Марчбэнкс, дамы весьма уважаемой; отец мой учился у неё, и эта книга в своё время помогла ему с выбором профессии. К сожалению, в школьную программу этот учебник так и не попал и с тех пор так и не переиздавался; вот поэтому каждый экземпляр сейчас на вес золота. Посудите сами: тому, кто проявит должное упорство в освоении теоретического материала, а затем пройдёт все практические задания, будет вполне под силу впоследствии самому изобретать несложные заклинания! Собственно, из-за этого учебного пособия курс Теории магии исчез из школьной программы: далеко не всегда и не всем студентам так уж необходимо это умение...

— Профессор Флитвик, — мисс Принц даже слегка оробела. — Это слишком ценный подарок, и я... я не могу его принять. Тем более, книга вашего отца... Быть может, вам стоит передать её вашим детям?..

Моим детям, ха!.. Это ещё хорошо, что за годы преподавания в школе я хоть немного, но научился владеть лицом. Очень хорошо помогает избежать лишних проблем и вопросов...

— Берите без колебаний, — твёрдо сказал я. — Желаю вам всяческих успехов и... и будьте счастливы, — и я почти силком всучил ей в руки книгу.

Наступившие каникулы привнесли некоторое разнообразие в наши хогвартсовские будни, и первой ласточкой стала Августа Гринграсс, решившая обосноваться в Хогсмиде до конца лета — с её слов, исключительно ради того, чтобы поддержать подругу, однако было очевидно, что ею просто-напросто овладела ностальгия по школьным годам.

Признаться, столкнувшись с мисс Гринграсс в «Кабаньей голове», я подумал вначале, что обознался — её и впрямь было трудно узнать, и дело даже не в том, что я не видел её с самого выпуска.

Начать хотя бы с того, что, избавившись от досадной необходимости носить школьную форму, мисс Гринграсс, похоже, решила заранее исключить из своего гардероба мантии как вид и перешла на маггловские платья в стиле «ампир». Так что моему взгляду предстала молодая особа в некоем подобии ночной сорочки, стоящая возле барной стойки и преспокойно болтающая с Аберфортом. Отдельного упоминания заслуживает тот факт, что серый козёл, незаметно подошедший к мисс Гринграсс, преспокойно отъедал кружева от зонтика, который она прислонила к стойке, — именно это заставило меня подойти, поздороваться и оказать леди помощь в неравной битве с наглой скотиной (хотя лично я предпочёл бы уйти незамеченным).

Минерва была искренне рада визиту школьной подруги. Они с мисс Гринграсс часами гуляли в окрестностях Хогвартса (вернее, мисс Гринграсс гуляла вокруг Мими, погружённой в составление планов на будущий год). Сама идея заниматься бумажной работой на свежем воздухе настолько вдохновила меня, что я тоже начал выбираться из школы и устраивать одиночные пикники неподалёку от Чёрного озера. Мисс Гринграсс, заставшая меня однажды за этим, предложила присоединиться к ним с Минервой, и мне пришлось согласиться. Очевидно, мисс Гринграсс не была посвящена в подробности наших взаимоотношений с Мими, и теперь мы оба стали заложниками её неведения: учитывая то обстоятельство, что мисс Гринграсс никогда не отличалась чуткостью, эти совместные прогулки стали нашим ежедневным обыкновением. Несколько раз я отклонял её приглашения, ссылаясь на цейтнот; дважды нам помешала внезапно испортившаяся погода. Однако по инициативе Минервы прогулки не отменялись ни разу, и постепенно неловкость между нами начала сходить на нет.

Мисс Гринграсс, талантливая изготовительница зелий и довольно неплохой герболог, нашла себя в индустрии красоты. Её косметические зелья и парфюмерная продукция, судя по всему, пользовались хорошим спросом, и, по-видимому, останавливаться на достигнутом мисс Гринграсс явно не собиралась. Спустя три недели после её появления в Хогсмиде, косметические зелья торговой марки «Green Grass» начали появляться на полках едва ли не всех местных лавочек и надолго там не задерживались.

Разумеется, лучшие образцы этой чудо-продукции были привезены в подарок Минерве; и так же очевидно было, что использовать их она не собирается. Её не в меру энергичную подругу это явно не устраивало, и мисс Гринграсс даже пыталась привлечь в союзники меня, однако я чудом сумел выкрутиться и ещё неделю скрывался от неё, дабы не провоцировать обострений.

Дел у меня и впрямь хватало. С наступлением каникул я мог располагать собой, как хотел, и теперь мне не составляло труда подстроиться под график Анны. Наши встречи участились, что самым лучшим образом сказывалось на её настроении. Радовать Анну было просто: к её услугам были все достижения маггловской цивилизации, однако в её жизни явно недоставало волшебства. Я это вовремя понял и сыграл на этом; в частности, мне удалось отговорить её ложиться в маггловскую клинику на операцию по улучшению внешности. Как она однажды призналась, ей давно хотелось сделать что-то подобное, однако врач ей не советовал — дескать, сердце может не выдержать обезболивающих уколов. Разумеется, меня это сильно испугало, особенно когда я понял, что маггловские врачи пользуются колющими и режущими предметами направо и налево, вдобавок, вводят пациентам довольно опасные компоненты, вызывающие у некоторых людей непереносимость. Мои самые горячие уверения в том, что она прекрасна, совершенно не помогали. Мерлин, ну как можно объяснить женщине, что она хороша сама по себе, безо всяких ужасных скальпелей, игл и прочих варварских манипуляций?!

К счастью, мисс Гринграсс, так кстати появившаяся на горизонте со своими зельями, спасла Анну от необходимости выдерживать болезненные и рискованные процедуры, а меня — от долгих и бесплодных попыток отговорить её от этой глупости. Пара флакончиков с приятно пахнущими и совершенно безвредными каплями — и проблема была решена.

Правда, был в этой истории один не слишком приятный момент: каким-то таинственным образом информация об этой покупке стала достоянием общественности, и уже на следующей неделе весь Хогсмид активно обсуждал мою личную жизнь, строя предположения о личности моей новой возлюбленной. Разумеется, я мог избежать внимания, и сделать это было очень просто: я должен был купить зелья не самолично, а воспользовавшись посредничеством Аберфорта, однако тогда мне это и в голову не пришло, а потом стало уже слишком поздно. А мне-то казалось, что раз я приобрёл флакончики в аптеке, а не у самой мисс Гринграсс, то это уже в достаточной мере гарантирует отсутствие лишнего интереса со стороны хогсмидского общества...

На прямые расспросы Эльфриды Бёрк я ответил, что да, с некоторых пор я не один; что эти отношения вполне серьёзны и хотя я изначально не собирался афишировать подробности о своей личной жизни, я не вижу причин скрывать их, тем более, что, похоже, все знакомые и так уже в курсе.

Ещё некоторое время Эльфрида пыталась донимать меня вопросами об имени, возрасте, статусе моей избранницы — на правах старинной приятельницы, конечно, — однако я не сообщил ничего, что могло бы пригодиться для дальнейшего расследования, так что профессорам Бёрк пришлось довольствоваться сказанным ранее, и постепенно шум утих.

Итак, лето уже было на исходе, а мне в работе с хроноворотом пока не удавалось продвинуться дальше самого начала. Арифмантические расчёты, необходимые для создания артефакта, заняли куда больше времени, чем я изначально предполагал. Попытки тихо и спокойно заниматься наукой на свежем воздухе, когда по окрестностям Хогвартса в поисках рынка сбыта носится безумная девица, были заранее обречены на провал. Я всё чаще проводил дни, находясь безвылазно в своём кабинете, и мне никто не докучал.

Несмотря на явное потепление в наших отношениях, Минерва, судя по всему, вовсе не стремилась приходить ко мне в гости, а я не считал себя вправе навязываться — хотя бы потому, что делить сердце надвое я никогда не умел. Однако меня по-прежнему интересовало, как обстоят дела у Мими. Несмотря на явную невозможность распоряжаться собой и отсутствие надежды на любовь Минервы, я продолжал надеяться на возобновление прежней дружбы, и на меньшее был не согласен, поэтому приготовился ждать. Рано или поздно она разберётся в своих чувствах, и тогда мы сможем общаться уже на равных... Впрочем, эти размышления были мне подозрительно знакомы; я словно бы попал в бесконечный цикл, из которого не мог найти выхода — что же! Мои чувства касаются одного лишь меня, и я не допущу, чтобы они превратились в её проблему. Именно поэтому я решил для себя раз и навсегда: больше никаких лишних мыслей и глупых фантазий в отношении Минервы. Меньше ожиданий — меньше разочарований; в конце концов, сейчас мне не на что жаловаться, и будет лучше, если я смогу сохранить то, что имею. Близились выходные, и в этот раз Анна обещала мне, что не станет планировать никаких особых дел, а вместо этого мы съездим куда-нибудь вместе.

Анна сдержала слово и подарила мне два превосходных дня на природе; я, признаться, никогда не видел её такой беззаботной и радостной, как в эти выходные.

— Филиус, это становится опасно, — засмеялась она, когда я сказал ей об этом. — У меня уже вошло в привычку получать от жизни удовольствие и не думать ни о прошлом, ни о будущем.

— Так в этом же весь смысл отдыха, — сообщил я ей. — Разве ты не знала?

— Я забыла, Филиус, — мягко сказала она, высвобождаясь из моих объятий и внимательно глядя мне в глаза. — Забыла на долгие семнадцать лет; а ты явился — и напомнил мне, как это бывает, когда...

— «Когда» — что? — спросил я, беря её руки в свои.

— Когда рядом ты, — просто сказала она.

Я недоумённо посмотрел на неё — не может быть, чтобы Анна... Нет, конечно. Но всё же, надо спросить.

— Анна, дорогая, что ты имеешь в виду?

— Филиус, я знаю, это глупо, особенно потому что прошло слишком много времени, мы уже не так молоды...

— Глупости! Мне всего-то тридцать семь, а ты ещё младше, — вставил я.

— Ну вот, ты снова испортил такой роскошный трагический момент своим оптимизмом, — засмеялась Анна, а потом продолжила, уже серьёзно:

— Я совершила непоправимую ошибку, когда вышла за Райли и решила исчезнуть из твоей жизни. Только не пытайся меня утешить, не говори мне о сыне, прошу тебя! Из-за моей глупости он родился магглом, а мог бы унаследовать...

— Что? Что такого замечательного он мог бы унаследовать от меня?

— Острый ум, жизнерадостный характер и выдающиеся магические способности, — ответила Анна.

— А также небольшой процент гоблинской крови и, как следствие, маленький рост и дурную репутацию в глазах магического сообщества. И потом, никто не дал бы гарантии, что он не мог родиться сквибом. Так что, Анна, не говори глупостей, — проговорил я, стараясь скрыть смятение.

Должен ли я чувствовать себя польщённым? Ведь если женщина хотела бы видеть мужчину отцом своего ребёнка, это говорит о многом.

Но, с другой стороны, единственное, что я ясно понял из её слов, — это то, что она испытывает переживания в связи с тем, что её сын — не волшебник. И, по всей видимости, её настолько терзает отсутствие у сына магических способностей, что она предпочла бы выбрать для него другую ношу, которая не каждому по силам. Что касается ума и характера... Будем считать, что Анне просто трудно найти общий язык с сыном-подростком.

А ведь вначале мне на миг показалось, что сейчас она скажет, что любила меня, просто не решилась... или что-то помешало... или любую другую ложь, но ложь, которая говорила бы о чувствах. Нет, так нельзя; я требую слишком многого, и я несправедлив. Надо научиться слышать то, что хочется слышать — и оставаться глухим ко всему, что мешает счастью. Ведь счастье — это только состояние души и ума; его вполне реально просто внушить себе, только знать бы, — как...

Уж не знаю, что помогло — время или известие о моём романе, но в отношениях с Мими наконец-то произошёл перелом. Ледяная стена, стоявшая между нами, растаяла окончательно, и в середине августа Минерва вновь сидела в моём кресле. Я аккуратно расспросил её о доме, о родителях, и она подтвердила слова Альбуса: отец огорчился из-за того, что она предпочла одинокую жизнь лондонской чиновницы тихому семейному уюту в роли жены фермера; мать не желала её видеть с тех пор, как Минерва поставила крест на министерской карьере и пожертвовала блестящими перспективами, чтобы стать школьной учительницей.

Я слушал и недоумевал: не может быть, чтобы родители были настолько глухи к своей дочери!..

Хотя для меня по-прежнему оставалось загадкой, ради чего Мими вернулась в Хогвартс, спрашивать напрямую я не решался: ещё недоставало, чтобы я подверг сомнению искренность её намерения учить детей! А ведь я и в самом деле сильно в этом сомневался...

Минерва держалась со мной настолько тепло и — не побоюсь этого слова — ласково, что я возблагодарил небеса за эту перемену и твёрдо решил, что непременно сохраню эти отношения такими, как они есть, не помышляя о большем. Слишком дорого мне далось восстановление её дружбы и доверия, чтобы вновь бросать всё на кон ради любовных химер.

Уже минуло двадцатое августа, а я всё никак не мог заставить себя начать работу над расчётами. В Хогсмиде было тихо — мёртвый сезон; Августа отбыла два дня назад, и я решил проведать Аберфорта.

— ...Между тем как я всегда говорил о необходимости ужесточения штрафов для волшебников, нарушающих Статут секретности!.. — горячо объяснял что-то Аберфорту сидящий возле стойки джентльмен с бакенбардами. — Вот не далее как вчера мы разбирали дело: одна пожилая колдунья забрела в маггловский район и там с помощью магии сняла с дерева кота. Казалось бы, будничный случай, маразм и всё такое. Но нет бы повиниться; так она же стала настаивать, что, дескать, маггловским детишкам просто необходимо иногда видеть настоящие чудеса! А то бедняжки почти совсем перестали верить в Санта-Клауса. Статут секретности для неё — пустой звук! И всё это ради нескольких магглёнышей и старого кота. Причём с нею это не впервые, она злостная нарушительница, как она сама говорила, «из принципа». Палочки мы её уже лишали, даже дважды, но оказалось, что её дед был мастер-самоучка и она унаследовала от него целый оружейный склад, и всё без лицензии!

— Опасная семейка, ничего не скажешь, — фыркнул Аберфорт. — И что теперь с ней будет? — в голосе его послышалось явное сочувствие.

— В Азкабан нельзя, тамошних порядков старуха не выдержит, а в Мунго не принимают, так как признали вменяемой. Оштрафовать бы на круглую сумму, глядишь, в следующий раз бы поостереглась, — мрачно сообщил незнакомец. — А как ещё прикажете разговаривать с такими? — с этими словами он неожиданно повернулся ко мне. Лицо его показалось мне знакомым; определённо, я где-то видел его раньше.

— Не могу сказать, чтобы я когда-либо нарушал Статут, но в чём-то я её понимаю, — отозвался я. — Самому, знаете ли, иногда хочется выкинуть что-нибудь подобное. Впрочем, не слушайте меня, я очень люблю кошек и могу иногда шутить невпопад.

— При чём здесь кошки? — незнакомец нахмурился. — Я говорю о нарушении закона. Этот случай одновременно злостный и вопиющий, и я... должен был принять серьёзные меры, во избежание рецидива!.. — и тут я догадался, что этот джентльмен явно перебрал; он весь дышал справедливым негодованием, но самым забавным было, что я внезапно его узнал. Да, я действительно видел его однажды — видел мельком, в полутёмном коридоре, много лет назад. Этот респектабельный с виду мужчина лет сорока с небольшим и был тем самым молодым секретарём, которого я много лет назад застукал во время официального приёма. Он вытворял чёрт-те что со своей начальницей в отдалённом тупичке коридора Департамента магического правопорядка, и этот забавный эпизод надолго и накрепко застрял в моей памяти — во-первых, потому, что такое не забывается, а во-вторых, потому, что его дама была зрелая пышногрудая блондинка потрясающего сложения, и, подозреваю, увиденное во многом повлияло на формирование моих предпочтений в области женской красоты.

И всё-таки: он или не он?.. Да нет, ошибиться было невозможно, такого ни с кем не перепутаешь, хоть я и не видел его с того самого приёма и до сегодняшнего дня. Впоследствии, уже будучи сотрудником Министерства, я

изредка сталкивался с его начальницей то тут, то там; однажды я даже был представлен ей, однако близким это знакомство назвать было нельзя.

Я снова посмотрел на незнакомца с бакенбардами — уже совершенно другими глазами; только теперь я понял, что и тогда, и сейчас (я бы даже сказал: в особенности, сейчас!) он был на удивление красив. Тогда, разумеется, я этого вовсе не уловил, целиком и полностью поглощённый созерцанием обнажённой женщины, весьма интенсивно двигавшейся в его объятиях.

Интересно, откуда он вновь свалился на наши головы и что понадобилось ему в Хогсмиде сегодня?.. Ну, насколько я понимаю, Аберфорт располагает информацией на этот счёт и охотно поделится со мной всем, что знает. А пока можно просто поддержать беседу, болтая всё, что взбредёт в голову.

Я снова стал следить за ходом разговора. Увы, джентльмен с бакенбардами оказался тем ещё занудой: они с Аберфортом до сих пор обсуждали случай со старушкой и котом. Незнакомец уже порядочно набрался и жестикулировал настолько бурно и неуклюже, что я пересел чуть подальше. Улучив момент, когда оратору потребовалось набрать побольше воздуха для продолжения возмущенной филиппики, я снова беспардонно встрял:

— При всём уважении к вашему нелегкому труду, сэр, я вынужден заметить, что вы воюете с ветряными мельницами, — заметил я. — Старушка эта от своих идей не отступит, так как, судя по всему, она весьма упряма. Что, если принять её на работу в Департамент по взаимодействию с магглами, предложить ей должность, скажем... доброй феи? — с самым невинным видом спросил я. — Раз уж её всё равно не остановить, так разрешили бы ей изредка применять несильные чары, и отчёт непременно пусть предоставит отдельно по каждому случаю. Плюс платили бы немножко... — кажется, меня слегка занесло.

Джентльмен покраснел по самые бакенбарды.

— Позвольте узнать, сэр, вы являетесь сотрудником Министерства? — грозно сверкнул глазами он.

— Боюсь, что нет, сэр.

— Тогда зачем вам лезть в дела, в которых вы явный профан?

— Но вы же спрашиваете совета, — кротко ответил я.

Аберфорт не выдержал и хрюкнул.

— Я ничего не спрашиваю! — с этими словами он грохнул кулаком по барной стойке.

— А разве не вы за последние полчаса трижды произносили нечто вроде: «Ну, и что прикажете с этим делать?!»

— Я в-ф-ф... В-в-в-ф... Я в фигуральном смысле слова, — с некоторым усилием произнёс незнакомец, впрочем, уже гораздо спокойнее.

— Что ж; в таком случае, прошу прощения.

— Из-звинения приняты, — кивнул он и тут же протянул руку: — Элфинстон Урхарт, начальник Департамента магического правопорядка, к вашим услугам, сэр.

— Рад знакомству; Филиус Флитвик, профессор чар, декан факультета Равенкло, — и я пожал ему руку, хотя мысли мои снова пришли в полное смятение.

Да, не таким я представлял бывшего начальника Минервы Макгонагалл!.. Не питай я подозрений насчёт его обращения с Мими, возможно, мистер Урхарт был бы мне даже симпатичен. Однако я не мог похвастать хорошим знанием людей. Мой бывший товарищ по курсам обливиации тоже довольно долго производил впечатление славного безобидного парня — разумеется, до того момента, когда случилось несчастье с Мередит Спаркс.

Надо будет хорошенько расспросить Аберфорта об этом Урхарте. Уж точно, он объявился сейчас здесь неспроста. Было бы здорово послушать ещё и Мартина...

Между тем, Урхарт расплатился, попрощался и ушёл восвояси через камин — вполне правильное решение: аппарировать в таком состоянии было бы слишком рискованно.

— Аберфорт, могу я попросить тебя поподробнее рассказать мне о мистере Урхарте? — проговорил я, изведясь от нетерпения.

— Об Урхарте? — Аберфорт, кажется, был немного удивлён. — Могу, конечно; только зачем? Он редкостный нудила.

— Ты хотел сказать: «зануда»? — улыбнулся я.

— Да нет; именно «нудила». За старую Имоджен обидно. Я ведь знаю её неплохо: она часто заходила к мисс Бэгшот, и я помню, как она помогала с похоронами, когда мама умерла. Вот об Имоджен я бы рассказал... — Аберфорт задумался, а мне стало неловко снова переводить разговор на Урхарта. В конце концов, лишние полчаса ничего не решают; можно вначале послушать об Имоджен, а потом уже Аберфорт гораздо охотнее расскажет об Урхарте.

— Хорошо; пускай будет Имоджен, — согласился я.

— Филиус, я знаю, ты не слишком любишь это дело; но сегодня мне что-то совсем не хочется разговаривать без основательного повода, — и Аберфорт извлёк откуда-то стаканы. — Знаешь такую шутку: стакан наполовину полон или наполовину пуст? — он ловко разлил по стаканам огневиски, затем вышел из-за стойки и направился к небольшой скрытой от посторонних глаз дверце, которая, как я знал, вела в козий загончик, и ненадолго исчез там, но вскоре возвратился, ведя за собой чёрную козу с пятнистым козлёнком.

— Да кто ж её не знает. Только ты учти: я пить не буду, — предупредил я.

— Хорошо, не пей, просто посиди со стаканом, — согласился Аберфорт.

...Моё второе, более близкое знакомство с Аберфортом Дамблдором состоялось несколькими месяцами ранее, одной апрельской ночью, во время грозы. Я ощутил давящее чувство тревоги; со мной такое случалось редко, и обычно я справлялся сам, но в тот раз приступ тоски был особенно сильным и я не желал переносить его в одиночку. Искать компанию среди ночи проблематично; однако в трактире можно побыть на людях, не беспокоясь, что кто-то догадается о моём состоянии. В крайнем случае, можно попробовать сойти за пьяного... ну, или в самом деле напиться. Это уже как пойдёт. В конце концов, даже если эта история выйдет наружу, то этим особенно никого не удивишь — в отличие от всяких депрессий с рефлексиями, в которых мне действительно было бы стыдно признаваться.

Как ни странно, мысль о выпивке неожиданно показалась мне трезвой.

Когда Аберфорт, услышав мой стук, поспешно вышел на крыльцо, я понял, что он явно ждал гостей. Тем не менее, меня тотчас впустили и предложили располагаться. Я снял плащ и наложил высушивающие чары.

Аберфорт честно предупредил, что сегодня ему не до посетителей, так как нынче день рождения его сестры («ей четырнадцать, да, ей теперь всегда будет только четырнадцать» — уже потом я догадался, что он, прекрасно чувствовавший и понимавший людей, принял решение впустить меня, увидев, что мне очень скверно).

Не прошло и минуты, как в дверь снова постучали. Аберфорт заботливо проводил в дом щуплую старушку, мокрую до нитки, и, пока я помогал хозяину устраивать и высушивать гостью, она внимательно наблюдала за каждым моим движением. Вначале мне сделалось не по себе от пристального цепкого взгляда её выцветших глаз, но тут она спросила меня, кто я; мне пришлось исправить оплошность и попросить Аберфорта представить меня даме. Судя по мелькнувшему в её глазах пониманию, она явно была в курсе истории моей семьи.

Ни она, ни Аберфорт в ту ночь не задали мне ни одного вопроса; впрочем, и о своих делах почти не говорили — мы молча пили горячий чай с вишневым пирогом, и пожилая леди заметила, что пирог испекла «в память о твоей покойной матушке и строго по её рецепту».

Вскоре она засобиралась домой, и Аберфорт долго уговаривал её отправиться через камин, вместо того, чтобы аппарировать, и, наконец, уговорил.

На прощание она настояла, чтобы он расцеловал её в обе щеки и назвал «тётей Батти». После исполнения этого ритуала леди послушно отбыла домой через камин.

Потом он повернулся ко мне, сверля вопросительным взглядом.

— Итак, Филиус, чем могу быть полезен?

— Аберфорт, ещё раз прошу прощения за вторжение в такое неподходящее время. По правде говоря, в этот раз я пришёл к тебе с четким намерением напиться, имея при этом в виду отнюдь не чай.

— В таком случае, ты обратился по адресу, — ответил он.

Я честно проинформировал его, что ранее у меня ещё не бывало подобной практики, на что Аберфорт, ещё раз окинув меня скептическим взглядом, — нет, не налил — буквально накапал мне в стакан огневиски.

Так состоялось моё первое знакомство с крепкими напитками. Обычно после этих слов следует смущённое: «...и дальше я ничего не помню», однако в моём случае это было бы наглой ложью, ибо я помню всё.

Помню, как вначале опрокинул стакан, решил, что запах напитка был определённо более вдохновляющим, нежели вкус; помню, как, не достигнув необходимого эффекта, Аберфорт вскоре уравнял наши порции; помню, как он, ужасаясь, открыл вторую бутылку, а затем — и третью; и помню, как уже на рассвете Аберфорт, шатаясь, щуря воспалённые глаза и тщетно пытаясь сфокусировать взгляд, сообщил мне, что я — первый и единственный человек, который сумел перепить Аберфорта Дамблдора, и решительно отказался от денег.

Я всё же настоял на том, чтобы расплатиться, и подвёл итог нашей встречи: в процессе попойки мы, несомненно, узнали много: каждый — о самом себе и почти ничего — друг о друге, но следующую беседу мне бы хотелось сопровождать менее обильным возлиянием. Предложение было принято.

...Путь в замок по размытой дороге под ярко сияющим и режущим глаза солнцем — вот последнее чёткое впечатление, которое я вынес из эксперимента.

Впереди был ещё целый выходной.

Что дальше? Ледяной душ, ранний утренний визит к Горацию, мерзкое на вкус, но чрезвычайно эффективное зелье.

Окончательное протрезвление наступило часам к пяти вечера, и я упорно пытался размышлять над вопросом, почему столь масштабное мероприятие оказалось почти безуспешным.

Гораций за ужином подпускал намёки касательно «некоторых убеждённых трезвенников, которые на поверку оказываются сделаны из того же теста, что и любой простой смертный», и хотя он не называл имён, ограничившись лёгкими подколками, я мысленно поклялся больше никогда и ни за что не одалживаться у Слагхорна ни противопохмельным зельем, ни чем-либо вообще — и до сих пор держал слово.

И вот только сейчас Аберфорт просветил меня относительно своих семейных связей, а также роли мисс Бэгшот (той самой «тёти Батти») и её подруги по имени Имоджен. Что ж, откровенность Аберфорта явно требовала, чтобы и я поделился какой-нибудь историей личного свойства, и я рассказал ему об Анне, о том, как любил её в детстве и юности, и как я случайно встретил её вновь (умолчав лишь о том, каким ветром меня вообще занесло в Дублин). Рассказал о недавнем разговоре и о её странных словах — Аберфорт произвёл на меня впечатление человека, неплохо знающего жизнь, а я, по правде говоря, нуждался в хорошем совете.

— Дело дрянь, — за сумрачным тоном Аберфорта явно скрывалось живое сочувствие. — Вот вроде бы и полно вокруг хороших женщин, и в то же время...

— Анна-то как раз хорошая, — вступился я. — Просто... просто меня не любит и не пытается притворяться.

— Лучше бы хоть попыталась, — заметил Аберфорт, неодобрительно качая головой.

— Не вижу необходимости лгать в таких вопросах, и сам не потерпел бы лжи, — возразил я. — Просто было немного неприятно, и всё. Тем более, что никто не заставлял её заводить этот разговор.

— Молодчина ты всё-таки, Филиус, — подытожил Аберфорт. — Удар держишь здорово. Не то, что этот... — он кивнул в сторону камина, и я понял, что речь об Урхарте. Упускать такой случай было нельзя.

— А что — Урхарт? — спросил я самым невинным тоном.

— Ты, наверное, думал, за каким чёртом этот министерский типчик притащился сюда, а не к Мартину? Так вот: он здесь из-за этой девицы — ну, ты её, конечно, знаешь: Минерва Макгонагалл, подпевала моего ненаглядного братца.

— Аберфорт, это прозвучало довольно оскорбительно, — заметил я сухо. — Если даже ты что-то имеешь против Минервы, это не даёт тебе права говорить о ней в таком тоне. Она — мой друг, и я вынужден...

— Извини, — покладисто отозвался Аберфорт. — Просто не люблю Министерства, не люблю подхалимства и часто путаю одно с другим. А ещё я не люблю, когда кто-то кем-то командует, а тот, другой, — подчиняется.

— Ну, такова уж наша судьба. Понимаю, ты всю жизнь работал на себя, но для всех прочих существует субординация.

— Субординация и подхалимство — один хрен, — невозмутимо ответил Аберфорт. Я поморщился, а он пожал плечами:

— Если хочешь — синонимы. Так вот, Урхарт сегодня подъезжал к этой вашей Макгонагалл и получил отлуп. Да я и не удивился — он такой унылый и законопослушный, что даже её засушил, хотя она и сама слывёт занудой. Видал я, как они у Чёрного озера под ручку прогуливались, а потом она ему что-то сказала, отчего он стал руки ломать и на коленях ползать. Ну, она посмотрела на это безобразие, посмотрела, да и пошла себе к замку; Урхарт, ясное дело, — ко мне: горе запивать. А ты явился к шапочному разбору, когда его уже слегка развезло. Говорю же, ничего интересного, просто два зануды — что один, что вторая, — и Аберфорт ловко поймал запрыгнувшего на стол козлёнка и принялся чесать ему рожки.

Я вздохнул с облегчением: раз Минерва явно была не против прогулки, значит, Урхарт никогда раньше не делал ей зла и не позволял себе по её адресу ничего лишнего.

Джереми Синклер явился за четыре дня до начала учебного года. Новоиспечённый профессор Лонгботтом, однако, предпочёл приехать «Хогвартс-экспрессом», по пути успев подружиться с несколькими хаффлффапскими первокурсниками и совершенно очаровать Роберта Макгонагалла, который, похоже, решил присмотреться к нему повнимательнее. Меня, признаться, это слегка царапнуло: подумалось вдруг: а что если этот не в меру прыткий младший братец решит проделать с новым преподавателем тот же фокус, что и со мной?.. Однако профессор Лонгботтом действительно производил самое приятное впечатление, так что я бы не удивился, обнаружив между ним и Минервой особенную склонность друг к другу. Определённо, он был моложе, умнее и доброжелательнее Урхарта, и, хотя его внешность была вполне заурядна, это вряд ли могло помешать Минерве разглядеть достоинства его характера. Вполне естественно, я не горел желанием наблюдать за развитием романа, поэтому предпочёл отдалиться от тесного кружка профессоров и углубиться в арифмантические головоломки.

Теперь, когда меня ничто не отвлекало, я умудрился уже к ноябрю закончить с первыми расчётами и перейти к более сложным схемам. Параллельно я взялся за трансфигурацию, в которой отныне практиковался каждую свободную минуту. Как-то раз Минерва застала меня за этим занятием и очень удивилась; я решил объяснить ей свой интерес необходимостью — мол, углублённое изучение смежной дисциплины может во многом помочь... Тогда Минерва предложила практиковаться вместе, и я, хоть и не слишком охотно, но всё же согласился. В последнее время она была задумчива и, казалось, тоже, как и я, искала уединения. Я позволил себе пригласить её, как бывало раньше, на чай — а вдруг она расскажет о себе хоть что-то, что помогло бы мне чуточку лучше понять её?..

Учебный год, начавшийся без особых происшествий, так же спокойно продолжался вплоть до самых Рождественских каникул, когда, следуя данному ещё летом обещанию, к Минерве вновь приехала Августа Гринграсс. Естественно, Минерва тут же представила нового профессора своей лучшей подруге, и совершенно неожиданно они друг другу понравились. Милейший Этельберт был от природы застенчив, однако в прошлом много путешествовал, и его рассказы произвели впечатление на мисс Гринграсс. Я одного не мог взять в толк: а она-то чем его покорила? Безусловно, мисс Гринграсс была не лишена своеобразного обаяния; да, она была красива, хотя её внешность представляла собой, что называется, «совершенно не мой тип». Я не мог бы отказать Августе Гринграсс в рассудительности, а её энергия, бьющая через край, тоже могла быть засчитана в плюс. Однако я не представлял: как, ну как можно смотреть на Августу Гринграсс, когда рядом — Минерва Макгонагалл?!

...Перед тем, как Августа вновь отбыла восвояси, они с профессором Лонгботтомом объявили всему тесному профессорскому кругу о своей помолвке. Новость эта всколыхнула Хогвартс и окрестности. Некоторые старшекурсницы ходили по коридорам бледные, как тени, и с подозрительно покрасневшими глазами. Минерва же буквально лучилась счастьем, от души радуясь за подругу. Непостижимая девушка!..

Я пытался выспросить у неё, что она думает об Этельберте Лонгботтоме, но по её реакции понял, что расположение с самого начала было вполне искренним, однако чисто дружеского свойства.

Среди важных, не слишком важных и совершенно пустяковых дел, между тем, было одно, к которому я не только не мог приступить, но даже думал о нём с опаской. Склянка, в которой с шуршанием и гулом перекатывались жёлтые, маслянисто поблескивающие частички, притягивала и одновременно пугала меня, и я всё не решался взять её с собой, хотя в ювелирную мастерскую успел наведаться за это время уже трижды.

Мистер Корриган не высказывал своего неодобрения вслух, однако я чувствовал его недовольство и беспокойство: он с самого начала предупредил, что с неизвестным металлом работать не привык, а все свои предварительные расчеты он основывал именно на том, что это по умолчанию будет золото. Конечно, ему бы хотелось ясности в этом вопросе, однако я не мог перестать волноваться за него. Шутка ли — маггл, работающий с материей магического происхождения!..

Я уже принёс ему перчатки драконьей кожи, четырежды объяснил всё и проинструктировал подробно, что и как нужно сделать, чтобы случайно не соприкоснуться незащищёнными участками кожи с материалом. Однако мне казалось, что сам мистер Корриган в своём неудержимом желании приступить к выполнению основной работы руководствуется не разумом, а магически наведённым психоэмоциональным состоянием. Он жаждал получить в руки этот материал, я видел, как его глаза загорались с каждым моим приходом всё сильнее, и как с каждым разом сильнее становилось его разочарование и досада, когда я сообщал, что материала при мне нет.

Первое время я не брал склянку с собой, потому что хотел дождаться окончательного превращения ржавчины в неизвестный жёлтый металл, потом — потому что опасался за мистера Корригана, а теперь — пожалуй, уже из страха перед ним самим.

Конечно, я в любой момент мог просто пропасть, исчезнуть, не выйти на связь — ясное дело, магглу не под силу будет разыскать меня, если я сам этого не захочу; однако теперь мне казалось, что я сам представляю собой в этом деле не заказчика и ключевого исполнителя основной части работ по изготовлению артефакта, а лишь посредника, связующее звено между мастером-ювелиром и его работой.

Разумеется, на деле это было вовсе не так! И материал, добытый мной, можно сказать, в честном бою, и идея, и схема, по которой эту идею теоретически возможно было воплотить — всё это принадлежало мне. Конечно, формально меня нельзя было бы назвать изобретателем хроноворота, однако если учесть, что из всей информации о них я располагал лишь страничкой из фолианта, где, кроме гравюры, помещалось лишь пять строк о том, что представляет собой артефакт, то я, можно сказать, самостоятельно изобрёл его заново.

Теперь же, из-за странного маниакального желания мистера Корригана, я не чувствовал, что контролирую ситуацию, и меня это приводило в ужас. Особенно угнетало, что материал выбрал в качестве мишени не меня, а какого-то маггла, который должен, условно говоря, просто собрать руками коробку, в которую запускать чертей предстоит уже мне. Вся моя вина была лишь в том, что руки у меня не оттуда растут, а статус крови не позволяет мне обратиться туда, где полно специалистов с необходимой квалификацией!..

А ещё — если подумать, вина моя состояла в том, что я распустил язык, слишком много выболтав этому несчастному магглу, чем, по всей видимости, и свёл того с ума. Ещё и угораздило меня напороться на этого любителя Гофмана, на этого романтика, этого чёртова Дроссельмейера!

А всё я! Я запустил махину в действие, значит, мне её и остановить. И наилучшим исходом дела будет логическое завершение начатого.

Вздохнув, я извлёк из тайника склянку с бывшей ржавчиной и направился в «Кабанью голову» — тамошний камин имел выход в один из дублинский трактиров. Аберфорт, увидев меня, поинтересовался, с чего это у меня похоронная рожа и неужели я решил наконец-то бросить Анну. Я ответил, что, возможно, похоронный вид свидетельствует о том, что, напротив, я намерен сегодня сделать ей предложение... но, кажется, Аберфорт моего юмора не уловил.

Спустя двадцать минут я уже открывал тяжёлую дверь в мастерскую мистера Корригана. Что ж, будь, что будет — в конце концов, если с ним происходит неладное, я могу хотя бы попытаться его понять — как я всегда старался понять каждого, кто так или иначе оказывался на моём пути.

Да, на этот раз по дороге в мастерскую мне было о чём поразмыслить!.. Одно лишь допущение, что я так или иначе стал причиной внезапного сумасшествия, поразившего несчастного маггла, вызывало у меня оторопь и панику, но оставалась слабая надежда, что всё обойдётся, тревожные симптомы мне просто примерещились и я надумываю проблему зря. Вполне вероятно, что мои тревоги безосновательны; так или иначе, хотелось бы вначале посмотреть на мистера Корригана, на его реакцию, а уж потом прийти к определенному выводу на его счёт. Конечно, существует теория о способности некоторых разновидностей материи магического происхождения вызывать у человека патологическую привязанность, странное чувство тоски и даже привыкание; авторы нескольких трактатов — независимо друг от друга — утверждали, будто тёмным волшебникам, достигшим высшего уровня мастерства, было подвластно создавать артефакты, способные вызвать у жертвы одержимость даже на расстоянии, без непосредственного контакта, и даже одно упоминание об этих предметах будто бы могло запустить подобный процесс. Вот только неясно, чем были обусловлены эти свойства: умениями ли самого мага или же причины следовало искать в самом материале, из которого изготовлен предмет?.. Конечно же, подробных исследований на этот счёт пока не проводилось. По крайней мере, об этом не упоминали ни официальные источники, ни шепотки в кулуарах; но это и неудивительно — когда это Отдел Тайн охотно делился информацией?..

А ведь Министерство даёт им полномочия в исключительных случаях прибегать к тёмным искусствам. Хотя, ставить подобного рода опыты над живыми людьми… Нет, конечно же, нет! Наверняка для такого случая был бы создан подопытный гомункул — если вообще не магически выращенный искусственный мозг, вроде того, на котором мы тренировались в обливиации: таким образом, все исследования проводились бы с участием неживого объекта. Но это могло стать возможным только в случае заинтересованности правительства Магической Британии в этих экспериментах. Так-то тема влияния особых видов материи на психику человека до сих пор не казалась богатой даже мне — что уж говорить о Министерстве! Отдел Тайн — лаборатория, работающая преимущественно с министерскими заказами, его сотрудники всегда действовали в государственных интересах, а насколько я успел убедиться, душа индивидуума — это последнее, что могло бы вызвать интерес у нашего — как, впрочем, и у любого другого — правительства.

Согласно официальным данным, эксперименты с перемещениями во времени были приостановлены, однако знать это наверняка мог только хранитель Палаты Времени. Как было известно мне и немногим любопытным, все существующие на данный момент хроновороты были собраны — если быть точным, свалены в кучу — в одной комнате. Подозреваю, что они могли бы быть отправлены на Монетный двор и пущены на изготовление новых галлеонов, будь магическое золото пригодным для этого. Естественно, многих, даже слишком многих волновала судьба этих занятных устройств, однако наводить о них справки было бесполезно: все знали, что служащие Отдела Тайн давали Непреложный обет о неразглашении — похожий обет, хоть и в сильно упрощённой и смягчённой форме, был вынужден дать и мой отец, когда его привлекли к сотрудничеству на контрактной основе. Я и сам не единожды сталкивался по работе с господами, работавшими в Отделе Тайн. Разумеется, близкого знакомства ни с кем из них я не свёл: отлично понимая специфику своей профессиональной деятельности, они, согласно неписаному правилу, предпочитали в свободное время вообще не касаться рабочих вопросов. Самое занятное, что это было единственной табуированной темой в их среде: всё прочее со смаком обсуждалось ими без всякого зазрения совести: чужие деньги, интрижки, проблемы с желудком, сомнительные или противозаконные махинации, нарушения коммерческой тайны — всё это обильно приправлялось домыслами и подавалось в качестве гарнира во время обеденного перерыва, а также на пятничных вечерних посиделках в баре у Мартина. Со стороны Отдел Тайн выглядел очень дружным — возможно, самым дружным во всём Министерстве, — однако за всей этой показной открытостью чувствовалось такое напряжение, такое одиночество, что невольно становилось не по себе. Меня они почти любили — мои скандалы, дуэли и амурные похождения служили Отделу Тайн постоянным источником для сплетен, — однако в свой тесный круг они не допускали никого.

Могли бы они проводить эксперименты с материей, образовавшейся самопроизвольно за счёт аберрации времени, пространства и магической силы? Запросто. Конечно, ни к чему хорошему это бы их не привело, так как для углублённого изучения процессов, протекающих с материей, временем и пространством, было бы очень желательно привлечь маггловских учёных: некоторые из них, насколько я понял, продвинулись гораздо дальше, чем мы, волшебники, могли себе представить. Но нет, мы предпочитаем пребывать в изоляции, замкнувшись в себе и отгородившись от магглов Статутом.

Впрочем, что это я!.. Когда это отважных магов-исследователей пугало отсутствие информации? А даже если и пугало, то не настолько, чтобы обратиться к магглам за недостающими фрагментами картины. Как говорится, авось да вывезет; и до сих пор "авось" не подводил. Да даже я сам: казалось бы, все практические руководства по изготовлению хроноворотов уничтожены, артефакты изъяты, а в трактатах, где упоминается магия времени, не досчитываются листов, однако мне оказалось достаточно углубиться в арифмантику, трансфигурацию и несколько оживить прежние — надо заметить, не бог весть какие — навыки в области артефакторики, чтобы создание хроноворота уже начало представляться возможным. Как говорится, творили, творим и продолжаем вытворять… Возможно, я даже не единственный, кто занимался подобными экспериментами уже после соответствующего запрета. И материал, который чудом свалился мне, можно сказать, прямо под ноги, является не такой уж невероятной диковиной. Хотя случаев, когда колдовская энергия сама собой преобразовывалась бы в золотой самородок, было зафиксировано немного, всё же самородков таких было достаточно для создания стольких хроноворотов, чтобы заполнить складскую каморку в Палатах Времени. Правда, возникшей путаницы со временны́ми сбоями тоже оказалось немало, что и привело к полному запрету на частное владение, хранение и изготовление подобных устройств.

Забавно, что обезвреживанием нарушителей данного запрета теоретически должен был заниматься Департамент магического правопорядка, однако для того, чтобы обезвредить что-то, надо сначала это что-то выявить, а для выявления нужно владеть если не полной информацией, то хотя бы некоторыми её частями, на основе которых возможно создание внятной и чёткой инструкции. А поскольку делиться информацией Отдел Тайн не любил, то… то жизнь мистера Урхарта нельзя назвать спокойной и безоблачной. Ещё бы: упустил ценную сотрудницу, получил отказ в сватовстве и вдобавок вынужден играть в жмурки непонятно с кем, да ещё и по чужим, неизвестным ему самому правилам.

Я в который раз ощутил укол совести — нет, не перед Урхартом: перед Минервой. Ещё недавно она делила с ним его обязанности, и узнай она, чем я в данный момент занимаюсь, наверняка сгорела бы со стыда за меня.

Вообще-то, если действовать в рамках закона, то, что попало в мои руки, следовало сразу передать невыразимцам. Однако я упустил момент и теперь должен был или спрятать эту склянку до лучших времён, или рискнуть использовать самому. Честно говоря, меня никогда не прельщали путешествия во времени, однако добровольно упустить такой шанс, даже не попытавшись исследовать практическую сторону вопроса — было выше моих сил. В конце концов, мною двигало отнюдь не стремление играть со смертью в поддавки, меняя судьбу и переплетая вероятности, запутывая течение времени и обрекая себя на хаос. Я просто хотел узнать, как это сделать, научиться с этим обращаться… и, пожалуй, на этом всё. Никакого практического смысла для меня будущий хроноворот не нёс, а прошлое своё я, в общем-то, принимал довольно спокойно, и ни о чём особенно не сожалел.

Едва я вошёл, мистер Корриган вскочил со стула и радостно бросился мне навстречу.

— Профессор Флитвик! А я-то думал, куда это вы запропастились!.. Представьте себе, мне вчера снилось, что вы пришли ко мне с большой стеклянной банкой, а она разбилась, и оттуда...

— Здравствуйте, мистер Корриган, — перебил его я нарочито бодрым тоном, поспешно извлекая склянку из-под мышки и ставя на стол — подальше от края. Мистер Корриган совершенно не походил на прорицателя, однако если его сон сбудется до конца, масштабы катастрофы трудно будет переоценить.

Мистер Корриган глядел на склянку во все глаза, качая головой и пятясь назад. Молчал он долго; за эти секунды я успел пожалеть, что принёс ему эту гадость. Нет бы заявиться с пустыми руками, заплатить за работу и за беспокойство, применить Обливиэйт — и поминай как звали...

— Надо же, — восхищённо прошептал он. — Какой странный опаловый блеск! Но это, без сомнения, золото. Просто оно — не из этого мира; или, скорее, не для этого мира... Оно просто... волшебное, и я должен, должен его рассмотреть!

— Перчатки! — заорал я что было духу. — Мистер Корриган, вы же обещали!.. Ну же, достаньте перчатки из дракон... то есть, перчатки, которые я принёс вам в прошлый раз, — поспешно исправился я.

— Ах, да, конечно, — мистер Корриган был всецело поглощён разглядыванием кусочка материала, который он как раз только выудил пинцетом из склянки.

Строго говоря, я не был уверен, что в данный момент соприкосновение материала с незащищённой кожей рук может быть опасным. Самородок магического металла сейчас, можно сказать, спал; шорох и гул были размеренными, как дыхание умиротворенного живого существа. Однако стоило учесть, что внутри этих слабо поблескивающих частичек дремлет стихия, которую придётся приручить, но для начала — разбудить, высвободить; и нам, людям, было бы очень желательно выжить при непосредственном столкновении с неизвестным. Самыми рискованными, на мой взгляд, были этапы непосредственно изготовления — плавление, литьё, чеканка, шлифовка — или что там он будет делать. Конечно, немагическое вмешательство вряд ли "разозлит" самородок настолько, чтобы пробудить всю мощь магической силы, дремлющей внутри; это всё-таки совсем не то же, что стало бы, попытайся я трансфигурировать из золота готовый артефакт — боже меня упаси от таких экспериментов! Так или иначе, я решил, что не помешает провести повторный инструктаж по технике безопасности при работе с не изученным до конца материалом, и очень удивился, когда, задавая вопросы, обнаружил, что мистер Корриган помнит всё, о чём я его предупреждал ранее. Он вообще в этот раз был очень спокоен, предельно собран и деловит; когда же я в очередной раз попросил его быть осторожнее, он поднял наконец голову, оторвав взгляд от содержимого своего стола, и обеспокоенно спросил:

— Профессор Флитвик, вам нездоровится? Мне кажется, сегодня вы как-то особенно нервозны; быть может, у вас произошло что-то не слишком хорошее?

Мне оставалось только заверить мастера, что у меня всё в порядке, и убираться восвояси. Что ж, сегодняшний визит порядком успокоил меня и придал некоторую надежду, что безумие мистера Корригана остаётся лишь плодом моего воображения.

Следующий визит в мастерскую мистера Корригана я планировал нанести через три недели.

В замок я возвратился совершенно разбитым. Все эти треволнения с хроноворотом успели мне изрядно надоесть; я прекрасно понимал, что этот ещё не созданный мною артефакт занимает в моей жизни чересчур много места — больше, чем просто одно из увлечений, которым я обычно предавался в свободное время. Конечно, когда я решил для себя, что непременно попробую себя в артефакторике и начну работу над хроноворотом, я примерно представил объём предстоящей работы и мысленно попрощался с милым сердцу Палестриной, запер клавикорды — до лучших времён, а не насовсем, конечно; однако я и предположить не мог, что в моей жизни вновь появится Анна, что приятельские отношения с Аберфортом тоже потребуют времени и внимания, что кавардак с перестановками и постоянно открывающимися вакантными должностями настолько затянется, да и вообще, я помыслить не мог, что эти кадровые вопросы могут стать одной из моих проблем, — но, увы, это так или иначе коснулось всех преподавателей.

Словом, теперь мне казалось, что я погряз в какой-то чуждой мне рутине и отныне выкраиваю время для преподавания, а не для досужих занятий. Невозможность работать в привычном и удобном для меня размеренном ритме школьной жизни внушала мне дополнительное чувство вины и стыда, а любые контакты с людьми — помимо, конечно же, студентов — казались мне тягостной необходимостью. Время от времени кто-нибудь из коллег пытался втянуть меня в общую застольную беседу, и я отвечал — учтиво, но кратко, стараясь скрыть раздражение, но и стремясь поскорее отделаться от вопрошающего.

Я так и сидел бы перед пустым камином, но в дверь забарабанили.

— Филиус, — голос Минервы был напряжён. — Прости, но это срочное дело.

Я поспешно открыл и впустил Мими.

— У нас, похоже, эпидемия, — обеспокоенно сообщила Минерва, входя в мой кабинет. — Поппи сказала, что, по её прикидкам, около трети студентов инфицированы редкой разновидностью магической лихорадки. В принципе, это не слишком опасно — я имею в виду, от неё не умирают, если пить зелье и соблюдать режим. Из симптомов — жар, бред, головная боль. Согласись, приятного мало. Необходимо проконтролировать своевременный приём лекарства и ограничить любые перемещения по замку. Сам понимаешь, в лазарет все инфицированные не поместятся, поэтому болеть им придётся в собственных спальнях, а Поппи сбилась бы с ног, бегая в каждую комнату; так что придётся нам с тобой тоже немного поработать колдомедиками. Филиус! Ты меня слышишь? — голос Минервы доносился словно сквозь вату; голова закружилась, и я едва удержался на ногах.

— Филиус, посмотри на меня, — требовательно произнесла Минерва. — О, да ты, кажется, и сам... — её ладонь едва коснулась моего лба. — Да ты горишь! — всплеснула руками Мими. —

Она велела мне лечь на диван, вынула из кармана небольшую бутыль, отмерила две ложки зелья, попутно рассказывая, что сама она не заболеет, так как успела принять профилактическую дозу; что снадобья в замке оставалось слишком мало, поэтому имеющийся в наличии запас предполагалось распределить между преподавателями, которым предстоит делать обход спален. Двое старшекурсников, говорила она, уже помогают мадам Помфри и профессору Слагхорну нарезать ингредиенты для восполнения запасов лекарства, но рук, как и времени, отчаянно недостаёт.

Убедившись, что я достаточно плох, чтобы не вставать немедленно с дивана и не нестись вместе с нею по срочным делам, Минерва тут же умчалась помогать остальным страждущим. А в моей голове уже вовсю бил набат и взрывались режущие глаз цветные искры… Довольно долго я пролежал неподвижно, не в силах понять, который час: мозг отказывался даже определять время по настенным часам и считать удары. Потом, видимо, снадобье начало действовать, и я снова обрёл способность хоть что-то соображать. Сквозь боль и звон я пытался ухватить какую-то важную мысль, связанную с магглами, с мистером Корриганом... Точно! У него же нет лекарства! А я только недавно от него...

Естественно, я уже тогда был заражён: не случайно Аберфорт обратил внимание на моё лицо — видимо, оно отражало ухудшение самочувствия, тогда как я, всецело поглощённый проблемами с мистером Корриганом, даже не обратил внимания на начало недомогания. Что же делать? Если мистер Корриган успел подхватить от меня эту заразу, — как знать, не убьёт ли его магическая инфекция? Как доставить ему зелье? Поможет ли оно магглу? Должно помочь. Лишь бы он успел принять его вовремя!..

Мими возвратилась как раз тогда, когда я окончательно продумал свой план по спасению мистера Корригана, нашёл в себе силы подняться с дивана и собирался идти искать её.

Я не мог и не хотел рассказывать ей обо всех своих делах, но когда я попросил её помочь отправить сову с запиской для Аберфорта, Минерва согласилась без колебаний. Я достал два листа пергамента, быстро нацарапал по несколько строк на каждом и, высушив чернила заклинанием, сложил листы особым способом. В письмо, адресованное Аберфорту, я вложил галлеон — вряд ли срочная доставка довольно простого зелья стоит больше. Когда Минерва ушла, всех моих сил хватило лишь на то, чтобы пересечь комнату, не свалившись. Перед глазами плыло. Что ж, по крайней мере, я мог теперь с уверенностью сказать, что сделал всё возможное, чтобы исправить ситуацию.

Прошло, наверное, около получаса. Я почувствовал себя несколько лучше и даже успел задремать, как вдруг в коридоре послышались знакомые лёгкие шаги, и вот уже Минерва вновь стояла на пороге. Я не ждал её появления; меня немало удивила её готовность тратить столько времени впустую, когда в замке полно людей, нуждающихся в помощи... Нет, я был, безусловно, благодарен ей и за заботу, и за внимание, и за то, что передала записку; но одно дело — дать лекарство и отправить сову, и совсем другое...

— Филиус, я могу тебе ещё чем-нибудь помочь? — не дожидаясь приглашения, Минерва вошла и остановилась подле меня, слегка склонив голову набок.

— Ты уже помогла; спасибо тебе большое! — проговорил я, стараясь, чтобы голос звучал уверенно. — Ступай к детям; им ты сейчас нужнее. И, по возможности, не забывай отдыхать — это просьба уже от меня лично.

Мне было приятно её внимание, но в то же время стыдно, что я разболелся и вместо того, чтобы приносить пользу, доставляю хлопоты.

— Филиус, я только что выдала первую порцию лекарства всем, кто нуждается в лечении либо в профилактике, — она говорила достаточно твёрдо, чтобы я понял, что уходить она не собирается. — Это будет очень бесцеремонно с моей стороны, если я отдохну прямо здесь, у тебя?

— Ну что ты, дорогая моя, — я не мог взять в толк, как мне вести себя с этой новой Минервой: по крайней мере, сейчас она отдавала распоряжения так, будто всю жизнь только этим и занималась — видимо, решила отрабатывать на мне начальственный тон — и меня это одновременно

и смешило, и пугало. Похоже, эти догадки как-то отразились на моём лице, потому что Минерва, опустившаяся было в кресло, вдруг поднялась и неуверенным движением руки поправила складки мантии.

— Тогда я, пожалуй, пойду, — вопреки собственным словам, Минерва застыла на месте, а я… Я сдался, прекрасно понимая, что потом буду клясть себя последними словами за проявленную слабость.

— Мне кажется, на самом деле тебе ужасно хочется остаться, — я всё же рискнул произнести это вслух.

В следующую секунду произошло то, что определило наши отношения с Минервой на много лет вперёд. Она подошла ко мне ближе, опустила руку мне на плечо и тихо произнесла:

— На самом деле, мне ужасно хочется... вернуться.

Я был счастлив — настолько счастлив, что не удержался и сообщил об этом вслух, и увидел, как лицо Минервы просияло. А потом она оставила мне флакон свежесваренного снадобья и убежала прочь. Я же, воспользовавшись душевным подъёмом и, как следствие, улучшением самочувствия, зашёл в спальню и надел халат. Для пижамы было рановато — не исключено, что Минерва снова заглянет ко мне... да нет, она непременно заглянет! И всё снова будет хорошо, потому что одной этой фразой Мими оставила всё наше прошлое — в прошлом. Больше никаких недомолвок, взаимных претензий, обид. Будем дружить и беречь друг друга, без чувства вины, отчаяния, ущемленного самолюбия. Свобода... Или всё же одиночество? Нет, пожалуй, назовём это свободой и будем радоваться тому, что есть, потому что неудачных попыток и неловких ситуаций с меня, пожалуй, более чем достаточно.

Вскоре я получил послание от Аберфорта; он сообщил, что уже разыскал Анну и передал ей зелье и мою записку. Вот и отлично. На Анну всегда можно было положиться, мистер Корриган знает её, а значит, примет снадобье из её рук. Во всяком случае, она сообщит мне, что и как, и я смогу наконец вздохнуть с облегчением.

Анна и в самом деле не подвела: спустя некоторое время от неё прилетела сова — подумать только! Пожалуй, такими темпами Анна скоро возвратится в магическое сообщество, чему был бы очень рад — не столько из эгоистических соображений, сколько ради самой Анны. Однако умиляться было некогда, и я начал читать её письмо. Итак, она побывала в том самом дублинском трактире, где был подключённый к сети камин, переговорила с хозяином, одолжила сову… так, это место пока можно пропустить: видимо, по доброте душевной, желая успокоить меня, Анна написала подробный — может быть, даже чересчур подробный — отчёт о том, как всё прошло. Как я и просил, прежде, чем направиться в мастерскую, она вначале сама приняла профилактическую дозу снадобья, дабы не подхватить лихорадку от мистера Корригана... Умница! Мистер Корриган был чрезвычайно рад её визиту, нездоровым он не выглядел, но зелье всё же выпил — после объяснения причин.

В конце письма Анна намекнула, что нам необходимо будет переговорить обо всём случившемся с глазу на глаз.

Минус в этой истории был лишь один: если до этого Анна и подозревала неладное, то это были лишь догадки; теперь же она точно знала, что я нарушаю Статут. Фактически, она только что стала моей соучастницей и пошла на этот шаг вполне добровольно — неудивительно, ведь на кону стояла жизнь человека, однако я опасался, что она меня осудит. В делах, касающихся Статута секретности, Анна свято соблюдала закон, ни разу за всю жизнь не применив магию в присутствии магглов — включая даже собственного сына.

С юным мистером Райли я к тому времени уже был знаком. После полугода встреч Анна решилась представить меня сыну — разумеется, в качестве старинного школьного приятеля, однако мальчик был уже достаточно взрослым, чтобы понять характер наших взаимоотношений с его матерью. Не знаю, на что рассчитывала Анна, идя на этот шаг; во всяком случае, меня ничуть не удивила скрытая враждебность, с каковой отнёсся ко мне Джонатан Райли. Враждебность эта была порождена не только сыновней ревностью, но и чувством несправедливости. В свои семнадцать лет он не мог не чувствовать, что мать относится к нему, как к ущербному, неполноценному — и тут появляюсь я, и Анна ведёт себя так, будто со мной, в отличие от него, всё в порядке... Тогда как человеку, не имеющему представления о магическом мире и вынужденному судить исключительно по внешнему виду, наверное, должно было показаться, что всё обстоит как раз наоборот. Любопытно, что в маггловском обществе, судя по всему, присутствовали те же проблемы, что и в нашем — и с равенством, и со взаимоуважением.

Словом, гордость его была задета, а раз Анна ни раньше, ни теперь не посчитала нужным открыть сыну правду, то неоткуда было взяться и пониманию.

Разумеется, я осознавал все резоны, которыми руководствовалась Анна, и всё же, когда я думал об этом, мне становилось обидно — и за себя, и за неё, и за мистера Райли. Будь я на его месте, я предпочёл бы знать о волшебниках всё — уж лучше мучиться завистью к магическому миру, чем жить в полном неведении.

Могла ли магия помочь Анне?.. Сейчас, конечно, вряд ли, но лет пятнадцать назад — несомненно. Использовать пару безобидных заклинаний, чтобы зачаровать игрушки... или зубную щётку... или хоть что-то, хоть самое дурацкое, только бы ребёнок понял, что его любят.

Задумавшись о детях и о превратностях родительской любви, я внезапно вспомнил, что пропустил время, когда обычно говорил с родителями. Это меня огорчило: последние полгода — с того самого момента, как я во время своего последнего визита сообщил о нашем с Анной романе, — моё общение с родными сводилось к нейтральным темам или попыткам хоть немного утешить отца, которого искренне огорчало, что у меня пока не складывается личная жизнь.

Мама, хотя и приняла известие о нас с Анной довольно тяжело, но всё же была достаточно закалена жизнью и моими прежними выходками, поэтому в итоге сумела взять себя в руки и выразить своё мнение уже в менее экспрессивной форме:

— Ну что ж, я рада, что, по крайней мере, ты не совсем один, — заключила она, откидываясь в кресле, — и, пожалуй, могу отметить, что за эти годы твоя школьная подруга стала чуточку умнее. Хоть я и по-прежнему считаю её не лучшим выбором, но вынуждена признать, что теперь она разительно отличается от той чёрствой, эгоистичной и бестактной девицы, каковой она была в юности.

Здесь стоит заметить, что ни разу за все мои школьные годы мама не сталкивалась с Анной дольше, чем требовалось для вежливого полупоклона — или хотя бы кивка головы — и происходило это обычно на вокзале Кингс-Кросс, в суете и толчее. Сам я никогда не отчитывался перед ней о том, что происходило между мной и моими школьными друзьями; а повзрослев — тем более предпочитал не распространяться о подробностях, поэтому оставалось загадкой, когда мама успела прийти к столь нелестным выводам.

— Объяснись, пожалуйста, — спокойно произнёс я.

— Тут и объяснять нечего, дорогой мой. Я просто смотрю на тебя. Ты ещё никогда не выглядел настолько…

— Настолько — что?

— Прости, я понимаю, что не могу быть ни справедливой, ни объективной, просто потому, что я — мать. Но ты… скажем так, не похож на счастливого человека, у которого сбылась давняя мечта. Хорошо, я буду честной: ещё никогда я не видела тебя настолько подавленным — даже когда ты… распрощался с курсами обливиации. Зная твой стойкий и жизнерадостный характер, я не могу смириться с этой переменой; естественно, я ломала голову, пытаясь угадать причину...

— И ты связала это с Анной, — закончил я. — В этом ты ошиблась. Дело не в ней… и не в любовных переживаниях, в принципе. Прости, всего я сейчас рассказать не могу, просто поверь мне на слово, — я постарался придать голосу убедительности — и, вопреки обыкновению, преуспел в этом, после чего свернул беседу.

С тех пор я не единожды прокручивал в голове этот разговор, но лишь теперь смог понять, что́ заставило меня заново перебирать в мыслях мои и мамины реплики, вертеть их так и сяк, пытаясь приложить их к своему состоянию; как ни странно, но прежде, рассуждая о тревожных сигналах в поведении мистера Корригана, я не осознавал до конца, насколько сильно волшебная материя управляет моим собственным настроением. Что ж, значит, я тогда интуитивно смог отыскать первопричину своих метаний и своей тоски, а ведь на тот момент я был уверен, что просто лгу, пытаясь отвлечь мамино внимание от Анны… Значит, всё же не она. Просто-таки камень с души! Значит, дело в материале, который отчаянно сопротивляется неизбежному. Дух Времени рвётся на свободу, но он не желает терпеть моего произвола, не желает обретать ту форму, которую я намерен ему придать, не желает служить ни мне, ни другому человеку. Он вообще не хочет допускать нашего влияния на ход времени; он объявил нам войну.

Что ж, вызов принят.

Дни карантина пронеслись быстро. Уже со второго дня я был в состоянии помогать остальным преподавателям — что было очень кстати, так как лихорадка охватила уже больше половины студентов. Многие лежали пластом, не в силах подняться, кое-кто бредил. Старосты — точнее, те из них, кто не болел, — помогали по мере сил, у Минервы в конце дня от усталости подкашивались ноги, да ещё Гораций и мадам Помфри постоянно нуждались в дополнительных рабочих руках. Как бы там ни было, лихорадку мы в итоге одолели.

Как только в школе начал восстанавливаться порядок, я улучил два часа и рванулся в Дублин. Мистера Корригана я нашёл вполне здоровым; как выяснилось, он вообще не заболел и был крайне удивлён появлением Анны и её настойчивым требованием принять зелье — удивлён, но и растроган. Он от души благодарил меня за проявленную заботу и просил "передать миссис Райли низкий поклон". Я заметил, что глаза его при этом странно блеснули…

"Ну вот, Филиус, ты и получил подтверждение, пускай и косвенное, своей давней догадки… Доволен?" — я с горечью подумал, что, по крайней мере, это отчасти объясняло некоторую напряжённость, появившуюся между мной и мистером Корриганом в последнее время. Его интерес к Анне был вполне закономерен, и дело не только в том, что она была умна, красива и обладала выраженным чувством собственного достоинства. Помимо этого, Анну всегда, ещё с детских лет, отличала какая-то внутренняя тишина, создававшая вокруг неё особую атмосферу спокойствия. Нет, с Анной не было уютно — её характер был слишком прохладным для этого, она держалась скорее ровно и нейтрально со всеми, включая и меня, и тех её подруг, которых я знал, просто в её обществе было приятно находиться. Рядом с ней мир ощущался иначе. Красота её никогда не была броской, как не было ярким её обаяние; Анна не опаляла и не ослепляла, Анна завораживала. Её удивительную внутреннюю тишину ничто не смогло нарушить — ни адская, полная стрессов работа, ни жизненные испытания, ни переутомление вкупе с нервозностью. Словом, я не усматривал ничего странного в том, что мистеру Корригану понравилась Анна; было бы куда страннее, если бы он не заметил всех её достоинств.

— Вы счастливый человек, профессор Флитвик, — констатировал мистер Корриган, — однако сами не сознаёте ни своего счастья, ни чужой печали.

— Звучит похоже на обвинение, — отозвался я.

— Так и есть, — вздохнул мистер Корриган.

— Итак, в чём я виноват?

— В том, что совершенно не понимаете эту женщину, и более того, даже не стараетесь понять.

"Вам, конечно же, виднее, — мысленно ответил я, уязвлённый его проницательностью. — Буду признателен, если вы объясните мне, как именно я должен понимать человека, которого знаю с одиннадцати лет".

Я ответил ему что-то вежливое — точнее, брякнул ерунду, да ещё и невпопад, — а после мы перешли к обсуждению длины цепи хроноворота: было бы желательно, чтобы артефактом могли воспользоваться несколько человек сразу.

В жизни мало справедливости, однако ещё меньше её в любви — этот урок я усвоил достаточно рано, после чего, как мне казалось, мог считать себя человеком закалённым по части разных трудностей и неудач на личном фронте. До сих пор я не подозревал, что неразделённое чувство, обращённое ко мне, может приносить боль ничуть не меньшую, чем моя собственная безответная любовь. Увы, я вынужден был признать свою ошибку. Конечно, чувство, которое питала ко мне Анна, вряд ли можно было назвать даже влюблённостью, но я и сам не был уверен, что влюблён в неё.

Таким образом, мистер Корриган, сам того не зная, разбудил дремавшую во мне до сих пор совесть, и хотя это было вовсе не его дело, теперь я мучился виной не только перед Анной, но и перед ним. Ну не мог же я сообщить ему, что Анна неспособна ответить взаимностью человеку, в котором нет магии! Видит бог, она на многое готова была закрыть глаза, но не на это. Возможно, у мистера Корригана могли бы быть шансы добиться её расположения, не приди я в его мастерскую в тот злосчастный день. Хотя, о чём я говорю? Это у нас, в магической Британии, возможны всякие чудеса: численность волшебников настолько мала, а мир так тесен, что сословное разделение представляет собой непозволительную роскошь даже для тех, кому по нраву поддерживать и соблюдать всяческие неравенства. У магглов же, насколько я мог судить, финансовый директор — должность чрезвычайно важная; не зря Анна долго к ней шла и заслуженно гордилась этим достижением. Мистер Корриган же остался бы для неё простым ювелиром… Нет, так нельзя, я снова чудовищно несправедлив к Анне! Вряд ли её смущают подобные условности. Я-то и сам не могу похвастать блестящей карьерой, но почему-то ей захотелось быть со мной...

Выйдя из аберфортова камина, я столкнулся с мистером Урхартом; тот, похоже, опять был слегка не в духе, однако выглядел куда более трезвым, чем при нашем знакомстве. В данный момент он втолковывал что-то уныло кивающему в такт его словам Хагриду. Раздражения по отношению к нему я более не испытывал; недоумение, впрочем, никуда не девалось: цель его визитов в Хогсмид была очевидна — интересно, понимает ли он вообще слово "нет"?..

Минерва за ужином глядела весело и была вполне довольна жизнью; улучив момент, она шёпотом сообщила мне, что свадьба Августы Гринграсс и Этельберта Лонгботтома состоится уже в конце июня, сразу после экзаменов. Я не стал задавать неуместных вопросов о причинах такой странной поспешности: Минерва, подумав, смущённо прибавила, что, во всяком случае, она лично их не осуждает ни в коем случае. Вопросительный взгляд, который она при этом адресовала мне, по-видимому, означал, что теперь уже я должен дать некую оценку как самой ситуации, так и выводам, к которым пришла Минерва. Я пожал плечами: это их дело, не так ли?

— Переговорим об этом после ужина, — предложил я. Честно говоря, теперь, когда вся школа только-только начала отходить от магической лихорадки, которая, по моей милости, едва не затронула ещё и мистера Корригана, а работа над хроноворотом должна была со дня на день войти в стадию практического осуществления, и вдобавок — когда Анна письменно выразила мне недоумение по поводу странных дел, которые я веду с магглом, мне для полного счастья недоставало только Августы.

Вечерняя беседа за чаем всё же состоялась. Я вспоминал свои первые годы работы в школе и тем сильнее поражался Минерве: как у неё ещё доставало сил думать о чём-то, помимо школьных дел? Каково ей вообще? Может быть, она жалеет, что взяла на себя такую серьёзную и ответственную должность сейчас, когда она так юна и полна жизни? Хотя, как знать, возможно, именно её молодость и энергичность и послужили причиной выбора Альбуса. Что ж, мы пережили магическую лихорадку, осталось только пережить свадебную — и Минерва снова обретёт душевное равновесие. А впрочем, я заметил, что все эти любовные истории сказались на ней самым благоприятным образом. Несмотря на всю усталость, она была свежа и жизнерадостна, а ведь речь шла всего лишь о её подруге. Оставалось только догадываться, как бы она сияла, если бы у неё у самой появился близкий человек… Не век же ей тосковать из-за какого-то Макгрегора!

Экзамены в этом году проходили легче обычного: для тех студентов, которые любили учиться, эпидемия послужила поводом отдохнуть и отоспаться, прежде чем погрузиться в бешеный темпоритм СОВ и ЖАБА; таким образом, они были спокойнее, увереннее и работали эффективнее: я чувствовал это по их последним подготовительным эссе. Большинство учеников, конечно же, были лишены возможности ощутить эту разницу и впадали в панику, хватаясь то за одну, то за другую дисциплину. Впрочем, мне жаловаться не приходилось: к экзамену по чарам, как правило, готовились все, так как огорчать меня считалось крайне нежелательным.

Иногда Минерва обращалась за советом ко мне, бывало, что и я сам спрашивал её совета и помощи. Такие моменты радовали её безмерно: ей явно доставляло удовольствие сознавать, что она может быть полезна мне и что отныне я общаюсь с ней уже совершенно на равных. Впрочем, не обходилось и без эксцессов: как-то раз Минерва приняла слишком близко к сердцу нескромную выходку одного из старшекурсников — он, разумеется, помнил Минерву ещё студенткой, и хотя это не извиняло его поведения, но всё же отчасти объясняло причину его дерзости. Речь шла о недопустимом внешнем виде одного из студентов её факультета: тот появился в столовой в мантии, вывернутой наизнанку и вдобавок обильно украшенной перьями гиппогрифа, и, прежде чем усесться, как ни в чём не бывало, за стол, прошёлся колесом, едва не сбив с ног товарища. Естественно, Минерва потребовала, чтобы он немедленно вышел и не смел возвращаться, пока не приведёт себя в порядок. Тот, в свою очередь, встал, кое-как одёрнул свой наряд и вышел, пробурчав себе под нос что-то вроде извинений — я подумал про себя, что, скорее всего, мальчику просто не повезло в каком-нибудь пари, что и толкнуло его на эту выходку, дурацкую и бессмысленную. Однако то ли из-за её вмешательства он не успел выполнить условий спора до конца, то ли его задел требовательный тон Минервы — обычно она была куда мягче со своими подопечными, — но, так или иначе, ему вздумалось проявить бунтарство.

Как я узнал позднее, в тот же день провинившийся студент вовсе не явился на урок трансфигурации, а вместо этого прямо посреди лекции запустил в класс кота, наряженного в шотландку и с кое-как закреплёнными на морде очками; кот, не привыкший к подобным превратностям судьбы, утробно выл и метался по классу, пытаясь высвободиться из импровизированной одежды. Несколько сердобольных девочек бросились ловить несчастное животное, и в аудитории поднялся такой гвалт, что ради восстановления порядка Минерве пришлось прикрикнуть на расшумевшихся учеников, самолично изловить кота и оказать ему помощь.

Гораздо сложнее ей пришлось потом, когда она явилась в гостиную факультета для разбирательства. Так, помимо снятых баллов — что, как минимум, было закономерно — и назначенных отработок — весьма действенный метод, если студенты не могут найти мирного применения своей энергии, она сгоряча выпалила, что более не намерена впредь терпеть такого обхождения и скорее уволится, чем позволит относиться к себе подобным образом — подозреваю, её больше обеспокоила и возмутила моральная травма, нанесённая животному.

Узнав о случившемся, я нешуточно рассердился — не настолько, чтобы прилюдно вмешаться в чужие внутрифакультетские дела, но достаточно, чтобы потребовать немедленной приватной беседы с Минервой.

— Минерва, что ты творишь? — сходу начал я, едва оставшись с нею наедине. — Нельзя же так! Хочешь, чтобы тебя воспринимали всерьёз — так будь добра, веди себя соответственно!.. Что это за странные высказывания в присутствии студентов? Получается, ты, заместитель директора и декан, ставишь свою работу в зависимость от выходок развязного мальчишки?! Всё, полно, успокойся; не расстраивайся из-за мелочей. Ты не успела ещё понять одну простую вещь: мы действуем не от своего имени, мы представляем Хогвартс. Поэтому мы и школа для них должны быть неразделимы. Если мы поступаем с ними, как до́лжно, в рамках своих полномочий, наше общение со студентами не может и не должно быть слишком… личным. Для них мы — и есть школа. И бунтуют они против школьных правил, а вовсе не против милой девушки по имени Минерва Макгонагалл. Запомни, на провокации такого рода поддаваться нельзя.

— А что можно?

— Думаю, в остальном, — кроме реплики об увольнении, разумеется, — ты действовала верно. Сейчас я помогу тебе справиться с последствиями, а уж потом мы соберёмся вечерком попозже и продумаем стратегию твоего поведения со студентами.

— Стратегию? — улыбнулась она. — Как на войне?

— А ты как думала? Им нужен декан, а не старшая сестричка. Ты любишь их безмерно, тут я не спорю, но к воспитанию молодёжи надо подходить с умом..

— А ты?.. Насколько я помню, у тебя некогда были очень тёплые личные взаимоотношения кое с кем из студентов, — осторожно произнесла Мими, не решаясь посмотреть мне в глаза.

— Были. И остались. Но тут всё просто: этому человеку в голову бы не пришло злоупотреблять расположением учителя или испытывать его терпение.

— А если бы вдруг?..

— Думаю, мы вместе решили бы любую проблему, — спокойно ответил я. — Найти хорошего друга — это счастье, а за счастье стоит побороться. Но, насколько я могу судить, сейчас между нами нет разногласий?

...Она не отвечала, только улыбалась мне, как обычно, — печально и тепло.

Разногласий и в самом деле не было. Я счастлив был признать, что Минерву приняли и полюбили как студенты, так и профессора; школьная жизнь вошла в нормальный ритм, мы благополучно преодолевали ежегодную экзаменационную полосу испытаний, и в общем-то всё шло, как обычно, пока однажды, возвращаясь с очередного экзамена, я не был пойман за рукав профессором Слагхорном прямо посреди коридора. Это несколько удивило меня: Гораций никоим образом не походил на человека, которому свойственна подобная манера обращения с коллегами. Впрочем, он вёл себя даже несколько дружелюбнее обычного, шёпотом объяснив своё поведение тем, что Аберфорту срочно необходимо видеть меня в "Кабаньей голове", дабы конфиденциально обсудить некий вопрос. Я поблагодарил Горация и отправился в Хогсмид, надеясь, что Аберфорт не задержит меня надолго.

Вопреки ожиданиям, хозяина на месте не было, как не было и посетителей — впрочем, едва я вошёл, послышался скрип лестницы и звук шагов; вот только это был не хозяин заведения. Со второго этажа, где размещались номера для постояльцев, спускалась никто иная, как мадам Марчбэнкс. По её выражению лица я догадался, кем на самом деле был тот человек, который хотел меня видеть. Нет, я не хотел спешить с выводами относительно Аберфорта, которого я искренне считал своим хорошим приятелем, однако теперь меня живо заинтересовал вопрос: с кем, кроме меня, и на каких условиях он сотрудничает.

Возможно, до сих пор я слишком мало знал.

— Давненько мы не виделись, профессор, часа полтора, наверное, прошло, — проговорила мадам, когда я поприветствовал её, протягивая руку, чтобы помочь спуститься. — Придётся разочаровать вас: я ещё не настолько стара, чтобы нуждаться в провожатых, если мне вздумается штурмовать лестницу. А впрочем, спасибо. Не отвечайте; всё равно сейчас станете блеять и мямлить, совсем как ваш отец. Он, представьте, в моём присутствии двух слов связать не мог — как же это раздражало! И вы, я вижу, немногим лучше. Ну, да я не за этим. Из папаши вашего всё-таки получился довольно сносный колдун, и я, признаться, до сих пор горда, что приложила к этому руку. Он, небось, даже и не помнит…

— Ну почему же, мадам, напротив, он всегда отзывался о вас с огромным пиететом, — ввернул я, воспользовавшись паузой. Мне не хотелось, чтобы у неё складывалось превратное впечатление о моём отце. Долгое время он работал вместе с её дальним родственником, Бертрамом Марчбэнксом, до недавнего времени возглавлявшим Отдел Тайн; мне было точно известно, что папа регулярно справлялся о её здоровье и передавал поклон. Бывало, когда мы беседовали с отцом и он, увлекшись, пускался в воспоминания о детстве, то неоднократно упоминал профессора Марчбэнкс и высказывал сожаление, что, будучи крайне замкнутым мальчиком, он так и не сумел преодолеть застенчивость в отношении неё, тем самым лишив себя шансов завоевать ответное уважение. Впрочем, в этой беде он был не одинок: у мадам была удивительная способность наводить на студентов ужас одним только присутствием. Нет-нет, она не была строгой в плохом смысле этого слова: не повышала голоса, не переходила на личности, да и в целом, её обращение с людьми можно было назвать вполне корректным, однако… Я до сих пор не мог постичь, как она умудрялась, не делая и не говоря ничего особенного, внушать такой страх. Сейчас, говоря с ней, я вновь убедился, что, будь я на месте отца, вряд ли я вёл бы себя более уверенно. По крайней мере, сейчас я точно был не в своей тарелке, что, впрочем, не умаляло ни её заслуг, ни моей симпатии к самой мадам Марчбэнкс — симпатии, взращённой рассказами отца и регулярно подпитываемой личным опытом наблюдения за этой удивительной волшебницей.

Она принимала экзамены, и в её исполнении этот процесс был полноценным видом искусства. Мадам Марчбэнкс всегда давала шанс выкрутиться из положения, для чего заставляла прямо на экзамене рассуждать вслух, отыскивая потерянную нить рассуждений — многие считали, что это было своего рода наказание за забывчивость, однако всё обстояло как раз наоборот: такие ситуации и таких студентов она обожала и всячески помогала им "выплыть". Её вопросы били в цель, она знала, как подыграть и словно бы невзначай дать зацепку, но делала это так, чтобы студент не заподозрил её умысла. Она безошибочно отличала волнение добросовестного ученика, боящегося, что его подведёт память или сообразительность, от волнения лоботряса, ожидающего справедливой трёпки. И эту самую трёпку она тоже задавала мастерски! По крайней мере, трое изо всех выпускников, плохо выучивших заклинания, были настолько потрясены как самим экзаменом, так и стилем общения мадам Марчбэнкс, что это заставило их впредь задуматься и приналечь на учёбу. В их числе оказалась и Августа Гринграсс — то есть теперь уже без пяти минут Лонгботтом. Именно так, с треском провалив СОВ, спустя два года Августа наверстала своё на ЖАБА. Она сама как-то раз поделилась со мной довольно захватывающей историей об этом и прибавила, что однажды отважилась написать мадам Марчбэнкс и выразить ей свою личную признательность.

Но сейчас, в ответ на на моё вполне безобидное замечание о почтительном отношении моего отца к его бывшей преподавательнице, мадам Марчбэнкс лишь презрительно фыркнула:

— Очень мило с вашей стороны, молодой человек, однако совершенно излишне. Я и сама прекрасно сознаю, насколько вы погрешили против истины, и меня это порядком раздражает. Давайте сменим тему. Вот, например, ваша методичка — славная вещь, я прочла её с огромным удовольствием, хотя мне с отвычки и было трудно читать на французском. Последние лет десять у них, я имею в виду, на континенте, произошли значительные сдвиги в отношении к методике. Да чего скрывать, при всех недостатках шармбатонцев, там всегда умели ценить настоящих мастеров и подлинные знания, в то время как у нас слишком многое решают такие пустяки, как происхождение и репутация. Не ждите, что в Попечительском совете скоро оценят все плюсы вашей работы. Не в этом столетии… а жаль. Возможно, вы ещё успеете застать эти времена, хотя — что уж говорить о вас, когда даже мой скромный труд уже который год отказываются переиздавать, а ведь какой это был бы прорыв!.. А, пустые надежды. Настало время олухов и злонамеренных идиотов. Но самые опасные — это идиоты благонамеренные, так-то вот!.. — с этими словами мадам Марчбэнкс уселась за дубовый стол и взмахнула палочкой, очерчивая защитный купол. Ну что ж, значит, мои опасения подтвердились. Тот факт, что мадам Марчбэнкс в курсе нелегально установленной мною акустической магии, сам по себе говорил о многом.

— От любопытных ушей, — пояснила она, как будто я мог неправильно понять этот жест. — Итак, я вызвала вас сюда, чтобы предостеречь от излишней доверчивости. Кое-кому в школе вы, судя по всему, успели помешать; за вами наблюдают и ждут удобного момента, чтобы нанести упреждающий удар.

— Уважаемая мадам Марчбэнкс, я признателен вам за ваше участие, однако не представляю, во-первых, кому я имел несчастье перейти дорогу, а во-вторых, чем это может быть чревато, — как можно сдержаннее проговорил я, стараясь побороть волнение.

— Дамблдор — я имею в виду, конечно, старшего, Альбуса, — вам не доверяет. Как бы тесно вы ни общались в последнее время, что бы он вам не говорил, вы будете полнейшим олухом, если примете его напускное дружелюбие за чистую монету и, в свою очередь, хоть в чём-то доверитесь ему, — она говорила своим обычным, не терпящим возражений тоном, однако это говорило в пользу её искренности.

— Повторюсь: я признателен вам за предупреждение, мадам, но уверяю вас, меня ни разу не посещала мысль откровенничать с Альбусом о моих личных делах. Да и сомневаюсь, чтобы он мог ими всерьёз интересоваться — всё наше общение сводится к обсуждению текущих школьных дел и прослушиванию классической инструментальной музыки...

— Назревает война, — перебила мадам Марчбэнкс. — Она будет настолько жестокой, насколько бывают, наверное, только гражданские войны. Мы стоим на пороге катастрофы, предотвратить которую, к сожалению, уже не в наших силах — слишком поздно. Правда, если Гриндевальд потрясал мир с поистине имперским размахом, то амбиции этого нового политиканствующего адепта тёмных искусств покажутся вам куда более скромными. Однако последствия могут стать фатальными именно для нас: для магической Британии в целом и для Хогвартса в частности. Альбус Дамблдор, конечно же, изъявит готовность принять участие в свержении этого нового лидера… "Лорд Волдеморт" — вот как называет себя этот главарь новой банды революционеров. Но только Альбусу он не по зубам… При всём его героизме, наш дорогой директор столь же самонадеян, сколь беспомощны его попытки изображать великого стратега. Его планы слишком громоздкие, слишком перегруженные лишними нюансами и деталями и поэтому плохо поддаются корректировке. Запасных — планов, да и, пожалуй, игроков — у него, как правило, нет. Альбус годится лишь на то, чтобы отдавать приказы, поэтому вокруг него собираются не союзники, не друзья, а подчинённые. Вследствие этого, хотя я и боюсь запутаться, определяя, где тут следствие и где — причина, он не слишком хорошо разбирается в людях и человеческих чувствах — хотя всячески старается убедить широкую публику в обратном. За последнее столетие в магическом мире появилось две зловещих фигуры, и Альбус может гордиться тем, что видел, знал и… проморгал этих двоих. Насколько он мудр и всемогущ — судите сами; я лишь перечислила общеизвестные факты.

— Мадам Марчбэнкс, я решительно не понимаю, к чему вы клоните, — начал я осторожно. — Вы знаете, складывается впечатление, будто вы пытаетесь подтолкнуть меня к конфронтации с директором, чего я, признаться, хотел бы избежать. Впрочем, вы излагаете свою точку зрения достаточно убедительно; мне остаётся лишь выяснить, какую роль вы отводите мне в этой игре?

— Каждый раз, когда война ведётся лишь между двумя сторонами, победа даётся слишком дорогой ценой — ценой обескровливания, а то и полного изничтожения противоборствующих сил. Избежать этого можно, если в дело вступает кто-то третий, кто присоединится к правильной стороне в нужный момент. В этом случае, в случае создания коалиции, победителя определяет не воля случая и не превосходство сильного над слабым, а способность договариваться и действовать в тандеме; проблема в том, что Альбус не умеет и этого. Насколько я его знаю, он вообще не способен считаться с чужим мнением. Именно поэтому нужно, чтобы третья сила была неподконтрольна Альбусу и непредсказуема ни для одной из сторон. Чем внезапнее она появится, тем с меньшими потерями будет выиграна война.

— Странно, мадам, что вы, рассуждая о сторонах и расстановке сил, как будто вовсе не принимаете в расчёт Министерство, — осторожно произнёс я, на всякий случай нащупывая конец палочки в рукаве: до сих пор моя оппонентка вела себя довольно сдержанно, однако я не имел понятия, как на самом деле она отнесётся к попыткам возражения. Нарываться на нежданное проклятие мне бы не хотелось.

— Министерство? Надеюсь, вы это сейчас сказали не всерьёз. Неужели вы настолько наивны? Или, быть может, вы считаете наивной меня? Министерство никогда и ничего не решало и не решает, запомните навсегда. Оно может быть разве что полем боя, а в редких, почти исключительных случаях — орудием в руках сильнейшего, но очевидно, что использовать его будут те, кто сумеет подчинить его себе, — она выдержала паузу и затем продолжила:

— Школа — вот что самое важное и, пожалуй, страшное в этой игре. Ограничься Альбус влиянием на Министерство через Визенгамот — это было бы не так опасно. По крайней мере, там есть парочка буквоедов-законников, способных в случае необходимости дать ему хотя бы формальный отпор. Здесь же, в Хогвартсе, роль оппозиции традиционно отводилась заместителю, однако сейчас эту должность занимает девочка — ставленница Альбуса, все её административные обязанности сводятся к бумажной работе — и то лишь потому, что директору, видите ли, недосуг самому разбирать документацию.

— При всём уважении, мадам, с этим я вынужден поспорить: вы не хуже меня знаете, что не так давно профессор Макгонагалл смогла добиться утверждения курса Теории магии Попечительским советом, — начал я, но мадам Марчбэнкс лишь досадливо отмахнулась:

— Ну конечно. Она явилась на совещание, поставила вопрос, пролоббировала идею, убедила попечителей сделать то, чего они категорически не желали делать более полувека, — и всё это было проделано ею самостоятельно, без малейшего вмешательства со стороны директора… вы сами-то верите этому?

— Вы упустили из виду, что Минерва Макгонагалл училась не только у Альбуса, но и у меня. Я её отлично знаю; скажу даже больше: мы давние друзья, — я старался не слишком выдавать волнения, но, похоже, получалось не слишком хорошо. — Ещё с детских лет её способности признавали выдающимися. А кроме того, она три года проработала в Министерстве, где, наверняка, и освоила искусство противостояния сильным мира сего посредством логики и аргументов…

— Скорее — искусство наживать врагов, таская каштаны из огня для начальства. Ценное умение! Подумайте сами: она здесь без году неделя, а между тем, в определённых кругах её уже ненавидят, винят во всех грехах и считают бессовестной карьеристкой. Как же! "Мисс заместитель директора" — в двадцать один-то год! Альбус же, напротив, — чист и бел, как снег, выпавший на Рождество. Хотелось бы узнать, как ему удалось убедить — или же заставить — эту, в сущности, вовсе неглупую девочку воевать за свою идею. Что он ей посулил? Наверняка это было что-то такое, от чего она не смогла отказаться… Иначе — зачем? Поразмыслите об этом на досуге. Вы же сами сказали, что вы её друг.

А вот теперь мадам Марчбэнкс зрила в корень. Этот вопрос вот уже больше года ставил меня в тупик: действительно, почему Минерва, едва получив назначение на должность заместителя, смогла так внезапно и так успешно провернуть это дело? Идея была рискованной и трудноосуществимой; по крайней мере, в своё время преподавательская карьера Гризельды Марчбэнкс оборвалась, толком не начавшись, из-за серьёзных расхождений кое с кем из попечителей — и даже, по слухам, из самого Министерства — именно по этому вопросу. Таким образом, экспериментальный курс был досрочно завершён — точнее сказать, свёрнут, а те из студентов, которым посчастливилось учиться в годы работы профессора Марчбэнкс, оказались вынуждены пересдавать экзамены по чарам и защите в присутствии Совета Попечителей, собравшегося для этой цели малым составом — мера столь же оскорбительная, сколь и бессмысленная, так как лишь немногие из самозваных экзаменаторов знали и умели хотя бы половину того, чему мадам Марчбэнкс успела обучить студентов за семь лет преподавания в Хогвартсе. Скандал разгорелся нешуточный; директор Диппет лишь чудом избежал выплаты каких-то штрафов и неустоек, грозивших ему за якобы неудачную попытку внедрения курса Теории магии. Видимо, кому-то здорово мешала систематизация магических знаний и умений; кто-то создал и возглавил негласную партию дезинтеграции и, наверное, даже дезориентации молодых волшебников. И этот кто-то явно не желал, чтобы магический мир был удобен и приятен для всех его обитателей... Повеяло старым добрым анти-маггловским душком. Впоследствии отец часто упоминал об этом — и напрямую, и намёками; и тут наконец до меня дошло. Теория магии делает возможным изучение волшебных искусств на более глубоком уровне, позволяя сделать непознанное — познаваемым; она даёт ключ к взаимосвязи различных форм магического искусства и способствует более быстрому и безболезненному введению в практические курсы. Кто мог не желать, чтобы магия стала понятной и изучаемой? Очевидно, те, кто предпочли бы бродить в потёмках сами, только бы не допустить в эту сокровищницу чужаков… Мой отец называл их "уполномоченными министерскими шишками", мать, пренебрежительно кривя губы, — "самоназванными аристократишками", но суть в том, что эти люди действительно многое умели, на многое влияли и составляли пускай не слишком большую, но всё же существенную часть как Министерства, так и Совета Попечителей. Далеко не все из них входили в "список истинно чистокровных", попадались среди них и явные полукровки, однако невидимый заслон, отделявший детей от изучения необходимых теоретических основ, был делом их рук. Влияние этой группы то усиливалось, то слабело — в зависимости от политических обстоятельств, однако в последнее время авторитет отдельных личностей, вроде того же Альбуса Дамблдора, понемногу ослабил давление. Покойный директор Диппет, ставший жертвой скандала, сдался, а вернее, затаился, делая вид, что перешёл под чужие знамёна, и даже провёл показательную акцию по восстановлению консервативных методов — исключительно на словах, а не на деле. Впредь он более не решался возобновлять попытки реформ, однако я знал, что он в своё время успел многое сделать и многим пожертвовать, чтобы изменения стали в принципе возможны — хотя бы когда-нибудь.

Минерве, очевидно, пришлось нелегко в Министерстве: она носила маггловскую фамилию отца, она была влюблена в маггла, пускай об этом никто не знал — неважно, зато знала она сама, и для неё было невыносимым видеть, что неравенство по признаку чистоты крови продолжают искусственно поддерживать в определённых кругах. Не найдя сил противостоять этому в Министерстве, Минерва возвратилась в Хогвартс и, заручившись поддержкой Альбуса, обрушила всю силу своего праведного гнева, всю горечь неизжитой любви, чтобы сломить этот заслон. Надо сказать, что возмущение со стороны общественности, как и незаслуженное клеймо на репутации, она несла достойно, если не сказать — гордо.

— Мадам Марчбэнкс, — начал я, прокашлявшись после долгой паузы, — думаю, я правильно понял вас; вы хотите, чтобы я присоединился к вашей организации...

— Конечно же, нет. Я вовсе не собираюсь брать на себя ответственность и возглавлять какое-либо движение за или против чего угодно. Но зато вы — можете. Вам это под силу. Вы молоды, не в меру энергичны. Ваши родные живут за границей; ни семьи, ни детей нет, стало быть, шантажировать вас нечем и некем, — она испытующе посмотрела на меня. — Разве что… впрочем, неважно, да и меня это не касается. Полагаю, что Альбус уже пытался сделать вас своим сторонником, но потерпел неудачу; значит, вскоре он перейдёт к угрозам и шантажу. А шантажировать он предпочитает при помощи навязанного чувства вины. Итак, отныне вы в курсе и теперь при должном старании сможете не поддаться этому чувству. Вы же не были замечены ни в чём дурном, не так ли?.. Значит, ваше дело — найти предлог для отказа, а затем постараться убедить Альбуса Дамблдора, что вы безопасны для его миссии…

— Боюсь, тут и убеждать не в чем: это правда, — смущённо произнёс я. — Против Дамблдора я практически…

— Оставьте вашу мерзкую манеру прибедняться или потчуйте своими сказками Альбуса, — резко бросила мадам Марчбэнкс. — Я отлично представляю, кто вы. Заклинатель, обливиатор, артефактолог, боевой маг...

— Кем бы я ни был раньше, последние тринадцать лет я — школьный учитель.

— Мне показалось, профессор Флитвик, или вы действительно преданы школе и детям? Я предлагаю вам неплохой способ защитить их.

— В другой последовательности, — уточнил я. В первую очередь — детям. Но в целом вы правильно поняли, за какие струны меня тянуть, хотя, право, в остальном вербовщик из вас так себе, — прибавил я, не желая отказать себе в праве на некоторый реванш. — Помнится, Аберфорт в своё время действовал несколько тоньше… Скажите, а разве вас не пугает, что я могу оказаться никудышным политиком?

— А что, по вашему мнению, представляет собой политика?

— "Прикидываться, что не знаешь того, что известно всем, и что тебе известно то, чего никто не знает, прикидываться, что слышишь то, что непонятно, и не прислушиваться к тому, что слышно всем; главное, прикидываться, что ты можешь превзойти самого себя; часто делать великую тайну из того, что никакой тайны не составляет; запираться у себя в кабинете только для того, чтобы очинить перья, и казаться глубокомысленным, когда в голове у тебя, что называется, ветер гуляет, худо ли, хорошо ли разыгрывать персону, плодить наушников и прикармливать изменников, растапливать сургучные печати, перехватывать письма и стараться важностью цели оправдать убожество средств..." Разве не так?

— Подите к чёрту со своим Бомарше!.. Неужели к сорока годам у вас не завелось в голове собственных мыслей?!

— Мадам, я не дерзнул бы высказывать самостоятельных суждений по вопросу, от которого настолько далёк, однако там, где меня подводит опыт, выручает эрудиция. Я понял ваши резоны, так поймите же и вы мои: за эти без малого четырнадцать лет, проведённых в Хогвартсе, я безмерно устал от политиков. У нас есть уже один; к чему нам больше? Разве не очевидно, что преподавать в школе должны не судьи, не чиновники, не политики и не национальные герои, а именно учителя? А поскольку я взялся за эту работу, не стоит требовать, чтобы я забросил её ради военных действий или подковёрных интриг — этим искусствам я не учился, и вряд ли смогу.

— Профессор Флитвик, не вынуждайте меня называть вас трусом!..

...Честно говоря, я уже начал было подуставать от её напора, но после этой реплики приободрился: раз мадам пошла ва-банк, значит, рациональных аргументов не хватило.

— Даже так? — улыбнулся я, выдержав для приличия небольшую паузу. — Прежде чем судить о моей трусости, извольте ответить: как лично вы отнеслись бы к идее выступить против Альбуса Дамблдора в честном поединке?

— Никак, — пожав плечами, бросила она. — Исход был бы слишком очевидным. А почему вы спросили?

— Исключительно потому, что однажды у нас с Альбусом вышел конфликт, который едва не привёл к дуэли. Должен уточнить: я имею в виду настоящий поединок, а не спортивное выступление, — я произнёс это нарочито спокойным, ничего не значащим тоном, параллельно отслеживая реакцию на свои слова. Но мадам Марчбэнкс и тут была на высоте: на лице её отразилось лишь лёгкое изумление, не более того.

— И что же вас остановило, позвольте спросить? — раздражённо поинтересовалась она, едва пауза затянулась.

— Его извинения, воспоследовавшие вскоре после инцидента.

— Я вам не верю, — резко сказала мадам Марчбэнкс, вставая из-за стола.

— Чудесно; и почему же?

— Я просто задала сама себе вопрос: что должен был натворить Альбус Дамблдор, чтобы быть вынужденным извиняться, тем более, перед вами, легкомысленным, бесхарактерным и совершенно не злопамятным типом!.. Нет, это полная ерунда. Не скрою, в начале нашего разговора я действительно рассчитывала обрести союзника в вашем лице, однако по здравом размышлении решила отказаться от этой идеи. Что ж; теперь я сама убедилась, что вы лживы и трусоваты, и к тому же, абсолютно несерьёзны. Полагаться на вас никак нельзя, — она перевела дух, после чего заговорила вновь, уже немного спокойнее: — Однако мне пора. По крайней мере, теперь я могу быть уверена, что вы точно не станете человеком Дамблдора. Возможно, вы действительно храбрый воин-одиночка, за которого так старательно себя выдаёте, однако, полагаю, что это не так. Более того, я догадываюсь, кому принадлежит ваша лояльность. Увы, ваш выбор абсолютно неверен. Низкопоклонство не лечится. Никак. Ничем. Она без колебаний продаст вас Дамблдору — продаст лишь за один одобрительный кивок и будет искренне верить, что послужила свету и добру. Хотя сама она даже не догадывается, что её обожаемый сюзерен точно так же без малейшего сомнения пожертвовал бы ею, чтобы только обрести такого союзника, как вы.

— О чём и о ком вы говорите? — пожал плечами я, стараясь выглядеть по возможности спокойным.

— Боюсь, у меня слишком мало времени, чтобы тратить его на вас, — сердито бросила мадам Марчбэнкс. — Сами подумайте — может, что и поймёте. Adieu! — она зашаркала в сторону камина. Уже стоя внутри, с горстью порошка в руке, мадам посмотрела на меня с некоторым сочувствием:

— Я ничуть не жалею, что предупредила вас. Вы славный, было бы жестоко оставлять вас в неведении. Что ж, вы знаете, где меня найти. Подумайте хорошенько; а пока прощайте. Бар "У Мартина"! — пламя полыхнуло, и мадам Марчбэнкс исчезла.

Некоторое время я сидел в полном отупении, неспособный собраться с мыслями, прежде чем подняться из-за стола и двинуться домой. Меня буквально трясло; я не выносил, когда кто-то дурно отзывался о Минерве, и мне стоило огромного труда посмотреть на ситуацию со стороны и проанализировать услышанное, чтобы вынести из беседы полезную информацию. Что ж, я отчасти разделял мнение мадам Марчбэнкс относительно Альбусовых стратегических талантов — и мог бы кое-что прибавить о его щепетильности в отношении студентов и коллег, так что с меня бы сталось, пожалуй, встать под её знамёна; однако она потребовала от меня — ни много ни мало — самому стать полководцем, а эта задача уже явно вне компетенции. Третья сила… Вот если бы можно было брать не численностью сторонников, а талантами и умениями!.. Хотя, может быть, имелось в виду именно это? Что ж, неплохой вариант; да и хроноворот хорошо вписывается в схему. В таком случае, благодаря своему тайному преимуществу я получил бы возможность влиять на события, и об этом не знала бы даже Гризельда Марчбэнкс…

А не слишком ли я наивен? Если для неё не составило труда догадаться о моей привязанности к Минерве, то она наверняка заподозрит, что я отказался участвовать в этом деле лишь на словах. Но здесь на руку мне может сыграть её ошибка: похоже, мадам Марчбэнкс тоже не слишком хорошо разбирается в людях, раз она склонна всерьёз считать, будто Минерва может вести какую-то свою игру.

Минерва… Конечно, на первый взгляд она кажется человеком абсолютно законопослушным и лояльным к Дамблдору, однако эти две грани её личности при определённых обстоятельствах вступят в противоречие, если Альбусу вздумается действовать в обход закона: я сильно сомневался, что она сочтёт это допустимым. Но я бы не решился судить об этом наверняка: уж слишком характер Минервы был похож на мой собственный — та же замкнутость при кажущейся открытости, и так же, как и у меня, во всяком деле, за которое она бралась, так или иначе присутствовали личные мотивы.

При всём негодовании, мне определённо было за что благодарить мадам Марчбэнкс, косвенно подтвердившую некоторые мои подозрения. Итак, сомнений не осталось: директор действительно уже давно пытался втянуть меня в свою игру. Именно для этого он намеренно способствовал нашему сближению с Минервой и просчитался — исключительно из-за неверной трактовки наших с нею отношений. Значит, мне стоит в скором времени ожидать предложения о сотрудничестве — предложение, которое я должен буду принять и не принять одновременно. Иными словами, я должен буду согласиться, как верно подметила мадам, послужить свету и добру, но не давая поводов считать меня "человеком Дамблдора". Практически неосуществимо, но у Минервы не будет и этого: поскольку она и вправду очень многим обязана нашему директору, то она явно и ожидаемо поддержит его. Моей же задачей будет присматривать за ней, находясь вне игры, чтобы в любой момент быть готовым прийти на помощь. Конечно, придётся действовать на своё усмотрение, то есть — вслепую, наугад.

Едва возвратившись в свой кабинет, я наскоро переоделся и бросился к клавикордам. Было ещё довольно рано, и я не боялся потревожить чей-то сон несвоевременной читкой с листа. Я перерыл стопку нот и отложил в сторону мотеты, канцонетты и мадригалы — любовная лирика не спасает там, где необходимо поддержать ум и дух, готовые впасть в ничтожество.

Меня мог спасти только его величество Бах, а именно — прелюдия и фуга соль-минор из второго тома "Хорошо темперированного клавира". Вещь эта тоже представляла для меня своего рода невыполнимую задачу; для достойного исполнения четырёхголосной фуги я не был должным образом оснащён: моя техника, увы, с отвычки здорово хромала; растяжка была утрачена за месяцы отсутствия систематических упражнений, и лишь умение вести каждый голос по отдельности и соединять их вместе — дар слышать и понимать полифонию, с таким трудом развитый в юности — всё ещё оставался со мной.

Кое-как я продирался через развивающий раздел фуги, и так же постепенно приходило осознание своего места на этой земле, как вдруг я почувствовал, что кто-то стоит в углу, совсем рядом с клавикордами. Едва не сбившись, я всё же решил доиграть до конца, в полной уверенности, что это Мими пришла, как обычно, на чай, но услышав, чем я занят, решила послушать мои экзерсисы.

Добравшись до последних нот, я перевёл дух и посмотрел на своего молчаливого слушателя. Вопреки ожиданиям, это оказалась не Минерва, а Эльфрида Бёрк, что вызвало у меня секундное замешательство: хоть мы и приятельствовали, она почти никогда не заходила ко мне просто так, без повода, и тем более — без стука. И всё же, я был рад видеть её в своём кабинете. С того самого приключения, которое мы пережили, сёстры Бёрк прониклись ко мне с глубоким уважением и приязнью, а я, в свою очередь, питал к ним обеим тёплое чувство, как к строгим, но справедливым хранительницам ключей от моего давно утраченного детства.

Спустя короткое время мы с Эльфридой пили чай и обсуждали недавний случай на экзамене, когда один из моих умников додумался заколдовать пергаменты с экзаменационными работами так, что подписи студентов поменялись местами. Вот уж было суматохи! Однако выручил всех никто иной, как молодой профессор Лонгботтом: оказалось, он умеет блестяще сличать почерки, при этом обладает почти фотографической памятью и завидным терпением, не говоря уже о чувстве юмора.

Коротая время за неспешной беседой, я едва не забыл, что у меня есть одно важное дело к Эльфриде. Речь шла об аренде того самого дома, где началась эта история с хроноворотом. Меня уже давно посещали мысли о выборе места, где я смогу безопасно для окружающих трудиться над артефактом, когда мистер Корриган завершит свою часть работы. Да, скоро каникулы, учеников не будет, но школа — не место для рискованных экспериментов. Опять же, проницательность Альбуса может оказаться весьма некстати... Безлюдное место, достаточно удалённое как от маггловских, так и от магических глаз, представлялось мне идеальным плацдармом. Насколько я знал, Эрменгарда, разочаровавшись в идее собственной обсерватории, одно время мечтала продать дом, однако неудачное расположение, общая неухоженность и завышенная цена отпугивали покупателей, и в итоге, после того, как цена коттеджа снизилась до неприличия, а покупателя не нашлось, сёстры начали подумывать о сдаче дома в аренду. Эльфрида как-то обмолвилась, что туда ненадолго въезжал некий странноватый волшебник из числа её бывших учеников, однако после истечения срока контракта дом снова опустел.

И вот теперь, к радости Эльфриды, я выразил готовность арендовать дом до конца августа. Мы очень скоро пришли к соглашению; Эльфрида, конечно, была рада мне помочь, а ещё её грела мысль о том, что я могу привести дом в относительно неплохой вид — ведь не стану же я, в самом деле, жить под дырявой крышей! Разумеется, все условия моего проживания и оплаты фиксировались в контракте. Меня смутило, что Эрменгарде-то пока об этом ничего не известно, поэтому мы отложили подписание договора на завтра.

Было уже очень поздно, и Эльфрида засобиралась к себе, но на пороге внезапно остановилась, всплеснув руками, и начала рыться в карманах мантии.

— Чёрт подери, неужели потеряла?.. Нет, вот же он, — она вернулась в кабинет и протянула мне свиток пергамента. — Собственно, вот ради чего я пришла... — расправив лист, я увидел окружность, поделенную на сектора и градусы и беспорядочно — по крайней мере, на первый взгляд — исчёрканную хордами, а также знакомые с детства значки, смысл которых я некогда способен был с грехом пополам понять, однако по прошествии двух десятилетий напрочь позабыл, как это расшифровывается.

— О, нет!.. — я воздел руки в притворном ужасе. — Дорогая профессор Бёрк, назначьте какие угодно отработки, оштрафуйте меня на сотню баллов, но только не заставляйте меня читать это! Увы, сия наука неподвластна моему уму...

— Не пугай меня, Филиус, — покачала головой Эльфрида. — Хоть чему-то я должна была тебя научить. Ну, скажи хотя бы, что это?

Отличный вопрос! Вот, пожалуй, только на это и хватит всех моих познаний в "точной науке астрологии"…

— Моя космограмма, если не ошибаюсь?

— Уже неплохо, — кивнула Эльфрида. — Я когда-то, году этак в позапрошлом, на каникулах, от нечего делать тебе всё посчитала, расписала, а потом всё некогда было отдать; вот листок и затерялся. А вчера, когда разбирала бумаги, он выпал из ящика прямо мне под ноги — такой случай!.. Здесь, правда, возможны погрешности: в моих журнальных записях сохранилась только дата твоего рождения, но нет точного времени. Так что пришлось рассчитывать, исходя из данных на полдень…

— В яблочко, — хмыкнул я. — По счастью, я прибыл в этот мир аккурат с двенадцатым ударом часов. Однако, боюсь, что едва ли справлюсь без ваших объяснений.

— Ладно, — вздохнула она. — Смотри: изо всех планет, влияющих на личность, у тебя в Весах только Солнце, но зато есть констелляции в знаках Льва и Девы… Вообще, в твоей карте выстраивается очень яркая, выразительная композиция; я бы даже назвала её драматически красивой, вот только жить с нею не слишком просто…

"Спасибо; я уже успел оценить, — мысленно ответил я. — Было бы чудесно, если бы ваша наука могла подсказать, что мне со всем этим делать..."

Между тем, Эльфрида продолжала свои объяснения.

— Луна в знаке Льва — это довольно милое расположение: ты с детства был яркой личностью, и хотя капризы и излишнюю тягу к демонстративности трудно назвать сильными сторонами, но зато такая Луна отлично гармонирует с Солнцем в Весах. Безусловно, твоя жизнь была бы много проще и спокойнее, если бы Меркурий соизволил оказаться где-нибудь в Деве или даже в тех же Весах... Потому что с Меркурием в Скорпионе тебе приходится остерегаться, как бы случайно не заработать репутацию человека с так называемым злым умом — хотя ты и сам знаешь, что это неправда. Твой Меркурий, кстати сказать, очень удачно аспектирован: здесь и квадратура к Луне, и секстиль к Марсу… м-да. С Марсом в Деве не очень-то повоюешь, конечно, однако тебе многое удалось с этим сделать... Ах, и вот тут вылезает она, эта Венера! Увы, она ломает все твои планы. Уж поверь, тут нет никакой твоей вины: Венера в знаке Девы — звучит великолепно лишь для полных профанов и невежд; на практике же это значит, что твоя щепетильность постоянно ставит тебя в неловкое положение, а желание быть порядочным и окружать себя такими же людьми непременно будет приносить неприятности. Даже не знаю, чем тебя утешить, разве что… Да! Асцендент в Стрельце! Пожалуй, он и впрямь способен компенсировать многие неприятности и несправедливости, сопутствующие тебе на протяжении жизни. И ещё, раз уж я теперь знаю, что космограмма точна, скажу: Солнце твоё расположено вблизи от Medium coeli, и это хорошо, но было бы ещё лучше, если бы оно пришлось ровно, градус в градус… Ну вот, ты уже почти уснул, — она вздохнула и сунула мне в руки пергамент. — Позже я как-нибудь наведаюсь к тебе, тогда и дорасскажу все подробности. Ты только ответь мне, пожалуйста, на один вопрос: в твоей натальной карте нет даже намёка на твоё знаменитое легкомыслие; в таком случае, где ты умудрился раздобыть его?..

— Полагаю, мой великолепно аспектированный Меркурий нахально стащил его из чьей-то чужой космограммы и попутно разнёс обо мне всевозможные слухи, — попытался отшутиться я.

— Насмешник, — фыркнула Эльфрида. — Но сейчас ты мне нравишься куда больше, чем в последние полгода-год. Прости мне моё вмешательство, но просто сил не было смотреть, как ты сдал за это время. Я бы хотела, конечно, стать для тебя настоящим другом, таким, каким был покойный Асклепиус, но понимаю, что тебе вряд ли нужна именно моя помощь... И всё-таки, скажи: что с тобой творится? Ходил-ходил словно в воду опущенный, а сегодня начал играть такую трагическую вещь... У меня окна открыты; я и пошла тебя проведать, заодно и повод появился, чтобы космограмму показать и поговорить толком. Просто у меня сердце разрывается, когда я вижу тебя таким, — голос её дрогнул, она протянула руку и погладила меня по плечу.

— Дорогая профессор Бёрк... нет: милая моя Эльфрида, — с чувством начал я, перехватывая и целуя её руку, — нет нужды разрывать себе сердце там, где можно просто поговорить. Я очень признателен тебе — и за участие, и за помощь. Спасибо, правда. Ты настоящий друг. И космограмма тоже очень кстати, — Эльфрида улыбнулась, и на душе у меня тут же потеплело.

Свадебная лихорадка в Хогсмиде и его окрестностях протекала бурно. Молодые собирались после бракосочетания отбыть на медовый месяц в Италию; по такому случаю невеста решила сделать в бизнесе некоторую паузу, а пока торопилась распродать товар. Старшекурсницы по выходным толпились в лавках, разглядывая и пробуя все эти бесконечные снадобья и просаживая на них карманные деньги и, что гораздо более прискорбно, всё свободное время, и в результате замок, если можно так выразиться, насквозь проблагоухался всевозможными "фиалковыми сумерками", "розовыми рассветами" и "мистической фуксией", да сохранит её господь!

Минерва была как на иголках: она отличалась особо чувствительным обонянием и потому страдала сильнее остальных. Кроме того, насколько я понял, Августа настаивала на каком-то особенном фасоне платьев для подружек невесты, а Минерва, памятуя пресловутый "ампир", протестовала против этих требований, не желая выглядеть посмешищем на глазах у всего Хогсмида, однако была вынуждена сдаться, чтобы не огорчать подругу.

Бракосочетание Августы Гринграсс и Этельберта Лонгботтома праздновалось в "Трёх мётлах" — довольно просторном и уютном заведении, не так давно выкупленном у прежних хозяев и оттого ставшим необычайно популярным. Этот праздник, казалось, должен был стать событием десятилетия; отмечали шумно, весело, в общем — с размахом. Со всех концов Объединённого королевства в Хогсмид на церемонию слетались родственники, друзья, друзья родственников и родственники друзей. Уже одно только это должно было породить массу неловкостей: и неизбежное столкновение мистера Гринграсса с Аурелией Пруэтт, признаться, было ещё не самым тяжёлым испытанием для нервов. Так, например, стоящий в стороне Урхарт бросал косые взгляды на некоего молодого человека в алой аврорской мантии — при ближайшем рассмотрении это оказался мистер Скримджер, который почему-то совершенно игнорировал Урхарта и хмуро глядел на меня — по старой памяти, не иначе. Одна из нарядных дам, едва поздравив невесту, тут же с пренебрежительной гримасой отшатнулась от какой-то другой дамы; при этом на её пути оказался я. Встретившись с нею взглядом, я не сразу узнал в ней Артемис Эйвери, в замужестве Гойл. Она посторонилась, освобождая мне дорогу, но не посмела задержать на мне взгляд — нельзя было выдавать, что мы знакомы. Я тоже поспешно отвёл глаза.

Между тем, к Скримджеру подошёл другой аврор, постарше; проследив за взглядом товарища, этот аврор радостно бросился ко мне, чтобы пожать руку. Я был не меньше его рад встрече: Аластор Грюм здорово изменился, стал солиднее, уверенней и как-то даже бодрее. Обменявшись новостями, я поздравил его с очередным повышением — как и предсказывал мой отец, карьерный рост Грюма значительно осложняли свойственные тому принципиальность и любознательность.

Чуть в стороне от нас Минерва делилась впечатлениями и принимала комплименты от Помоны Спраут, которая всё-таки решилась вырваться на часок, чтобы погулять на свадьбе.

— Минерва, ты в этом бледно-алом просто невозможная красотка, — заметила Помона. — Жаль, что такие платья нельзя носить каждый день!..

— Пустяки, дорогая, я его потом всё равно перешью в ночную сорочку, — смеясь, ответила Минерва. — Не пропадать же такой ткани. Это всё Августа; она настояла… — я отошёл от них, пока меня не заметили. Пора уже и честь знать: мне всегда было не по себе от шума и суеты, царивших на свадьбах. Видимо, поэтому-то я их избегал…

Мой уход заметила только Артемис, грустно кивнувшая мне украдкой на прощание. Убедившись, что на меня никто не смотрит, я ответил на поклон — риск был слишком велик — и вышел за двери. У меня было серьёзное дело к мистеру Корригану. Я шёл забирать свой будущий артефакт...

Мастерская была закрыта — конечно, лишь для вида: об этом мы договорились заранее, не желая, чтобы нас потревожили случайные посетители. Я простучал условленный сигнал, но ответа не дождался. Наконец, послышались шаги — шаркающие, медленные, неуверенные. Ногу он подвернул, что ли? Или, может, так засиделся, что прихватило спину… Так или иначе, пришлось простоять под дверью несколько долгих минут, прежде чем щёлкнул замок и меня впустили.

— Профессор Флитвик, наконец-то вы пришли, — голос мистера Корригана показался мне странным, каким-то надтреснутым, в общем — чужим.

В помещении было темно; свет просачивался только сквозь шторы — чтобы создать видимость, что здесь и вправду никого нет. Я поморгал и покрутил головой, привыкая к полумраку.

— Добрый день, мистер Корриган. Спасибо, что позаботились о конфиденциальности, но, может быть, всё-таки зажжём свет?

— Конечно, профессор Флитвик. Только... прошу вас, не сердитесь и... Пожалуйста, спасите меня, — меня поразило, с какой умоляющей дрожью в голосе он произнёс эти слова.

Он подошёл к столу и включил небольшую лампу.

Я зажал себе рот обеими руками, сдерживая крик. Достаточно было одного взгляда на мистера Корригана, чтобы понять: случилась беда. Лицо и руки у несчастного постепенно старели, покрывались морщинами — до тех пор, пока он не стал походить на семидесятилетнюю версию самого себя, после чего начался обратный процесс. Теперь морщины разглаживались, седые волосы снова темнели и становились гуще, черты лица обретали чёткость. Наконец, наступил момент, когда на вид ему можно было дать лет тридцать — а затем цикл вновь перешёл в фазу старения.

— Какого чёрта? — прошипел я, едва не сползая по стене. — Зачем?.. Вам мало было моих предупреждений? И... как это случилось?

— Профессор Флитвик, — взгляд несчастного выражал ужас, но вместе с тем и надежду. — Что-то ведь ещё можно сделать, верно? Я имею в виду, чтобы отменить волшебство?..

— Отменить? — я потёр пальцами виски, пытаясь хоть немного прийти в себя и собраться с мыслями, но чем дольше длилась пауза, тем сильнее вопрос мистера Корригана выбивал меня из колеи. Выходит, он и правда не понимает, что́ натворил?! Одним махом сломать и свою жизнь, и мою… нет, нет, не думать о себе, нельзя, не сейчас!..

Я вдохнул, выдохнул и, скрестив руки на груди, начал объяснять:

— Увы, мистер Корриган, не все магические преобразования можно отменить. Зачастую всё, что от нас требуется, — это придерживаться инструкций и не допускать ошибок, — с горечью произнёс я. — К сожалению, вы поступили иначе.

— Что со мной будет? Не молчите! — вырвалось у него.

— Дорогой мистер Корриган, всё, что я могу сделать — это доставить вас в магический госпиталь, где вами займутся профессиональные колдомедики, но, боюсь, те изменения, которым подверглись вы, относятся к категории необратимых.

— То есть, я всё равно останусь навсегда… таким? И ничего нельзя изменить?

— Мистер Корриган, я был бы рад вас обнадёжить, но до сих пор никого из людей, пытавшихся затевать игры со Временем, спасти не удалось. За вашим состоянием будут наблюдать — вот и всё. Возможно, станут давать общеукрепляющие зелья для поддержания организма, но не более того. Собирайтесь, — я честно пытался не думать ни о заседании Визенгамота, ни об Азкабане, ни о неизбежном и окончательном прекращении преподавательской деятельности. Единственное, о чём я сейчас имею право беспокоиться — это человек, который попал в беду из-за меня.

— Как вы сейчас себя чувствуете?

— Отвратительно, — проскрипел мистер Корриган. — Как будто вы сами не видите! Я старик!

— Это ненадолго, — вздохнул я. — А когда вы помолодеете — то вам станет лучше?

— Разумеется, — кивнул мистер Корриган. — Но и это тоже скоро пройдёт.

— Вы не припомните точно, когда всё это случилось?

— Я завершил работу вчера около одиннадцати вечера, а уже потом... — мистер Корриган сделал неопределённый жест, словно бы отмахиваясь от чего-то не слишком приятного или неинтересного. — А после этого я почувствовал себя нехорошо, как будто в теле всё постоянно шевелится — кости, мышцы, суставы… очень противное чувство. Я спустился выпить немного бренди — и случайно увидел себя в зеркале. Лицо, руки… Скажите, такое уже с кем-то бывало?

— К сожалению, эта сфера волшебных искусств ещё мало изучена, — я опустился в кресло. — Значит, вы трогали артефакт вчера, когда работа была закончена...

Мистер Корриган кивнул:

— Я подумал, что будет глупо не попробовать, ведь это последняя нить, которая связывает меня с миром чудес, и...

— Чудес?! — я с силой саданул себя кулаком по колену. — Какого дьявола — чудес?! Я полагал, что вы стали жертвой несчастного случая или собственной неосторожности, но и подумать не мог, что вам вздумалось нарочно обойти запрет! Вы нанесли себе непоправимый ущерб, и никто, повторяю, никто не знает, что будет с вами дальше. И ведь я неоднократно предостерегал вас от этого! Но, видите ли, вам захотелось поиграть в сказку... А теперь вы просите меня избавить вас от последствий — как будто последствия любого поступка можно изменить, отменить или исправить!.. Да поймите же вы, мистер Корриган, что есть вещи, на которые нельзя повлиять с помощью волшебства! На что вы рассчитывали — на мою помощь? На всесилие магии? Увы, никто не всесилен. И магический мир не имеет с миром чудес ничего общего — о чём я и толкую вам с самого начала. Разве я не был с вами честен?.. Так за что вы меня предали?

— А что, это и на вас может отразиться? — вскинул брови мистер Корриган.

— Естественно. Я рассказал вам больше, чем имел право, я втянул вас в свои незаконные исследования, я дал вам в руки банку с малоизученным колдовским веществом — но не сумел найти слов, чтобы предотвратить несчастье. Так что можете не беспокоиться, мне это с рук не сойдёт.

— И что теперь с вами будет?

— Наше законодательство, увы, не слишком совершенно, и толкование некоторых законов бывает двояким, однако, скорее всего, меня ждёт Азкабан.

До того, как произнести эти слова, я ещё старался держаться, но на самом деле был близок к истерике.

— Азкабан?.. Что это?

— Тюрьма. И не спрашивайте меня об этом. При всём моём уважении, есть вещи, которые магглам не понять.

— Не понять?! И это вы говорите мне! Мне! По вашей милости я должен сейчас собираться в какой-то магический госпиталь — место, о котором не имею ни малейшего представления, потому что вы рассказали мне о вашем мире преступно мало, вы бросали мне жалкие крохи информации и делали при этом такое лицо, будто это бог весть какое одолжение! Вы пугали меня рассказами о других волшебниках, которые стирают память обычным людям — только за то, что им посчастливилось узнать хоть что-то о чудесах — и сами же признались, что тоже умеете уничтожать воспоминания… Конечно, я не доверял вам, уже достаточно давно и, как я теперь понимаю, не напрасно. Посмотрите на меня! Кому из нормальных людей я могу показаться на глаза?! Я — заложник! Вы тащите меня туда, где я проведу остаток жизни, и это хуже любой тюрьмы — вы, по крайней мере, ко всему этому, если не привычны, то хотя бы имеете представление, чего вам ожидать! И вас ведь не упрячут в тюрьму пожизненно; в крайнем случае, вы сможете оттуда бежать, а я… — он сжал кулаки и пошёл прямо на меня; я инстинктивно выхватил палочку и двинулся было навстречу… но тут же опомнился и опустил руку. По правде говоря, я и без того не находил себе места от стыда, но теперь, когда едва не вступил в драку с безоружным…

Краем глаза я заметил, что мистер Корриган тоже отступил на шаг; кулаки его разжались, но лицо его по-прежнему выражало гнев и решимость.

Я усмехнулся: должно быть, мистер Корриган испытывает похожие затруднения.

— Патовая ситуация — кажется, так это называется в шахматах? — спросил я, глядя, как лицо мистера Корригана из старого и мрачного становится молодым и растерянным. — Как видите, не судьба нам вступить в единоборство — и я, честно говоря, этому даже рад: за то недолгое время, что мы знакомы, я успел к вам привязаться. Вопреки всему, что вы мне сейчас наговорили, я никогда я не испытывал к вам предубеждения, не запугивал вас, не утаивал никаких сведений, а, напротив, рассказал вам больше, чем требовалось для совместной работы. Мне жаль, что с вами случилось несчастье. Да, я повинен в том, что нарушил закон, рассказав о существовании магии человеку, который от природы не наделён волшебным даром. Да, я не смог убедить вас в необходимости быть аккуратным и тем самым не уберёг от беды ни вас, ни себя. Свою вину я признаю полностью и абсолютно, однако поймите и вы: прежде всего, я боялся навредить вам. Последнее время, каюсь, я избегал вас, потому что… потому что, сам того не желая, внушил вам иллюзии относительно магического мира и волшебников, понятия не имел, как эти иллюзии развеять, и при этом чувствовал ответственность за вас и мучился от бессилия.

Мистер Корриган слегка нахмурился; лицо его стало старше, но мне показалось, что теперь оно стареет гораздо медленнее, чем в начале разговора. Я прокашлялся и продолжил:

— Понимаю, вы пережили шок; поверьте, я сейчас переживаю не меньше вашего, я тоже не хочу верить в эту безысходность, не хочу признавать своей вины, но, тем не менее, стараюсь принять неизбежное. Ваша же опрометчивость, в сравнении с моей, и вовсе незначительна, и рассудку вашему ничто не угрожает, поэтому прошу: будьте мужественны.

Мистер Корриган покачал головой:

— Зачем? Не вижу смысла. Всё равно ничего не исправить — так какая тогда разница, как я веду себя? И, другой вопрос, как вы можете с таким упорством отрицать саму возможность чуда? Вы же волшебник, маг! И чудеса — это ваша стихия; иначе зачем бы вам тогда вся эта магия?

— Видите ли, дорогой мистер Корриган, тут вот в чём дело: вы спрашиваете об этом именно у меня, а не у какого-то другого волшебника. А у меня-то выбора как раз и нет. Сейчас, когда я стою перед вами с палочкой в руках, я кажусь вам почти всемогущим. Но стоит мне отложить её в сторону — и кто я?.. Подумайте-ка над этим. Магический дар — это ни в коем случае не признак избранности. Это, если хотите, своего рода компенсация за трудности, неудобства и опасности, среди которых живём мы, волшебники. Чем глубже наши познания в области магии, тем меньше у нас остаётся веры в чудо, потому что магия для нас — нечто вроде маггловской науки. Кстати сказать, других наук, кроме волшебных, мы почти не знаем; а мы ведь тоже живём в этом мире, и, например, законы той же физики действительны и для нас. Таким образом, то, что для вас является само собой разумеющимся — для меня загадочно и непостижимо; и наоборот. Поэтому каждый раз, приходя к вам в мастерскую, я смотрел на вас, говорил с вами — и поневоле чувствовал себя обокраденным. Как и вы, когда сравнивали себя со мной.

— Предположим, что я вам поверил, — проговорил он. — Допустим, вы и в самом деле не превозноситесь над обычными людьми, и вы собирались ни пугать меня, ни использовать, ни вводить в заблуждение. Тогда скажите, почему вы пытаетесь решать за меня, зачем отправляете меня в больницу? Из ваших же слов становится ясно, что мне там не помогут. Более того, раз уж путь обратно мне заказан, то я, знаете ли, предпочитаю самостоятельно выбирать себе место жительства и компанию, — при этих словах он испытующе посмотрел на меня. — Как и вы, я полагаю. Ведь совершенно не обязательно вам садиться в тюрьму, верно? Тем более, что, по здравом размышлении, вина ваша не столь велика — равно как и я не так уж невинен…

— Что вы хотите сказать? — сердце моё заколотилось; голос внезапно осип. — Я не понимаю…

— Вы можете спрятать меня? Я имею в виду, есть ли у вас дом, квартира, замок — одним словом, какое-нибудь жильё, где я мог бы поселиться, и куда не будет доступа ни людям, ни волшебникам?

— Мистер Корриган, вы… я… Да, я недавно арендовал небольшой коттедж — пока только до конца лета, а потом… Кстати сказать, это тот самый дом, где начались мои приключения с волшебным золотом.

— Да что вы говорите, — усмехнулся мистер Корриган. — Ну, значит, мне сам бог велел там поселиться. Я сделал свою работу; теперь мне бы хотелось посмотреть на вашу.

— Мистер Корриган, понимаете ли вы, что вы говорите?.. Вам придётся жить в безлюдном месте, вдали от дома и родных, посреди вересковых полей и болот. Общаться вы сможете только со мной — а ведь я с наступлением учебного года окончательно перестану принадлежать себе. И продолжаться это будет очень долго. Вы не выдержите тамошнего быта, не вынесете одиночества, да вы просто сойдёте там с ума!.. А в клинике вы могли бы встретить много интересных людей, познакомиться с разными волшебниками, понаблюдать за их жизнью, работой, мечтами...

— Не смейте меня искушать! — взвился мистер Корриган. — Вот там-то, среди других разных волшебников я точно сойду с ума. Не пытайтесь решать за меня; лучше просто помогите. Я не стану жаловаться, даю вам слово джентльмена. В конце концов, больницы и тюрьмы вполне могут подождать, не так ли?

— Это вы не искушайте меня, мистер Корриган, — резко произнёс я. — Вы предложили это, потому что пожалели меня. А я не приемлю жалости; и потом, не могу же я зависеть от вас и рассчитывать на ваше снисхождение. Я умолчу о том, что сама затея не выдерживает никакой критики. Так что, как понимаете, это не выход.

— Ну, поскольку я сам завишу от вашего решения, то и обратную зависимость вряд ли можно назвать постыдной. И потом, у меня даже в мыслях не было вас жалеть, — пожал плечами мистер Корриган. — Я думаю исключительно о себе, о своём благе. В конце концов, что́ вам тюрьмы? Вы ведь волшебник! Посидите месяцок-другой — глядишь, и придумаете, как оттуда сбежать. С вашим-то непоседливым характером и изобретательностью!..

Я хмыкнул.

— Здесь вы неправы. Азкабан — жуткое место, охраняемое мерзейшими тварями, способными свести человека с ума. Бежать оттуда невозможно; башня очень высока и стоит посреди бушующего моря. Как вы понимаете, меня ничуть не утешает, что я попаду туда ненадолго и исключительно из-за своего собственного длинного языка и тяги к авантюрам. Поверьте, раз уж меня здесь эти качества довели до беды, то там они тем более не помогут. Хорошо. Я согласен, я готов забрать вас с собой, чёрт возьми! Собирайтесь.

Он коротко кивнул. Сейчас ему можно было дать на вид лет сорок; я отметил про себя, что скорость его возрастных изменений и частота колебаний, по-видимому, напрямую зависят от эмоциональных всплесков и перепадов настроения.

— Кстати, а вот ваш заказ, — бодро произнёс мистер Корриган, вынимая из сейфа знакомый футляр. — За всеми этими хлопотами мы совсем о нём позабыли.

— Ещё бы, — проговорил я. — Оплату примите. И большое вам спасибо, — я передал деньги и пожал руку мастеру.

Тот, как будто, был совершенно спокоен и даже доволен; а вот мне с каждой минутой становилось всё страшнее. Видимо, только сейчас я полностью осознал, что постоял на краю пропасти и едва не сорвался. И, разумеется, в том, что я счастливо избежал Азкабана, нет ни малейшей моей заслуги…

Чем дольше затягивались сборы, тем труднее мне было собраться с силами. Мистер Корриган рылся в сейфе, доставая какие-то футляры, бумаги, маггловские деньги… Господи, сколько мне ещё ждать?!

Я поднял глаза на часы-ходики, висевшие в мастерской, но тут меня ждал неприятный сюрприз: часы явно сошли с ума. Циферблат пересекала трещина, гири подтягивались и опускались самопроизвольно; стрелки двигались неестественно быстро: часовая — в правильном направлении, а минутная — в обратном, и от этого противохода рябило в глазах.

Я начал лихорадочно соображать, пытаясь определить порядок действий: по всему выходило, что вначале, перед тем, как аппарировать, в любом случае, придётся уничтожить ходики, явно заражённые "часовой болезнью" и, судя по всему, способные создать немало проблем среди магглов.. Я достал палочку и тихонько чертыхнулся. В ту ночь, в доме профессоров Бёрк, я сумел лишь разобрать Часовика на детали, но не уничтожить. Сейчас же — надо было сделать всё начисто, чтобы не оставить лишних следов. Я точно знал, что на магию такого рода обычные заклинания не действуют, зато, как назло, отлично помнил, каким именно способом мистер Марчбэнкс, начальник Отдела Тайн, уничтожил темномагический кристалл, о котором я выносил экспертное заключение. Конечно, у начальника отдела было соответствующее разрешение, а у меня нет и не может быть; однако кто-то должен зачистить следы и оборвать все нити.

…Итак, палочка занесена. Непривычные слова, непривычное движение. Тёмная магия. Ещё один шажок в сторону Азкабана. И сделать его придётся: каждый платит свою цену.

— Нет! — закричал мистер Корриган, опрометью бросаясь к двери.

— Коллопортус! — отреагировал я. — Что это с вами, мистер Корриган? Куда вы собираетесь бежать в таком виде? Сядьте в кресло и, если можно, постарайтесь не мельтешить и не отвлекать меня.

— Что вы задумали?

— Избавиться от неисправных часов, — я начал терять терпение.

— Мне вдруг показалось… — смущённо начал он, — показалось, что вы сейчас сделаете что-то нехорошее. Убьёте меня… или сотрёте память.

— Дорогой мистер Корриган, мне понятны причины вашего сомнения; я нимало не обижен, просто дайте мне тридцать секунд, чтобы избавиться от этих сумасшедших ходиков, хорошо? Раз уж мы задумали бежать, нам нельзя тратить время на недоверие, но необходимо позаботиться о следах, — я вновь повернулся к злосчастным часам и взмахнул палочкой, копируя движение мистера Марчбэнкса и повторяя слова заклинания.

Адское пламя вырвалось из палочки, и через пару мгновений от настенных часов осталось лишь немного дыма да уродливое пятно от копоти. И, пожалуй, ещё один незаживающий шрам на моей совести — однако, по сравнению с искалеченной судьбой несчастного мистера Корригана, тут и говорить не о чем.

Тёмная магия оказалась и вправду куда проще, чем принято считать.

— Ну, вот и всё, — пробормотал я, опуская палочку. — Вы готовы?

Мистер Корриган кивнул. Он надвинул шляпу на лоб, закрыл лицо шарфом, и через минуту мы уже покинули мастерскую.

В камине дублинского волшебного трактира мы преспокойно поместились вдвоём. Я опасался, каково будет магглу пережить первое в жизни каменное путешествие, но беспокойство оказалось напрасным: кашляя и чертыхаясь, он вышел из камина вслед за мной, и когда дым рассеялся, мистер Корриган, как ни в чём не бывало, оглядывался вокруг, стоя на ковре в гостиной Бёрковского особняка.

Что ж, мистер Корриган, добро пожаловать домой.

— Моментально перенеслись из Дублина в Йоркшир… Этого решительно не может быть, но всё же мы здесь, и это доказывает возможность чуда, реальность магии... — возбуждённо бормотал помолодевший мистер Корриган, расхаживая по гостиной взад-вперёд. Его взволнованный голос изменялся так же стремительно, как и внешность, и я был совершенно сбит с толку этими непрекращающимися метаморфозами. Надо было успокоить его, успокоиться самому и сделать ещё что-то важное, но сосредоточиться не получалось: у меня голова шла кругом от пережитого потрясения; кроме того, от усталости я едва стоял на ногах. Хорошо ещё, что мы прибыли сюда каминной сетью, потому что, вздумай я в таком состоянии аппарировать, нас бы точно расщепило.

— Мистер Корриган, возьмите себя в руки, — спокойно, но твёрдо произнёс я. — Для начала давайте вновь попытаемся осознать происходящее и примириться с ним. Никаких чудес, увы, не существует, однако магия — есть, магический мир — вполне реален и отныне вы — его часть, хотите вы этого или нет. Но разве не к этому вы стремились, когда брали артефакт?.. Заметьте, я предупреждал вас об этом ещё до того, как вы совершили этот неосмотрительный шаг, — и, как мне кажется, у вас не было оснований сомневаться в правдивости моих слов.

— Но не было и прямых неопровержимых доказательств, подтверждающих сказанное вами, — возразил мистер Корриган. — Да, вначале я был напуган, каюсь; и даже сейчас мне всё ещё не по себе. Но теперь, когда я уже точно остаюсь здесь, в волшебном мире, навсегда… Это ни с чем не сравнимое чувство! И этот дом — такой странный, но почему-то он мне уже нравится. Конечно, мебель тут довольно неказистая, пыльно, повсюду старьё и линялые тряпки вместо гардин — видно, что вы, волшебники, довольно безалаберный народ, но мне и это по душе.

— Прошу меня извинить, — начал я, несколько задетый его высказыванием. — Разумеется, вначале я намеревался привести жилище в порядок, прежде чем обосноваться здесь на всё лето. Однако, полагаю, учитывая обстоятельства, в данном случае уборка могла бы подождать и до утра. И при чём тут безалаберность, не понимаю! Вы же видите: дом нежилой, довольно долго простоял в запустении. Предыдущий жилец съехал более года назад; я же, едва подписав договор об аренде, успел наведаться сюда лишь однажды, чтобы оставить самые необходимые вещи и отремонтировать крышу. Знаете ли, я вовсе не готовился к приёму гостей, просто мне необходимо было место, чтобы спокойно завершить эксперимент.

— Простите, я не хотел вас обидеть, — мистер Корриган немного смутился, его лицо постарело лет до сорока-сорока пяти — чуть моложе его подлинного возраста, и я отметил, что именно в этом возрасте его лицо кажется мне наиболее симпатичным. — Если позволите, я с удовольствием вам помогу с уборкой и благоустройством жилья.

— Благодарю за предложение, но, думаю, вам будет интереснее наблюдать за мной со стороны, — отозвался я, стараясь сдержать удивление. Ай да мистер Корриган! Всё-таки, при всей своей непредсказуемости, он, безусловно, хороший человек, раз предложил мне помощь — а ведь ему пришлось бы делать всё очень долго, вручную, и неизвестно, как его организм отреагировал бы на физические нагрузки.

— Знаете, профессор Флитвик, я всё ещё чувствую себя виноватым перед вами, — произнёс мистер Корриган после недолгой паузы. — Я сам нарушил слово, а потом ещё и злился, обвиняя вас во всём. Простите. Мною действительно двигало желание получить те же… если не способности, то хотя бы привилегии,что есть у всех волшебников. Поймите: я не вас, я судьбу пытался обмануть, — он сцепил пальцы так, что костяшки побелели.

Смотреть на него было по-прежнему тяжело и непривычно: он снова старел, старел медленно, но неумолимо. Кожа на руках и лице поблёкла и сморщилась, на кистях его рук постепенно появлялись старческие пигментные пятна — "маргаритки смерти". Я вздрогнул, поспешно отводя глаза.

— Да, — сказал он, проследив за моим взглядом, — судьбу и впрямь не обманешь. Но я должен быть благодарен, и я благодарен судьбе и вам — конечно, в первую очередь, вам — за то, что из всех ювелиров вы почему-то выбрали именно меня. Кстати, я давно хотел уточнить: когда вы пришли ко мне впервые, это было явно по чьей-то рекомендации, но вы ни на кого не ссылались. Может быть, сейчас вы можете сказать, кто посоветовал вам обратиться ко мне… Конечно, если это не секрет?

— Не секрет. Дело в том, что ваша родственница, Джулия Корриган, много лет работала вместе с моим отцом в магической экспертной комиссии...

— То есть вы хотите сказать... Но этого не может быть, Джулия — обычный человек и, если я не ошибаюсь, работает в закрытой лаборатории, у них всё под грифом секретности, так как это связано с правительственными заказами… Ах, ну конечно же! — на его лице отразилась радость понимания, и одновременно с этим он снова начал молодеть.

— Вижу, вы всё правильно поняли, — кивнул я. — А как же ещё можно объяснить маггловским родственникам, что ты просто не имеешь права рассказывать о работе кому-либо, включая самых близких людей? Очень разумная формулировка и, если я не ошибаюсь, довольно распространённая среди магглорожденных волшебников, — ответил я, раздумывая о том, что надо бы поскорее накормить гостя ужином и отправить спать. Я мечтал остаться наедине со своими мыслями, и желательно было успеть всё хорошенько обдумать и рассчитать до того, как меня самого сморит сон.

— Как интересно получается, — задумчиво произнёс мистер Корриган после небольшой паузы. — То есть меня удивляет, что в нашем роду тоже есть кто-то… не совсем обычный. Вот интересно, а можно ли точно определить, кто? Хотя, конечно, на этот счёт у меня есть своя теория; любопытно, подтвердится ли она.

— Признаться, я не совсем понимаю, о чём вы?

— Ну, я просто сложил два и два, — он явно испытывал неловкость, но старался не выказывать этого. — Природа магии — слишком нечеловеческая, и для людского разума она чересчур загадочна и непостижима, поэтому, в общем-то, у меня с самого начала не вызывало сомнения, что люди сами по себе не могут быть обладателями магической силы; таким образом, подобные способности возможно унаследовать, только если один из предков вступил в брак с волшебным существом. Одним словом, я хотел бы узнать, от кого из фейри берёт начало наша семья, кто из "маленького народца" передал Джулии способность к колдовству и имеет ли это прямое отношение к моей фамилии?..

Я изо всех сил постарался не расхохотаться. Чушь, конечно, но до чего забавная! Ох, слышали бы это наши оголтелые поборники чистоты крови! У них бы точно сделались корчи, а самых рьяных — и, по совместительству, самых слабонервных — Блэков — хватил бы удар.

— О, мистер Корриган, вашей фантазии можно только позавидовать! — увы, несмотря на все усилия, у меня всё же вырвался короткий смешок. Мистер Корриган поднял брови, и я поспешил исправиться: — Ради бога, простите! Поверьте, этот смех ни в коем случае не относится к вам лично, но ваша гипотеза… Если бы вы только знали, какой общественный резонанс она могла бы вызвать в определённых кругах!..

— Так расскажите мне, — попросил мистер Корриган, похоже, нимало не обидевшийся на мою реакцию.

— Охотно, но предупреждаю: история эта длинная, в двух словах её не расскажешь, — отозвался я. — Да мне и самому было бы неплохо подготовиться к этому разговору: всё-таки наше общество кое в чём сильно отличается от маггловского, и я хочу быть уверен, что мои объяснения не будут поняты превратно.

— Вы неоднократно утверждали, что симпатизируете обычным людям, что различия между волшебниками и... неволшебниками несущественны и для вас они не имеют значения, — и всё же вы сами постоянно подчёркиваете эту разницу, — в голосе мистера Корригана мне послышалось недовольство.

— Я и сейчас не откажусь от своих слов — составляя суждение о людях, я отдаю предпочтение уму, благородству и порядочности, а не наличию магического дара. Однако сейчас я вообще говорил о другом: о том, как волшебное сообщество реагирует на любые попытки объяснить природу магических способностей — увы, большинство из нас преувеличивают их ценность, вместо того, чтобы заботиться о всестороннем и гармоничном развитии ума, души и тела. Таким образом, теме наследования магической силы придают сакральное значение, а значит — отчасти этот вопрос табуируется как слишком важный, чтобы говорить об этом вслух, поэтому грамотные, аргументированные дискуссии на эту тему крайне редки. Вот потому-то изо всех версий о природе магии наиболее распространённой является, увы, самая неприятная: гипотеза о сохранения чистоты крови. Вступать в брак исключительно с волшебниками, всеми силами отгораживаясь от магглов — таковы принципы у большинства влиятельных людей в магическом сообществе. Прослеживать чистоту крови предполагаемого избранника, чтобы туда не затесался случайно какой-нибудь магглокровка и в результате не родился сквиб…

— Это ещё что такое? — нахмурился мистер Корриган.

Я глубоко вздохнул и начал объяснять. Говорил я долго, обстоятельно — возможно, даже чересчур: в какой-то момент мне показалось, что мистеру Корригану наскучила эта импровизированная лекция, однако, выслушав мои подробные разъяснения, он озадаченно воззрился на меня, после чего переспросил:

— То есть, определённые способности у сквибов всё же есть?

— Ну, получается, что да. Именно эта способность видеть недоступные магглам вещи часто даёт сквибам ложную надежду, будто они смогут научиться и всему остальному. Увы, многие, поддавшись этой надежде, отдают деньги в руки шарлатанам, обещающим "за небольшую плату помощь в выявлении глубоко скрытого дара".

— Получается, что сквибы, в свою очередь, и сами грешат высокомерием к… простым людям, не наделённым, как они, даром ви́дения? — неодобрительно заметил мистер Корриган. — Иначе они плюнули бы на всю эту магию и попробовали силы в бизнесе, науке, искусстве, ремёслах, спорте, наконец…

— Ого, какой прогресс! — развеселился я. — Что ж, поздравляю: теперь вы понимаете, что на волшебстве свет клином не сошёлся!

— Радуйтесь-радуйтесь, я вам ещё покажу, на что способен "маггл"! — усмехнулся мистер Корриган.

— Не сомневаюсь, — кивнул я. — Судя по тому, как вы, едва столкнулись с непонятным, смогли придумать внятную, складную и довольно-таки правдоподобную теорию, объясняющую, каким образом людям "досталась" магия! Вот только вынужден вас разочаровать: эта ваша гипотеза представляет собой интересную и, что особенно занятно, весьма логичную, но всё же — ересь. На самом деле, среди волшебников крайне редко встречаются полукровки, рождённые от браков с представителями нечеловеческих рас. Я сказал — "от браков", однако, как правило, супружество между людьми и магическими существами не бывает законным, потому что подобные союзы считаются несмываемым позором, и этим позором впоследствии продолжают клеймить многие поколения их потомков.

Мистер Корриган так и застыл, не зная, что сказать. Пришлось прийти к нему на выручку:

— Не стоит так переживать, — проговорил я. — Вы не сказали ничего ужасного… По крайней мере, эта теория нравится мне гораздо больше, чем реальное положение вещей в магическом мире.

— Простите, но я и предположить не мог, что у вас творится такое, — выдавил он, едва обретя вновь способность говорить.

— "У вас?" Нет, дорогой мистер Корриган, не "у вас", а "у нас". Да вы и не могли этого знать, — понимающе кивнул я. — Но тут только моя ошибка. Видимо, когда я упоминал о своём происхождении, то просто выпустил эту часть рассказа как не слишком важную и откровенно неприятную. Сами понимаете, не хотелось перечислять, через сколько унижений и преград пришлось пройти моей семье, чтобы просто занять достойное место под солнцем в "мире сказок и чудес". Но, если не секрет, расскажите: ведь вы, судя по всему, подумали, что смешанное происхождение считается у нас делом обычным или даже почётным?

— Мне показалось, что вы говорили об этом с гордостью, — признался мистер Корриган.

— В каком-то смысле… Но я горжусь отнюдь не принадлежностью к какому-то народу — история гоблинских восстаний была слишком жестокой и кровавой, и обе стороны конфликта, увы, в полной мере проявили в ней свои худшие качества, — а, скорее, тем, что среди всех этих войн и ненависти два юных создания оказались способны защитить друг друга и обрести любовь. Ещё я горжусь тем, что и потом, после всех этих событий, в нашу семью входили яркие, самобытные личности, не идущие на поводу у общественного мнения, свободные от дурацких условностей и предрассудков. Кстати говоря, среди них есть и магглы.

— В самом деле?

— А как же! — улыбнулся я. — И когда я берусь утверждать, что зачастую магглы отличаются от волшебников в лучшую сторону, я знаю, о чём говорю.

— Но почему же? — изумился мистер Корриган.

— Для начала я хотел бы установить истину в одном чрезвычайно волнующем меня вопросе: когда вы впервые увидели меня неподготовленным, так сказать, взглядом — кем я был для вас?

Мистер Корриган ответил не сразу; некоторое время он сидел молча, хмуря брови и задумчиво хрустел суставами пальцев, и лишь потом заговорил:

— Боюсь, я не слишком хорошо помню день, когда вы впервые переступили порог моей мастерской. Естественно, я запомнил вас, но никаких особых выводов на ваш счёт я не делал и не собирался. Кем я счёл вас? Да вполне обычным мужчиной, только разве что с серьёзной проблемой по части генетики — впрочем, это меня совершенно не касалось. Вы пришли заказывать кольцо для помолвки. Вашей тогдашней избранницей была совсем юная девушка из Шотландии. Помню, я отметил про себя, что вы — человек явно неглупый, а ещё чуткий и внимательный. Мне тогда показалось, что, должно быть, вы и сами отнюдь не уверены, что вам ответят согласием, однако когда заказ был готов и вы за ним явились, то уже при вашем появлении я сразу понял, что вы получили отказ и что это стало для вас неожиданностью, точнее даже — серьёзным ударом. Таким образом, я догадался, что вы не привыкли терпеть поражения на любовном фронте. Вот это, признаться, меня удивило; вам даже удалось ненадолго пробудить во мне чисто человеческое любопытство — но вскоре я выкинул эту историю из головы, поскольку ваши дела и проблемы тогда ещё не имели никакого касательства к моей жизни.

— Итак, резюмирую: насчёт "обычного человека с генетической проблемой" — в целом, вы были правы, так оно и есть. Но в моём случае проблема скорее генеалогическая — это ведь не наследственное заболевание, а смешение крови представителей двух различных рас. Конечно, вы об этом знать не могли, вы увидели во мне обычного человека, переживающего невзгоды из-за особенностей, в которых он не виноват; во всяком случае, тот факт, что я — человек, судя по всему, ни в каких доказательствах не нуждался. Но, увы, по мнению большинства волшебников само существование нашей семьи является результатом, в лучшем случае, межрасовой интрижки, что нередко давало окружающим поводы для зубоскальства и сочинения непотребных анекдотов; в худшем же случае — преступной связи, нравственного падения, или же, как это называют, "предательства крови". Поэтому те, для кого происхождение имеет принципиальное значение, бывают способны на самые дикие выходки: могут в лицо обозвать нелюдем, гоблинским выродком, полукровной тварью, а то и попытаться проклясть прямо посреди улицы… Теперь, я надеюсь, вы понимаете, что у меня есть очень веские причины симпатизировать магглам?

— Понимаю; вот только я хотел бы заметить вам, что вы несколько идеализируете маггловское общество: на самом деле, среди обычных людей тоже достаточно мерзавцев.

— Возможно, — улыбнулся я. — Но с вами мне повезло. Вы умны и тактичны, с вами есть о чём поговорить. Однако, к моему великому сожалению, нам придётся прервать беседу: я должен немедленно заняться уборкой. Впрочем, если вас что-то заинтересует, спрашивайте, я постараюсь ответить.

Эта ночь выдалась очень тяжёлой, я работал не покладая рук, пытаясь навести в доме чистоту и красоту; к тому же я то и дело отвлекался, будучи вынужденным объяснять своему любознательному гостю всё, что только поддаётся объяснению.

Вообще-то, обычно я терпеть не мог, когда мне говорят под руку, но к расспросам мистера Корригана стоило отнестись со всем вниманием: как-никак, я зависел от него почти в той же мере, что и он — от меня.

Будучи посвящён в детали приключений, пережитых мною здесь полтора года назад, мистер Корриган настоял на том, чтобы я провёл его по дому и показал все эти "удивительные штуки". Впрочем, экскурсия вышла довольно скучной, так как наиболее интересные экспонаты были обезврежены, уничтожены или вывезены нами ещё в тот памятный визит. Да и предыдущий жилец, на моё счастье, неплохо следил за порядком, и ни докси, ни пикси, ни мышей я в этот раз нигде не обнаружил — хотя демонстрировать магглу самых обычных мышей было бы как-то совсем уж не комильфо...

Правда, судя по оставленному в кладовой ящику пустых бутылок из-под огневиски, тяга к порядку и аккуратности у нашего предшественника всё же имела определённые границы.

Насколько мне было известно, боггарта, вместе со шкафом, профессора Бёрк ещё в позапрошлом году передали в дар кабинету Защиты от Тёмных искусств. На месте, где раньше стояли старые напольные часы, паркет был немного темнее; никаких других часов я не увидел, значит, бывший жилец пользовался только карманными — или вовсе обходился без них. Таким образом, из всех достопримечательностей остались лишь зеркало с отражением сердитой колдуньи в папильотках, удушающий балдахин — он не понравился Эрменгарде, и она не стала забирать его с собой, но и уничтожить не разрешила, а просто оставила его на прежнем месте, секретер с исчезающей ножкой да кочерга с раскаляющейся ручкой. Забавным было, что мистер Корриган, похоже, отнёсся ко всем этим каверзным вещицам всерьёз — словно это были и впрямь темномагические артефакты, а не простенький бытовой набор мелкого пакостника. Как ни странно, особо его впечатлило зеркало, и хотя мистер Корриган держался молодцом, было видно, что он смущён и напуган, когда, едва завидев нас, ведьма беззвучно завопила, затрясла лохмами, роняя папильотки и отчаянно жестикулируя.

— Чего она хочет? — кивнув в сторону зеркала, прошептал он.

— Понятия не имею; однако предположить нетрудно. По всему видно, что она была бы рада, если бы мы поскорее испарились из её спальни.

— Вынужден признаться, что я и сам не прочь убраться от неё подальше, — пробормотал он, отступая к двери.

Я ничуть не возражал: экскурсия затянулась, а на дворе стояла глубокая ночь.

Весь зачарованный хлам я решил собрать в одной комнате, чтобы не мешался, и наиболее подходящим для этого местом мне показалась спальня колдуньи; таким образом, две другие оказались в нашем распоряжении, и мистер Корриган выбрал ту, что с сейфом; мне же, методом исключения, досталась третья.

Поскольку ни у моего гостя, ни у меня совершенно не было аппетита, то мы по обоюдному согласию решили обойтись без ужина — это внушало мне уверенность, что, по крайней мере, теперь завтрака точно хватит на двоих. Хотя я загодя позаботился о съестных припасах, но не рассчитывал, что ко мне ещё кто-то присоединится.

Мы разошлись по спальням поздно — так поздно, что уже даже несколько рано, — вполне довольные и друг другом, и заново обретённым взаимопониманием.

Сегодняшние наблюдения подтвердили мою догадку: чем меньше он волновался, тем дольше длился цикл его возрастных изменений. И ещё одно открытие я взял себе на заметку: любое переживание, любая сильная эмоция — будь то грусть, радость или энтузиазм — ускоряла процесс; однако стоило перевести разговор на тему, которая мало волновала его, и он словно бы замирал, оставаясь практически в одной поре.

Я долго ворочался, прежде чем уснуть. Если на свете и было что-то, способное окончательно добить меня после перенесенного стресса, то это необходимость прибраться — впрочем, я каким-то чудом сумел это выдержать и даже почти завершил необходимые приготовления. Отныне в этом доме можно было жить — мои поздравления, профессор Флитвик! Остальное предполагалось доделать в ближайшие два дня, после чего придётся всё-таки довести до ума чёртов хроноворот — ух, как же я в последнее время его возненавидел: скольких проблем я мог избежать, не свяжись я с запрещённой и крайне опасной субстанцией, не обратись я для этой цели к магглу, не нарвись именно на мистера Корригана, с его неуёмной фантазией и нестабильной психикой… Да, вот уж не было печали! Я мог бы преспокойно жить, заниматься своим делом, общаться с родителями — и постепенно раны затянулись бы сами собой; с Мими я всё равно помирился бы рано или поздно, а склянку со странным веществом можно было где-то спрятать, закопать в лесу и сделать вид, что её никогда и не было. Однако теперь, когда дело наполовину сделано, а судьба мистера Корригана находилась целиком и полностью в моих руках, придётся исходить из того, что имеем.

Снилось мне что-то тревожное, и, проснувшись, я возблагодарил судьбу за чудесное свойство моей памяти: если мне случалось увидеть во сне кошмар, я почти никогда его не запоминал. Не менее четверти часа ушло на то, чтобы осознать, где я, немного прийти в себя и окончательно стряхнуть сонное наваждение. Было уже довольно светло, и Темпус показал полседьмого; времени перед завтраком было достаточно — после вчерашних треволнений мистер Корриган едва ли встанет рано — но я не допускал и мысли о том, чтобы снова попытаться заснуть. Наскоро приведя себя в порядок и одевшись, я вышел из спальни и спустился вниз.

Мистер Корриган ахал и восторгался, глядя, как я с помощью волшебства жарю яичницу с беконом, а мне было всё ещё очень не по себе. За завтраком мы в кои-то веки говорили запросто, без недомолвок и скрытых взаимных претензий, и я был рад этому. Чтобы развлечь мистера Корригана, я посредством трансфигурации соорудил из пустых бутылок, найденных в кладовой, некое подобие орга́на, и вскоре импровизированный инструмент радовал нас исполнением "Братца Якова" — довольно фальшивым, если придираться: видимо, дух зеленого змия ещё не выветрился из органных труб, что и сказалось на чистоте интонирования. Тем не менее мистер Корриган был в восторге.

Художественной литературы в доме не было, зато имелась подшивка "Ежедневного пророка" за прошлый год. Я сомневался, чтобы моего гостя могли заинтересовать просроченные новости, министерские дрязги, сплетни и дутые сенсации магического мира, но, как ни странно, он оказался любителем политических интриг, поэтому охотно взялся читать всю эту дребедень, и энтузиазм его не выглядел наигранным. На всякий случай я наказал ему в моё отсутствие не трогать ничего, что покажется хоть сколько-нибудь подозрительным, волшебным или "чудесным", запретил подходить к окнам и двери и напомнил о существовании Пэгги-с-фонарём — создания неизученного, непредсказуемого и, без сомнения, враждебного. Мистер Корриган кивнул, и я решил, что уж на этот раз он отнесётся к моим предупреждениям со всей серьёзностью.

Словом, я был сыт и относительно спокоен, но решил всё-таки взять небольшой тайм-аут, чтобы посидеть в тишине и одиночестве за чашкой кофе, причём, желательно прямо сейчас, не доходя до школы: хотя все студенты и разъехались по домам, я точно знал, что стоит мне появиться в Хогвартсе, как на меня свалится куча дел и, конечно же, самых неотложных. Вот поэтому-то первое, что я сделал по возвращении в "Кабанью голову", — попросил Аберфорта сварить мне кофе.

Аберфорт очень удивился, но принял заказ — и, надо отдать должное, напиток у него вышел чудесным. Я прикрыл глаза, вдыхая бодрящий аромат и...

— Филиус, вот ты где! — воскликнула Минерва прямо с порога. — Извини, если помешала.

— Нет-нет, ни в коем случае, не уходи, — поспешно проговорил я. Она подошла ближе и обеспокоенно поглядела на меня.

— Тебе нехорошо? Что-то случилось? — в её голосе послышалось такое неподдельное участие, что я совершенно растерялся.

— Посиди со мной, — попросил я вполголоса.

— С удовольствием, — так же тихо отозвалась Мими. — Правда, мне показалось, что ты хотел побыть один...

— Ну, я же не знал, что ты появишься здесь, — улыбнулся я. — Что ты будешь пить? Здесь неплохой лимонад…

Но Минерва уже подошла к барной стойке.

— Здравствуйте, мистер Дамблдор! Чашку кофе, будьте так любезны, — как ни в чём не бывало произнесла она.

Едва завидев приближающуюся Минерву, Аберфорт скрестил руки на груди и скроил самую кислую гримасу, на которую только был способен. Однако все его усилия пропали втуне: Минерва держалась с ним, словно должностное лицо при исполнении, а свою вступительную фразу произнесла так безукоризненно отчётливо, словно оглашала протокол очередного министерского заседания. Несомненно, она понимала, что хозяин трактира не в восторге от её визита; разумеется, официальный тон с её стороны был призван максимально усугубить недовольство Аберфорта, однако сам факт заказа означал, что она знает правила игры: сделанный заказ — не более чем символический жест, призванный оправдать её присутствие в его заведении.

— Я вам не мадам Паддифут, кофия не держу, — буркнул Аберфорт и отвёл глаза, не выдержав пристального взгляда Минервы.

— Что ж, лимонад тоже подойдёт, — пожала плечами она.

— Закончился, — всё так же лаконично ответил Аберфорт.

— Тогда огневиски, — не сдавалась Минерва.

— Не рановато ли для огневиски, мисс? — скептически осведомился Аберфорт.

— Возможно; однако я вовсе не собираюсь его пить, — она произнесла это прежним ровным тоном, лишь слегка подчеркнув последнее слово, так что только внимательный слух мог уловить издёвку.

Аберфорт не нашёлся с ответом; он открыл бутылку, достал мутноватый стакан, налил чуть меньше, чем до половины, и молча подал Минерве.

Я уже далеко не первый раз наблюдал их с Аберфортом пикировки, поэтому даже не пытался вмешаться: я знал по опыту, что в данном случае моё заступничество не приведёт ни к чему хорошему, потому что Минерва считала, что должна научиться самостоятельно давать ему отпор — да и чего уж там: судя по её довольному лицу, препирательства эти пробуждали в ней азарт. Что до Аберфорта, то, хоть он, по моему настоятельному требованию, и не смел непочтительно отзываться о моей подруге, но всё же никакие увещевания не могли заставить его хотя бы сделать вид, будто он её уважает. Впрочем, теперь он реагировал на появление Минервы гораздо спокойнее и больше демонстрировал неприязнь, чем испытывал её на самом деле.

Мими взяла стакан, немедленно расплатилась — чем немало раздосадовала меня — и с победительным видом проследовала к моему столику.

— Не жалует меня, — полушёпотом произнесла она, указывая глазами на Аберфорта. — Считает, что я для тебя — неподходящая компания; ну, что ж, его тоже можно понять, — Минерва задумчиво постучала ногтем по мутному стеклу стакана. — Вообще-то, директор послал меня за тобой, но, как я понимаю, тебя сейчас лучше не тревожить, поэтому я передам директору, что мы разминулись, — она подмигнула мне, и почему-то это невинное подмигивание невероятно растрогало меня. А может, дело было в том, что Мими решила прикрыть меня перед Альбусом?..

В последнее время общаться с Минервой становилось всё труднее. Начать с того, что она взяла обыкновение забегать ко мне на минуту-другую безо всякого повода, чтобы просто перекинуться парой слов — да и, в общем и целом, её обращение со мной в последнее время было не просто любезным, а даже, если можно так выразиться, ласковым. Разумеется, это было не более чем проявлением дружеских чувств — но всё же после разговоров с Минервой я слишком часто ловил себя на мыслях, которые она сама, в силу воспитания и определённых личных принципов, сочла бы абсолютно неуместными. Уж, во всяком случае, знай она, о чём я думаю в такие минуты, это открытие бы её не обрадовало. Хотя...

Несмотря на давнее знакомство и самую нежную дружбу, я не мог предугадать возможный ход мыслей Минервы Макгонагалл. Её чувства и действия казались мне слишком противоречивыми: при всём своём истинно шотландском темпераменте, при всей юношеской горячности и обострённом чувстве справедливости, импульсивной она никогда не была. Мне иногда казалось, что сбивающая с толку непоследовательность некоторых её поступков являлась частью продуманной шахматной стратегии — но тут я обычно напоминал себе, что у любой стратегии непременно должна быть цель, а Минерва сроду не знала, чего хочет. Правда, однажды, будучи ещё семикурсницей, Минерва поделилась со мной некоторыми планами, и тогда мне показалось, что она ждёт от меня каких-то важных слов — слов, которые круто изменят нашу жизнь и произнести которые я был не вправе. В тот раз я промолчал, и она выглядела разочарованной. А спустя несколько лет, в день, когда прислали оскорбительный вопиллер, Мими призналась мне в давней, полузабытой детской влюблённости — тем самым отчасти подтвердив мои подозрения. Вот только, к моему великому сожалению, эта теория никак не желала согласовываться с помолвкой — пусть и недолгой, но всё же помолвкой! — произошедшей у Мими с Дугалом Макгрегором; а ведь это дело куда более серьёзное, чем симпатия к школьному учителю.

Я долго молчал, боясь нарушить тишину и выдать волнение. Минерва сняла очки, положила их на стол и заглянула мне в глаза.

Наверняка, вздумай художник изобразить сейчас Минерву, у него бы получилось передать и задумчивость, и мечтательность, и строгость — иначе говоря, это был бы не просто взгляд, а именно взгляд женщины, пускай ещё очень юной, но уже вполне сознающей свою силу, способной лишить покоя и завлечь в сети — а между тем, насколько я знал Минерву, было непохоже, чтобы её волновало впечатление, которое она производила на других. И, уж конечно — этим живописцам только дай волю! — на портрете Минерва вышла бы красивой, что также погрешило бы против истины, потому что красавицей — в классическом понимании этого слова — Мими вовсе не была. Нет, разумеется, она всегда была очень мила, однако внешность её никак нельзя было соотнести ни с одним известным мне каноном. Судя по всему, в своё время именно это обстоятельство и сыграло со мной жестокую шутку: всё же, если бы внешняя привлекательность Минервы хоть сколько-нибудь могла сравниться с её талантом и умом, я забеспокоился бы гораздо раньше и, возможно, решился бы сократить неформальное общение до минимума, прежде чем её прекрасный образ, если можно так выразиться, пустил в моей душе корни.

А Мими по-прежнему сидела передо мной неподвижно, и лицо её сейчас нельзя было назвать даже хорошеньким — настолько оно было серьёзным и отрешённым, словно она знала некий важный секрет, но не решалась признаться в этом. "Взгляд близорукого сфинкса, — отметил я про себя. — Непостижимая девушка…"

И тут же я поймал себя на мысли, что, кажется, кое-какие секреты мой сфинкс мне невольно приоткрыл. Нет, определённо, Минерву нельзя было назвать ни сентиментальной мечтательницей, ни хладнокровным стратегом; она была натурой слишком гордой и страстной, и, наверное, могла бы с возрастом раскрыться для глубокого сильного чувства, однако строгое воспитание и природная скрытность вряд ли позволили бы этим качествам развиться и выйти наружу; и мне было жаль, что весь этот громадный потенциал, скорее всего, пропадёт зря. Или, возможно, она найдёт способ обуздать себя и перевести свою энергию в более безопасное русло: Минерве всегда было присуще чувство меры, она никогда и ни в чём не заходила слишком далеко — и это качество в ней меня особенно восхищало. Тем не менее, последнее время я ощущал в ней какую-то "неправильность", тщательно скрываемый внутренний надлом: словно однажды в её жизни что-то пошло не так, и с тех пор день ото дня становилось всё хуже.

Однако пауза слишком затянулась, необходимо было нарушить тишину, и, слегка прочистив горло, я решился и заговорил:

— Альбус меня спрашивал? Это может быть важным. Непременно загляну к нему, но чуть попозже.

— Хорошо. Спасибо, — кивнула Минерва. — Ты вчера ушёл очень рано; мы с Помоной тоже не стали долго засиживаться, и даже надеялись догнать и перехватить тебя по дороге, но ты, как всегда, оказался неуловим. Вообще-то Помона давно собиралась пригласить нас с тобой в гости, но у них то колики, то зубки… словом, хлопот полон рот. Не думаю, что она возвратится в школу в будущем учебном году. Так что профессор Синклер, похоже, задержится с нами надолго.

Я медленно кивнул, не зная, что сказать. Минерва неуверенным жестом взяла меня за руку.

— Филиус, я, конечно, всё понимаю, но так не годится, с этим надо что-то делать.

— С чем? — я чувствовал, как постепенно возрастающее напряжение передалось моему голосу, поэтому говорил отрывисто, боясь выдать себя. Это был третий раз, когда Минерва прикоснулась ко мне, и впервые она сделала это не в знак примирения, не ради помощи больному, а просто так, без повода.

— Конечно, это не моего ума дело, но, по-моему, с тобой что-то происходит — и, судя по всему, не слишком хорошее. Прошу, не принимай мой интерес слишком близко к сердцу — поверь, что мною движет отнюдь не праздное любопытство: мне бы хотелось помочь, поддержать тебя. Правда, насколько я тебя знаю, от помощи моей ты откажешься, а советчик из меня никудышный — увы, у меня для этого слишком мало жизненного опыта; но если всё же тебе понадобится кто-то, с кем ты мог бы разделить твои печали и тревоги, — просто скажи мне об этом.

— Спасибо, моя хорошая. И… прости, что доставил тебе столько беспокойства. Поверь, это не та история, в которую хочется впутывать близких.

— А кого ещё, если не близких? — Минерва невесело усмехнулась. Эта улыбка была слишком взрослой, слишком усталой и совершенно не шла к её юному лицу. — Мне понятны твои сомнения относительно меня; но в этом случае ты мог бы обратиться к своим родителям, в особенности, к отцу — насколько я знаю, в такого рода вопросах матери бывают… несколько предвзяты, — смущённо проговорила Мими. Я хотел было что-то сказать, чтобы успокоить её и заодно выяснить, что именно она подразумевает под "такого рода вопросами", а затем перевести беседу в безопасное русло, но в голову не шло ничего подходящего.

— Минерва, я думаю, всё дело в обычной усталости. Каникулы только начались; если потратить их с умом, то, полагаю, к сентябрю всё встанет на свои места. И, кстати, о каникулах: какие у тебя планы на лето?

— Ещё не определилась, но, наверное, останусь в школе, — пожала плечами она. — Сейчас здесь тихо.

— Домой не поедешь? Я имел в виду, к родителям, — уточнил я.

— Нет, им это вряд ли понравится, — каким-то странным, будничным тоном отозвалась она. По выражению её лица я понял, что Минерва не настроена развивать эту тему. Неужели там всё настолько плохо? Однако лезть с расспросами я не решился: в конце концов, если она захочет, то рано или поздно сама расскажет мне, в чём дело.

И только тут я сообразил, что Аберфорт застыл в своём углу, глядя прямо на нас — в особенности, на руку Минервы, по-прежнему лежащую поверх моей — и, конечно же, он слышал каждое наше слово... Вот же я остолоп! Совершенно забыл о собственноручно поставленных Акустических чарах!

— Минерва, как ты смотришь на то, чтобы немного пройтись? Мы могли бы вместе прогуляться до школы и заодно всё обсудить, — предложил я, украдкой глянув на Аберфорта — поймав мой взгляд, он пожал плечами, вышел из-за барной стойки и направился к двери, ведущей в загончик. Ничего, пускай теперь поломает голову, что за секреты я буду обсуждать без его участия, да ещё и с заместителем директора. Я до сих пор был от него, что называется, "в лёгком недоумении" из-за того, что он отдал меня на растерзание мадам Марчбэнкс, — то есть, я не настолько сердился, чтобы выяснять отношения, но достаточно, чтобы взять этот случай себе на заметку.

— Конечно, я — с удовольствием! — ответила Минерва.

— В таком случае, я попрошу тебя подождать минутку, — одним глотком я допил остывший кофе и пошёл в козий загончик искать Аберфорта: не люблю долгов.

— Ты чего это? — удивился он, когда я протянул ему деньги. — Я же сказал, что я — не мадам Паддифут, кофием не торгую.

— Но меня-то ты об этом не предупредил!

— А что, просто угостить друга уже нельзя? — покачал он головой.

— И всё же, я бы попросил не ставить меня в неловкое положение, — с некоторым нажимом проговорил я, протягивая деньги. Аберфорт слегка нахмурился, но оплату принял.

— Давненько я тебя не видал: ты от меня в последнее время шарахался — из-за Гризельды, не иначе. Ну, извини. Ей вообще трудно отказать; не понимаю, как ты умудрился, с твоим-то характером, — он испытующе посмотрел на меня, и в этот момент внезапно стал очень похож на Альбуса.

— Интересно, откуда она узнала об Акустических чарах у тебя в заведении? — спросил я, отлично понимая, что ответа не услышу. — И вот ещё: когда мы говорили о Закрытом клубе трактирщиков, ты ничего не сказал о Гризельде Марчбэнкс. Хотя, насколько я теперь понимаю, ты делишься с ней информацией.

Вместо ответа Аберфорт скрестил руки на груди и приподнял подбородок.

— Ты мне лучше вот что скажи: Макгонагалл работает на моего брата — сам знаешь, что это означает; и что, тебя это не волнует?..

— Аберфорт, я хорошо знаю Минерву. Она — человек добрый, порядочный и абсолютно надёжный.

— Допустим, что так, — медленно проговорил он. — Но, в любом случае, она живёт и работает здесь, у всех на виду. О ней говорят многие… и многое. И, конечно же, куда все местные ходят сплетничать? Правильно: к Аберфорту в трактир! А тут вы с ней в лучшем виде: сидите за столиком, держитесь за ручки — загляденье же! Побойтесь… да хоть бы и Урхарта — хотя, впрочем, не тебе его бояться, — прибавил Аберфорт, усмехаясь. — Да, кстати, тебе напомнить, что ты без пяти минут женат?

— Что за вздор, с чего ты взял? — ошарашенно спросил я.

— Ты же сам сказал, что пошёл свататься, — пожал плечами Аберфорт. — И потом, все говорят, что ты...

— Уже и сплетникам местным разнёс!.. Да, говорил я, говорил, но не всерьёз и в личной беседе. Если бы я мог предположить, что так обернётся… Откуда мне было знать, что ты шуток не понимаешь!

— "В личной беседе!" Да у меня за спиной тогда, между прочим, крутился Фигг. Он и понёс всё по кочкам.

— Фигг? — изумился я. — Это кто, твой посыльный?

— Ага, он самый. Волшебник-то из него вышел слабый, но зато язык без костей. А ты с ума не сильно-то сходи. Женат, не женат — не важно, какая разница, живите себе спокойно… Только, послушай доброго совета: не вздумай променять свою Анну на Макгонагалл. Сам посуди: мой хитроумный братец неспроста выводит эту пешечку в ферзи. Честная, порядочная, отважная — ладно, пускай так и есть, но только в этом случае она — не игрок, а, напротив, идеальная фигура для размена, — он смерил меня тяжёлым взглядом, потом отвернулся.

Я так и замер, пытаясь переварить услышанное. Поверить в такой вариант развития событий — немыслимо!..

Однако в этот момент я начал чуть лучше понимать, что́ из себя представляет мой приятель. При всей своей кажущейся простоте, Аберфорт умел беречь информацию и правильно распоряжаться ею, ну, а если хранить истинное золото — молчание — становилось невозможным, то он ловко жонглировал разменными монетами ничтожных сплетен и подсовывал любопытным лепреконское золото слухов и шепотков — благодаря чему, при всей своей природной нелюдимости, прослыл интересным собеседником. На самом же деле его талант заключался в хорошем знании жизни, а также в способности отделить важное от неважного и на основании полученных сведений сделать выводы, и только искреннее расположение ко мне заставило его поделиться со мной наблюдениями. Мне оставалось лишь надеяться, что его прогнозу не суждено сбыться…

А, собственно, чему там сбываться? Что может угрожать Минерве — да и всем нам — после победы Дамблдора над Гриндевальдом?.. Нет, все эти сказки о грядущей гражданской войне оставим на совести старухи Марчбэнкс: по всей видимости, она с годами постепенно теряет и остроту мысли, и скорость действий, и — печально, но факт — своё влияние в Визенгамоте, вот оттого и ревнует к Альбусовым успехам.

Во всяком случае, пока я рядом, я всегда смогу присмотреть за Мими, так что она, можно сказать, в безопасности. Но раз так, то что, чёрт возьми, я всё ещё делаю в "Кабаньей голове?..

Спохватившись, я наспех простился с Аберфортом и отправился на поиски Минервы. Она ждала меня не под вывеской трактира, а чуть в стороне, возле чьей-то калитки. В руках у неё были блокнот и карандаш; она что-то торопливо записывала, полностью поглощённая процессом. Я подошёл почти вплотную, но заметила она меня только после того, как я её окликнул.

— О, ты уже вернулся! — обрадовалась она. — А я, кажется, уже определилась с планами на лето: не далее как вчера Аурелия Пруэтт пригласила меня погостить у неё в Дувре; а я так забегалась, что совершенно позабыла... Теперь вот записала, для надёжности, — Мими помахала в воздухе блокнотом. — Осталось только уточнить расписание поездов.

— Разве не проще аппарировать? Ведь ты же раньше бывала там, — удивился я.

— Мне нельзя аппарировать, — тихо произнесла Минерва.

— То есть как это — нельзя?

— После того случая на матче. Когда я упала с метлы, — уточнила она.

— Что, неужели насовсем запретили?

— Ближайшие пять-шесть лет предписано воздержаться от аппарации и ограничить перемещения по каминной сети. А о квиддиче и о мётлах пришлось забыть навсегда.

— Но как же так?.. Ты раньше не говорила!

— Ты не спрашивал, — она мягко улыбнулась, но в её словах мне почудился укор.

— Прости, — виновато отозвался я, не слишком хорошо понимая, какой реакции она ждёт от меня. — Мне очень жаль, что так вышло. Я помню, как много значил для тебя квиддич, и…

— Ничего страшного, поверь. Я уже привыкла. Много хожу пешком, на дальние расстояния езжу поездом, а через три года снова сдам экзамен по аппарированию. Конечно, иногда мне снится, что я снова в команде… Да и студенты — по крайней мере, некоторые — помнят, как я играла, поэтому раньше часто донимали меня расспросами на эту тему. Благодаря им я понемногу научилась не переживать, а спокойно отвечать на вопросы, постоянно придумывала каждый раз что-то новенькое — в общем, сейчас уже всё хорошо… — она помолчала, а потом, придя в себя, сказала чуть веселее: — Кажется, кто-то предлагал немного пройтись… Мне не послышалось?..

Я пробормотал что-то вроде: "Да-да, конечно же!" — после чего мы неспешно зашагали в сторону школы — то есть, неспешно шагала она; мне же пришлось идти в довольно бодром темпе, и неудивительно: на каждый шаг Минервы приходилось по три моих. И всё-таки гулять с Мими было почти так же удобно, как с родителями, — все остальные, включая обеих профессоров Бёрк и Анну, имели привычку ходить слишком быстро.

Тем не менее разговор у нас снова не клеился. Я боялся спрашивать Минерву о семье и вообще избегал затрагивать любые темы, которые Мими могла расценить как слишком личные. О моих же собственных делах мне и вовсе не хотелось ни говорить, ни даже думать. Чтобы как-то сгладить неловкость, я наколдовал для неё несколько веточек чайных роз — мы как раз проходили мимо чьего-то дома, где из-за низкого забора выглядывали точно такие же, и я отметил, что Минерва засмотрелась на них.

Ей было приятно, хотя, принимая цветы, она явно старалась побороть смущение.

— Спасибо, — тепло произнесла Мими. — Это очень мило с твоей стороны, — она спрятала чуть порозовевшее лицо среди роз, вдыхая их аромат. И тут же воскликнула: — Ой, как здорово! Они даже пахнут, как настоящие! — Мими сияла и вообще выглядела так, будто мечтала об этом букете всю свою жизнь; однако я слишком хорошо помнил, как Минерва Макгонагалл отреагировала на мою первую и единственную попытку объясниться. При всём желании, я не мог рисковать её добрым расположением во второй раз.

— Пустяки; будто ты сама так не умеешь, — отозвался я, вконец растерявшись.

— Умею, но разве в этом дело? — засмеялась она. — Конечно, если бы мне вдруг зачем-то понадобились цветы, я могла бы их трансфигурировать, вырастить или купить, но весь вопрос в том, что это — твой подарок; а к тому же — подарок, сделанный безо всякого повода, — Минерва произнесла эту фразу с таким значением, что я испытал ещё бо́льшую неловкость, а потому, вооружившись самой, как мне казалось, безопасной темой, вдохновенно понёс ерунду.

— О, я сам не знаю, что на меня нашло, но если речь идёт о том, чтобы доставить тебе радость, то мне вовсе не требуется никакого повода, — ласково сказал я. — Знаешь, а ведь я только сейчас понял, кого ты мне напоминаешь: мою обожаемую троюродную сестру Доминик! Она тоже любит цветы и пустяковые сюрпризы.

— Пожалуйста, расскажи мне о ней, — попросила Мими.

— Вообще-то, история эта может показаться тебе довольно грустной, а мне бы не хотелось тебя огорчать…

— Я постараюсь не слишком расстраиваться.

— Отлично: итак, начинаю повесть о том, как я потерял любимую женщину... Возможно, тебя это развеселит, — прибавил я со вздохом.

Вместо ответа Минерва демонстративным жестом трансфигурировала большой клетчатый носовой платок — мол, смотри, я приготовилась к бурным рыданиям. Ободрённый её настроением, я начал свой рассказ:

— Как я уже говорил несколько ранее, у тебя с Доминик много общего — видимо, именно поэтому я вас обеих так люблю. Мы с нею познакомились, когда Доминик было восемнадцать лет, а мне — всего два месяца от роду. Уж не знаю, чем я сумел произвести на неё впечатление, но она меня очень полюбила, постоянно таскала на руках и, кажется, даже немного завидовала моей маме — эту часть истории, как можно легко догадаться, я знаю исключительно с чужих слов. Мои же собственные воспоминания начинаются примерно с трёхлетнего возраста, и лучшие из них связаны с Доминик. Её мама приходится моей маме кузиной и они очень дружны, а муж тёти Софи, дядя Мишель, уважает моего отца и обменивается с ним советами на профессиональные темы.

В те годы мы, бывало, подолгу гостили у них, а лето — так и вовсе было нашей с Доминик золотой порой. Она уводила меня в сад, и пока моя мама корпела над очередным переводом, а Софи колдовала на кухне, мы поливали розы, объедали смородину, копали червей для рыбалки… Неудивительно, что до четырёх с половиной лет я буквально ходил за ней хвостом — а она, в свою очередь, принимала моё особое к ней отношение как самый лучший комплимент. Однако счастье не бывает долгим, и в один ужасный майский вечер всему настал конец.

В гости к нам явился незнакомый господин с роскошными усами. С собой он принёс корзину белой сирени и коробку шоколадных конфет, но отчего-то мне было неспокойно: начать с того, что ради гостя обед был задержан на час, так ещё и стол накрыли не на веранде — как обычно — а в гостиной. Уже одно это меня насторожило. После обеда Мишель и Софи стали беседовать с этим господином, а Доминик уселась за рояль, а когда я подсел к ней, чтобы, как бывало раньше, лупить по басам, стараясь попасть в долю, то она сделала мне знак рукой — мол, не надо, не сейчас. Я обиделся и ушёл к взрослым — делать вид, будто слушаю их скучные важные разговоры... и вот тут-то до моего слуха и донеслось, как этот усатый нахал заявил, что с нетерпением ждёт того дня, когда сможет назвать прелестную Доминик — нашу Доминик — своей! И прибавил при этом, что намерен увезти её в свой родной Прованс.

Тётя Софи ничего не ответила, просто посмотрела на дядю Мишеля, а тот пожал негодяю руку и назвал его запросто, по имени — Этьеном.

Естественно, всё это привело меня в ярость — а надобно заметить, что в ранние годы я ещё не настолько владел собой, чтобы скрывать свои чувства или, по крайней мере, разумно ограничивать порывы, вот потому-то через каких-нибудь пять секунд Доминик от неожиданности вскрикнула и оборвала игру: салонный рояль медленно начал отъезжать от её стула, направляясь к тому месту, где расположился этот проходимец Этьен. Ещё через мгновение все присутствующие осознали, что рояль неумолимо приближается к гостю, и, хотя последнему не угрожало ровным счётом ничего, он заорал от ужаса и свалился без чувств.

Доминик бросилась к нему, кое-как привела его в сознание, а взрослые суетились вокруг, потом все они долго что-то ему втолковывали, потом немного поругали меня — а я смотрел на Доминик и гадал: неужели это конец, и теперь она будет ходить на рыбалку не со мной, а с Этьеном? Ну, если дело ограничится только рыбалкой, то это я, возможно, смогу пережить; но что, если она станет петь ему "нашу" колыбельную?..

Как выяснилось, Этьен оказался магглом. Собственно, Доминик планировала после свадьбы поставить его в известность о том, кем являются она сама и вся её семья, однако я нарушил их планы. В итоге, моя выходка пошла всем только на пользу: благодаря моему вмешательству Этьен передумал увозить Доминик в Прованс. Вместо этого он остался с нами, и на рыбалку мы стали ходить уже втроём; но, конечно же, это было уже совсем не то. И, разумеется, вся семья ещё долго, чуть ли не до самого поступления в Хогвартс, припоминала мне, как я чуть не переехал Этьена роялем… — рассказа моего как раз хватило, чтобы дойти до Хогвартса, и теперь мы с Минервой шагали по пустому замку, стараясь говорить потише, чтобы гулкое эхо от наших шагов заглушало голоса — нехитрый фокус, к которому мы иногда прибегали.

— Действительно, очень грустная история, — задумчиво произнесла Минерва. — Не знаю, может быть, ты и прав, и у меня в самом деле много общего с твоей кузиной. Вот только… — она оборвала себя на полуслове и замолчала.

— Что, моя хорошая?

— Меня ты не потеряешь. Ни сейчас, ни когда-либо ещё.

— Ах, Минерва!.. Вот увидишь, пройдёт некоторое время — и за тобой непременно явится какой-нибудь тип — не с усами, так с бакенбардами, — слегка пугаясь собственной смелости, проговорил я. — Что прикажешь тогда делать всем нам?..

— Никто за мной не явится, — улыбнулась Минерва. — И не надо дразнить меня из-за мистера Урхарта. Он, конечно, хороший человек и очень несчастный, но я твёрдо решила: замуж не пойду, школу не оставлю. Тем более, что эта разновидность счастья явно не для меня, — задумчиво произнесла она.

— Да с чего же ты взяла? — изумился я. Но вместо ответа Минерва внезапно разрыдалась.

— Что с тобой? Что стряслось? — я был настолько ошарашен этой внезапной переменой чувств, что совершенно растерялся.

— Плохо... очень, — в перерывах между всхлипами выдавила она. — Помоги… пожалуйста.

Я отвёл её по коридору направо и чуть в сторону, где была ниша, и наколдовал Агуаменти, после чего она пустила-таки в ход свой новый платок и через пару минут совместных усилий от былых слёз не осталось и следа — разве что глаза и кончик носа покраснели.

— Минерва, я понимаю, что сейчас не время и не место для откровенного разговора, но…

— Филиус, ты прости, я бы, конечно, рассказала тебе всё… Но в том-то и дело, что мне нечего рассказывать. Если вкратце, то я лишь сейчас, на двадцать третьем году жизни, поняла, что родительского дома, очага, семьи — всего этого у меня никогда не было. Мы словно бы всю жизнь разыгрывали благотворительный спектакль, поставленный ради вразумления паствы. Иногда я ужасно злилась на родителей за это, считала их слова и поступки насквозь фальшивыми, а они, в свою очередь, злились на меня — за то, что я не верила им и часто не соглашалась с ними. Но всё же, когда я впервые приехала в Хогвартс, мне было без них одиноко. А потом… потом явился ты — и заменил мне семью.

— Бедная моя, храбрая моя девочка, — проговорил я, дотрагиваясь до её локтя. — Ты, конечно же, ни в чём не виновата. Молодец, что вернулась в Хогвартс. Подожди немного — ещё пару лет, не думаю, что понадобится больше времени, — и тебе станет гораздо легче понять твоих родителей и примириться с их недостатками. Увы, но люди, как известно, несовершенны — разумеется, все, кроме тебя. Ты — прелесть, и я тебя очень сильно люблю.

— И я тебя тоже, — призналась Минерва, после чего сделала ещё одну совершенно невероятную вещь: опустилась на колени и обняла меня.

Несколько секунд мы простояли так, не шевелясь, и я чувствовал, как отчаянно колотится сердце — оставалось лишь надеяться, что она этого не заметит. Но Минерва, казалось, не замечала вообще ничего, она замерла, уткнувшись носом в моё плечо — мне не оставалось ничего другого, кроме как ждать; выждав немного, я отстранился, шепнув ей: "Ну, полно, полно! Директор ждёт!"

Простившись с Минервой — которая, несмотря на смущение, глядела уже немного веселее, — я не спеша направился к Альбусу, по дороге размышляя о том, какие сюрпризы подчас преподносила мне жизнь. Думал ли я когда-нибудь, что Минерва сама, по собственной инициативе, назовёт меня одним из самых близких и родных людей?.. А мог ли я надеяться, что за этим признанием воспоследуют объятия? Пускай только дружеские — и хорошо; о бо́льшем я давно и мечтать забыл; но всё же она обняла меня, сказала, что любит — и это при том, что Минерва по своей природе очень правдива и не склонна бросаться словами, особенно если дело касается чувств.

Таким образом, приходилось признать, что судьба неожиданно преподнесла мне царский подарок, и я буквально ощущал, как за спиной вырастают крылья. Однако я вспомнил о предстоящем разговоре с директором и попытался взять себя в руки, чтобы хоть немного умерить восторги.

— Филиус, здравствуй! — Альбус энергично потряс мою руку. — Как ты себя чувствуешь после вчерашнего?..

— Благодарю, отлично, — так же бодро отозвался я.

— У меня есть две новости: одна радостная, а вторая — не очень. С какой начать?

— Начни с плохого.

— Аманда Тёрнер не сможет приехать. Совсем. Её тётка при смерти, и сколько это продлится — бог весть. Оставлять старушку на попечение колдомедсестры она категорически не хочет: та её фактически вырастила, заменила ей мать. Джереми едва уговорили остаться ещё на год; таким образом, в следующем году Помона уже будет вынуждена вернуться к преподаванию.

— А из хорошего?..

— В будущем учебном году курс Защиты от Тёмных искусств согласилась вести одна из наиболее перспективных молодых зарубежных коллег, магистр и докторант Шармбатонской Академии мадемуазель Арлетт Гардель, — Альбус со значением поднял вверх указательный палец. — И я попрошу тебя лично от своего имени и от имени школы: постарайся сделать так, чтобы ей у нас понравилось. Хотя она изначально предупредила меня, что не планирует оставаться дольше, чем на год, но, думаю, в твоих силах повлиять на её решение.

— И каким же, интересно, образом? — поинтересовался я.

— Прежде чем ответить, я должен тебе признаться, Филиус, что с самого начала вовсе не испытывал к тебе симпатии, недооценивал тебя, а кроме того, сомневался в искренности твоих намерений, подозревая в нечестной игре. Однако моя предубежденность сыграла со мной злую шутку: ты оказался человеком порядочным и великодушным, а твои разносторонние таланты, равно как и природное обаяние, склонили чашу весов в твою пользу. В итоге, наши отношения теперь можно назвать дружескими, в чём я вижу твою — и только твою! — заслугу. Очевидно, ты наделён особым даром располагать к себе людей; и я подумал, что такая просвещённая, всесторонне развитая особа, как мадемуазель Гардель, была бы счастлива найти в твоём лице интересного собеседника. Да и тебе, несомненно, будет приятно пообщаться на языке, который ты считаешь вторым родным, не так ли?

— Альбус, я надеюсь, проблема не в том, что ей нужен переводчик? — вот только этого нам недоставало!.. Да студенты подчас не могут понять элементарнейших вещей, изложенных на простом английском, безо всякой латыни и излишнего погружения в научно-магическую терминологию! Конечно, я готов понять многое, но преподаватель, не владеющий языком... Увы, в таком случае я решительно не мог одобрить выбор Альбуса.

— Ну что ты, конечно же, нет, — рассмеялся он. — Мадемуазель отлично говорит на английском и немецком, а также, если хочешь знать, прекрасно разбирается в философии, архитектуре, интересуется живописью, музыкой и даже сама немного играет на лютне.

— И при всём при этом является специалистом в области защиты от Тёмных искусств?

— Представь себе!.. И чтобы убедиться в этом, у тебя будет целый учебный год, — кивнул Дамблдор.

— Но всё же, Альбус, я решительно не понимаю, при чём здесь я? Если мне не изменяют слух и память, мадемуазель Гардель направляется к нам в качестве преподавателя Защиты от Тёмных искусств, а не туристки, и, полагаю, наши студенты вряд ли дадут ей заскучать, да и сама она, при стольких умениях и талантах, едва ли склонна предаваться тоске и праздности. Я ни в коем случае не против помочь ей ознакомиться с нашими достопримечательностями, однако, думаю, если посчитать, сколько у меня часов учебной нагрузки и прибавить к этому деканство, мне и самому найдётся достаточно занятий.

— Ах, Филиус, ты совершенно упускаешь из виду, что человек нуждается в общении! Стоит ли напоминать, как это бывает сложно, особенно с непривычки — провести целый учебный год в замке, отрезанном от внешнего мира, вроде бы среди других людей, но в то же время — в полной изоляции...

— Я понимаю, о чём ты говоришь, но, полагаю, ты забыл о четверговых посиделках у Горация. Вот кого можно по праву назвать главным светским львом Хогвартса и душой любой компании! И ведь ты мог бы, пользуясь правом директора и старого друга, ввести мадемуазель Гардель в этот круг — если, конечно, она сама того пожелает...

— Одним словом, я тебя не убедил, — задумчиво произнёс Альбус. — Жаль, очень жаль. Что ж; придётся прибегнуть к иному аргументу. Хоть я, признаться, не уверен, что это честно по отношению к нашим коллегам, но всё же, я настаиваю, чтобы ты прямо сейчас совершил небольшую прогулку по закоулкам моей памяти и послушал, о чём говорит Хогвартсовская общественность. Думаю, после этого ты взглянешь на ситуацию несколько по-другому.

Он отвернулся от меня и направился к Омуту Памяти, на ходу извлекая из головы воспоминание. Я слегка перевёл дух. Беседа с директором оказалась тяжелее, чем я мог вынести; к тому же я прекрасно понял, что сейчас не время говорить Дамблдору своё решительное "нет". Судя по всему, он намерен истязать меня до тех пор, как я сломаюсь и соглашусь играть роль Вергилия. Тогда тем более дальнейшее запирательство может быть опасным. Альбус, во-первых, не склонен доверять тем, кто осмеливается ему перечить, и во-вторых, намеренно использует все возможные рычаги воздействия на окружающих его людей ради осуществления своих таинственных прожектов, вот и сейчас он пытался найти мне применение — по крайней мере, он вознамерился вылепить из меня эдакого проводника по нашему смутному и беспокойному царству. Что ж, я не смогу ответить ему прямым отказом — потому что я, как он ясно намекнул, в этом случае буду снова причислен к неблагонадёжным лицам — но ничто не помешает мне выполнять его поручение… не то чтобы совсем уж спустя рукава, но хотя бы просто без излишнего энтузиазма. Разумеется, я ничего не имел против незнакомой мне молодой дамы, но сейчас мне так и виделось, как жадная директорская рука протянулась, чтобы забрать у меня последние жалкие остатки свободного времени. Словом, выбор склонялся явно не в пользу иностранной гостьи. В крайнем случае, если возникнет необходимость, я всегда смогу оказать новой коллеге внимание.

— Прошу, — Альбус указал на Омут Памяти, и я покорно проследовал туда. В конце концов, кто я такой, чтобы отказываться от лишней информации?..

...Перед моим взором предстал кабинет — а точнее, гостиная, если можно так выразиться — Горация Слагхорна. Я редко заходил к нему, но отлично помнил, с каким вкусом и уютом он обставил свои апартаменты. Судя по всему, в данный момент здесь собрался узкий круг любителей неформального общения — участники так называемых "четверговых встреч". Альбус и Сильванус Кеттлберн сидели в креслах и оживлённо беседовали, Эрменгарда листала какой-то не то журнал, не то альбом с репродукциями живых портретов, а хозяин вечеринки периодически указывал на то или иное изображение и вставлял свои комментарии. Один только Катберт Биннс ни с кем не общался и ничего не разглядывал, а мирно дремал в кресле-качалке. Меня немного удивило отсутствие Эльфриды — обычно они с сестрой участвовали в хогвартсовской светской жизни наравне, а уж Слагхорновых посиделок — в силу особого отношения к Горацию — так и вовсе не пропускали. Ни Джереми Синклер, ни его жена Аманда, ни я в этот круг не входили, хотя мне Гораций недавно намекнул, что был бы рад, если бы я присоединился, как он выразился, к их тёплой компании. Словом, это был закрытый клуб, костяком которого была хогвартсовская профессура старшего поколения — люди солидные, проверенные, большинству перевалило за семьдесят, и я чувствовал бы себя среди них не слишком комфортно. Тем более, что вечеринки у Слагхорна непременно включали традиционные возлияния, в которых мне совершенно не хотелось участвовать.

Подойдя ближе к Альбусу, я явственно различил конец фразы, произнесённой профессором Кеттлберном:

— ...Очередной печальный пример того, как женитьба меняет всё в жизни к худшему. Увы, это самая будничная, но вместе с тем и трагичная быль современности: он был душой-человеком, пока не надел ярмо на шею и не превратился в нервозного, скучного и унылого семьянина. Скажешь, это случайность? Совпадение? Как бы не так!..

"Опять перемывают кости бедняге Синклеру, — понял я. — Интересно, какого чёрта я здесь забыл?"

— Не могу с тобой согласиться, — мягко произнёс Альбус, качая головой. — Конечно, нам, старым холостякам, сложно судить о семейном счастье, однако мне не кажется, что он несчастлив. Разве что страдает от разлуки, но это и понятно…

— Альбус, ты, как всегда, ничего не знаешь! — безапелляционно изрекла Эрменгарда, отрываясь от альбома. — Увы, бедняге не повезло — настолько, насколько вообще может не повезти в браке такому человеку, как он. Жена-скандалистка — подумать только!..

— Скандалистка? — Альбус был непритворно изумлён; я же — так и вовсе шокирован: назвать Аманду скандалисткой мог только человек, вовсе с нею незнакомый, в то время как все присутствующие проработали с нею не один год и должны были понимать, что подобная аттестация — не что иное, как клевета.

— Именно так! Она вьёт из него верёвки: вспомните, сколько крови она испортила ему, когда настаивала на том, чтобы узаконить отношения… А недавно она поставила его перед выбором: или она, или школа. Ужасно, правда?..

"Ужасно, — подумал я. — Ужасно, когда слухи и домыслы так безоглядно принимают на веру и, что ещё хуже, пересказывают дальше, выдавая за истину… Но я-то знаю, чего они сто́ят! Нет, Аманда решительно не могла..."

— И что же он ответил, скажи скорее, не томи? — с интересом спросил Гораций.

— А что он мог ответить, если, как мы все знаем, единственная настоящая любовь Филиуса — это Хогвартс?! — патетично произнесла Эрменгарда.

Я поперхнулся, однако живо привёл себя в порядок невербальным Анапнео — надо же дослушать рассказ до конца, чтобы знать, к чему готовиться. Н-да, похоже, моя личная жизнь ещё увлекательнее, чем я мог предположить!

— И всё же, Эрменгарда, ответ на этот вопрос мне не представляется очевидным, — продолжил Слагхорн. — Полагаю, в данном случае выбор непрост. Филиус едва ли готов остаться в полном одиночестве; а ведь эта женщина — кем бы она ни была — решилась стать его женой. При всём желании сохранить в своей семье чистую кровь, я уважаю волшебников и волшебниц, которые отважились в открытую выступить против существующих предрассудков.

— Кем бы она ни была… — повторил Сильванус. — Возможно, она маггла? Этим хорошо объясняется его скрытность.

— Маггла? Вряд ли, скорее, сквиб, — предположила Эрменгарда.

— Поспорю: была бы сквибом, ценила бы своё счастье. Быть замужем за волшебником такой силы и мастерства — это дорогого сто́ит, — назидательно произнёс Сильванус.

— Самые злые жёны получаются из сквибов, — авторитетно заявила Эрменгарда. — Они вечно чувствуют себя ущербными, и от этого лишь сильнее исходят желчью.

— Друзья, предлагаю альтернативную гипотезу: она, на его беду, безукоризненно чистокровна. Тогда всё становится на свои места: он прячет её, чтобы родственники и друзья с ним не поквитались, а она... просто высоко ценит своё происхождение, вот и пытается помыкать им, как хочет, — проговорил Гораций, едва приподнимая голову от подголовника кресла.

— Коллеги, к чему спорить? Мы ведь не знаем даже, человек ли она, — осторожно произнёс Катберт.

— Она… — задумчиво, словно говоря сам с собой, протянул Альбус. В голосе его я различил едва уловимое сомнение.

Мне вдруг нестерпимо захотелось вновь закашляться — но только уже безо всяких Анапнео. Ну, Альбус, этого я тебе не забуду!..

— Как бы там ни было, резюмирую: в данный момент он снял дом, и они будут там жить до конца лета, — развела руками Эрменгарда. — Возможно, по истечении этого срока он решит продлить аренду, а если она проявит настойчивость, то не исключаю, что в будущем учебном году мы Филиуса уже не увидим. Альбус, я тебе искренне сочувствую: даже если ты найдешь кого-то на его место, я не возьму на себя деканство. С меня довольно.

— О, нет! — простонал Сильванус, перебивая Дамблдора, как раз намеревавшегося ответить. — Только не это!.. Альбус, делай что хочешь, но Филиус должен остаться. Хватит с нас круговерти вокруг гербологии и защиты. Кстати, я не понимаю, почему нельзя было упросить Лонгботтома задержаться ещё на годик? Конечно, его супруга — это просто ужас, но к её вонючим флакончикам мы уже привыкли, да и сама она появлялась в наших краях нечасто. А теперь, не успели отдышаться, получайте: к нам из самого Парижа едет шармбатонская фря, которая будет трясти кружевами и благоухать французскими духами по всему замку?! Если так, то моему терпению конец!

— Неожиданно для себя самой я вынуждена согласиться с Сильванусом, — едко проговорила Эрменгарда. — Не скажу, чтобы я предпочитала духам — пускай даже очень крепким — аромат фестральего навоза, однако мне не по душе, что в школе будет присутствовать девица, чей внешний вид может быть расценен нашими студентками, как пагубный, но заразительный пример для подражания. Мисс Гринграсс — то есть, теперь уже миссис Лонгботтом — к сожалению, тоже являла собой печальное зрелище, пав жертвой маггловской моды, однако это была английская мода…

— К тому же, датированная позапрошлым веком, — уточнил Гораций.

— Вот именно! — горячо воскликнула Эрменгарда. — Вынуждена с прискорбием заметить, что француженки, даже самые добродетельные, внушают мне определённые подозрения. Во всём, что касается приличий, они…

— Хорошо, что Филиус тебя сейчас не слышит, — перебил её Альбус.

"Я слышу, — подумал я. — Слышу и ужасаюсь вам, мои дорогие коллеги. Если бы вы не были частью воспоминания — я не отказал бы себе в удовольствии высказать вам всё, что думаю и о вашем способе проводить досуг, и об элементарной этике, и о гнилом болоте, в котором вы варите заживо каждую невинную душу, каждого, кто, сияя глазами, приходит в Хогвартс, чтобы учить детей. Хорошо, можете болтать обо мне всё, что хотите. Но вы должны, наконец, уяснить себе, что ни меня, ни — я очень надеюсь — Минервы, вам не одолеть!.. Так и быть, чёрт с тобой, Альбус: я возьму под свою защиту ещё и эту несчастную мадемуазель Гардель — хотя бы для того, чтобы её ушей никогда не коснулись ваши грязные сплетни!"

— Насчёт его матери ничего подобного сказать не могу, — быстро вставила Эрменгарда, — поскольку я не имела чести быть с ней знакома. Тем более, насколько мне известно, она наполовину англичанка, хотя и росла во Франции. Говорили, что она крайне редко появлялась в обществе, поэтому мало кто мог похвастаться, что знал её лично. Конечно, я понятия не имею, какой образ жизни она вела до замужества, но все эти годы, вплоть до отъезда в Новый Свет, она прожила затворницей.

— И всё же, Эрменгарда, кое-какие убеждения тебе всё же придётся сменить, — тонко улыбаясь, заметил Сильванус. — Уж точно, теперь ты предпочла бы, чтобы курс защиты от тёмных искусств снова вела Аманда Тернер.

— Вынуждена с прискорбием согласиться, — развела руками профессор Бёрк.

На этом воспоминание обрывалось.

Я вынырнул из Омута Памяти, испытывая одновременно и гнев, и замешательство. На прямой вопрос Альбуса, как мне понравилась эта сценка, я пробормотал только, что и раньше не видел необходимости посещать эти журфиксы, но сейчас — тем более рад, что они проходят без — и даже, пожалуй, мимо меня.

— Ах, Филиус, поверь, ты не единственный, кому достаётся от них на орехи, — вздохнул Альбус. — К несчастью, наша старая гвардия профессоров подвергает подобному… препарированию частную жизнь едва ли не каждого, кто ещё не достиг достаточно весомого положения в их кругу. Однако — я надеюсь, ты заметил, как смутилась Эрменгарда, когда поняла, что случайно — заочно! — позволила себе бестактность по адресу твоих близких? Это добрый знак. О, хорошее расположение старшей из профессоров Бёрк очень дорогого сто́ит!..

— Не сомневаюсь, — сухо отозвался я.

— А как тебе Эльфрида? — с невинным видом поинтересовался Альбус.

— Странный вопрос! Тем более, что её там не было, — пожал плечами я.

— И это тоже кое о чём говорит, — Альбус усмехнулся. — В последнее время Эльфрида медленно, но верно выходит из-под влияния старшей сестры, и теперь её всё чаще можно увидеть в обществе Минервы Макгонагалл. Также — прошу меня заранее извинить за, быть может, неподобающую откровенность — её внимание к Горацию стало слабее и практически сошло на нет. Он, конечно, не слишком обеспокоен по этому поводу; однако…

— Альбус, я никак не возьму в толк, зачем мне всё это знать? — взмолился я. — Поверь, у меня хватает собственных забот; мне ни к чему выслушивать подробности чужой личной жизни. Если у тебя всё, то я, с твоего позволения, пойду. Каникулы уже начались, и у меня на них большие планы.

— Конечно-конечно, иди, раз торопишься, — миролюбиво кивнул Альбус. — На прощание позволь напомнить тебе фразу из Шекспира: "Здесь есть магнит попритягательней..."

— Спасибо за напоминание, — пожал плечами я. Конечно, я мог бы ещё раз попросить его выражаться яснее, но что толку — Альбус всегда любил изъясняться слогом, недоступным для простых смертных. Хоть я бы на его месте предпочёл ясность изложения — и возможность быть услышанным.

…Усталый и раздражённый, я шагал по коридору, направляясь в свои комнаты. В голове моей вертелась фраза из того же "Гамлета", но уже совершенно другая — "Распалась связь времён". Кажется, теперь я точно знал, где искать ответ на терзавший меня вопрос!

Первым из намеченных мной дел было взять для мистера Корригана несколько книг из своей личной библиотеки. Конечно, в основном это были серьёзные книги с подробными описаниями событий, происходивших в разное время в магической Британии, однако, немного поразмыслив, я прибавил к списку "Жизнеописание Гонсало Рейеса" и учебник по истории магии Батильды Бэгшот. Всё-таки магия слишком сильно повлияла на жизнь мистера Корригана, и я был склонен считать его одним из членов магического сообщества — пускай даже его причастность к миру волшебников оставалась тайной для всех. Не в моих силах было наделить его волшебным даром, но зато я мог признать за ним определённые права; более того, отныне я решил, что, хоть он и обречён на затворничество, но информационный голод его должен быть утолён; а раз уж мистер Корриган интересуется политикой, то ему стоило ознакомиться с тем, как формировались наши законы.

Как только с первой задачей было покончено, я приступил к импровизации: то ли в силу относительной молодости, то ли из-за свойственного мне неумеренного оптимизма я не терял надежды спасти несчастного или хотя бы существенно облегчить его состояние. Конечно, меня заинтересовала подмеченная ещё вчера вечером зависимость между его настроением и внешним видом; если так, то достаточно было бы сбалансировать его нервную систему с помощью успокоительных и тонизирующих зелий, чтобы поддерживать его в более-менее стабильном состоянии. Идея была богатая! Вот только рецепт того самого фирменного успокоительного Асклепиусова зелья, похоже, умер вместе с автором. Хотя… ведь он же мог оставить записи в папке, где содержалась информация о моём здоровье? Я отпер ящик стола и достал папку. Недолго думая, я положил её в саквояж, где уже лежали книги. Отлично; теперь оставалось одно дело: когда-то в каком-то из старых писем отец упоминал о магах-анахронистах, занимавшихся проблемами временны́х дыр и провалов в ткани времён и событий. Помнится, фразу "распалась связь времён" они понимали буквально; собственно, гений Шекспира подарил им блестящую, лаконичную и очень точную формулировку для описания предмета их исследований. Помимо этого, в письме — или, всё же, в личной беседе? — отец сообщал, что кто-то из них сильно пострадал от анахронической болезни, и теперь я заподозрил, что, возможно, этот случай приблизит меня к разгадке тайны Корриганова недуга.

Разузнать подробнее об анахронистах я даже не мечтал — поскольку отец никогда не работал конкретно в этом направлении, — однако он называл какие-то имена, и я надеялся, что мне удастся отыскать хотя бы намёк на то, как связать обрывки нити в разрушенной судьбе моего нового друга. Итак, коробка с письмами была у меня в руках. Вначале я хотел отправить её в саквояж целиком, не разбирая, однако любопытство пересилило и голод, и усталость, и я взялся перебирать листы, в надежде наткнуться на малейшее упоминание об анахронистах. Увы, вскоре я понял, что не помню даже, в каком году получил то самое письмо, где о них говорилось. А это означало, что я рискую провозиться до утра. Я бросил взгляд на часы, и тут меня осенило: в принципе, ещё не поздно попытаться застать отца дома и задать ему вопрос!

Так я и поступил. Папа был вне себя от радости, когда услышал мой голос. Правда, как только выяснилось, что мне нужны совет и помощь, он сразу же посерьёзнел.

— Что ж, излагай, — мне даже на миг показалось, будто он обижен на меня за невнимание, но я вовремя вспомнил, что одним из неоспоримых плюсов его характера было умение вовремя спускаться на грешную землю. Особенно если речь шла о потенциально опасных предметах или последствиях проклятий.

— Анахронисты? — отец потёр лоб, размышляя. — Да, я писал тебе о них. А что касается этой болезни, то, возможно, я и её упоминал, но только устно, по камину. Скорее всего, разговор состоялся шесть лет назад, когда в "Пророке" напечатали известие о смерти Берленго.

— Точно: Берленго! — воскликнул я. — Ты мог бы рассказать подробнее?

— Мнемозина Берленго была уникальным изобретателем и крайне честолюбивой волшебницей, — начал отец. — Её приспособление в идеале должно было сочетать свойства хроноворота, шляпы Гриффиндора и диадемы Ровены-Основательницы. То есть, перемещать во времени, разгадывать загадки человеческой натуры и открывать владельцу сокрытое, включая самые потаённые, запретные истины. В качестве ключа, приводящего в действие артефакт, она выбрала драгоценный камень — вначале это был алмаз, затем сапфир. В процессе создания артефакта — а если быть точным, то в результате неудачной попытки придать артефакту свойства хроноворота — Берленго стала жертвой несчастного случая, и в результате получила редчайшую и неизлечимую анахроническую болезнь, изменявшую возраст её тела от юного до дряхлого состояния. Вследствие этого она лишилась возможности проводить опыты на себе самой, поэтому — знаю, тебя это приведёт в ярость, но ты потерпи; я и сам возненавидел её, когда это вышло наружу, — Берленго использовала в качестве подопытных парочку соседских маггловских ребятишек. Впрочем, к счастью, для них всё обошлось благополучно, и поэтому магический суд был не слишком суров к Берленго, учтя и её возраст, и тяжкую болезнь: она отделалась лишь полным запретом на любые лабораторные исследования. Впоследствии её подросшая внучка продолжила её дело, с одним из прежних подопытных — к тому времени он достиг совершеннолетия и участвовал в эксперименте вполне осознанно и добровольно. Потом эта самая внучка вышла за него замуж.

— Как, неужели ему после первого случая не стёрли память? Повезло-то как!..

— Нельзя сказать, чтобы очень повезло, — покачал головой отец. — Артефакт, который носил подопытный мальчик, работал непосредственно с мозгом, затрагивал подсознание и выводил информацию во внешние слои разума, поэтому не было никакой уверенности, что обливиация пройдёт для него без фатальных осложнений — по крайней мере, официальная версия звучала именно так; я же подозреваю, что французские эксперты хотели вначале побольше разузнать о ходе эксперимента, а потом, видимо, решили не вмешиваться, оставить всё, как есть. Так вот: шесть лет назад старухи Берленго не стало. Она прожила не так уж много для волшебницы, но неоднократно упоминала, что справиться с проявлениями анахронической болезни ей помогли так называемая "техника отстранения разума" и "погружение в эмоциональный вакуум". Задача проста и ясна: необходимо прекратить испытывать какие-либо чувства, отрешиться от всех земных страстей и стать неуязвимым как для положительных, так и для отрицательных эмоций. При этом условии можно поддерживать возраст тела стабильным, видоизменяясь не чаще раза-двух в день.

— Как интересно, — проговорил я. — Спасибо тебе большое.

— Филиус, а можно уточнить: твой интерес к этой теме носит чисто умозрительный, абстрактный характер? — прищурился отец. — Признаться, твой вопрос меня обеспокоил.

Я колебался недолго. Мне давно уже хотелось повидать родителей, однако теперь я не мог уехать, как раньше бывало, к ним в гости на всё лето. Поэтому я собрался с духом и одним махом уничтожил все преграды и недомолвки:

— Папа, это долгий разговор, — сказал я, чувствуя, что жизнь понемногу обретает прежние краски. — Так что — милости прошу, приезжайте с мамой ко мне. Мы с другом сняли дом, я планирую обосноваться там до конца августа. Посмотришь сам, что у меня и как.

— Ты серьёзно? — папа удивлённо поднял бровь.

— Такими вещами не шутят! Я жду вас. Правда, я жутко соскучился.

— Ты живёшь не один, — заметил отец. — Не хочешь ли ты вначале посоветоваться с другом, прежде чем приглашать гостей?

— Не думаю, что он будет против знакомства с тобой и с мамой, — отозвался я. — Особенно если учесть, что это из-за него я задал тебе столь неожиданный вопрос.

Повисла пауза. Всё-таки у папы завидная выдержка!.. Я со стыдом вспомнил свой последний визит в ювелирную мастерскую, свои крики и бессильную злость. Что ж, темперамент у меня явно не в отца.

— Ну, как знаешь, — по голосу было слышно, что он серьёзно расстроен, но всё же он не был убит горем; а значит, главное — это пережить встречу и первый разговор, который обещал быть крайне тяжёлым.

Мы простились — с некоторым облегчением для обоих, но и с надеждой на скорую встречу.

К мистеру Корригану я летел, словно на крыльях. Разговор с Минервой, её нежность и внезапные объятия, примирение с отцом — пускай даже мы и не ссорились, неважно; разногласия с близкими подчас бывают тяжелее ссор, — и столь счастливая новость: я могу попытаться исправить свою ошибку, научив мистера Корригана обманывать время… Впервые за долгое время меня переполняла жажда жизни, и я был счастлив, что отныне мне есть с кем разделить это ощущение. Однако мистер Корриган слушал меня молча и явно не торопился праздновать победу. Когда я изложил ему план дальнейших действий, он скептически посмотрел на меня и тихо произнёс:

— Глупости всё это. Сущая ерунда.

— Но почему?!

— Вы предлагаете мне отрешиться от всех земных страстей ради такой сомнительной ценности, как сохранность моего бренного тела?.. Я бы понял, если бы речь шла о душе. Но тело!.. Здоровье!.. Молодость!.. И, заметьте, здесь я буду лишён возможности насладиться плодами победы. Да что там! Даже слово: "насладиться" — и то будет для меня запретным. Отказ от эмоций? А что у меня осталось ценного, помимо них?

— Ну, например, здравый смысл, — предложил я. — Очень полезная вещь.

— Ах, здравый смысл!.. Вынужден вас разочаровать, профессор Флитвик: после прочтения подшивки магических газет и тщательного ознакомления с политической ситуацией в этом вашем колдовском Ватикане я вынужден с прискорбием сообщить, что рассудок мой пал смертью храбрых.

— Почему?

— Потому что только безумец может стать органичной частью мира, который настолько перекошен. Вот, например, магическая юриспруденция — как явственно свидетельствует из этой статьи, её просто нет! А культура? Искусство?.. Финансы?.. Политика?.. О науке даже говорить не буду: её вам успешно заменяет магия. Ваш за́мок стоит на песке, вы носите воду решетом! Всё, что я знаю хорошего о вашем мире, это — что в школе, единственной на всю страну, преподаёте вы. А теперь вы предлагаете мне отказаться от эмоций и не переживать — это просто нонсенс!..

— Но ваши переживания не спасут этот шаткий мир, — возразил я. — Они вообще никак на него не повлияют. Для вас же — для вашего будущего — будет разумнее…

— Не вижу ничего разумного в том, чтобы задерживаться тут подольше, — оборвал меня мистер Корриган. — Но раз уж я здесь, то имеет смысл узнать ещё что-нибудь интересное, прежде чем отправиться к праотцам. И при оценке всего происходящего — уж простите — я вовсе не обещаю быть сдержанным.

— Что ж, возможно, вы и правы. В любом случае, вам решать, — вздохнул я.

А вот предстоящему визиту моих родителей мистер Корриган искренне обрадовался. По его просьбе я подробнее рассказал о своей семье, после чего мы взялись за очередную перестановку: необходимо было освободить третью спальню от хлама и придумать, куда перевесить зеркало с его вечно недовольной обитательницей. Конечно, звуков она не издавала — видимо, кто-то предусмотрительный ещё до нас наложил на зеркало Силенцио, — однако её соседство было бы неприятно даже мне, не говоря уже о моих родителях. И всё же, когда я уже совсем было приготовился снимать зеркало со стены, то колдунья, сообразив, что происходит, прекратила размахивать руками и разевать рот, а посмотрела на нас с таким отчаянием, что выселить несчастную из её собственной спальни у меня не поднялась рука.

— Простите, — выдавил я, пряча палочку в рукав и пятясь к выходу.

— Куда вы? — поднял брови мистер Корриган.

— Уступлю родителям свою спальню, а сам лягу в гостиной.

— И будете спать в кресле?

— Ерунда, — махнул рукой я. — Трансфигурирую себе что-нибудь. Не могу, когда она так смотрит.

— Я вот совершенно не волшебник, но я — могу, — он двинулся к зеркалу. — Миледи, не желаете ли вы ненадолго сменить обстановку? Как насчёт того, чтобы пожить в гостиной? — с деланной любезностью спросил мистер Корриган, которого, похоже, забавляла сама идея разговора с зеркалом.

Вместо ответа колдунья повернулась к его отражению и зарядила ему увесистую оплеуху, и мистер Корриган с ужасом наблюдал, как его зеркальный двойник вздрогнул и схватился за щёку.

— Всё ясно, — констатировал я. — Это значит "нет". Пойдёмте. Нехорошо огорчать даму.

На самом деле, ничего мне было не ясно, кроме одного: на зеркало наложены какие-то неведомые мне чары, совершенно невероятные по сложности и многослойности эффектов, но разгадка этой тайны требовала времени, которым я не располагал. Однако моё любопытство начало вновь оживать, и я был рад этому. Кого мне благодарить — Минерву или отца? Похоже, обоих.

Тем временем мы вышли. Мистер Корриган был бледен.

— Не стоит так её бояться, — заметил я. — Да, она по-прежнему чувствует себя хозяйкой этой спальни, но это и неудивительно. Я никогда раньше не встречал зеркал с эффектом застрявшего отражения, но, думается, это что-то вроде живых портретов: некий отпечаток личности; так вот, живые портреты, как правило, очень консервативны и оттого капризны. С одной стороны, им ужасно надоедает знакомая обстановка, они часто и охотно ходят в гости, а с другой — чаще всего, они не любят, чтобы их перевешивали с места на место.

— Чертовщина, — проговорил мистер Корриган, потирая щёку. — Мне кажется, что щека болит.

— Вот это уже полная ерунда, — возразил я. — Просто вы чересчур впечатлительны. Выкиньте этот неприятный эпизод из головы, и давайте больше не будем заходить в эту комнату.

Остаток дня мы проговорили — о разнице между маггловским и магическим пониманием искусства, о социальной несправедливости, о криво составленных законах… Иногда мне начинало казаться, что общество мистера Корригана — это и есть то, о чём говорил покойный Асклепиус, но всё же я вполне сознавал, что на самом деле мы друг у друга в заложниках, а это не лучший повод для дружбы. Хотя, с другой стороны, Тристан же каким-то образом сумел понять своих тюремщиков и даже в некоторой степени привязаться к ним...

На следующий день, едва позавтракав, я отправился в Хогвартс. Этому предшествовала довольно унизительная сцена: хотя мистер Корриган и в мыслях не держал требовать от меня отчёта о моих перемещениях, я отчего-то понёс чушь, стараясь измыслить предлог для визита в школу — будто бы в моём кабинете есть ещё парочка важных книг, которые мне решительно необходимо перечитать; словом, я оправдывался перед ним, словно школяр, и чувствовал себя последним ослом, потому что никаких книг я там искать не собирался. Просто мне нестерпимо хотелось повидать Мими — и как трудно было признаться в этом даже самому себе, кто бы мог подумать!

Прибыв на место, где начинался антиаппарационный барьер, я с ужасом осознал, что мы с Минервой едва не разминулись: она стояла возле школьных ворот, одетая в непривычное маггловское платье и простую соломенную шляпку, в руках её был саквояж. Я подошёл ближе; завидев меня, она улыбнулась.

— Филиус, а я как раз тебя жду, — произнесла она вместо приветствия. — Как здорово, что ты меня застал! Видишь ли, я решила не тянуть с отъездом; тем более, что Аурелия Пруэтт готова принять меня уже сегодня.

— Разве мадам Пруэтт за тобой не заедет?

— Нет, конечно. Я же говорила, что буду путешествовать по-маггловски, поездом.

— Как, одна?!

— Я попросила братьев сопровождать меня. Возможно, они задержатся в Дувре на денёк, а потом аппарируют поближе к дому.

— Вообще-то, ты могла бы попросить и меня, — сказал я, ругая себя, что не обеспокоился этим вопросом заранее и не успел первым предложить себя в качестве спутника. А впрочем… Вчера, когда мы обсуждали предстоящую поездку Мими, я вряд ли рискнул бы набиваться ей в провожатые, а позже нам обоим стало не до того. Но сейчас я начал волноваться: в качестве сопровождающих лиц братья Минервы не внушали мне особого доверия.

— Вынуждена тебе напомнить, Филиус, что существуют определённые правила, согласно которым молодые леди не должны путешествовать в сопровождении… — она запнулась, и я договорил за неё:

— Посторонних мужчин?..

Минерва, потупившись, кивнула. Я был несколько задет, однако думал обратить всё в шутку.

— Ах, Минерва, до чего же ты непоследовательна!.. Не далее как вчера ты говорила, что я заменил тебе семью; в таком случае, раз мы с тобой — родня, то я бы мог...

— Не до такой степени, — перебила Минерва, пряча улыбку.

— Вот интересно, а до какой же?

— Недостаточно, чтобы позабыть о приличиях, — теперь она улыбалась уже открыто.

— Или достаточно, чтобы счесть некоторые — довольно устаревшие, к слову, — правила — формальностью? — я решил ещё раз попытать счастья.

— Но, уж конечно, недостаточно, чтобы я позволила тебе настаивать на своём, когда дело касается моих путешествий, — Минерва чуть отпрянула, но в тоне её было больше лукавства, чем строгости, и я рискнул:

— Но при этом достаточно для того, чтобы обнимать меня в коридоре?

— И совершенно недостаточно, чтобы при первом удобном случае напоминать мне о… О моих слабостях! — краснея, воскликнула Минерва. Было понятно, что мои слова почти рассердили её, но гневной отповеди за ними так и не последовало.

Однако к разгадке волновавший меня тайны я не приблизился ни на йоту. Так кто же я для Минервы?.. Только что она открыто флиртовала со мной, всячески поощряя мою смелость, — однако же, стоило мне зайти чуть дальше, как это её возмутило. Быть может, в романтическом смысле я слегка нравился ей — но не более; однако всё же было очевидно, что в качестве друга я ей по-прежнему близок и дорог.

Между тем Минерва протянула мне вчетверо сложенный листок из своего блокнота.

— Вот, пожалуйста, возьми, — она произнесла это подкупающе мягким тоном, словно призывая меня не слишком огорчаться из-за нашего спора. — Буду рада, если ты вдруг решишь прислать мне весточку.

— О, спасибо, непременно, — пробормотал я, заглядывая в бумажку — помимо адреса мадам Гринграсс, там обнаружилась ещё приписка, сделанная знакомым аккуратным почерком:

"Оставляю тебе адрес, на случай, если вдруг у тебя выдастся свободная минутка". Подписи не было.

— Спасибо, — повторил я, ясно сознавая, что этот ребус мне не по силам. Выходит, она изначально собиралась оставить мне возможность связаться с ней?..

— Значит, в этот раз я могу надеяться?.. — тихо спросила Мими.

"В этот раз…" Что ж, намёк был вполне прозрачный: она упрекала меня за три её неотвеченных письма в первое лето после её выпуска. Помнится, я и сам клял себя последними словами за молчание… И всё же, тогда я не мог иначе: в то время Минерва Макгонагалл была слишком опасным созданием — уже не ребёнок, ещё не женщина — и это смущало, пугало и, в конечном счёте, лишило меня надежд. Сейчас — другое дело: Мими повзрослела — по крайней мере, повзрослела достаточно, чтобы осознать наконец, чего она хоче,т и определить своё отношение ко мне, как родственные чувства; мои же обязательства перед Анной, я был уверен, не позволят мне перейти определённую границу и вновь потерять остатки разума в погоне за несбыточным.

— Я непременно напишу, обещаю. Прости меня…

— Нет-нет, совершенно не за что извиняться!.. Я всё понимаю, — мягко произнесла она. — Однако, мне пора выдвигаться в путь Мальчики будут ждать меня в "Дырявом котле", а если я воспользуюсь камином в "Трёх мётлах", то у нас с тобой будет в запасе время для небольшой прогулки. Ты проводишь меня?

— Конечно, с удовольствием! Минерва, я хотел бы задать тебе один вопрос...

— Да-да?

— Я слышал, в последнее время ты подружилась с Эльфридой Бёрк?

— В некотором роде. Правда, дружбой я бы это не назвала; скорее, нас связывает общность интересов. А что?

— Должен предупредить тебя: Эльфрида, безусловно, хороший человек и отличная преподавательница, но в качестве конфидентки… не самый удачный выбор.

— Спасибо за предупреждение, — улыбнулась Минерва. — Но, поверь, откровенничать с Эльфридой мне бы и в голову не пришло. Да и в целом… Насколько я успела понять, здесь — да и в Министерстве, пожалуй, тоже — никого не интересует правда. Кроме того, мне повезло: если речь заходит о моей жизни, то, чаще всего, касается лишь одного: насколько строгих я придерживаюсь правил. За пределы моей личной жизни их любопытство не простирается; да и то — вскользь, не углубляясь в подробности. Я даже знаю, на чём они сошлись: что я, безусловно, чопорная зануда и ханжа, но вот являюсь ли я действительно синим чулком или же, напротив, лицемеркой и порочной особой, лишь для вида разыгрывающей скромность, — этот вопрос по-прежнему открыт, — Минерва посмотрела на меня лукаво и даже с некоторым вызовом.

Котёнок пробует коготки? Ну, что ж, рискнём: я могу пойти у неё на поводу и задать один не слишком скромный вопрос; а далее — по обстоятельствам; вот и поглядим, что будет.

— Я немало заинтригован, — выдержав паузу, начал я.

— Вот как? И чем же, позволь спросить?

— Разумеется, подробностей мне знать не полагается, однако всё же: если придётся выбирать между строгостью и соблазном — к чему склонится чаша твоих весов?

— К разумному компромиссу, — сквозь смех отозвалась Мими.

— Бог ты мой, сколько кокетства! — в притворном ужасе воскликнул я. — Где ты только научилась этому?

— Тс-с-с, только никому не говори, — зашептала Минерва. — С этой стороны меня никто, кроме тебя, знать не должен; я выучила свою роль назубок и отступать от неё не буду. Благодаря твоим урокам я знаю, в чём состоит мой долг, знаю, чего от меня ожидают и примерно представляю, как можно этого достичь.

— В таком случае, будь так добра, просвети заодно и меня, потому что сейчас я вообще перестал понимать, что ты имеешь в виду.

— Наша горячо любимая школа хороша буквально всем, за исключением порядка, которого в ней нет и, насколько я теперь понимаю, не было уже давно.

Я кивнул — мне и самому было что сказать на эту тему, и я решился поделиться некоторыми соображениями:

— Это неудивительно, если вспомнить, какова стратегия директора Дамблдора: управлять, не подавляя; побеждать, изумляя; говорить афоризмами, а мыслить — парадоксами. К чему это приводит? Да к тому, что его либо обожают, либо, как минимум, побаиваются, считая своеобразным, эксцентричным и непредсказуемым. Но, увы, когда речь идёт о подростках, то никакое обожание не может гарантировать повиновения.

Никогда прежде в разговорах с Минервой я не высказывал прямо своих крамольных мыслей относительно директора, и, хотя по отдалённым признакам она могла легко догадаться, что мы с Альбусом друг от друга, мягко говоря, не в восторге, но сейчас я немного беспокоился, как она воспримет мою речь. Но Мими, казалось, совершенно спокойно восприняла этот выпад в адрес нашего директора — понимающе улыбнувшись, она подхватила мою мысль:

— Соответственно, кто-то другой должен в это самое время следить за порядком, исполнять роль директорского глашатая и… громоотвода.

— Мне не нравится, что из тебя делают громоотвод, — заметил я осторожно. — И это ещё мягко сказано. А самое возмутительное, что директор, вместо того, чтобы выступить в твою защиту, прячется за твоей спиной. Возникает вопрос: зачем? Из трусости? Или же Альбусу есть, что скрывать?

— Версия довольно интересная, — протянула Минерва, — но, как мне кажется, ты кое-чего не учитываешь.

— Неужели? Чего именно?

— В то время, как наш директор прячется за моей спиной, я поступаю с ним так же. Пока у нас выходит неплохой тандем.

— Выходит, у тебя тоже есть свои секреты?

— Естественно. И секреты, и цели, и планы — кое о каких не догадывается даже Альбус. Да-да, не удивляйся, — усмехнулась Минерва. — Подумай сам: разве точки зрения двух настолько разных людей, как я и Дамблдор, должны — и разве могут? — совпадать всегда и во всём?.. По крайней мере, работать вместе это нам пока не мешает. Филиус?.. — она посмотрела на меня с некоторой тревогой.

— Что?

— Я кажусь тебе циничной?

— С чего ты взяла? — изумился я. — Нет, вовсе нет. Просто я не предполагал, что ты настолько повзрослела, и я подумал...

— О чём? Ради всего святого, Филиус, то, что теперь я — заместитель директора, не означает, что я превратилась в другого человека. И, уж точно, мы с тобой не можем стать из-за этого чужими...

— Конечно, мы не чужие! — горячо заверил я. — Для меня, по всяком случае, ничего не изменилось. Конечно, раньше мы не говорили об… Об этой стороне работы — каким-то чудом нам удавалось быть вне всего этого, — но я рад, что ты сочла возможным обсудить это со мной.

— Так мы друзья?

— Сейчас — даже больше, чем когда-либо, — кивнул я.

Проводив Минерву и простившись с ней, я решил вернуться в свой кабинет и немного поразмыслить. В последнее время жизнь моя сделалась уж слишком сумбурной, и я не успевал прийти в себя от изобилия новостей и сюрпризов. Возможно, я сам во всём виноват, поскольку вёл себя эгоистично, тогда как мне стоило отнестись серьёзнее к мистеру Корригану, быть внимательнее к Анне, и уж конечно я мог бы помириться с родителями гораздо раньше; однако всё это требовало от меня душевных затрат, времени и терпения — а моё терпение, в силу профессии, и так нередко подвергалось испытаниям на прочность, и если для студентов раздражающее поведение было вполне простительным, то выходки взрослых людей я считал прямым посягательством на мою внутреннюю свободу и терпеть вовсе не желал. Две последних встречи с Минервой, как ни странно, оказались не очередным испытанием, а бальзамом, пролившимся на мои изрядно потрёпанные нервы, и хотя в этот раз она не делала ничего особенного — не обнимала меня, не признавалась в дружеской и родственной любви, — мне казалось, что опустевший сосуд моей души заново наполняется животворной силой и я вот-вот стану совершенно прежним Филиусом Флитвиком: находчивым, деятельным и энергичным.

За этими размышлениями я потратил около часа — и полторы чашки чёрного кофе — но тут внезапный стук в окно заставил меня подпрыгнуть от неожиданности. Сова. Судя по цвету бирки на лапе — дублинская. Послание от Анны?.. Вскрыв конверт, я обнаружил там не письмо, а записку: "Филиус, нам нужно срочно поговорить. Жду тебя в 18:30 там же, где всегда. Целую. А."

Должно быть, у неё что-то случилось и требуется моя помощь… С тех пор, как я выздоровел, мы виделись только дважды, и Анна предупредила, что в ближайшее время у неё на работе ожидается очередной аврал, а по завершении всех дел она возьмёт отпуск и поедет с сыном за границу, поэтому она не сможет уделять мне внимание, по крайней мере, до середины августа. Хоть я и был раздосадован этим известием, но зато надеялся, что, возможно, совместная поездка решит её проблемы с сыном, они наконец-то найдут общий язык, и Анна станет немного счастливее. Несмотря на все мои старания, мне пока не удавалось надолго сбросить с её плеч груз повседневных забот, научить смотреть на мир более радостными глазами — моего личного примера для этого было явно недостаточно. Правда, я не мог сказать, что пользуюсь каким-либо особым влиянием на Анну. За эти полтора года наши взаимоотношения так и не переросли во что-то более серьёзное, чем просто связь, которую трудно было назвать даже любовной: виделись мы редко, а разговаривали ещё реже. Возможно, многих мужчин подобные отношения бы вполне устроили, но, находясь рядом с Анной, я, как ни парадоксально, чувствовал себя даже более одиноким, чем без неё. Что же касается Анны, то первые месяцы нашего романа я мог с уверенностью сказать, что моё присутствие оказывает благотворное влияние на её настроение и жизнь в целом, то сейчас, по прошествии года с небольшим, начал сомневаться, что прогресс вообще возможен. Она по-прежнему считала свой брак ошибкой, а сына — неудачником, всё так же постоянно тревожилась из-за работы, а во время отдыха вела себя зажато и неловко. Итак, я был вынужден признать своё поражение: мне так и не удалось помочь ей расслабиться и взглянуть на жизнь более оптимистично. Тем не менее, сейчас, испытывая душевный подъём и прилив сил, я решил, что постараюсь быть полезным Анне — не столько ради самой Анны, сколько ради успокоения своей собственной совести.

Времени в запасе оставалось не так уж много, но я успевал ещё навестить мистера Корригана и покормить его обедом. Я поспешил туда, в надежде, что застану мистера Корригана в добром распоряжении духа, однако едва взглянув на него, я почувствовал, как он взвинчен и напряжён. На мои расспросы он ответил, что за время моего отсутствия успел прочесть половину газет из подшивки, и его неприятно поразили подробности жизни в магическом обществе, а ещё он не смог разобраться в тонкостях министерской политики — ещё бы! Да кто вообще смог бы вот так, навскидку, продраться через килотонны вранья и лицемерия? Но, к сожалению, мистер Корриган оказался большим любителем понаблюдать, как на первых полосах газет резвятся журналисты, живописуя нам, простым смертным, всевозможные игрища представителей различных политических течений. Естественно, всё прочитанное не дало ответов на волновавшие его вопросы, а лишь породило новые, и я, наблюдая за мистером Корриганом, спрашивал себя: а существуют ли вообще безопасные темы для разговора?..

Помимо прочего, мне было неловко перед ним из-за того, что в данный момент я собирался в Дублин, на свидание к Анне, тогда как ему нечего было и мечтать о прогулке хотя бы до ближайшего посёлка. К тому же, он восхищался Анной и, насколько я успел понять, даже был в неё влюблён — и даже тут я оказался в более выгодном положении, поневоле изображая счастливого соперника.

За обедом я, как мог, старался убедить его в необходимости сохранять спокойствие и невозмутимость. Мистер Корриган неохотно кивнул и пообещал, что постарается держать себя в руках. Сомнительно, чтобы это было ему под силу, однако время поджимало, и мистер Корриган, похоже, собрался вздремнуть после обеда — привычка не самая здоровая, но всё же лучше отдыхать, чем изводить себя и метаться по дому в ожидании непонятно чего.

Итак, я хотел было пойти наверх, чтобы привести себя в порядок перед свиданием, как мистер Корриган внезапно произнёс:

— Убейте меня.

— Что, простите? — переспросил я. Времени для обстоятельной беседы у меня было явно недостаточно, но бросать мистера Корригана в таком состоянии — было и вовсе недопустимо, поэтому я снова уселся за стол, выжидательно глядя на своего подопечного. Боюсь, выражение лица у меня при этом было не слишком любезное, но он, похоже, не обратил на это никакого внимания, а сидел, сгорбившись, с потухшим взглядом, явно переживая очередной душевный кризис.

— Мистер Корриган, вы что-то сказали? — настойчиво повторил я. Он посмотрел на меня со смесью боли и презрения, и тихо, отчаянно проговорил:

— Да. Я просил, чтобы вы меня убили.

— Мистер Корриган, иногда мне кажется, что вы по-прежнему не до конца осознаёте реальности происходящего, — осторожно начал я.

— Всё я сознаю́, всё прекрасно понимаю. Я не хочу, не могу так больше!..

— А что, если я тоже не хочу?..

— А если я вас спровоцирую?

— Что ж, — пожал плечами я. — Никогда не поздно отправить вас в Мунго, сдать с рук на руки целителям, самому сесть в Азкабан, за месяц превратиться в тень самого себя — рыдающее, трясущееся, полубезумное подобие человека — и больше никого не помнить и ничего не понимать. — возможно, я мог бы проявить чуть больше сострадания к несчастному, однако в последнее время чувствовал себя слишком уставшим, чтобы терпеть его истерики, поэтому решил не сдерживаться.

— Вы и так тень человека, — фыркнул мистер Корриган. — Будь вы мужчиной, вы не стали бы разыгрывать Буриданова осла!..

— Объяснитесь, — жёстко потребовал я.

Вместо ответа он ткнул мне под нос сегодняшнюю Аннину записку — что это, выходит, я не положил её в папку для бумаг, а случайно сунул в карман и потом обронил?..

— Я вижу, что вы, мистер Корриган, умеете быть деликатным, уважаете чужую частную жизнь и совершенно не склонны к подлым поступкам, — протянул я. — И что, осмелюсь спросить, вы усматриваете плохого в том, что я отправляюсь на встречу со своей давней знакомой?

— Ваше отношение к миссис Райли просто оскорбительно, — бросил он обвиняющим тоном. — Вы даже не пытаетесь скрывать, насколько вас тяготит этот роман! А ведь другой на вашем месте и мечтать бы не смел…

— В таком случае, у этого "другого" весьма своеобразные мечты! — перебил я, вложив в эту фразу весь сарказм, на который только могу быть способен. — Да, сегодня я — не джентльмен. С меня довольно ваших истерик и мелодрам; а теперь, если не возражаете, я хотел бы удалиться, — с этими словами я развернулся и направился к лестнице.

— Стойте! — мистер Корриган в два прыжка опередил меня, загородив дорогу. — Вы можете сказать мне, что происходит?

— А, так вас всё же мучит любопытство?.. В таком случае, вам следовало начать с этого вопроса, — сухо произнёс я, пытаясь обойти его. — Однако в данный момент я не настроен отвечать, и вам придётся с этим смириться. Дадите вы мне уже пройти, наконец?..

— Пожалуйста, — буркнул он, чуть отодвигаясь. — Я вовсе не хотел вас оскорбить, — прибавил он, когда я прошёл половину лестницы. К его чести, в этот раз догонять меня мистер Корриган не стал.

— Чёрта с два; конечно же, хотели, — я вновь повернулся к нему. — Думаете отделаться формальными извинениями? Не выйдет!

— Да что за муха вас укусила?! — закричал он, но я всё же поднялся на самый верх и оттуда проорал ему в ответ:

— Просто надоело быть удобным для всех. Не беспокойтесь, к вечеру это пройдёт. На ваше счастье, я отходчив, — с этими словами я покинул его.

Собираться пришлось впопыхах, и лишь на полпути к условленному месту я вспомнил, что забыл захватить какой-нибудь плед, а значит — плакала моя любимая летняя мантия! Правда, если посчитать, сколько лет я её проносил, то, пожалуй, самое время заказать новую, однако это займёт ещё один пункт в длинном списке моих неотложных дел. Однако выбирать не приходится: когда речь заходит о приличиях, Анна бывала очень упряма.

Прошлым летом, когда наш роман был в самом разгаре, Анна внезапно предложила мне загородную прогулку и пикник. Тогда мне стоило некоторых усилий не выдавать досады: не скажу, чтобы я любил подобные мероприятия — конечно, я предпочёл бы небольшой лесной поход, вроде тех, что мы иногда устраивали с родителями: побродить по лесам, пока не стемнеет, а после разбить палатку и сварить ужин в котелке над костром. Однако, учитывая, что до того нам с Анной пришлось сделать паузу и некоторое время мы не виделись, то я, естественно, успел соскучиться; к тому же, я рассчитывал, что Анну это развлечёт — а ради этого я согласен был потерпеть и бесконечные корзиночки с провизией, и сэндвичи с яйцом и говядиной, и гадкое тёплое пиво — увы, я по опыту знал, что даже после применения охлаждающих чар его вкус не станет менее мерзким. Но тем не менее, предубеждения не помешали мне подготовить всё необходимое и явиться в полной готовности к прогулке — то есть, я ожидал, что это будет именно прогулка и ничего больше, поэтому испытал некоторое удивление, когда Анна неожиданно и весьма настойчиво начала проявлять ко мне определённый интерес. О, разумеется, её внезапный энтузиазм не мог бы оставить меня равнодушным!.. Однако моё предложение свернуть пикник, чтобы продолжить любовную игру в более подходящем месте, встретило смущение и отказ. Её сын возвратился домой на каникулы, к себе в хогвартсовские апартаменты я пригласить её не мог, а на предложение снять номер в отеле Анна едва не обиделась: в её представлении, это было бы верхом неприличия. Что ж; пришлось довольствоваться уединённой лесной поляной, вокруг которой я принялся наводить комплексы магглоотталкивающих, антимоскитных и заглушающих чар. Анна наблюдала за моими приготовлениями с явным неудовольствием, но как бы мне ни льстило её нетерпение, пренебрегать безопасностью и комфортом — не в моих правилах. Позже я наслушался упрёков в неромантичности, излишней традиционности в предпочтениях и даже, как ни странно, ханжестве. Однако я даже после этого не мог взять в толк, что романтичного можно находить в муравьях, заползающих на плед, комарах, чьи укусы безобразно распухают и зудят, а также возможных свидетелях, случайно забредших в этот укромный лесной уголок... Ах, да мне ли не знать, каким потрясением может обернуться случайно подсмотренная любовная сцена!.. Естественно, всё это я высказал Анне — за исключением последнего, конечно, — и она, к моему приятному удивлению, согласилась с моими доводами. Таким образом, компромисс был найден: в летнее время наши свидания проходили на лоне природы, отчего взаимоотношения между мной и Анной в этот период приобрели новый, идиллически-пасторальный оттенок.

Всё бы ничего, но в её загадочной женской душе, похоже, таилась авантюрная жилка: лесная поляна, облюбованная нами в первую прогулку, к третьему разу уже надоела, и Анна предложила сменить декорации. Мне же, в свою очередь, надоело раз за разом аппарировать наугад, чтобы потом слоняться по лесу в поисках другого убежища. Тем более, что самочувствие после аппарации у меня было не самым приятным — увы, морская болезнь или же нарушение вестибулярного аппарата, с годами не проходили, — вот поэтому, в конечном итоге, нашим излюбленным местом для встреч стал Айв Гарденс. Тихое, живописное место практически в самом центре Дублина, оно являло собой городской парк при Университетском колледже — обстоятельство, о котором я тщетно пытался забыть! — но неоспоримым плюсом данного места было то обстоятельство, что после шести часов пополудни доступ в парк был закрыт. Разумеется, для всех, кроме нас с Анной, чья романтическая натура могла сполна насладиться и фонтанами, и водопадами, и скульптурами, увитыми плющом, и великолепным ложем из мха, кишащим улитками, сороконожками и прочей живностью...

На условленное место я прибыл минута в минуту и слегка удивился, обнаружив, что Анна стоит у водопада, нервно озираясь и поглядывая на часы, — судя по всему, она успела прождать здесь некоторое время.

— Здравствуй, дорогая, я рад тебя видеть и тоже очень соскучился!

Но Анна, похоже, и в самом деле была слишком обеспокоена. Не ответив толком на моё приветствие, она пристально посмотрела мне в глаза и спросила:

— Филиус, ради всего святого, во что ты меня втравил?..

Я слегка опешил:

— О чём ты?

— Не сомневаюсь, что ты осведомлён о произошедшем гораздо лучше меня. Маггл-ювелир, с которым ты связался, пропал вчера при очень странных обстоятельствах — и я ни за что не поверю, что ты не имеешь к этому касательства. Полиция ищет его, и... У них есть твои приметы, — выдавила она.

— Приметы? Или, точнее, одна примета? — я не удержался и фыркнул. — Фу ты, господи, а я уж думал, что-то серьёзное случилось…

— Случилось, Филиус. Ты, конечно, можешь мне не верить, но это может обернуться проблемами.

— Тоже мне, проблема — маггловские полицейские! Да пускай хоть обыщутся — я бы посмотрел на это, — я совершенно не беспокоился насчёт слов Анны, но меня насторожило, что она принимает всё это близко к сердцу.

И тут я сообразил, что Анна-то не в курсе наших с мистером Корриганом дел, и, возможно, она не на шутку обеспокоена его судьбой — что вполне закономерно. Более того, я не исключал, что она разделяет подозрения относительно моей причастности к этому делу — а я, вместо того, чтобы развеять её мысли, столь тяжёлые и неприятные для нас обоих, пытался отшутиться.

От этих рассуждений мне стало не по себе — однако я знал, насколько Анна бывает… Нет, пожалуй, назовём это логичностью и рациональностью.

— Не знаю, о чём ты успела передумать за это время, но заверяю тебя, что мистер Корриган жив и относительно здоров, — уже совсем другим, совершенно серьёзным тоном произнёс я. — Правда, ему пришлось в экстренном порядке сменить место жительства, но, во всяком случае, я о нём позабочусь.

Но Анна, похоже, меня вовсе не слушала.

— Филиус, через тебя они выйдут на меня, и… Это будет полный крах, — нервно проговорила она. — Я дважды появлялась в этой проклятой мастерской; один раз — с тобой, второй — по твоему поручению. Меня могли увидеть. Если дойдёт до генерального директора, то… мне конец!

— Но при чём здесь ты, я не понимаю?

— Имя финансового директора не может и не должно фигурировать в уголовном деле. Тем более, в деле о похищении, шантаже, а возможно — и умышленном убийстве.

— Анна, ты можешь объяснить мне подробнее? Но только без домыслов, одни лишь факты, пожалуйста.

— Сегодня утром я случайно услышала, как мои коллеги обсуждают таинственное исчезновение ювелира с соседней улицы. Разумеется, меня это встревожило: я давно уже знала, что ты ведёшь с ним какие-то общие дела, что ты — давай назовём вещи своими именами! — нарушаешь Статут о секретности и, скорее всего, не только его, но и некоторые другие магические законы. Признаюсь, я не сразу осознала, чем это может нам грозить, но когда во время обеденного перерыва я специально зашла попить кофе у Дженнифер, то мне показалось, будто она смотрит на меня с каким-то подозрительным интересом. Мне стоило огромного труда сделать вид, что всё идёт, как обычно, и уйти, ничем не выдавая своего волнения. Однако потом, уже вернувшись в свой кабинет, я попросила секретаря разузнать все подробности этого происшествия… — странно было видеть Анну такой встревоженной, однако, судя по всему, все подозрения были с меня уже сняты.

— И как многое ей удалось выяснить? — спросил я скептическим тоном. — Конечно, я не знаток, однако сомневаюсь, чтобы маггловская полиция охотно делилась с посторонними лицами информацией о ходе расследования. По крайней мере, Аврорат в подобных случаях…

— При чём здесь полицейские? Моя помощница говорила не с ними, а с главной свидетельницей — соседкой, живущей частными уроками вокала. Это она обнаружила исчезновение ювелира в воскресенье утром. Она рассказала полиции, что дверь в мастерскую была прикрыта, но не заперта, а внутри обнаружили следы какого-то странного пожара; при этом, накануне, в субботу вечером, из мастерской доносились звуки ссоры, и что кричали двое: мистер Корриган и кто-то неизвестный, с характерным, очень редким тембром голоса…

— Вот так так! — развеселился я. — Едва успел сходить в гости — как тут же попал на прослушивание. Полагаю, вокалистка сумела оценить мой уникальный хриплый контратенор?

— Филиус! Если ты не будешь прерывать меня, то, возможно, узнаешь нечто важное. Поверь, я беспокоюсь не без веской причины.

— Прости, дорогая, уже молчу.

— Так вот, по мнению этой же соседки, в последнее время у мистера Корригана был лишь один клиент, которого можно назвать приметным и даже уникальным…

— Разумеется, — фыркнул я. — Но что, позволь спросить, тебя обеспокоило? "Пропал" — не значит "похищен", "похищен" — не обязательно "убит". "Выделяющийся из общей массы" — не означает: "единственный подозреваемый"; между домыслами соседки и мнением следователей есть некоторая — и весьма существенная — разница. Полицейские будут искать не меня, а мистера Корригана, к тому же, у них нет оснований считать, что он был похищен — а он и не похищен, он в бегах, и это совсем другое дело! Им придётся отработать множество версий, но, в любом случае, до правды им никогда не добраться, меня им не видать, как своих ушей, а ты — ты в любом случае ни в чём не виновата.

— Но я могу быть подозреваемой в соучастии!

— Ещё раз: на каком основании?

— Я дважды была в его мастерской. Что, если меня видели выходящей оттуда?

— О, я, конечно, не слишком хорошо разбираюсь в этом, но навскидку могу назвать четыре причины для посещения ювелирной мастерской: покупка, продажа, оценка и ремонт драгоценных изделий. Допустим, посреди рабочего дня ты обнаружила, что у тебя сломался замок на серьге — куда ты обратишься?..

Анна покачала головой.

— Ладно, допустим, что ты прав, но этого недостаточно! Моё имя вообще не должно фигурировать в деле. Конечно, мне понятно твоё нежелание связываться с полицией, да и вообще — с магглами, но…

— Да с чего ты взяла, что твоё имя появится в деле?

— Помимо свидетельницы-соседки, существует ещё и Дженнифер — хозяйка кафе, где я ежедневно обедаю. Помнишь, как мы встретились в её заведении? Она могла слышать наш разговор — и то, что мы учились вместе, и о школе, и о твоей прежней работе в Министерстве... Мне страшно даже представить, что будет, вздумай она пересказать наш диалог.

— Послушай, Анна, — начал я, постепенно теряя терпение. — Прошло уж больше года с той случайной встречи, и даже я, признаться, с трудом припоминаю содержание беседы, которую мы вели с тобой в кафе. Поверь мне, я немного общался кое с кем из владельцев баров и прочих заведений, и могу с уверенностью сказать, что они и в самом деле бывают не в меру любопытны, однако нужно иметь нечеловеческую память, чтобы держать в голове всё, что успел подслушать, а уж тем более — помнить это спустя год! Да, и ещё: будь эта Дженнифер и впрямь кладезем знаний и гением запоминания ненужных фактов — сыщики прервут её сразу же после слова "Министерство".

— Допустим, ты прав, Филиус. Тем более, что твои утешения звучат вполне логично. Однако я боюсь не столько полиции, сколько… проверки у меня на работе. Если совет директоров узнает, что мой диплом об окончании колледжа…

— А что не так с дипломом? — удивился я. — Постой: но ты не могла окончить колледж, ведь ты училась в Хогвартсе!

— Совершенно верно, — глухо проговорила Анна. — После того, как Джек Райли бросил меня с годовалым ребёнком, я была вынуждена окончить курсы и устроиться машинисткой в одну маггловскую фирму. Но мне хотелось большего, я интересовалась финансами и собиралась поступать в университет. К сожалению, для этого требовались документы, которых у меня не было. Я обратилась к Джеку, и он мне помог.

— Интересно, каким же образом?

— Он их сделал. Да. Не удивляйся. Джек Райли занимался изготовлением фальшивых паспортов, дипломов и ценных бумаг. Диплом, который он выдал мне, неотличим от настоящего; единственное, чего он не мог — это внести моё имя во внутренние списки выпускников этого колледжа. Поэтому, если генеральный директор нашей корпорации отправит туда запрос, то ему ответят, что никакая Олсен — или Райли — никогда там не училась.

— Да, ситуация… — протянул я. — Но всё же, мне не совсем понятно, как тебя до сих пор не разоблачили?

Анна молчала, глядя себе под ноги.

— Я поступила в университет, окончила его с отличием и действительно стала хорошим специалистом, но иногда мне приходилось прибегать к…

— ...Нарушению Статута, — продолжил я.

Анна кивнула.

— Изредка — но всё же, я это делала. А теперь я устала и больше не могу прятаться. Мне дорога моя работа, и до сих пор я была уверена, что мне ничего не угрожает. Помоги мне, Филиус.

— Что я могу для тебя сделать?

— Сотри им память, — твёрдо произнесла Анна. — Полицейским, соседке и Дженнифер.

Я вздрогнул. В её тоне, в её взгляде, и во всём её поведении появилось что-то непривычное, я бы даже сказал — жёсткое, как будто она с самого начала знала, что попросит об этом, знала, ещё до того, как назначить мне встречу. Естественно, мне это очень не понравилось.

— Ты шутишь?

Анна покачала головой.

— Тогда мой ответ: нет.

— Я рассказала тебе всё. Доверилась. Ты знаешь обо мне больше, чем кто-либо, — Анна говорила ровным голосом, практически без эмоций, просто перечисляя факты.

— Анна, это невозможно. Во-первых — и это главное! — это было бы преступлением — причём куда более серьёзным, чем любое нарушение Статута. Во-вторых, последний раз я применял Обливиэйт на практикуме во время обучения на курсах, и с тех пор прошло почти два десятка лет. В-третьих, я никогда в жизни не упражнялся в обливиации на живых людях — для этой цели мы использовали искусственно созданный мозг — и я скажу тебе, почему: слишком велик риск уничтожить не те воспоминания, или как-то иначе принести человеку вред. Разумеется, для меня хватило бы и "во-первых", но ты вправе знать обо всех причинах отказа.

— Когда ты просил моей помощи, я не задавала вопросов и не искала причин. Я просто сделала то, о чём ты просил, — заметила она всё тем же спокойным тоном.

— Эти вещи несопоставимы, — возразил я.

— Риски тоже были несопоставимы. Весь вопрос в том, что ты хочешь остаться в стороне.

— Вовсе нет! Ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы понимать: если бы речь шла о чём-то вполне допустимом и безобидном, я был бы рад помочь тебе — и как твой любовник, и как должник, — однако мне глубоко отвратительна идея отнимать чужие воспоминания в своих личных целях. Тем более — из-за твоего каприза. Потому что я убеждён, что угроза твоей карьере — это лишь плод твоего воображения: ни один начальник — если, конечно, он в здравом уме — не станет увольнять сотрудника только за то, что один из его документов не в порядке. Поверь, даже если твой директор о чём-то догадается, он не только не уволит тебя, но даже станет тебя покрывать, так как это в его интересах. Твои тревоги полностью беспочвенны. Как я ни старался, я так и не смог вообразить, чем бы могла тебе грозить вся эта неприятная ситуация — и с бегством мистера Корригана, и с Дженнифер, и с фальшивым дипломом. Уверен, твоя паника — результат переутомления, однако тут я, увы, бессилен. Всё, что я могу тебе посоветовать — при первой возможности постарайся хорошенько отдохнуть. Выброси эту историю из головы. Ты, помнится, собиралась съездить за границу вместе с сыном? Пожалуй, это будет лучшим решением, — я говорил с Анной, глядел на неё и понимал, что наше взаимное разочарование оказалось слишком сильным и, скорее всего, вряд ли я увижу её когда-нибудь снова. Если так, то этот вопрос следует прояснить уже сейчас, чтобы избежать неприятных и неловких моментов, но, с другой стороны, она и так была расстроена, а мне не хотелось доставлять ей лишних переживаний.

— Филиус, я надеюсь, что ты прав, — проговорила она. — Точнее, пытаюсь надеяться — что полиция не спросит, Дженнифер не расскажет, директор не догадается… но почему-то всю жизнь, всегда и во всём, мне чертовски не везёт!.. И дело тут не в переутомлении или каких-то ещё внутренних причинах. Я не виновата, что родилась неудачницей!

— Ты ошибаешься, — сказал я. — Сколько я живу на свете, столько же и убеждаюсь, что такого явления, как "удача", вовсе не существует. Ну, или же, в крайнем случае, мы её сами же и создаём. И тем более странно слышать, что ты, умная и талантливая женщина, столь многого добившаяся, ищешь проблемы там, где их нет. Но я больше не буду разубеждать тебя. Мы с тобой придерживаемся разных взглядов на жизнь; думаю, ты и сама прекрасно видишь, что я не оправдываю твоих надежд. И поэтому я думаю, что разумнее всего нам будет на этом поставить точку.

— Какую точку? — она непонимающе воззрилась на меня.

— Я не хотел расстраивать тебя, но и продолжать наш роман я больше не в силах. Эта связь только давит на нас, она не приносит счастья ни тебе, ни мне. Я вынужден с тобой расстаться, прости меня.

Анна немного помолчала, осмысливая сказанное, а затем проронила сухо:

— Как хочешь.

Её равнодушный тон нисколько не обманул меня: несомненно, она была глубоко оскорблена. Об этом свидетельствовал весь её гордый и независимый вид: осанка, поворот головы, то, как она развернулась на каблуках, как зашагала прочь по аллее.

Я глядел ей вслед, пытаясь отогнать противную мыслишку о том, что Анна, уверенная в том, что над головой её сгустились тучи, должно быть, считает меня крысой, бегущей с корабля — но что поделать: скажи я ей об этом после её возвращения, то весь её отпуск был бы насмарку; теперь же, хоть она и уедет отдыхать расстроенной, но зато потом отвлечётся, развеется и по приезде сможет взглянуть трезво на все свои дела — вот тогда-то она и убедится, что тревоги были беспочвенны.

...Анна скрылась за поворотом, даже не обернувшись. У меня же было такое ощущение, будто с плеч моих свалилась гора размером с Хогвартс.

По возвращении "домой", в своё тайное убежище, я уже не был столь расслаблен; эйфория начала проходить, сменяясь адской усталостью. Больше всего мне хотелось принять горячую ванну и отправиться спать — без ужина, потому как после пережитого мне всё равно кусок в горло не лез. Однако у меня были обязательства перед мистером Корриганом, и оставить его голодным — или же накрыть стол для него одного, а самому завалиться спать — было недопустимо. Таким образом, пересилив себя, я, как ни в чём не бывало, уселся ужинать. Ел я, что называется, чисто символически, однако мистер Корриган, судя по всему, испытывал вину за свою давнишнюю выходку и молча уткнулся в свою тарелку, лишь изредка поглядывая на меня.

— Профессор Флитвик, — позвал он, выждав немного времени. — Я должен сказать… Простите меня. Я был ревнивым болваном; меня приводило в ярость, что вы, в отличие от меня, счастливы и любимы, тогда как мне остаётся заживо гнить в четырёх стенах, довольствуясь вашими рассказами о счастливой и привольной жизни в мире волшебства — но меня это, разумеется, нисколько не оправдывает. Я не должен был читать записку, и я был не вправе осуждать вас.

— Помилуйте, мистер Корриган, я об этом уже и думать забыл, — произнёс я устало. — Рад, что вы больше не сердитесь. А с миссис Райли я расстался.

— Как — расстались?! Но почему? Неужели из-за меня?..

— Нет, конечно. Вы здесь абсолютно не при чём. Всё дело во мне самом — и в ней. Нам, наверное, вообще не стоило пытаться… — я махнул рукой.

— Вы совершенно опустошены, — заметил мистер Корриган.

— Никогда прежде я не бросал женщин, — зачем-то признался я. — Меня, впрочем, тоже не оставляли… или, по крайней мере, разрыв никогда не бывал настолько болезненным. Правда, и романов серьёзных у меня не случалось — чаще всего это были интрижки, которые сами легко сходили на нет. В общем, сейчас я чувствую себя бессердечным негодяем, но изменить ничего не могу — да и если бы мог, не хотел бы.

— Вы её совсем не любите?

— Когда-то давно, ещё в детстве и ранней юности, я был очень долго, нежно и мучительно влюблён в неё. Спустя долгие годы, проведённые в разлуке, я помнил это чувство — даже тогда, когда напрочь забыл её голос и её лицо. Самым естественным, что я только мог себе представить, было для меня любить Анну. Я не верил, что такое возможно повторить — ни с ней, ни с кем-то другим.

— А она, она вас любила?

— Помилуйте, ну откуда мне знать?.. Тогда мне и в голову не приходило, что я могу быть ей интересен в этом плане; а год назад она призналась мне, что жалеет о своём браке и предпочла бы, чтобы это был я.

— И вам не пришло в голову, что можно сделать это сейчас? Так сказать, исправить ошибки прошлого?

— Нет. Конечно же, нет.

— Тогда дело не в миссис Райли, а в вас. Точнее, в том, что вы до сих пор любите свою шотландскую девочку и втайне надеетесь…

— Я не надеюсь! — перебил я. — Я просто хочу жить спокойно, хочу засыпать и просыпаться без тоски и лишних сожалений. И — да, я хочу думать о Минерве МакГонагалл и при этом чувствовать себя свободным человеком, а не предателем — этого мне будет вполне достаточно. Мои притязания достаточно скромны, вы не находите?..

— Этого не будет достаточно для вас, — покачал головой мистер Корриган. — Как не было бы достаточно для кого-либо другого. Любовь без ответа — это бремя и тяжкий крест. Всё, что вам останется — сидеть в одиночестве и ждать чуда.

— Чудес не бывает, — усмехнулся я. — Зато бывает на свете такая вещь, как дружба. Минерва — мой друг. И вы тоже. Ещё есть один пожилой волшебник, которого я могу назвать своим близким приятелем. А ещё я дружу со своими родителями — довольно редкое явление, но тем оно ценнее. А теперь давайте расходиться по спальням. Сегодня был тяжёлый день. Доброй вам ночи.

— Доброй ночи, профессор Флитвик, — мистер Корриган улыбался так легко и светло, что я окончательно успокоился.

А наутро я проснулся от радости: мне снилось, будто бы я слышу знакомые и родные голоса, и когда я открыл глаза, я понял, что это не сон: внизу, около дома, стояли мама с папой. Мистер Корриган что-то втолковывал им, указывая на окна и на клочок вересковой пустоши перед домом. Наспех одевшись, я выбежал навстречу — и тут же угодил в объятия.

В этот миг всё вновь стало хорошо.

Это лето я решил целиком посвятить подведению итогов и возврату старых долгов. Отец пообещал, что поможет мне с хроноворотом, как только я сам наберусь храбрости приступить к работе. Среди прочих необходимых дел я планировал в ближайшее время просмотреть папку, доставшуюся мне от покойного Асклепиуса. Я собирался показать её отцу — в конце концов, ему я мог довериться целиком и полностью, — но в первые несколько дней в доме царило веселье, а вместе с ним — ужасающая сумятица и неразбериха, и если нам выпадало свободных полчаса, то всегда находились темы поважнее. Одним словом, я наслаждался жизнью, бездельничал, пользовался всеми привилегиями единственного горячо любимого сына, и муки совести не слишком часто донимали меня: я понимал, что каникулы рано или поздно закончатся и груз повседневных забот снова привычной тяжестью упадёт на мои плечи. Однако вдали забрезжила надежда на частичное избавление от некоторых проблем и неудобств; и каким бы диким мне не казалось внезапное предложение, поступившее от родителей в первый же вечер, я не мог отказаться от искушения хоть изредка помечтать о том, чтобы его принять. В пользу этого также говорило и то обстоятельство, что они явно заранее подготовили такой вариант и ещё перед тем, как приехать ко мне, обсудили между собой все детали. В итоге я раз за разом прокручивал в голове события первого дня, который мы провели все вместе — начиная с того момента, как я проводил родителей наверх и показал им их спальню. Мама, едва осмотревшись, тут же убежала на кухню, откуда доносился угрожающий звон посуды: это мистер Корриган решил лично состряпать завтрак по случаю прибытия гостей.

Отец посмотрел на дверь, только что закрывшуюся за мамой, и тяжело вздохнул.

— Должен предупредить тебя: мама сейчас не в лучшем расположении духа, — произнёс он, садясь на кровать. — Да и я сам, признаться, был просто выбит из колеи, когда ты намекнул мне на свои… затруднения. О причинах происшествия и о мотивах твоего решения мы, если не возражаешь, поговорим чуть позже. Скажу только, что накануне отъезда мы с мамой провели поистине незабываемый вечер, беседуя о тебе и о твоём новом способе убивать время — извини за невольный каламбур, — и мама была очень обеспокоена. Она всё время обвиняла себя, что будто бы именно её неосторожные высказывания и толкнули тебя на этот опрометчивый шаг.

— Но это вовсе не так! — воскликнул я.

— И тем не менее, мне стоило больших усилий разубедить её. По правде говоря, я до сих пор не уверен, что преуспел в этом.

Несколько секунд мы оба молчали. На лестнице послышались шаги, и мама внезапно появилась на пороге.

— Эндрю, дорогой, вот ты где! Как ты думаешь, какое вино будет лучше подать к печёному картофелю? Мистер Корриган попытался испечь его для нас прямо в камине — здешняя кухня оказалась для него чересчур уж волшебной, — было видно, что мама не слишком одобряет такого обращения с каминами, но поступок моего гостя, видимо, отчаянно желавшего быть полезным, не оценить не могла.

— Понятия не имею; по мне, так лучше уж кофе.

— Отлично; тогда я сварю кофе, — кивнула мама. — Собственно, завтрак уже почти готов, можете спускаться.

По выражению её лица я догадался, что мама просто собиралась под каким-нибудь удобным предлогом прервать наш разговор, так как хотела бы и сама в нём поучаствовать, и боялась пропустить что-то важное. Переглянувшись, мы поспешили к столу.

Уж до чего мои родители всегда чуждались светских хитростей и уловок, но ради мистера Корригана они, похоже, решили пустить в ход всё своё обаяние, всё дипломатическое мастерство — поэтому завтрак прошёл в непринуждённой обстановке, за обсуждением нейтральных тем. В итоге мистер Корриган был совершенно очарован их непосредственностью и любезностью; у меня же появилась счастливая возможность помолчать и собраться с мыслями. Отец пообещал, что поможет мне завершить работу над артефактом: да, конечно, я понимал, что мог бы и сам прекрасно справиться, но всё же в его присутствии мне было бы намного спокойнее.

Между тем мама успела потратить изрядный запас своего красноречия и порядком устала — длительные светские беседы давались ей легче, чем отцу, но всё же отнюдь не были её стихией, — поэтому завела разговор о порядках и нравах, царивших в Шармбатонской Академии. Конечно, большую часть её рассказов о родной Alma mater я помнил ещё с детства, однако с радостью послушал бы снова.

В самой Академии мне довелось побывать лишь однажды. Я бродил там несколько часов, ожидая, когда тамошний учёный совет примет к рассмотрению мою методичку, и хотя отчаянно волновался — поскольку в тот момент решалась судьба моего детища, оценивались плоды моих многолетних трудов, — но всё же красота архитектуры и внутреннего убранства дворца Шармбатон поразила меня до глубины души.

Разумеется, и до, и после той поездки мне нередко приходилось слышать, как Слагхорн и некоторые другие британские волшебники, которым тоже в своё время посчастливилось посетить Шармбатон, восхищались его великолепием и прибавляли, что, несомненно, вся эта роскошь стоила несметных богатств. Всякий раз, когда они упоминали щедрость, проявленную четой Фламель, и сетовали, что ни нашему правительству, ни попечителям никогда не найти меценатов, готовых вложить столько средств в обустройство школы и здания Министерства, я мысленно содрогался, потому что, зная наши вкусы и обычаи, примерно представлял себе, как выглядело бы воплощение наших представлений о роскоши, внушающей почтение и трепет. Увы, судя по тому, как наши местные "гении" проявляли себя на поприще живописи и архитектуры, то "ошармбатоненный", если можно так выразиться, Хогвартс являл бы собой беспорядочное нагромождение чужеродных элементов, помпезное до карикатурности и от того ещё более жалкое. Собственно, в нечто подобное наш замок со временем превращался и безо всякого мецената, сам собой — постепенно реконструируясь и модернизируясь под наши нужды, под наши упрощённые, если не сказать — примитивные, вкусы, уже без мудрой направляющей руки искусных зодчих. Увы, судя по всему, вместе со внедрением Статута о Секретности, мы потеряли связь с самим духом Британии — а также с хорошим вкусом, здравым смыслом и чувством меры.

Вот поэтому восхищённо-завистливые ахи и охи Горация Слагхорна раздражали и смущали меня. В отличие от него, я видел Шармбатонскую академию совершенно иначе — и замечал прежде всего не баснословную стоимость материалов, а титанический труд и искусство тамошних архитекторов, живописцев, скульпторов и мастеров фрески. Я видел — или, по крайней мере, предпочитал замечать — не "великолепие", а красоту, не "роскошь", а благородную соразмерность форм, не богатую отделку, а изящество деталей.

Самое смешное, что рассуждения о щедрости применительно к супругам Фламель не имели никакого смысла. Золото для них не имело цены, более того — они стремились поскорее от него избавиться, поскольку оно занимало в их доме слишком много места, и вдобавок напоминало им о нелепой ошибке, которую мастер Николас допустил по молодости лет, когда вздумал осчастливить весь мир, дав людям столько золота, чтобы насытить даже самых алчных — и сгоряча наделал такую огромную кучу драгоценного металла, что вся его лаборатория, размерами лишь немного уступающая Хогвартсовскому Большому залу, была заставлена золотыми слитками.

Он действовал анонимно — или почти анонимно — если учесть, что, будучи истово верующим католиком, он приурочил эти благотворительные вылазки к своему собственному Дню Ангела, — и начал бродить по городам и весям, практически не скрываясь, в своей вечной тёмно-красной мантии Великого Магистра Алхимии, щедро рассыпая слитки налево и направо — согласно преданию, он предпочитал забираться в жилища бедняков через дымоход, благо, в те годы был ещё подтянут и строен.

Однако вскоре ему пришлось столкнуться с суровой действительностью: ужасное открытие, что всё материальное имеет в этом мире вполне конкретную стоимость, а с наступлением переизбытка какого-либо ценности эта стоимость неотвратимо падает, положило конец хаотической благотворительности.

Со временем он смирился с тем, что философский камень бессилен обратить всех бедняков в богачей, и принялся исправлять последствия своих заблуждений. Бедняков он стал одаривать едой, одеждой и дровами — но рук ему катастрофически не хватало, и он решился нанять помощника. К сожалению, изо всех наёмных работников мало кто был в состоянии противостоять искушению поживиться если не эликсиром молодости, то хотя бы золотом из его запасов, поэтому после одного совершенно вопиющего случая с попыткой похищения философского камня Фламель зарёкся иметь дело с кем бы то ни было, кроме домовых эльфов.

Но на этом проблемы не заканчивались: необходимо было придумать, куда деть огромные залежи золота. К сожалению, обратное превращение камню было неподвластно.

И тогда, последовав мудрому совету своей супруги, Фламель решил воспользоваться драгоценным металлом как декоративным материалом, украсив золотом всю Академию и показав студентам наглядный пример того, как истинные ценности — знания и мастерство — получают роскошную оправу. Естественно, для создания этого чуда был приглашён Карл Рейнгар — талантливейший архитектор и сильнейший волшебник того времени, и спустя несколько лет здание Шармбатонской Академии вместе с прилегающими территориями превратились в прекраснейшую жемчужину магического зодчества и садоводства. Естественно, на всё это великолепие были наложены специальные чары — у всякого, кто дерзал посягнуть на эту красоту и прикасался к шедевру с нечистыми намерениями, тотчас же намертво приклеивались руки, после чего он с позором навеки изгонялся. Впрочем, до такого доходило крайне редко — гораздо чаще срабатывали противовандальные чары. В любом случае, одной из важнейших задач тамошних преподавателей было привить студентам бережное, почтительное отношение к Академии, как к истинному храму магических искусств. В этом им немало помогало само здание Академии — его красота внушала юным воспитанникам благоговение, а учебная программа, включавшая в себя историю искусств, лишь усиливала и закрепляла этот эффект.

Здесь следует заметить, что перед руководством Шармбатона стояла ещё одна серьёзная проблема: туда стекались молодые волшебники и волшебницы практически со всей Европы — Дурмстранг не слишком охотно принимал магглорожденных, — а учитывая многочисленные маггловские войны и усобицы, в коридорах часто случались жестокие стычки. Несмотря на то, что школьные правила запрещали отпускать на каникулы уроженцев мест, где ведлись военные кампании, всё же подросткам тяжело было оставаться в стороне от вооруженных конфликтов, в которых гибли их отцы. Чаще всего, подобные драки происходили с подачи магглорожденных студентов — волшебное сообщество Западной и Южной Европы держалось в стороне от маггловских распрей, поэтому и профессора, и чистокровные сокурсники достаточно быстро разъясняли не в меру воинственным ребятам, что Шармбатон — это территория, свободная от усобиц и вражды. Попутно, на уроках музыки, литературы и истории искусств детям объясняли, что в то время, как маггловские правители в большинстве своём занимаются тем, что делят земли и кичатся друг перед другом своим происхождением, выпускники Шармбатона видят свой долг и своё призвание в том, чтобы изучать, сохранять и, по возможности, приумножать всё прекрасное, разумное и гармоничное. Для многих поколений юных волшебников Шармбатон был оазисом среди пустынь, выжженных войной, островом красоты, разума и взаимоуважения; согласно тамошним представлениям о патриотизме, лучшее, что любой из студентов мог сделать для своей родины — это знать и любить её как родину великих магов и учёных, алхимиков и живописцев, заклинателей и поэтов, музыкантов и изобретателей.

Я сам не заметил, как задремал прямо над тарелкой, погрузившись в воспоминания, навеянные маминым рассказом, а проснувшись, не сразу понял, где нахожусь, и неудивительно: пока я спал, очевидно, родители отлевитировали меня в спальню с зеркалом и разместили со всем комфортом, не забыв перенести сюда даже мои вещи. Кстати говоря, зеркала-то, вместе с его скандальной обитательницей, я как раз и не увидел: от него меня отгораживала великолепная раздвижная ширма — на первый взгляд, слишком вычурная и красивая, чтобы быть результатом трансфигурационных упражнений, однако раньше её в доме не было, и я не мог представить, чтобы родители, обыкновенно путешествовавшие налегке, привезли её в багаже. Интересно, сколько я проспал?.. Наверняка, Мими давно уже успела не только приехать в Дувр, но и обосноваться там — так что я вполне мог бы отправить ей весточку, пока есть время, возможность и настроение.

Я достал письменные принадлежности, набросал несколько строк — надо же с чего-то начинать! — и отправился на поиски родителей, чтобы одолжить у них сову. Идти пришлось недалеко: из-за двери их спальни доносились приглушённые голоса. Постучав и услышав приглашение войти, я ощутил, как внутри меня будто сжимается пружина — судя по интонациям, мне предстоял по-настоящему серьёзный разговор.

— Сын, ты успел отдохнуть? — спросила мама, вставая с кровати и подходя ко мне. — Признаться, ты здорово напугал нас сегодня. Я сначала подумала, что ты потерял сознание.

— Да нет, просто немного переутомился — и в школе, и вообще… Спасибо, что перенесли меня. И ширма тоже пришлась очень кстати.

— Мистер Корриган только что отобедал и лёг поспать, — сказал отец. — И очень кстати, потому что мама устала его развлекать, а мне не слишком хорошо удаётся роль рассказчика. Он, конечно, довольно приятный человек, этот твой приятель — но в качестве собеседника может быть чересчур утомительным.

Я не нашёлся, что возразить, и молча развёл руками.

— Филиус, — решительно произнесла мама. — Мы посовещались с папой, и я должна сказать тебе… Мы готовы забрать мистера Корригана с собой.

Я опешил. Сказать, что я не ожидал такого поворота — означало бы преуменьшить степень моего удивления.

— Забрать с собой?.. Но зачем? И, главное, куда — в Канаду?

— Нет, не в Канаду, а во Францию. Эндрю, разве ты ещё не рассказал?.. — мама повернулась было к отцу, но он опередил её с ответом.

— Сын, я не успел сообщить тебе о последних изменениях, произошедших в нашей с мамой жизни. Так вот: не так давно я решил завершить карьеру и перейти на платное консультирование. Буду иногда ездить с лекциями, а в перерывах — напишу книгу: что-то вроде учебника, но не узкопрофильного, а ближе к научно-популярному; возможно, даже с сюжетом. "Пустая мышеловка, или Как не стать жертвой тёмномагических артефактов" — название у книги, конечно, длинновато, но зато заранее понятно, чего ожидать от её содержания.

Я стоял, молча хватая ртом воздух, не в силах переварить новости. Чтобы мой отец решился вдруг оставить службу!.. Да, конечно, он уже далеко не молод, но мне всегда казалось, что он вряд ли так легко расстанется со своим опасным занятием. Обезвреживание темномагических артефактов было для него не только профессией, но и делом всей жизни, и любимым развлечением. Я давно, ещё в лондонский период, начал догадываться, что мама ненавидела не только и не столько Министерство, с его интригами и хамским отношением к сотрудникам, сколько папину работу в принципе: каждое утро, провожая его на службу, она, как неисправимая оптимистка, вела себя уверенно и непринуждённо — а между тем никто не мог сказать наверняка, вернётся ли он домой, и если да, то будет ли жив и хотя бы относительно здоров. Видимо, некоторая резкость её суждений и манер была ничем иным, как следствием тщательно скрываемого страха — и при этом страха отнюдь не безосновательного: мой дед не дожил полгода до своего семидесятилетия, став жертвой крайне опасного проклятия, а папа, осиротевший в девятнадцать лет, практически сразу же занял эту же должность. Таким образом, тёмномагические предметы были, в некотором роде, его кровными врагами. Своим первейшим долгом он считал уничтожение этих коварных вещиц и помощь Аврорату в поимке и разоблачении изготовителей подобных артефактов.

Что ж, если папа в самом деле решил уйти со службы, переехать во Францию и зажить спокойной жизнью, в которой не будет места играм со смертью, то мне оставалось лишь порадоваться за него, за себя и за маму. Но что могло заставить папу принять такое решение — об этом я мог только гадать; да я и предпочёл бы заняться угадыванием, лишь бы только не вертеть в голове такую приятную, заманчивую, безответственную мысль о том, как славно было бы, если бы родители мои и впрямь избавили меня от забот, связанных с мистером Корриганом...

— Филиус, если твоя пантомима окончена, можешь присесть, — с улыбкой произнёс отец, указывая на край кровати. — Честно говоря, я ожидал увидеть на твоём лице удивление, но не предполагал, что оно будет настолько сильным. Надеюсь, по крайней мере, что эта немая сцена не означает, что ты сомневаешься в моих литературных способностях?..

Разумеется, я тотчас же выразил уверенность, что книга получится замечательной; но едва я выдохнул, как следующий вопрос застиг меня врасплох:

— Филиус, ты ничего не сказал по поводу мистера Корригана, а точнее, его переезда. Это можно считать согласием? — мама была смущена и немного нервничала — плохой признак.

— Я ничего не сказал, потому что не знаю, как к этой идее относится сам мистер Корриган. Если он не против сменить страну — кто я такой, чтобы его неволить?

— Он пока не в курсе, — вставил отец.

— Тогда я могу сказать, что в принципе не считаю возможным обсуждать переезд мистера Корригана в его отсутствие.

— Да? А мы не решились в разговоре с ним затрагивать эту тему, не посоветовавшись с тобой, — отец выжидательно посмотрел на меня, но так и не дождался ответа.

— Разумеется, переезд состоится, только если сам он не будет против. Если он откажется — мы огорчимся, но настаивать не будем, — прибавил он, по-прежнему не сводя с меня глаз.

— Если он выразит желание присоединиться к вам, то я, разумеется, не стану удерживать его, — ответил я с усилием. — Но разве для вас с мамой это будет удобно? Да, сегодня он вёл себя примерно, но вообще обычно бывает довольно беспокойным. Зачем вам это бремя?

— Думаю, ты и сам можешь догадаться, что мы с мамой принимаем решения, исходя из блага всех членов нашей семьи. Сейчас, увидев, на какую жизнь ты обрёк себя, мы не желаем оставаться в стороне. По крайней мере, нас двоих он не обременит настолько сильно, насколько обременил бы тебя. И ты очень нас обяжешь, если не станешь упираться. В конце концов, если уж говорить об ответственности и об удобствах, то мы прекрасно помним, что́ ты сделал для нас, когда случился пожар…

— Зачем об этом вспоминать? — пожал плечами я. — Будто бы любой другой на моём месте поступил бы иначе!..

— Я не знаю, как другие, но ты помог нам и отдал ради этого солидную часть своих сбережений, которые откладывал несколько лет, чтобы купить дом в Хогсмиде. Отдал без каких-либо просьб с нашей стороны и категорически не желал слышать о возврате денег.

— Вот ещё, только этого не хватало, — пробормотал я. — Мы — семья! И никаких денег я, разумеется, не возьму.

— Это было ожидаемо, — кивнул отец. — Поэтому мы и не пытаемся вернуть их. Мы просто приглашаем мистера Корригана переехать к нам, если ты не против.

— Но я должен быть против, — ответил я тихо. — У меня нет ни права, ни желания перекладывать последствия своих ошибок на других, а особенно — на вас. Согласившись на это, я лишусь остатков самоуважения.

— В том, что ты затеял, есть доля моей вины, — произнесла мама. — Возможно, это произошло из-за моего предвзятого отношения к твоей подруге, Анне Олсен. В результате ты оказался один на один с проблемами и оттого ввязался в эту авантюру с хроноворотом. Оглядываясь назад, я понимаю, что была неправа. Мне следовало принять твой выбор.

— Мама! — я был шокирован её словами и выводами, к которым она пришла. — Ты-то здесь уж точно ни при чём, поверь! Мне не пятнадцать, я взрослый человек, и я вполне способен признать свои ошибки. Впрочем, мне очень приятно, что вы нашли время и возможность приехать и составить мне компанию. И, кстати, раз уж речь зашла об Анне, то должен вам сообщить, что мы расстались.

— Когда это ты успел? — нахмурился отец.

— Вчера вечером. И не смотрите на меня так! Это было единственное трезвое решение, которое я принял за последних два года. Конечно, мне перед ней очень неловко, но другого выхода я не нашёл — да, признаться, не особо-то и хотелось.

— Когда такой неисправимый романтик, как ты, настолько спокойно, если не сказать — цинично, говорит о разрыве, это значит, что в дело вмешался кто-то третий, — заметила мама.

— Пожалуй, так и есть, — кивнул я. — Но это вовсе не то, о чём вы могли подумать. Речь не идёт ни о браке, ни, тем более, о любовной связи. Да и вообще, о каких-то перспективах говорить рано — я пока даже думать об этом боюсь.

— Снова одностороннее чувство? — спросил отец. В его голосе, помимо знакомой и ожидаемой досады, я уловил какую-то непривычную, уж слишком личную нотку.

— Не совсем. Тут вся ситуация выглядит довольно сложно: она сказала, что любит меня, что я заменил ей семью. Да, на взаимную страсть это мало похоже, но, по крайней мере, мы общаемся достаточно близко.

— Значит, это опять Минерва Макгонагалл, — протянул он. — Я предполагал что-то в этом роде, но… — он замолчал и посмотрел на маму; мама пожала плечами.

— Собственно, я хотел одолжить у вас сову: мне необходимо отправить Мими письмо, — глядя, как мои родители растерянно переглядываются, я чувствовал себя абсолютным болваном, однако сдаваться было бы ещё глупее.

— Разумеется, — кивнула мама. — Сову мы поселили на чердаке; если хочешь, я могу сходить туда.

Я передал маме конверт, и она вышла.

— Сын, в тот день, когда ты сказал, что помолвка не состоялась и ничего подобного пока не предвидится, я не спрашивал, что у тебя вышло с этой девочкой, но сейчас, раз уж мы заговорили о ней, думаю, настало время обсудить всё подробно.

Мне оставалось только согласиться. Конечно, мне совершенно не хотелось ворошить эту историю, но я понимал, что сделать это необходимо; к тому же сейчас мне бы не повредил хороший совет — однако я не был уверен, что отец не ограничится, как это обычно бывало, парой реплик по поводу моего шалопайства и холостого положения.

— Что ж, Филиус, — произнёс отец, едва мой рассказ был окончен. — Конечно, мисс Макгонагалл я видел лишь однажды, и то мельком, но успел вынести о ней некоторое представление — к тому же, изо всех твоих рассказов следует, что ты и в самом деле очень дорог ей. Похоже, в тот вечер ты упустил не свой единственный шанс, а всего лишь один из многих — словом, беспокоиться здесь не о чем. Уверен, тебе вскоре представятся и другие возможности объясниться с ней. Однако ты должен понимать, что я могу и ошибаться; поэтому если хочешь услышать моё мнение, то знай: я считаю, что тебе в любом случае не стоит торопить события. Позволь ей разобраться в своих чувствах, прежде чем снова затронуть эту тему. Полагаю, вскоре ты сможешь понять, каковы твои шансы завоевать её расположение; и если ты почувствуешь, что она и в самом деле испытывает к тебе нечто большее, чем дружеская симпатия, действуй. Если же нет… Хорошо, скажу по своему опыту: иногда проще — да и безопаснее — просто промолчать, чем, единожды сделав опрометчивое признание, впоследствии долгие годы терзаться от безответной любви или мучиться от унижения и позора.

Я медленно кивнул. Поскольку родители мои познакомились, когда отцу было сорок, было естественным предположить, что до той судьбоносной встречи в его жизни бывали и другие ситуации. Между тем, отец продолжил:

— Насколько я понял, мисс Макгонагалл и в самом деле была всерьёз увлечена тобой в школьные годы, и лучшее, что ты тогда мог сделать — поговорить с ней сразу после выпуска. Очевидно, она ждала этого, надеялась — потому что, желая того или нет, ты давал ей понять, что её надежды небеспочвенны. Разумеется, она догадывалась, что её чувства взаимны. Но, так или иначе, ей пришлось смириться с твоим молчанием, и, скорее всего, за годы разлуки она успела свыкнуться с таким положением дел. Что же касается её эскапады с помолвкой… бывают случаи, когда поступки людей расходятся с их желаниями, и я полагаю, что тебе тогда следовало разыскать её как можно скорее и объявить ей о твоих намерениях.

— Решать за неё?.. Нет, определённо, это не выход, — возразил я. — Минерва всегда, сколько я её помню, стремилась к тому, чтобы не зависеть от чужого мнения — даже если речь шла о самых близких. А я, в свою очередь, всегда поощрял её в этом стремлении. Поэтому взять на себя руководство её жизнью — означало бы разочаровать Мими или даже восстановить её против себя.

— В таком случае, беру свои слова обратно: ты ничего не мог сделать, так как ситуация была безнадёжной с самого начала, — вздохнул отец. — Чем дольше живу, тем чаще убеждаюсь, что у некоторых людей тяга к независимости выходит за пределы разумного.

— Возможно, дело в том, что её воспитывали, исходя из противоречащих друг другу принципов: с одной стороны, она должна была стремиться к совершенству, с другой — держаться скромно и быть послушной и примерной дочерью. Правда — уж не знаю, к сожалению ли, или всё же к счастью — последнее время она с родителями не в ладах, так что муштровать её стало некому. По крайней мере, в данный момент у неё всё благополучно, Минерва отдыхает и наслаждается жизнью в гостях у разумной и доброй женщины, матери её школьной подруги.

— А ты пишешь ей письма, — задумчиво проговорил отец. — Знаешь, а ведь в этом что-то есть. Видишь ли, когда-то давно, будучи примерно твоих лет, я тоже считал, что моё счастье недостижимо, но исправно отвечал на письма — и, как видишь, не зря, — улыбнулся он. — И, раз уж речь зашла о любовных историях, наверное, мне стоит ответить тебе откровенностью на откровенность — конечно, если ты не против…

Я поспешил заверить его, что готов выслушать всё, что он только захочет мне поведать, и что я заранее выражаю ему свою признательность за этот разговор.

Возможно, это могло бы показаться странным, но мы с отцом за всю жизнь крайне редко обсуждали подобные темы; а что касается откровенного разговора о взаимоотношениях с женщинами — так и вовсе никогда. Увы, я вообще не слишком много знал о его прошлом. Конечно, кое-что о его детстве и юности мне было известно, но лишь в общих чертах, но в данном случае меня интересовал более поздний период его жизни — в частности, те двадцать с лишним лет, которые прошли с момента окончания школы, вплоть до их с мамой знакомства. Интуиция подсказывала мне, что он сам не испытывал радости, вспоминая о тех временах, поэтому, несмотря на самые тёплые отношения, которые связывали меня с отцом, задавать подобных вопросов я не решался. Тем более, что, как я подозревал, на его долю подчас выпадали испытания куда серьёзнее тех, на которые я сам ему только что жаловался.

— Думаю, ты достаточно хорошо помнишь специфику нашей… то есть, моей профессии, чтобы понимать: эта работа — отнюдь не для трусов, — он сделал паузу, словно бы давая мне время осознать всё и со всем согласиться. — Однако долгие годы моя храбрость ограничивалась лишь рамками служебной деятельности. Взаимоотношения же с окружающими людьми были для меня источником постоянного напряжения и тревоги, на грани паники. Больше всего на свете боялся быть заподозренным в излишней… э-э-э, как бы это сказать, недоброжелательности, принципиальности, замкнутости, алчности — словом, в тех качествах, которые обычно приписывают гоблинам. Так, например, я стыдился назначить адекватную плату за свои услуги, испытывал неловкость, отказывая в ссуде дальнему знакомому, хотя я прекрасно понимал, что денег этот знакомый не отдаст; не умел давать отпор навязчивым коллегам, когда они вмешивались в мои дела и задавали бестактные вопросы. Я был силён и смел только наедине с артефактами, когда сражался с чужой злой волей, наделившей бездушные предметы страшными, нередко — даже убийственными свойствами. Словом, я вёл себя, как бесхарактерный и робкий человек — хотя вовсе не был таким по своей природе. Оставшись наедине с собой, я часто давал выход гневу, но при этом стыдился любых, даже тщательно скрываемых, эмоциональных проявлений, считая их признаком слабости и неуравновешенности. Можешь представить себе, каково мне приходилось, если я вдруг попадал в компанию, где были незнакомые дамы! Разумеется, я совершенно терялся. Неудивительно, что до сорока лет у меня вовсе не было опыта общения с женским полом — если не считать одного крайне неудачного любовного признания, на которое я отважился, когда мне было девятнадцать. Это был в высшей степени неосмотрительный и даже безумный поступок, который мог бы отчасти извинить разве что мой юный возраст, так как у меня не было ни малейшего основания для надежд. Девица, к которой я имел несчастье питать нежные чувства, оказалась не в силах даже дослушать моих объяснений до конца, просто рассмеявшись мне в лицо. Я перенёс это настолько тяжело, насколько это вообще возможно — с твоего позволения, я опущу подробности; скажу только, что был совершенно уничтожен. Работа спасала меня постольку, поскольку не оставляла времени для сожалений и терзаний, однако мне всё же довелось пережить ещё два страстных увлечения — разумеется, исключительно в своих собственных мечтах. Наяву же — я делал всё, чтобы героиням этих воображаемых романов даже в голову не могло прийти, какую роль они играли в моей жизни. Словом, я скорее умер бы, чем снова дал волю чувствам, и хотя меня порядком тяготило одиночество и отсутствие каких-либо надежд на счастье, но, по крайней мере, я знал, что моё сердце и мой покой принадлежат мне одному, а значит — я в безопасности.

Когда я встретил твою маму, она произвела на меня сильное впечатление, но поскольку мы познакомились на выездной конференции, то я понимал, что после закрытия вряд ли я ещё когда-либо увижу её снова; пожалуй, только это обстоятельство заставило меня предложить ей деловое сотрудничество. Плюс к тому, мне и в самом деле нужен был переводчик… И это было лишь первое совпадение из целой череды счастливых случайностей, которые, признаться, сбили меня с толку; думаю, ты прекрасно помнишь, что в нашей профессии случайностей не любят и стараются не допускать. Иногда мне казалось, что всё происходящее слишком хорошо, чтобы быть правдой, и время от времени я мучился подозрениями: а что, если её доброта и любезность — на самом деле, не более чем вежливость наёмного сотрудника по отношению к постоянному заказчику и работодателю? Что, если я проявил неосмотрительность и каким-то образом выдал себя, а ей теперь приходится пускать в ход всё своё терпение и тактичность, чтобы не ставить меня в неловкое положение?.. Разумеется, какая-то часть здравого смысла ещё оставалась при мне, и я понимал, что на самом деле ничего подобного не происходит, а всему виной мой вечный страх вновь быть осмеянным. Чтобы не проводить ночи без сна, терзаясь догадками, я едва уговорил себя прекратить эти пытки разума и старался впредь не строить вообще никаких предположений.

Он сделал паузу, чтобы перевести дыхание и успокоиться; видно было, что рассказ этот дался ему нелегко. Я же молчал, потрясённый не столько самой историей — в общем-то, о многом в ней было нетрудно догадаться, — сколько его внезапной откровенностью. Нельзя было не сравнить, насколько по-разному складывалась личная жизнь у меня и у отца, в бытность его холостяком, и если раньше мне непонятно было, почему его в равной степени огорчали и смущали как мои безрассудные выходки, так и моё одиночество, то сейчас я начинал понимать, что иначе и быть не могло. У нас с ним был слишком богатый опыт — но насколько же по-разному богатый! Если мне достались весёлые приключения, то на его долю выпали двадцать лет молчаливых терзаний без единого проблеска надежды, терзаний, в которых не каждый отважился бы признаться даже самому близкому человеку — но всё же мой отец счёл возможным открыть мне душу и поведать о былых разочарованиях и сердечных ранах!

Между тем отец продолжил рассказ:

— Таким образом, первое время я не допускал и мысли, что наши взаимоотношения с мадемуазель Лефевр когда-нибудь выйдут за рамки чисто деловой переписки. Однако, вопреки ожиданиям, моя корреспондентка отнеслась ко мне очень тепло — скорее как к другу, нежели как к заказчику; в посланиях, которыми она сопровождала переводы, раз за разом проглядывали искреннее участие и живой интерес. Но, тем не менее, не прояви она инициативу, всё осталось бы по-прежнему; а затем, скорее всего, сошли бы на нет и письма. Моя жизнь, за исключением работы, так и осталась бы серой и бесцветной — а как себя ни убеждай, одной работой счастлив не будешь… Ты знаешь, что больше всего на свете я боюсь потерять тебя и маму; так вот, прежде, кроме этих двух страхов, я боялся, что ты повторишь мою судьбу. Но, к счастью, своим жизнелюбием и бурным темпераментом ты пошёл явно не в меня; к тому же, мамино воспитание принесло свои плоды, и ты в самом деле ведёшь себя гораздо увереннее, чем я — в особенности, с дамами. Признаться, я долгое время недоумевал: что мешало тебе жениться на одной из твоих близких знакомых? У тебя, как мне тогда казалось, был неплохой выбор. Согласно моим представлениям, когда порядочная девушка, завязывая роман с мужчиной, решается перейти определённые границы, то это ясно говорит о её готовности вступить с ним в брак. И я помню своё удивление, когда ты заявил, что твои… м-м-м… приятельницы воспринимают подобные отношения, как игру. Возможно, я должен был выразить негодование по поводу современных вольных нравов, но вместо того я предпочёл обрадоваться, что ты, по крайней мере, не поступаешь с ними непорядочно. Прости, если я невольно обидел тебя своими домыслами и подозрениями, но…

— Нет-нет, конечно, мне понятна причина твоих сомнений, — перебил я, в надежде, что мне удастся переключить разговор с неприятной и опасной темы — на неприятную, но безопасную. — Думаю, тебе станет ещё легче и спокойнее, если я скажу, что за всю жизнь я не разбил ни одного сердца, не разрушил ничьей репутации и не погубил ни одной девицы. Так что можешь судить сам, насколько преувеличены слухи о моём донжуанстве.

— Что ж, раз так, мне не в чем тебя упрекнуть, — сказал отец. — Но скажи мне главное: можешь ли ты сказать, что сейчас ты счастлив?

— Наверное, да, — пожал плечами я. — Уж, во всяком случае, я не одинок и на меня более не давит никакая досадная и обременительная связь с бывшей подругой детства. Что женюсь — этого обещать не могу: мысли о браке как таковом меня никогда не привлекали. Брак с любимой женщиной — совсем другое дело; но я своими ушами слышал, как Минерва сказала, что замужество и семейное счастье — не её стезя. И даже если бы она вдруг передумала, вряд ли её выбор пал бы на меня. Я же, со своей стороны, убеждён, что, плох я или хорош, но пока именно я являюсь единственным мужчиной, который точно знает, как сделать её счастливой — уже хотя бы потому, что никакая сила не заставит меня давить на неё и навязывать ей свои решения.

— А знаешь ли ты, что, согласно одному весьма распространённому мнению, большинство женщин с радостью выбрали бы себе в спутники мужчину, который мог бы проявить настойчивость, чтобы добиться расположения своей избранницы, а после — взял бы на себя решение всех важных вопросов?.. По-твоему, все эти женщины неправы?

— Я не могу об этом с уверенностью судить; знаю только, что Минерва не из их числа. Думаю, у неё такой кавалер вызвал бы гнев и отторжение.

— Но что, если ты промедлишь, а она тем временем выберет другого?

— Однажды я уже пережил это, — глухо отозвался я, — И потом, разве это важно? Со мной или без меня — надеюсь, она будет счастлива.

— Что ж, конечно, решать тебе, — произнёс отец. — Хоть я и не могу в полной мере разделить твоих взглядов, но мне кажется, что в твоих рассуждениях есть свой резон.

На этом беседа и закончилась. Мама вернулась только после того, как отец позвал её: несмотря на присущую ей резкость и даже некоторую взбалмошность, она умела быть очень деликатной.

Остаток дня прошёл спокойно: папа дремал, мистер Корриган читал, мама пекла блинчики, я крутился рядом, делая вид, что помогаю ей готовить — а на самом деле развлекал её болтовнёй в надежде, что мне перепадёт несколько штучек вне очереди.

За ужином отец как бы невзначай завёл разговор о доме, который они собирались купить. С его слов, это был уютный коттедж на окраине Дюнкерка, и там вполне могла бы разместиться большая семья. Я слегка заволновался, когда отец предложил мистеру Корригану как-нибудь приехать к ним погостить, но тут оказалось, что я зря беспокоился: мистер Корриган охотно принял приглашение, и они тут же договорились, что визит состоится в октябре.

И всё же, каким бы великим чародеем ни был Альбус Дамблдор, самыми главными волшебниками в жизни каждого ребёнка всегда остаются его собственные мама и папа, даже если они магглы или сквибы — к такому выводу я пришёл ещё в самом начале своей преподавательской деятельности, и с тех пор год от года убеждался в его истинности. А задолго до того, ещё будучи ребёнком, я уже был в состоянии оценить, насколько мне повезло с родителями, и осознать, что счастливыми нас делает отнюдь не волшебная сила. И даже не полное и абсолютное взаимопонимание — так как мне не единожды представлялся случай убедиться, что родители далеко не всегда идеально понимают даже друг друга, не говоря уж обо мне. Достаточно было просто внимательного и уважительного отношения между членами семьи. Может быть, поэтому мне часто приходилось молча недоумевать, глядя на то, как обстоят дела у других. Однако, повзрослев, я понял, что чем сильнее стараешься избегать сложностей, тем больше их, в конечном итоге, ты создаёшь себе сам.

Как правило, родители моих студентов, в большинстве своём полагали, что, коль скоро к их чаду прилетело письмо из Хогвартса, то, стало быть, их отцовский и материнский долг можно считать практически исполненным — и я не мог осуждать их за это, тем более, что одиннадцатилетние ребята, как правило, бывают достаточно самостоятельны; если же нет — я брал этого ребёнка на заметку и старался уделить больше внимания. Реже мне попадались дети из крепких, дружных, по-настоящему счастливых семей — и за них можно было только порадоваться.

Но, кроме этих двух, был ещё и третий, наиболее редкий, вид родительства — я называл его "всевидящим оком". Эта достаточно сложная в применении схема позволяла осуществлять удалённый контроль за ребёнком — вроде бы без явного вмешательства, но вместе с тем, влияние таких родителей распространялось далеко, к тому же могло не иметь сроков давности. Зачастую выглядело даже, будто ребёнок сам, своей волей, отказывается от тех или иных вполне безобидных занятий — просто потому, что может с точностью определить, чего именно не одобрит его семья. Дети, воспитанные в подобном духе, как правило, всеми силами избегали компании сверстников, которые находили эти занятия приемлемыми — что, конечно же, не могло не сказываться на взаимоотношениях самым пагубным образом. Стоит прибавить, что подобные методы воспитания широко практиковались среди радикальных поборников чистокровности: в этом случае, под запрет попадали любые маггловские игры, развлечения, книги, музыка… Однако иногда эти приёмы успешно применялись и в других, не чистокровных, семьях.

Сколько раз, глядя на Мими, тогда ещё — просто милую и скромную младшекурсницу, я удивлялся её терпению и стойкости и поражался, как она справляется со своими заботами, практически лишённая поддержки со стороны родных, и даже напротив того — обременённая ими сверх необходимого. У неё хватало времени и на учёбу, и на братьев, и на квиддич, но она всегда старалась выкроить полчаса-час, чтобы увидеться со мной. Вскоре после начала близкого знакомства с Минервой я начал догадываться об активном давлении, которые на неё оказывали условия их жизни — увы, семейное неблагополучие принимает самые разные формы, и далеко не всегда оно связано с недостатком денежных средств, дурным нравом или вредными привычками родителей. Конечно, я, как мог, старался облегчить ей задачу, поднять настроение или хотя бы создать видимость того, что называют счастьем. Но теперь, когда стало очевидным, что она заметила, поняла и по достоинству оценила мои усилия, мне стало грустно, как будто тайна, которая должна была стать для Мими приятным сюрпризом, открылась раньше времени. Она была рада, что я старался специально для неё, но не могла не понимать, что всё это я делал нарочно. И при этом она прекрасно поняла, что, каковы бы ни были мои мотивы впоследствии, но, тем не менее, вся наша дружба началась всего-навсего с моей жалости к одинокому и не слишком счастливому ребёнку, которому недоставало родительской любви. Сейчас же, когда она назвала меня родным ей человеком, внезапно для себя самого я начал сравнивать своё участие в жизни Минервы с тем, что́ и в каких объёмах делали для меня мои родители. Результат привёл меня в замешательство и крайнее смущение: по всему выходило, что, при всей своей любви к Мими, я сделал для неё ничтожно мало, даже меньше, чем впоследствии попытался сделать для мисс Принц. И это при том, что мисс Принц, в отличие от Мими, никогда не была моей любимицей; строго говоря, за все годы преподавания у меня сложились особенно тёплые дружеские отношения только с Минервой — все прочие студенты, независимо от степени их одарённости и прилежания, оставались для меня просто студентами. Нет, конечно, я любил их, уважал и всегда был рад им, пока они у меня учились, но когда они взрослели и покидали Хогвартс, то я расставался с ними, в общем-то, довольно легко. Так что моё вмешательство в дела мисс Принц было отнюдь не проявлением моей доброты, а всего лишь способом избавиться от угрызений совести. Ведь тогда, летом, практически сразу после её выпуска, Минерва писала мне не просто так: она просила помощи, совета — а я, прочтя её отчаянные послания, предпочёл самоустраниться. И я ещё смел считать себя влюблённым!.. Да я же сам оставил свою ненаглядную, свою драгоценную Мими самостоятельно разбираться во взрослой жизни. И ведь потом у меня было целых три года, чтобы проанализировать всё, принять тот факт, что я, помимо своей воли, полюбил Минерву; я мог бы примириться с собой, мог сам, по собственной инициативе, написать ей хоть что-то — вместо трёх лет молчания и тщетных попыток изгладить из памяти это чувство. А чего стоил тот ужасный предрождественский вечер!.. Наверняка я мог бы выдохнуть, взять себя в руки, поговорить с Минервой по душам и исправить то, что ещё оставалось в моих силах — однако предпочёл оставить ситуацию неразрешённой, а вместо работы над ошибками решился на нехитрую подмену: позволил себе вмешаться в дела постороннего человека, чтобы заглушить тоску и заставить умолкнуть голос совести. Мне казалось, что этого будет достаточно, что чувство вины, которое преследует меня, является ошибочным, ложным; но всё дело в том, что я по-прежнему боялся. Боялся признать, что Мими для меня значит очень многое, боялся предложить ей, помимо дружбы, свою протекцию, защиту, покровительство. А между тем в последнем разговоре я осмелился претендовать на нечто большее, чем дружба. Напоминать Мими о её недавнем порыве, при том, что в последнее время она вообще была очень неспокойна — это риск, и риск немалый; впрочем, выходка эта преспокойно сошла мне с рук, и неосторожные слова хоть и смутили Минерву, но всё же не стали поводом для ссоры. Полагаю, мою самонадеянность было легко объяснить, если вспомнить, что, как-никак, накануне я провёл в целительных объятиях Минервы не менее полутора минут — а это внушило бы надежды даже самому прожжённому скептику. Где-то в отдалённой перспективе моему воображению уже представлялся законный брак, домик в Хогсмиде и долгие годы счастливой совместной жизни в трудах на благо родной школы. Разумеется, я представлял себе, какие испытания подстерегают меня на пути к осуществлению этой более чем смелой мечты, и самым сложным препятствием я считал необходимость покаяться перед Минервой в нарушении Статута и прочих неблаговидных занятиях, которым предавался от отчаяния в тот недолгий период, когда я временно утратил её расположение. Тем не менее я был готов представить Минерве мистера Корригана и предъявить хроноворот — возможно, я даже согласился бы сдать его в Отдел Тайн, дабы, вступая в брак, не осквернить священные узы взаимным недоверием и разногласиями. О чём я предпочёл бы умолчать, так это о недавней же связи с Анной — всё же это касалось не только меня, да и было, в общем-то, не так уж и важно.

Но какова Минерва!.. Будучи совсем ещё юной, к тому же совершенно не в курсе моих дел, она, тем не менее, дала мне отличный совет, и не успел я ему последовать, как убедился, насколько Мими права: отец помог мне с информацией и предложил практическую помощь с завершением работы над артефактом, мама взяла на себя мистера Корригана, и теперь он, вместо того, чтобы закатывать мне сцены и рыдать о загубленной жизни и ужасах магического мира, развесив уши, слушал её рассказы о том, как прекрасен Шармбатонский дворец. Словом, хотя визит родителей и не решал всех проблем — чего я, разумеется, вовсе не ждал, — но с их появлением в доме всё стало на свои места и дальнейшая моя жизнь начала обретать более-менее ясные очертания.

Ещё в ранней юности, когда я готовился стать обливиатором, на лекции, посвящённой свойствам человеческой памяти, мне довелось услышать об одной из величайших загадок нашего ума — о способности надолго запоминать хорошее и забывать дурное; — впрочем, предупреждали, что в отдельных случаях, бывает, всё происходит с точностью до наоборот — и уточняли, что этот процесс происходит независимо от наших желаний. И я, находясь в прекрасном "здесь и сейчас", даже не догадывался, что мой нетерпеливый, беспокойный ум на самом деле уже готовит полочку, куда впоследствии отправит воспоминания об этом времени, и я надолго и накрепко запомню лишь череду приятных моментов, а всё грустное, тревожное и несправедливое отложится подальше, в самый тёмный угол. И, разумеется, я даже предположить не мог, что когда-нибудь я, одинокий и жалкий старик, буду лежать в холодной постели, терзаясь от бессонницы, болей в спине, ломоты в костях, тоски в душе, наконец, — и перебирать заветные сокровища памяти, аплодируя, сопереживая и удивляясь самому себе, как некогда удивлялся и сопереживал героям из книг: вроде бы, и горячо, и от всего сердца, но — уже навеки отстранённо, словно бы этот герой уже прожил свой век и умер, а я уже при всём желании не могу ничем ему помочь. И тогда я пойму, что я действительно умер и похоронен в отдалённых закутках собственной памяти.

В моих воспоминаниях осталось прекрасное лето, которое я так весело и беззаботно проводил в доме сестёр Бёрк с родителями и мистером Корриганом, и наши прогулки с отцом по вересковой пустоши, когда мы, надев дождевые плащи, проваливались по колено в грязь, но продолжали идти — потому что воздух над пустошами становился совершенно особенным, волшебным и будто бы даже вкусным. И наши возвращения, когда мы с папой стояли у крыльца, изгвазданные по самые уши и счастливые, тратили по пятнадцати минут на Экскуро, прежде чем зайти в дом, — мама решительно не понимала причины наших восторгов, но радовалась, видя наши сияющие физиономии.

Мистер Корриган, естественно, требовал к себе внимания постоянно, словно малолетний ребёнок, активно познающий мир, и я, зная мамин характер, никак не мог понять, как ей только доставало терпения отвечать на все его вопросы, иногда даже предугадывая, о чём бы ему самому хотелось спросить. Но она добровольно взвалила на себя эту обязанность, и не похоже, чтобы это было ей в большую тягость. Иногда он составлял нам с папой компанию в наших прогулках. Для мистера Корригана у папы нашлась поистине бесценная вещь: списанная и изрядно поношенная мантия невидимости. Вообще-то она пришла в такую негодность, что подлежала уничтожению, но мама кое-как умудрилась её подлатать. Естественно, свойства волшебной ткани были утеряны; надевший её не становился невидимым — встречные просто не обращали на него внимания, так что, по существу, это была "мантия незаметности". Мистер Корриган радовался, что может выходить из дома без боязни, но мне казалось, что он немного уязвлён тем, сколько предосторожностей необходимо соблюдать, чтобы совершить небольшую прогулку. Тем не менее, он больше не предпринимал никаких попыток спровоцировать ссору и в целом вёл себя идеально.

Лучшим, что я сделал в это лето, было то, что я наладил с Минервой более-менее регулярную переписку. Я был счастлив узнать, что они с мадам Пруэтт отлично проводят время, наслаждаясь чтением вслух, рукоделием и, конечно же, прогулками к морю. Мими сообщала, что часто ходит на пристань и наблюдает, как отходит паром до Кале и до Дюнкерка — и в эти минуты, по её собственному признанию, она думает, что, должно быть, где-то там, за горизонтом, прошло моё раннее детство. Меня поразила простота и бесхитростность, с которой она предавалась всем этим размышлениям, и то, с какой лёгкостью она поведала мне об этом в письме. Она писала так, как, должно быть, пишут самые чистые сердцем — или, возможно, по-настоящему сильно влюблённые: чистосердечно, без ложной стыдливости, без тени кокетства. Я был бы рад отвечать ей в том же духе, но, при всей своей сентиментальности, я этого не умел. Временами, читая её письма, я был готов немедленно сорваться с места и помчаться к ней в Дувр делать предложение — но всякий раз меня останавливали воспоминания: ведь и тогда, накануне Рождества, готовясь к решающему признанию, я был точно так же убеждён в её взаимности. О, я отлично помнил о последствиях своей былой самонадеянности — и нет, я не готов был вновь заплатить такую цену за сиюминутный романтический порыв.

Помимо прогулок, бесед и визитов к знакомым, они с Аурелией читали друг другу вслух маггловские романы — Мими сама предложила ей этот вид досуга, — а я вспомнил, как ещё много лет назад Минерва рассказывала мне, что её маггловская бабушка любила всевозможные истории о скромных, но чрезвычайно гордых молодых леди, которые были заняты преимущественно тем, что при любых, даже самых трудных обстоятельствах вели себя с неизменным достоинством, ни на йоту не поступаясь принципами — поистине, ежедневный подвижнический труд, в награду за который они получали в мужья приятного молодого человека, а всю их дальнейшую жизнь можно было уложить в три абзаца и описать как полное благоденствие в окружении любящей семьи и верных друзей. Каким бы глуповато-наивным я ни считал это чтиво, оно всё же нравилось мне куда больше, нежели духовные наставления, обличительные проповеди и морализаторские притчи, которые были в ходу у пресвитериан. На мой взгляд, Минерва не нуждалась ни в проповедях, ни в поучениях, и даже предостерегать её от возможных ошибок я считал излишним: она была явно не из тех, чьи порывы необходимо держать в строгой узде, и если бы я имел право судить и решать, то дал бы добро любым проявлениям её своеволия: возможно, это было единственным способом помочь ей разобраться в её собственной жизни и узнать, чего она хочет. Тем более, я до сих пор считал, что по-настоящему серьёзная беда угрожала ей всего один раз — и Минерва благополучно её избежала, когда отреклась от своих слов и забрала назад согласие на брак с молодым соседом-магглом. Моё мнение на этот счёт нельзя было назвать беспристрастным, но всё же, я едва ли мог бы себе представить для неё участь худшую, чем прозябание в родной деревне, где её собственные родители настолько заигрались в свой назидательно-благотворительный спектакль, что растеряли всю любовь и доверие друг другу. Нет, Минерве решительно нельзя было оставаться среди этих людей — они были неспособны понять её, а она явно не разделяла их идеалов. Да уж, если сравнивать перспективы, то разбитое сердце, несомненно, было куда меньшим злом. Да и можно ли тут говорить о разбитом сердце?.. Скорее, это был сознательный отказ следовать первым порывам юношеской страсти. Судя по всему, история стала для неё болезненным уроком, но отнюдь не трагедией и не полным крушением всех надежд. Я был уверен, что по прошествии ещё нескольких лет Минерва, должно быть, сама придёт к выводу, что замужество за Дугалом Макгрегором обернулось бы куда большей катастрофой.

Возможно, если бы этот Макгрегор, получив отказ, не поторопился связать судьбу с другой девушкой, а оставался до сих пор холостым, их пути могли бы снова пересечься, и всё сложилось бы иначе. Так, например, она или взглянула бы на него трезво и разочаровалась, или же, напротив, поддалась искушению и полюбила его с новой силой — во всяком случае, в её жизни появилась бы какая-то определённость. Правда, мог быть риск, что от этих переживаний её душевное состояние на некоторое время утратило бы стабильность — увы, я и сам не так давно убедился, что неожиданно сбывшиеся юношеские грёзы и фантазии могут основательно испортить человеку настроение — даже если с момента зарождения мечты до её воплощения прошло два десятка лет. Но я всё ещё надеялся, что Мими сможет обойтись и без разочаровывающей встречи с действительностью — как-никак, дорога к родителям для неё пока заказана, а значит, никакого Макгрегора, случайно проходящего мимо и остановившегося единственно ради того, чтобы бросить на неё полный укора взгляд, на горизонте пока не предвиделось...

Значит, пока я могу быть за неё спокоен — а о бо́льшем мечтать я немного стеснялся. Ведь, если бы Минерва внезапно полюбила меня, это было бы уж слишком неправдоподобным везением — а Фортуна, как известно, дама капризная. Довольно и того, что решительно всё, произошедшее со мной после разговора с отцом по камину, было одной сплошной чередой счастливых случайностей. Удачных совпадений было столько, что, казалось, можно делать запасы счастья на зиму, и даже самый будничный и скучный день каникул — и тот ознаменовался если не радостью, то, по крайней мере, забавным, хотя и не совсем обычным, знакомством.

В тот день небо уже с утра нахмурилось, посерело, и едва мы успели позавтракать, как тут же зарядил довольно сильный дождь.

— Вот и сходили прогуляться, — проворчал папа. — Если до вечера не распогодится, придётся добираться за провизией вплавь. Но это не значит, что мы будем скучать, верно? Филиус, у нас полно работы: например, довести, наконец, до ума твоё гениальное изобретение.

Я колебался. Чем дальше, тем меньше мне хотелось браться за работу в присутствии мистера Корригана. Он одним лишь своим видом уже вызывал у меня тревогу и беспокойство; а ведь я хорошо представлял себе уровень сложности чар, которые мне предстояло накладывать. А ну, как рука дрогнет — и что тогда?..

Мы с мамой переглянулись. Идея, которую она подала мне не так давно, выглядела скорее безумной авантюрой, нежели обдуманной стратегией, однако, похоже, момент настал.

— Не думаю, что я сегодня в хорошей форме, — сообщил я отцу. — Голова болит — как видно, на погоду. Но есть тут у меня один вопрос — точнее, даже просьба. Наверху, в моей спальне, висит забавная штука — зеркало с застрявшим отражением. На зеркало явно наложили Силенцио, причём, ещё до сестёр Бёрк; по всему выходит, что автор чар давно умер, но зеркало до сих пор молчит. Чего, впрочем, не скажешь о его обитательнице, которая, судя по всему, то орёт, как резаная, то трещит без умолку.… Я думаю, она может что-то знать о прежних владельцах этого дома. А для меня было бы небезынтересным узнать, откуда здесь вообще мог взяться материал для хроноворота…

— Анахроническая болезнь поражает не только людей, но и часовые механизмы, — пожал плечами отец. — И для них она бывает очень заразной. Достаточно подержать неисправный хроноворот в одном помещении с часами…

— О, у меня такое было! — воодушевился мистер Корриган. — В моей мастерской висели часы; перед самым нашим отъездом они будто взбесились — со стрелками творилось чёрт-те что, гири ездили туда-сюда… Профессор Флитвик сказал: ещё немного — и Часовик бы завёлся!

— Часовик? — поднял брови отец. — Простите, дорогой мистер Корриган, но вам не следует принимать всё, что вы слышали об этом доме, за объективную реальность. Филиус, ты меня, конечно, извини, но оживший механизм, выходящий из корпуса напольных часов — это галлюцинация, вызванная укусом ядовитой змеи. Я просмотрел историю твоей болезни. Доктор Сметвик описал твоё состояние вполне доступным языком; так вот, судя по всему, тебя спасло то, что ты достаточно молод, плюс наше фамильное… Гоблины вообще довольно устойчивы к ядам. Интоксикация шла очень медленно, а потом, когда ты попал в лазарет, Сметвик дал тебе антидот практически наугад, да ещё и сильно завысил дозу — с его стороны это было варварством и безбожным авантюризмом, но его отчасти извиняет, что у тебя и без того почти не оставалось шансов. Вдобавок, этот антидот был экспериментальным препаратом, личной разработкой самого доктора Сметвика. Согласно его замыслу, человек, выпивший этого зелья, моментально избавляется от всех токсинов и миазмов, загрязняющих организм, — а финальный пункт из длинного перечня свойств и характеристик вообще звучит феерически: в принципе, для тебя это не актуально, но предполагается, что принявший это зелье навсегда теряет способность пьянеть. Единственный минус этого снадобья состоит в том, что оно само по себе является опаснейшим токсином, и, если бы не относительно молодой возраст и не наследственность, то это так называемое противоядие убило бы тебя быстрее и вернее, чем собственно яд. И хотя доктор Сметвик в своём покаянном письме уверял, что твой случай мог бы послужить науке, но, признаться, меня это утешает мало...

— Эндрю! — не выдержала мама. — Прошу, уволь нас от подробностей! Достаточно и того, что сейчас всё хорошо, Филиус в порядке, и это главное.

— Ты совершенно права, Клэр, — тепло произнёс отец и взял маму за руку. — Что ж, не будем о грустном. А что касается зеркала — ну, давайте попытаем счастья: вдруг окажется, что здесь, в этом доме, и в самом деле оживают сказки Гофмана?.. Может быть, этой даме из зеркала и правда есть, что порассказать нам. В крайнем случае, я всегда смогу заставить зеркало снова умолкнуть. Только, чур, наверх идём все вместе. Нет, мистер Корриган, на это раз вам не отвертеться. Клэр, прошу тебя! — и он протянул маме руку.

— Спасибо за приглашение, — улыбнулась мама. — Всегда приятно посмотреть на ваш творческий тандем.

Хотя моя спальня была немного просторнее остальных, но всё же вчетвером в ней оказалось тесновато — что называется, негде палочкой размахнуться. Только я собрался было сложить ширму и дать папе доступ к зеркалу, как внезапно мама случайно задела ширму, и та с грохотом рухнула на пол. Ведьма в зеркале вытаращилась на нашу компанию, переводя взгляд с одного на другого и, кажется, впервые за всё это время не разевала рот и не жестикулировала. Мистер Корриган под её взглядом слегка попятился, но в этот раз она не стала драться.

Она протянула обе руки к маме, словно просила о чём-то.

— Эндрю, — позвала мама, указав на зеркало. — По-моему, ей требуется помощь.

— Извини, дорогая, но это лишь предположение, и мы не сможем судить о его достоверности, пока не снимем с зеркала "Силенцио", — невозмутимо ответил папа.

Я прекрасно понял причину его колебаний: конечно, помочь даме, попавшей в беду, дело благое, но если учесть особенности её характера и вспомнить, какой ужас она наводила на мистера Корригана одним только своим беззвучным изображением, то, возможно, тот, кто заставил зеркало молчать, был по-своему прав. Интересно, кто её так заколдовал? Если дом был получен в наследство, то прежнего хозяина, который, вероятнее всего, и накладывал чары, должно быть, давно нет в живых; но, тем не менее, волшебство не развеялось и зеркало почему-то молчит.

Между тем, мои родители, до того молча обменивавшиеся красноречивыми взглядами, похоже, пришли к соглашению, и, насколько я мог судить, мама победила. Папа со вздохом повернулся в сторону зеркала.

— Мадам! — позвал он, адресуясь к отражению колдуньи. — Вы хорошо меня слышите? Если да, кивните.

Колдунья принялась кивать, да так энергично, что, казалось, сейчас у неё отвалится голова.

— Благодарю. А теперь сделайте милость, хлопните в ладони или издайте любой другой шум. Я должен узнать, как вас заколдовали — вместе с зеркалом или по отдельности.

Она немного помедлила, а затем развела ладони далеко в стороны и резко свела вместе, но никакого хлопка́ при этом мы не услышали.

— Понятно, — сказал отец. — Я мог бы применить "Фините Инкантатем", но… Филиус, посмотри-ка сюда! — папа сделал палочкой сложный жест, произнося длинную формулу Проявляющего заклинания, затем воскликнул:

— Есть! Если бы Силенцио было наложено последним, то вопросов бы не было; но между тем — вот, полюбуйся: зеркало сначала заставили замолчать, а потом прикрепили к стене. Сейчас бы я махнул: "Фините…" — и финита зеркалу. Вот то, о чём я говорил: нельзя рубить сплеча; видишь, как с помощью трюка, такого простенького, на первый взгляд, нас с тобой едва не обвёл вокруг пальца какой-то неизвестный чародей. Одну минуту, мадам, я сниму вас со стены, — он вновь повернулся к зеркалу и начал применять усложнённую "Левиосу".

Всё прошло благополучно: нашими общими усилиями зеркало отделилось от стены, потом, повинуясь умелым папиным рукам, проплыло над полом и, наконец, плавно опустилось на кровать — мне потребовалось три Экскуро, чтобы очистить и зеркало, и покрывало от пыли и паутины, лохмотьями свисавшей с обратной стороны стекла.

— Фините Инкантатем; Фините Инкантатем, — я действовал строго по инструкции, предписывавшей не снимать все неизвестные заклятия одним махом. Потом мы снова водрузили зеркало на стену, на прежнее место, и накрепко прикрепили чарами.

— Теперь попробуйте, пожалуйста, снова пошуметь, — сказал я, обращаясь к незнакомке.

Она захлопала, затопала — звук был! Но когда она раскрыла рот и заговорила, мы услышали лишь тихое шипение с присвистом.

— Бедняжка, похоже, у неё сорван голос! — воскликнула мама. — Филиус, я надеюсь, у тебя есть зелье для восстановления связок?

— А как же, — ответил я. — Ещё бы я его не пил, при моей-то работе! Разумеется, я бы охотно им поделился, вот только как это сделать — не лить же прямо на зеркало?

— Зачем лить? — пожал плечами отец. — Можно поставить флакон сюда, вот на этот

столик, так, чтобы он отражался в зеркале. Если вспомнить рассказ мистера Корригана об оплеухе, которую она отвесила его отражению, то можно предположить, что фокус с зельем тоже сработает.

— Пап, а у тебя есть предложения, что вообще с ним не так, с этим зеркалом? Потому что, например, я такое вижу впервые.

— Ох, это крайне интересная тема, — покачал головой отец. — Некогда был такой уникальный артефакт — зеркало Еиналеж, способное отображать человека и его самые заветные потаённые мечты — довольно страшная вещь, если вдуматься; словом, это была отнюдь не милая безделушка, а инструмент для особо изощрённых пыток. История его насчитывает не менее семи веков, оно часто меняло хозяев, при этом передавалось как угодно, только не по закону наследования. Ну, а так как его история началась ещё в глубоко достатутные времена, то в зеркало это успели насмотреться и Борджиа, и Медичи, и ещё Мордред знает кто. До добра оно, естественно, никого не доводило; в преданиях нередко это зеркало именуют четвёртым Даром Смерти — что абсолютно не соответствует действительности, так как вещь эта была изготовлена хотя и давно, но всё же значительно позже сказочных "незапамятных времён". В итоге, это зеркало заполучил Гриндевальд, но поставил он его не в застенках Нурменгарда, где ему самое место, а в своём личном кабинете и, по слухам, часто пил с ним чай — ну, сумасшедший, что с него возьмёшь, — однако никто не знает, куда оно делось после войны, и, конечно, секрет изготовления таких зеркал до сих пор не раскрыт. За всё время существования артефакта изобретение породило массу эпигонов, стремившихся восстановить технологию его изготовления. Дорогие мои, только не спрашивайте меня, зачем! Просто поверьте, что попыток воспроизвести нечто подобное было более чем достаточно. Но, как бы там ни было, Еиналеж по-прежнему остаётся уникальным, а в магический мир, благодаря ему, пришла мода на зеркала с самыми разнообразными, но чаще всего — каверзными, свойствами. О том, что ещё умеет данный конкретный экземпляр, я смогу судить не раньше, чем поговорю с его владелицей и обитательницей; сейчас же скажу только, что вряд ли именно оно стало причиной её смерти. Скорее я бы заподозрил, что она смотрелась в него так часто, что оно, подобно магическому портрету, запечатлело некий оттиск её личности, может быть, даже сохранило память…

— Скажите, мистер Флитвик, — нерешительно начал мистер Корриган, — какова вероятность, что она сможет… покинуть пределы зеркала?

— Абсолютно никакой, дорогой мистер Корриган, — папу явно развеселил этот наивный вопрос. — И выходить из рамы по ночам, чтобы пугать непослушных детей или взрослых джентльменов, она тоже явно не собирается. Правда, никто не гарантирует, что она не станет шуметь после отбоя. Это уже останется на её усмотрении… и на совести тех, кто так настойчиво просил меня развеять эти чары, — он посмотрел вначале на маму, потом на меня, и слегка улыбнулся. Я пожал плечами — в конце концов, это было не моё решение; если уж на то пошло, то, в случае чего, пострадаю от шума в первую очередь именно я, так как имею несчастье спать в этой комнате.

— Филиус, ты не думай, я не забыл о своём обещании, — он тронул меня за плечо, а мне вдруг безумно захотелось обнять его и маму. Однако присутствие мистера Корригана и этой колдуньи из зеркала начинало меня тяготить не на шутку; что ж, пришлось мне вспомнить о моих обязанностях.

Со вздохом я отправился к саквояжу, достал бутыль с зельем и поставил на прикроватный столик.

— Прошу вас, мадам! Это зелье для восстановления голоса. Трёх глотков будет достаточно даже для самых серьёзных повреждений связок.

Колдунья чуть помедлила, а потом протянула руку и взяла бутыль со столика. Я посмотрел на отца: он неотрывно следил за каждым движением колдуньи, обитающей в зазеркальном пространстве. Между тем настоящая бутыль по-прежнему стояла на столике, и зелья в ней не убавилось даже после того, как колдунья сделала три полных глотка.

Некоторое время мы простояли у зеркала, ожидая, что зелье, наконец, подействует и незнакомка заговорит, но она, судя по всему, решила, что на сей раз с неё достаточно общения. Под нашими недоумёнными взглядами, она отвернулась от края рамы, обошла наши отражения, преспокойно направилась в сторону кровати, только потом, уже усевшись на край одеяла, махнула нам: мол, расходитесь, мне не до вас.

— Эндрю, как ты думаешь, что всё это означает? — несколько озадаченно спросила мама. Было видно, что незнакомка вызывает у неё немалое раздражение.

— Понятия не имею, дорогая, — отозвался отец. — Очевидно, в данный момент эта мадам не настроена вести светские беседы — но зато она не прочь вздремнуть.

Мистер Корриган заявил, что это испытание оказалось чересчур серьёзным для его нервов, и удалился в свою спальню. А мы трое отправились на кухню, и мама занялась обедом, а папа всё-таки уступил моим просьбам и рассказал о том славном деянии, которое стало достойным финалом его бурной и непростой карьеры. Да, ему выпало на долю сделать то, о чём он мечтал с юности: уничтожить самую кошмарную вещь, о которой только слышал — а именно хоркрукс. Подсвечник, изображавший символ медицины — змею, обвивающую чашу, — давным-давно привёз в Мексику какой-то разорившийся прохвост; будто бы, он выиграл эту вещь в карты, но надолго она у него не задержалась. Странные и зловещие события притягивались к подсвечнику, словно магнитом; однажды он даже стал орудием преступления — какой-то маггл убил им не то тёщу, не то свояченицу. К сожалению, в Мексике не нашлось специалиста, который понял бы, что за предмет перед ними, и подсвечник долго стоял в маггловском музее, пока вокруг него не началась череда загадочных смертей. Папа перерыл все архивы, ища, кто бы мог быть создателем этой дряни, и всё сходилось на том, что это был тот самый колдомедик-отравитель и некромант, которого убил на дуэли легендарный Эль Брухо, о чём подробнее можно прочесть в двадцать пятой главе "Жизнеописания Рейеса" — хотя, конечно, глава является частью художественного произведения, изобилует неточностями и домыслами и исторически достоверной эту информацию считать нельзя.

Он говорил, а я слушал и понимал, что на распознание и уничтожение артефакта такой силы ушло немало времени, сил и, скорее всего, не только физических, но и душевных: было известно, что некоторые из жертв подсвечника кончали самоубийством или сходили с ума.

Что ж, теперь мне были вполне ясны причины, побудившие отца оставить работу и перебраться во Францию — как стало ясным, что седых волос им с мамой в последнее время прибавлял не я один. Но легче от этого мне, конечно же, не стало…

— Хорошо, что ты позвал меня: подстраховка лишней не бывает, — озабоченно произнёс отец. — Да и если с артефактом что-то пойдёт не так, то его придётся уничтожить. Эту печальную необходимость я возьму на себя: как ты теперь знаешь, мне уже приходилось пользоваться Адским пламенем…

— Правда? Мне тоже, — ввернул я, наблюдая за реакцией отца.

— И когда это ты успел? — в папином голосе послышалась тревога.

— Да вот, буквально на позапрошлой неделе, — ответил я. — Перед тем, как сбежать из Дублина, я сжёг ходики в его мастерской.

— Филиус, я тебе поражаюсь, — воскликнул отец. — Адское пламя! О чём ты только думал? Использовать подобное заклинание одному, без присмотра… Ты хоть понимаешь, чем это могло обернуться? Тёмная магия слабо управляема, и Адское пламя вообще классифицируется как одно из опаснейших, с точки зрения разрушительной силы, проклятий; а ещё оно легко выходит из-под контроля. Ты никогда не изучал теорию Тёмной магии, не использовал её и не слишком понимаешь, в чём её суть. Но этот вид магической деятельности попал под запрет не случайно. Я не рад, что мне довелось воспользоваться этими знаниями; просто в один прекрасный момент пришлось взять на себя определённые полномочия — просто потому, что существует ряд артефактов, которые можно уничтожить только с помощью этого заклинания.

— Ну, я же работал с Бертрамом Марчбэнксом и видел, в каких случаях он прибегал к…

— И ты рискнул перенять это заклинание "с рук", как последний профан! Филиус, я могу сказать о тебе много хорошего, ты в последнее время совершил огромный прорыв и оставил далеко позади меня самого — если раньше я гордился тобой, то теперь просто восхищаюсь, — но твоя безалаберность и самонадеянность могут оказаться губительными не только для тебя, но и для окружающих!..

— Уже оказались, — пробормотал я.

— Об этом — после. Я сейчас говорю о той разновидности магии, за которую тебе браться не следует. В случае неудачи от тебя не осталось бы даже пепла — только тень. И весь твой колоссальный опыт — опыт светлого мага, всю жизнь использовавшего легальные знания, — не помог бы тебе никак. У меня был доступ к личным делам волшебников, увлекшихся… словом, мне жаль, что я это увидел. Дело не только в запрете — дело в огромной опасности этих занятий. Словом, это всё — типичное "не наше".

— Я не буду с тобой спорить — конечно, тебе виднее, — просто замечу, что так и не ощутил на себе никаких вредоносных последствий этого заклинания.

— Да что ты говоришь, — в притворном изумлении покачал головой отец. — А кто это, интересно знать, стоял передо мной несколько дней назад, весь издёрганный, бледный, чуть ли не шатался, и выглядел при этом чуть краше смерти?.. Никогда не поверю, что это твои дети тебя так измотали.

Я лишь улыбнулся в ответ.

— Вынуждена признаться, что мисс Олсен никогда не внушала мне доверия, — произнесла мама с таким видом, будто сообщает нам чрезвычайно важную новость. — Ну, а теперь, чтобы не говорить о печальном и неприятном, лучше расскажите мне, что вообще представляют собой хроновороты с точки зрения магической науки?

На секунду папа замер. Я приготовился слушать и наслаждаться: с детства обожал эти моменты, когда мама задавала папе вопрос, и чтобы дать ответ, ему требовалось напрячь всё своё воображение и сочинить доходчивое, но вместе с тем, правдивое с точки зрения науки объяснение. Вот и сейчас он вздохнул, пожевал губами, собираясь с мыслями, и начал рассказывать:

— Представь себе нейлоновый чулок — вещь тонкую, эластичную, но вместе с тем, очень и очень непрочную. Помнится, ты сама говорила: достаточно лишь слегка задеть острой пряжкой от туфли, как тотчас же образуется зацепка, и если не принять мер сразу, то в считанные секунды на этом месте разрастается огромная дыра, и нужно обладать острым зрением, да к тому же проявить изрядную ловкость, мастерство и терпение, чтобы поймать ускользающую петлю, стянуть края ткани и устранить непорядок. Но даже когда дыра уже зашита, это всё равно уже не целый чулок, а чиненый. Итак, наш чулок — это время, а хроновороты — острые предметы: они могут нарушить целостность событий, разорвать причинно-следственные связи и изменить будущее, а могут стать той самой иглой в руках мастерицы, заделать временну́ю прореху и воссоздать некое подобие порядка — да, всего лишь подобие, потому что навести окончательный порядок можно, только уничтожив хроновороты, а также все научные труды, по которым можно научиться их изготавливать. Но даже и это не панацея, ведь, как мы можем убедиться, — здесь он кивнул в мою сторону, — при наличии хорошего магического образования, а также немалого упорства и творческой жилки, все технологии подлежат восстановлению или могут быть открыты заново. Существует теория… ну как — теория... скорее, даже верование: анахронисты вообще крайне суеверны; так вот, согласно их убеждениям, магическая регенерация волшебного золота из часовых механизмов, повреждённых анахронической цепной реакцией, является следствием ненаучного… нет, даже, пожалуй, вопиюще ненаучного явления: мол, само Время, эдакий персонифицированный старик Хронос, делает этот фокус с преобразованием металлов в золото, чтобы, с одной стороны, доказать этим ничтожным гордецам-людишкам, что время хотя и не материально, но сто́ит много дороже золота, а с другой стороны — заманить в анахроническую ловушку какого-нибудь нового высокоучёного дурака, чтобы, искусно выстраивая цепочки случайностей, направлять его — и, в конечном счёте, управлять им ради восстановления порядка. Ну что, Клэр? Как тебе это нравится?

Мама задумчиво посмотрела на папу, затем на меня, и спросила:

— А вы точно уверены, что время не материально?

Мы с папой переглянулись.

— Если принять во внимание, что временна́я шкала — это единственный способ упорядочения событий, то — несомненно, оно материально, как минимум, с точки зрения магической науки. За маггловскую я не поручусь.

— Было бы забавно, — начала мама немного погодя, — если бы маггловские учёные, отрицающие всё, что не материально, пришли к выводу, что и времени тоже нет. Оно ведь не является ни веществом, ни энергией…

— Но иногда оно преобразуется в энергию и принимает облик вещества, — ответил я вместо отца. — И я бы хотел узнать, откуда в этом доме взялись те напольные часы и кем был монстр-Часовик — неужели я был настолько плох, что и в самом деле бредил?

— Терпение, сын, — улыбнулся папа. — Возможно, наша... кхм… новая подопечная окажется в курсе того, откуда в этом доме появился анахронический прибор.

— Кстати, папа, спасибо за легенду о Хроносе, — сказал я. — Хотя когда-то давно я и слышал что-то подобное, но запомнил отнюдь не всё.

— На здоровье, — кивнул отец. — И ещё, раз уж об этом зашла речь: те, кто верят в Хроноса, неизбежно верят и в фатум, рок, предназначение, предопределение — как ни назови, а чушь полнейшая. Потому что жизнь наша целиком состоит из случайностей, которые мы зачастую сами же и генерируем. Да, многое от нас не зависит, а преподносится нам извне. Но счастье мага-исследователя состоит отнюдь не в извечном противостоянии Хроноса и Хаоса. Счастье — в том, чтобы найти точку опоры, идеальный баланс, и перевернуть очередную Вселенную — себе на радость, потомкам на удивление. Так что не принимай всерьёз все эти бредни. Потерпи немного; как только вся эта суматоха уляжется, мы завершим твой проект, и ты станешь счастливым обладателем самого бесполезного артефакта в мире. Зная тебя, рискну предположить, что месяца тебе хватит за глаза, чтобы вдоволь наиграться своим чудным изобретением. Конечно, оно будет изредка пригождаться тебе в повседневной жизни, если накопится слишком много дел, но я бы советовал не слишком злоупотреблять этим предметом. Как-никак, досконально изучить все свойства хроноворотов не сумел ещё никто.

Между тем сверху послышалось хриплое покашливание и не слишком приятный женский голос.

— Кхе! Эй, милочка, как вас там, кхе! Куда вы подевались? Кхе-кхе!

Мама, к которой, судя по всему, и было обращено это воззвание, недоуменно переглянулась с папой. Особого энтузиазма на её лице я не увидел, но всё же она поспешила на зов, а мы проследовали за ней.

Судя по всему, пленница зеркала успела отдохнуть. Она выглядела взволнованной, но вместе с тем и довольной. В её волосах больше не было папильоток, и теперь её голову украшали, если можно так выразиться, наполовину седые локоны, взбитые несколько небрежно, но общий вид можно было назвать почти презентабельным.

— Как ваше самочувствие, мадам? — спросила мама, решившая, видимо, не заострять внимания на неучтивость, проявленную незнакомой колдуньей. Но та не сочла нужным отвечать на вопрос. Вместо этого, она, чуть отступив от края рамы, приподняла подбородок и величественным тоном произнесла:

— Моё имя — Ильдебранда Вильгельмина Эрнестина Бёрк-Нотт. Кхе! А вы-то чьих будете, дорогуша?

— Клэр Флитвик, — холодноватым тоном ответила мама.

— А, Причарды!.. Приятно видеть, до чего докатилось их гордое, когда-то не в меру заносчивое семейство. Но, надеюсь, хоть вы-то — чистокровная?

— Заклинанием "Силенцио" владею неплохо, если вы об этом, — мама лучезарно улыбнулась.

— Угрожаете мне? В моём доме? — вскинулась та.

— Ну что вы, мадам, разве можно, — всё тем же деланно вежливым тоном отозвалась мама. — Дом принадлежит сёстрам Бёрк: Эрменгарде и Эльфриде. Вы — всего лишь оттиск личности, заключённый в непрочную стеклянную оболочку с напылением волшебной амальгамы. Да и Силенцио — это ещё не угроза; а вот, скажем, Редукто…

Колдунья в зеркале разразилась возмущённым кашлем, но продолжать спор не решилась.

Спустя несколько минут мы все уже сидели за столом. Мадам Бёрк-Нотт, слегка поколебавшись, приняла приглашение спуститься — разумеется, вместе с зеркалом — в столовую и разделить с нами трапезу.

Наверное, этот обед — или, судя по времени, всё-таки ужин — стал самым удивительным изо всех выпавших на мою долю застолий. Выяснилось, что мадам Бёрк-Нотт неспроста осведомлена о подробностях нашей родословной: её старший кузен был одним из сокурсников Тристана, похищенных в тот самый роковой день, и, судя по всему, он сгинул в подземельях Гринготтса вместе с остальными товарищами по несчастью. Впрочем, об истории этой наша знакомая упомянула лишь вскользь, зато, по всей видимости, решила поведать нам обо всех своих жизненных перипетиях.

Таким образом, мы — папа, мама и я — сидели за обеденным столом и не знали, недоумевать нам или радоваться представившейся возможности просто молчать и слушать, поскольку узница зеркала была рада сбросить узы многолетнего одиночества и тишины. И только мистер Корриган был единственным, кто внимал словоохотливой ведьме с интересом. Ужас, который вызывало у него движущееся изображение ведьмы, разевающей рот и беззвучно вопящей, судя по всему, малоприятные вещи, совершенно развеялся и исчез без следа.

Величайшими несчастьями в жизни мисс Бёрк-Нотт считала два события: утрату старшего кузена Вильгельма, с которым она была помолвлена чуть ли не с колыбели, и вторую помолвку, на которой вскоре после гибели жениха настояли её родители. Новый жених, Эрнест, был младшим братом Вильгельма и, соответственно, её кузеном. По мнению мисс Бёрк-Нотт, этот самый Эрнест был виновен в том, что, будучи пятью годами младше, он вовсе не испытывал восторга при мысли о бракосочетании с ней и при первой возможности расторг ненавистную помолвку. Так или иначе, замужество стало для неё одним из тех недоступных благ, которые, для иных дам, с годами становятся всё более желанными. Между тем, по иронии судьбы, родня, изрядно обеднев в ходе гоблинских восстаний, не оставляла надежды свести вновь непокорных отпрысков, поэтому дом, под крышей которого мы сейчас собрались, был завещан двоим последним из рода Бёрк-Ноттов. Но Эрнеста это не смутило; вскоре он привёл сюда совсем юную жену. Такого оскорбления гордость мисс Бёрк-Нотт вынести не могла, вариант разделить дом и разъехаться они почему-то не смогли — в силу неких, так до конца и не выясненных причин. Семейная жизнь у новоиспечённой пары не заладилась, и вскоре молодая жена Эрнеста сбежала с каким-то прохвостом, а сам Эрнест и не подумал её искать и провёл остаток жизни в выяснениях отношений со своей кузиной. Таким образом род Бёрк-Ноттов прервался, а дом перешёл к дальним родственникам по отцовской линии, носившим "простую" фамилию Бёрк и не пользовавшимся в глазах рассказчицы особым уважением.

На этом повествование о тяготах жизни и превратностях судьбы окончилось. Я был несказанно рад этому, но вместе с тем меня по-прежнему занимали два вопроса: кто заколдовал зеркало и, самое главное, откуда в доме мог взяться Часовик?

Я не знал, связаны ли эти события между собой — это было маловероятно; к тому же, задать вопрос напрямую — означало напроситься на очередную бесконечную историю, но информация была бы для меня отнюдь не лишней, а потому я собрался с духом и спросил, кто был тот негодяй, который заставил зеркало молчать, и вдобавок с помощью подлого трюка позаботился о том, чтобы случайный человек при попытке снять чары практически с гарантией разбил зеркало?

— Ах, этот, — мисс Бёрк-Нотт фыркнула. — Это был какой-то Нотт, старьёвщик из Лютного переулка, относительно молодой, кстати — лет сорока, не больше. Вилли, мой дальний родственник, папаша этих чванливых гусынь, под старость выжил из ума и завёл моду приваживать в дом всякий сброд. Ух, и мерзкие они были! То этот старьёвщик к нему заходил, то итальянец Бенвенуто — древний, как Мерлиново дерьмо. Ух, как я их ненавижу, это вороньё! Скупали всё — ценные артефакты, фамильные реликвии… А иногда втроём собирались. Старикан говорил: я здесь хозяин, продам весь хлам, деньги проживу — все, подчистую; а разлюбезным дочуркам, этим старым ведьмам, ничего не оставлю, кроме голых стен. И только в самый последний год к нему пару раз наведывался один приличный джентльмен, его интересовали рукописи моей тётушки Лиззи…

Я не сдержался и хмыкнул.

— Не вижу здесь ничего смешного, молодой человек! — она повысила голос и стала немного похожа на Эрменгарду. — Между прочим, Лиззи была директрисой Хогвартса в самые тёмные и неспокойные времена; и притом, какой замечательной директрисой! Ради безопасности студиозусов она превратила школу в настоящую крепость, и её рукописи с чертежами замка и планами его фортификации поистине бесценны. Старик Вилли, безусловно, продал бы их этому господину, и здорово набил бы себе карман, но, по счастью, он понятия не имел, с какого боку подойти к розыскам. И только я, я одна во всём свете знаю, где они спрятаны!.. Но этот джентльмен проходил мимо, не обращая на мои жесты никакого внимания — видимо, не хотел показаться нескромным, разглядывая даму прямо в её спальне. Да, манеры у него были получше, чем у некоторых!..

— Но, тем не менее, расколдовал вас отнюдь не он, — заметил папа. — И позвольте спросить, если рукописи, о которых вы говорите, в самом деле принадлежали Элизабет Бёрк, то каким образом они могли очутиться здесь, в этом доме? Они должны были бы храниться в Хогвартсе, в кабинете директора, где им самое место.

— И, наконец, самое интересное: а кому вообще может понадобиться план фортификации Хогвартса? — вставил я. — Мадам, позвольте узнать, тот джентльмен случайно не называл своё имя? Или, может быть, хозяин обращался к нему в вашем присутствии?

— Милорд. Старик Вилли звал его милордом. Ещё бы, такие манеры!.. А голос какой приятный! А лицо! Сразу видно: в этом мужчине есть порода. Конечно, такой важный господин, как он, не стал бы с первой минуты шарить по стенам, выискивая, где что спрятано, и устраивать в доме обыск… — она бросила на меня уничтожающий взгляд.

— А лет ему сколько, примерно? — спросил я, игнорируя язвительные намёки.

— Ну, по сравнению со стариком Вилли он показался мне совсем молодым, но ему было явно больше тридцати — это уж точно.

— Во всяком случае, ясно одно: это не Дамблдор, — подытожил я. — По уму, я должен был бы сообщить Альбусу об этом инциденте, но как быть с… — я посмотрел на отца; он отвёл глаза.

— Сын, тебе решать, стоит ли сдавать ему такие карты. Не забывай, что он в любую минуту сможет задать тебе пару неудобных вопросов, а промолчать будет уже нельзя. Так что я, на твоём месте, вначале составил бы подробный план, что́ ему сказать и как.

— Быть может, если дело во мне, то нам всем стоит уехать куда-нибудь? — встрял молчавший до сих пор мистер Корриган.

— Думаю, будет лучше всего, если вы присоединитесь к нам, когда мы соберёмся уезжать отсюда в конце августа, — кивнул отец. — А ты, Филиус, как считаешь, до августа беседа с Дамблдором подождёт?

Я был в замешательстве. С одной стороны, сам факт того, что некое частное лицо проявляет интерес к делам, касающимся безопасности школы, уже вызывал подозрения. С какими бы целями этот неизвестный "милорд" ни разыскивал рукописи Элизабет Бёрк, его следовало опередить. С другой стороны, судя по всему, все эти разговоры и посещения закончились несколько лет назад, со смертью старого Бёрка, так как ни Эрменгарда, ни Эльфрида не упоминали ни о каких визитёрах. Конечно, прежний съёмщик мог что-то знать; пожалуй, стоит расспросить о нём подробнее.

— Позвольте, мисс Бёрк-Нотт, я бы хотел задать вам ещё один вопрос, — начал я. — Здесь, в этом доме, до меня, были ещё какие-нибудь арендаторы?

— А как же! Был, тот самый Ромуальд Нотт, старьёвщик — чтоб ему, негодному, на том свете гриндилоу все печёнки изжевал, — ответила она. — Мало того, что он так хитро приколдовал меня, мало того, что он по вечерам глушил огневиски и ни разу не удосужился поставить и для меня стаканчик, мало того, что он разворотил весь пол в гостиной, ища какой-то тайник, так ещё он, скотина глумливая, смел звать меня "мамзелью прабабушкой"!

— Как вы сказали? Ромуальд Нотт?! — ошарашенно переспросил я. — А почему "на том свете"?

— Потому что он умер, — спокойно сказала мисс Бёрк-Нотт. — В моей спальне. Вначале они здесь, в столовой, как обычно, пили с Бенвенуто, потом Бенвенуто ушёл, а Нотт, мерзавец, притащился ко мне наверх и хотел было расколдовать моё зеркало — спьяну, не иначе, — как вдруг повалился на пол и захрипел. Я вначале думала, уснул на ходу и храпит спьяну, но только потом хрип прекратился, да и дышать он перестал. И не шевелился.

— А тело? Куда делось тело?! — завопил я.

— Так Бенвенуто почти сразу же вернулся и забрал. Только сперва обшарил его карманы и стащил у него, у мёртвого, какую-то безделушку — вроде бы, кулон на цепочке — я не разглядела: мне сверху, со стены, плохо видно, что там, внизу, творилось. Он унёс мертвеца, а после, вроде как, пробрался хорошенько на кухне и в столовой — я слышала, как он произносил заклинания. Потом был хлопок — это Бенвенуто аппарировал.

— И вы не поняли, что этот Бенвенуто, по всей видимости, сам же и убил Нотта?!

— Конечно, поняла. Но мне-то, скажите на милость, что за дело? — фыркнула мисс Бёрк-Нотт. — И родня он мне дальняя, этот ваш Нотт, и вёл он себя по-свински: зачаровал-то он меня ещё при старике Вилли. В гостях, то бишь. Никакого воспитания — фу, вырожденцы!.. Так что поделом ему.

— А Бенвенуто как, больше не появлялся?

— Нет, не появлялся. Если хотите найти Бенвенуто, сходите в Лютный, его там, по его же собственным словам, каждая собака знает.

— А милорд? Он потом не приходил?

— Увы, нет. Вообще, он был здесь всего дважды. Жаль, что я не могла с ним заговорить: ему одному я, пожалуй, рассказала бы, где лежит рукопись… А вам не скажу, и не просите!

— Мы и не собираемся просить, — сказала мама. — Мы будем торговаться.

— А, так вы, голубушка, снова за своё? Решили предложить мне поставить мою единственную тайну против вашего Редукто?

— Есть вещи и похуже, чем Редукто, — невозмутимым тоном ответила мама. — Я предлагаю вам выбор: или вы всё рассказываете нам, мы выкупаем ваше зеркало у сестёр Бёрк и вы переезжаете с нами во Францию, или… Силенцио и клеящие чары и — adieu, до следующего арендатора, если, конечно, ему хватит компетенции и решимости расколдовать вас.

— Франция? Лазурный берег? Звучит заманчиво… — на миг она задумалась.

— Вообще-то, не Лазурный берег, а Дюнкерк и Северное море, — заметила мама.

— По рукам, — вздохнула мисс Бёрк-Нотт. — Видели, там, за моим зеркалом, вбит небольшой крюк? Надо вначале взяться за него и потянуть немного вверх, а потом, когда станет видна дверца сейфа, указать на неё палочкой и сказать "Алохомора". Сейф откроется, и там вы найдёте небольшую шкатулку, а в ней — все рукописи с чертежами…

Естественно, я тут же отправился наверх, выполнил все инструкции и, как ни странно, действительно обнаружил в шкатулке множество пергаментных листов, исчёрканных трансфигурационными формулами и один большой лист, на котором был изображён план огромного здания с движущимися лестницами. Да уж, "тётушка Лиззи" и в самом деле дала маху — разве можно держать такое в частном доме, пускай даже сейф был надёжен?! Отчего было не передать документы своему преемнику — кто бишь там был директором Хогвартса после неё?.. Во всяком случае теперь Альбус получит их, и, полагаю, это будет для него очень кстати, особенно учитывая его тревогу за безопасность школы и медленно, но неуклонно ползущие отовсюду слухи о грядущей войне.

Я немедленно сел за письмо к Эльфриде Бёрк — с ней мне было гораздо проще общаться, чем с Эрменгардой, — и попросил назначить цену за зеркало. Конечно, это были новые непредвиденные расходы, но, во-первых, я надеялся, что сёстры Бёрк вряд ли запросят дорого за живое изображение не самой приятной дальней родственницы, а во-вторых, это в любом случае выйдет дешевле продления аренды целого дома на неопределённый срок.

Несколько ближайших дней прошли под знаком удачи и счастливого воссоединения нашей семьи. Конечно, мамины взаимоотношения с мисс Бёрк-Нотт не потеплели ни на йоту, но, по крайней мере, отныне мистер Корриган был нейтрализован: зеркало завладело его вниманием, и вскоре он даже мог похвастать особым расположением высокомерной, вздорной и ворчливой обитательницы сего артефакта. По-видимому, её чистокровный снобизм давал слабину, когда речь заходила о том, чтобы заполучить благодарного слушателя, ведь если есть свободные уши, то какая разница, кому они принадлежат?..

Папа выглядел довольным: однажды он обмолвился, что за время, что он гостит в этом доме, он успел соскучиться по маме сильнее, чем в былые годы, во время выездных экспедиций.

Я мог бы давным-давно попросить его проассистировать мне в работе над хроноворотом, но что-то меня останавливало. Не то чтобы я был неспокоен или слишком занят; напротив, мне хватало времени и на отдых, и на общение, однако все эти недавно произошедшие перемены принесли мне новую тревогу. Что, если предосторожности окажутся тщетными, и Альбус узнает о моих артефакторских подвигах? Нет, я не считал, что он был бы способен отдать меня аврорам; просто в последние полтора года между нами установились неплохие, уважительные отношения, и сейчас я бы не хотел рисковать его доверием. Но, разумеется, все эти сомнения не могли поколебать моего решения передать чертежи Дамблдору — и не могу сказать, что я при этом не надеялся, что он по достоинству оценит мою готовность действовать на благо школы.

Несколько дней я провёл, словно в тумане — переписывался с Эльфридой, пересылал деньги за зеркало, получил очередное послание от Мими, которая сообщала, что уже начала без меня скучать, написал ей короткое, но очень прочувствованное письмо, где давал понять, что её чувства взаимны, а едва распогодилось — отправился прогуляться с отцом…

По возвращении меня ждало письмо, но не от Мими, а от Хагрида — что само по себе было довольно неожиданным: прежде он не имел обыкновения писать мне. Если опустить подробности — вроде пожеланий "доброго здоровьица", вежливых вопросов о том, насколько хорошо я провожу лето и прочих попыток преодолеть неловкость, неизбежно возникающую, когда обстоятельства вынуждают человека обращаться с просьбой к кому-то чужому, постороннему, но достаточно могущественному, чтобы помочь, — то смысл послания сводился к тому, что Хагрида постигла беда: не так давно, сражаясь в Запретном лесу с бешеной мантикорой, бедняга умудрился сломать свой зонтик… И Хагрид, преодолевая робость, решился попросить меня вновь оказать ему услугу, такую же, какую я уже ему оказывал однажды — а именно, привести палочку в рабочее состояние.

Я, естественно, не ничего не обещал, тем более, что в тот раз успех был случайностью. Наша встреча с Хагридом не привела ни к чему, а результат осмотра был неутешительным: на этот раз палочка была сломана безвозвратно.

Тем не менее, я забрал с собой её останки, вместе с обломками зонтика. За последние годы многое успело измениться, и теперь я точно знал, где можно обзавестись новой палочкой в обход регистрации и любых официальных инстанций. Возможно, мне удастся подобрать для Хагрида нечто подходящее...

Я написал Аберфорту и, заручившись его поддержкой, обратился к мисс Бэгшот, которая без лишних слов пригласила меня в гости в ближайшую субботу.

В гостиной, куда проводила меня Батильда Бэгшот, горели свечи и царило радостное оживление, средоточием которого были две весьма пожилых леди, переговаривавшиеся между собой. Одна из них — та, что постоянно хохотала — привлекла моё внимание, во-первых, голосом, звучавшим по-девичьи звонко и чисто, и во-вторых, обилием цветных шёлковых драпировок и звенящих браслетов — золотистых, серебряных, медных. Голова её была украшена подобием тюрбана, из-под которого выбивались кудрявые пряди, неровно окрашенные в огненно-красный цвет — по-видимому, когда-то они в самом деле были рыжими, о чём свидетельствовало обилие веснушек на её лице и руках. Я с некоторым удивлением обнаружил, что вырез её платья был, пожалуй даже чересчур глубоким, правда, к счастью, многослойные янтарные бусы отчасти примирили меня с этим обстоятельством.

— Вот, дорогие дамы, позвольте вам представить моего молодого друга, Филиуса Флитвика, — произнесла мисс Бэгшот, стараясь перекричать очередной взрыв хохота, в чём вполне преуспела: внимание той самой пёстро наряженной леди обратилось на меня: смех оборвался, леди изменилась в лице и замерла, прижав к груди обе руки.

— Боже мой, это Юджин, — прошептала она внезапно охрипшим голосом. — Как вы похожи! Одно лицо…

— Кэсси, уймись, — попыталась одёрнуть её собеседница. — Сядь спокойно и не мешай нам знакомиться. Батти, я говорила тебе… — она внезапно пристально посмотрела на меня, отчего я немного занервничал. Судя по всему, это была именно она. И, как выяснилось, я не ошибся.

— Филиус, познакомься, это Имоджен Денвер, моя давняя и очень близкая подруга, — мисс Бэгшот подвела меня поближе к дамам. — А эта вот драматическая актриса — Кассандра Трелони; не гляди, что она тут ломает руки, у неё просто непроходящая страсть к…

— Одно лицо, — уже несколько громче повторила мадам Трелони. — Тот самый высокий лоб, те же скулы, а главное — глаза!.. Вы так похожи… Простите, что я не смогла сдержать порыв. Боже, как я его любила! Но нам было всего по шестнадцать лет, и...

— Началось, — недовольно произнесла мисс Денвер. — Вот ведь старая греховодница! И ведь четырежды замужем побывала, а всё — "Юджин, Юджин"...

— Разве ты можешь понять?! — воскликнула мадам Трелони. — Мы могли быть счастливы, но моя семья… Мне не хватило духу убежать, — с горечью выдавила она. — До сих пор не могу себе простить…

— Ну вот, теперь она будет весь вечер строить из себя безутешную Джульетту, — фыркнула мисс Денвер. — "Она его за муки полюбила", и всё такое прочее.

— Имоджен, не срамись, это же из "Отелло"! — зашипела на неё мисс Бэгшот.

— Делать мне нечего, как запоминать всякую ерунду, — огрызнулась мисс Денвер. — Я всё равно через день всё забуду; не помню даже, откуда моё имечко взялось — из "Зимней сказки"?

— Из "Цимбелина", конечно же! Вот уж в самом деле, воинствующее невежество, — вздохнула мисс Бэгшот, после чего повернулась к другой своей приятельнице:

— А ты, Кэсси, будь умницей, возьми себя в руки и скажи уже, наконец, что-нибудь приличное.

Очевидно, хозяйку дома мадам Трелони уважала; во всяком случае, на этот раз она не стала трагически заламывать руки и вещать, а вместо этого произнесла обычным, впрочем, довольно кокетливым тоном:

— Молодой человек, прошу простить мою несдержанность... Видите ли, я, как бы выразиться поточнее, в некотором роде — ваша несостоявшаяся бабушка.

— Я так и понял, мадам Трелони, — кивнул я, пожимая протянутую руку. — Чрезвычайно рад знакомству.

На этом с официальной частью было закончено. Мисс Денвер предложила мне совершить небольшую прогулку, в ходе которой я изложил ей суть проблемы.

— Видите ли, молодой человек, — задумчиво протянула она, едва я договорил. — Насколько я понимаю, вы пользуетесь доверием Аберфорта, Батти и ещё многих других, достаточно скрытных людей. Но ваш знакомый — это не вы, и я вряд ли могу предоставить ему возможность прийти ко мне и попробовать, которая из имеющихся в наличии палочек ляжет ему в руку лучше остальных. Тем более, что у него, судя по всему, имелись в прошлом некоторые проблемы с законом. Не подумайте, что я брезгую подобного рода компанией — я и сама имею достаточно судимостей за нарушения Статута. Просто я знаю эту публику: у них круговая порука, и если я продам одну палочку, то завтра под моей дверью выстроится очередь из страждущих обитателей Лютного, и я уже не смогу объяснить им, что палочками я не торгую. Да, я ценю свой покой и доброе имя, поэтому и распустила слухи о том, что палочки достались мне в наследство от деда. Но если вы принесёте мне останки той, погибшей, палочки вашего знакомого, то я, возможно, смогу помочь вам.

— О, мисс Денвер, боюсь, что та палочка уже неремонтабельна, — огорчился я. — Видите ли, я уже однажды чинил её, и должен заметить, что качество её даже после ремонта не позволяло выполнять с её помощью хоть сколько-нибудь сложные действия — так, по мелочи: Люмос, Нокс, Инсендио, Агуаменти, Репаро…

— Вы, видимо, не поняли, — усмехнулась мисс Денвер. — Я не стану её ремонтировать. Ваш знакомый получит похожую палочку со свойствами, максимально приближёнными к её исходным возможностям. Обычно я не беру заказов, но для вас готова сделать исключение.

— Если я правильно понимаю…

— Уверяю вас, теперь вы понимаете правильно, — перебила она.

— В таком случае, я должен поблагодарить вас за…

— Пока вы мне ничего не должны, — заявила она довольно сухо. — Во всяком случае, до тех пор, пока я не передам вам палочку. И мои инструменты стоят приблизительно вдвое дороже Олливандеровских, а качество их примерно вдесятеро хуже, однако желающих купить всё равно не убавляется. Если хотите знать, я делаю это не ради денег, а ради идеи. Я — анархистка, как и вы. Как и Аберфорт Дамблдор. В конце концов, как и любой здравомыслящий человек в Магической Британии.

— Вот сейчас мне кажется, что я снова перестал вас понимать, — озадаченно произнёс я.

— Это не беда. Главное, вы замечаете, что в нашем обществе всё устроено не совсем здорово.

— Полагаю, в той или иной степени, да, — отозвался я.

— А я не люблю соблюдать законы, принятые в нездоровом обществе, — мисс Денвер назидательно подняла вверх сухой указательный палец. — И мне не нравится не только Статут о Секретности, я вообще выступаю против сложившейся традиции взаимодействия с магглами. Они имеют право знать о нас. Хотя бы для того, чтобы верить в чудеса. А мы имеем право не скрывать, что мы другие. Ведь это так прекрасно — отличаться от большинства!.. — воскликнула она, но, взглянув на меня, немного смутилась и осеклась.

— Думаю, каждый человек хоть в чём-нибудь, да отличается, — примирительно сказал я. — Да и не человек тоже. И, знаете ли, я не вижу в этом ничего плохого.

Таким образом, мы с мисс Денвер, можно сказать, прекрасно поладили. Однако следующие несколько дней после этой встречи я провёл в грустных размышлениях на самую банальную тему: где взять денег? Я прекрасно помнил, куда и как они исчезали, и не мог упрекнуть себя в излишней расточительности. Каждая из моих трат за последние месяцы была более чем обоснованной, но всё вместе складывалось в неприятную картину под названием "Филиус опять промотался".

Оплата работы мистера Корригана, аренда жилья на лето, покупка зеркала, теперь ещё и палочка для Хагрида… Мы с мисс Денвер договорились, что она вмонтирует новую палочку в тот самый старый розовый зонтик, а Хагриду я скажу, что нашёл специалиста, который согласился взяться за починку. Но я не мог подобрать слова, чтобы объяснить Хагриду, каким образом ремонт может стоить вдвое больше, чем покупка нового инструмента; мне было ясно, что тот, при всей своей наивности, мне попросту не поверит, решит, что я завышаю цену, чтобы положить разницу себе в карман. А мне не хотелось, чтобы Хагрид посчитал меня жуликом. Так что, по зрелом размышлении, я пришёл к очевидному решению: чтобы не выдавать мисс Денвер, не позориться перед Хагридом и решить проблему ко всеобщей радости, мне надо доложить недостающую сумму.

Я не мог взять в толк, каким образом получается так, что я вынужден расплачиваться за решение чужих проблем — тем более, проблем Хагрида, который мне не кум, не сват, не брат, и даже благодарность его, в общем-то, мне совершенно не нужная, будет несопоставима с оказанной ему услугой: ведь он даже не заподозрит, что, вместо того, чтобы довольствоваться ролью посредника, я фактически купил для него контрафактную палочку. Но между тем, даже понимая неправильность всего происходящего, менять своё решение я был не намерен. И лишь когда деньги были благополучно переданы мисс Денвер, зонтик — Хагриду, а у меня в кармане упыри затянули печальную балладу, я пришёл к мысли, что пора изменить тактику. Отныне я буду определять степень своего участия в чужой жизни, довольствуясь рамками чётко и прямо сформулированных просьб и исходя, прежде всего, из собственных интересов.

Вся эта история подействовала на меня самым неожиданным и странным образом: я словно бы вышел из ступора, причём, настолько, что взялся за ум и, воспользовавшись помощью отца, довершил-таки работу над хроноворотом. Весь процесс, начиная от подготовки места и заканчивая финальными заклинаниями, занял каких-то полчаса, и мистер Корриган всё никак не мог поверить, что эта бесконечно тянувшаяся история наконец-то окончена, артефакт готов, вполне исправен и может действительно перемещать людей во времени. Чтобы развеять его сомнения, я тут же провёл испытание — переместился на час назад и получил возможность пронаблюдать за своими собственными манипуляциями со стороны, из соседней комнаты — а потом, уже в настоящем времени, прошёл в соседнюю комнату и достал записку, нацарапанную мною же, пока я стоял за дверью и ждал, не решаясь тревожить себя и папу, занятых наложением заклинаний. Мистер Корриган, восхищённый удачным экспериментом, начал было настаивать на повторном путешествии во времени, собираясь принять в нём непосредственное участие, но, насколько я успел понять из папиного рассказа о мадам Берленго, человеку, поражённому анахронической болезнью, категорически нежелательно пользоваться артефактами этой группы. Мистер Корриган был немало разочарован, но возражать не стал.

Разумеется, мы отметили нашу совместную победу над неодолимой властью времени, устроив небольшую пирушку, и засиделись в столовой допоздна — за исключением мистера Корригана, который при первой же возможности поднялся наверх, в свою спальню. По пути он ненадолго заглянул в мою — исключительно ради того, чтобы соблюсти свой ежевечерний ритуал, побеседовав с мисс Бёрк-Нотт. Таким образом, как легко догадаться, бо́льшая часть нашего праздничного ужина прошла в чисто семейной компании, и этому все мы были несказанно рады.

Прежде чем уснуть, я отправил Минерве очередное послание, но тотчас же пожалел об этом: у меня закралось подозрение, что в этом письме я обращался к ней нежнее обычного, и я ещё некоторое время пролежал без сна, гадая, не воспримет ли она это "Мими", так некстати вырвавшееся у меня из-под пера и легшее на бумагу, как непростительную вольность.

Я проснулся с ощущением какой-то новой — или, всё же, давно позабытой? — лёгкости на душе. Радость от того, что надо мной более не нависает тень от нерешённой задачи, переполняла меня настолько, что я готов был запеть. Очнулся я лишь тогда, когда отец, уже сидя за накрытым столом, поинтересовался:

— А где, интересно, мистер Корриган? Я что-то его сегодня пока не видел.

Я ответил, что понятия не имею, и вызвался сходить наверх, чтобы осведомиться о его здоровье.

Но на мой стук никто не отозвался. Я несколько раз позвал его, вначале тихо — чтобы не испугать, если он ещё спит, — а затем громче. Ответом мне было молчание.

И тут я начал волноваться. Всё-таки, возраст моего подопечного колебался от бодрых и энергичных тридцати лет и до семидесяти; а всем известно, что с магглом в такие годы может произойти множество неприятностей… Какой бы обузой ни стал для меня и родителей мой вынужденный компаньон, я уж точно не желал бы ему преждевременной смерти, поэтому прибегнул к радикальному средству, просто-напросто открыв Алохоморой дверь.

Спальня была пуста, постель аккуратно заправлена, а на прикроватном столике, придавленный для надёжности стаканом воды, белел конверт.

Дрожащими руками я вскрыл письмо.

"Дорогой профессор Флитвик, я пишу вам, не будучи уверенным, что в этом жесте вообще есть хоть какая-то необходимость, ведь если мне удастся мой дерзкий план, то вы проснётесь сегодня в другом месте, а это письмо так и не будет написано…"

Я выронил листок, не в силах продолжить читать, метнулся в свою комнату, открыл ящик столика…

Футляр, куда я положил хроноворот вчера перед ужином, был пуст.

— Проклятье, — сухими губами прошептал я. — Проклятье! — и тут же я бросился дочитывать злосчастное письмо.

Мистер Корриган писал, что благодарен мне и моей семье за тёплое и внимательное отношение, но тут же сетовал на то, что никому из нас не пришло в голову вернуться назад и "всё исправить" — а именно, не допустить, чтобы он прикоснулся к неготовому артефакту. Тем не менее, он выражал уверенность, что сумеет добраться в Дублин затемно, не попавшись на глаза никому, а как только он встретится с самим собой из прошлого и объяснит себе всё, то и необходимость в прятках отпадёт сама собой, и будущее станет развиваться по другому сценарию.

Я завыл в голос. Вчера при нём было неоднократно произнесено, что обратный ход времени рекомендуется совершать не более чем на шесть часов, и это максимум. Потому что в противном случае в мире может произойти сразу несколько страшных катаклизмов, включая череду необъяснимых смертей, разрыва причинно-следственных связей у различных других, важных для всего человечества, событий. И совершенно недопустимо рисковать благополучием множества неизвестных тебе лично людей ради сохранения собственного будущего. И мне казалось — да нет, я был уверен! — что он принял мои доводы.

Что ж, кое в чём он оказался прав: раз это письмо попало мне в руки, да и вообще, было написано, значит, будущее осталось неизменным. Значит, он намерен воспользоваться артефактом уже на месте? Довольно разумное решение.

Возможно, я бы мог перехватить его по дороге в Дублин или поймать на пороге его мастерской? Насколько я знал, маггловские поезда ходят отсюда с большим интервалом, а до ближайшей станции идти надо часа полтора… хорошо, для мистера Корригана — сорок минут… или больше? Ведь ему всё же, время от времени, бывает и семьдесят лет.

Я спустился в столовую, на ходу пытаясь понять, как это всё вообще могло случиться.

— Филиус, что произошло? — мама обеспокоенно посмотрела на меня. Я без слов протянул ей письмо. Пробежав глазами несколько строк, она ахнула и передала листок папе.

— Ну, Филиус, что ты думаешь по этому поводу? — спросил он, прочитав письмо.

— Не знаю, — честно ответил я. — Я бы пошёл на его поиски, но ведь это глупо — пытаться догнать и опередить человека, держащего в руках хроноворот. Тем более, что он мог разок пустить его в ход ещё на железнодорожной станции, чтобы не ждать поезда.

— Уже хорошо, — одобрительно кивнул отец. — Ты мыслишь в правильном направлении. Но я позволю себе заметить, что его мантия-невидимка исчезла. Не факт, что при встрече мы обратили бы на него внимание. С другой стороны, в первых строках письма содержится одно здравое утверждение: если бы его замыслу было суждено осуществиться, он жил бы, как прежде, в Дублине и был здоров, мы проснулись бы в Дюнкерке, а ты — в Хогвартсе, и в наших воспоминаниях были бы совершенно другие события относительно последних нескольких недель. Конечно, это была бы лишь видимость порядка, потому что игры со временем никогда не проходят даром; а уж тем более, если речь идёт о встрече с самим собой. Ведь недаром встретить своего двойника — считается недобрым знаком даже для магглов. С большой вероятностью, он мог и вовсе не пережить такого приключения. Также не стоит забывать, что если бы он попался на глаза хоть какому-то компетентному лицу, то в нашу дверь уже стучались бы авроры. Значит, он до сих пор не только не сделал того, что собирался, но, вероятнее всего, и не начинал.

— Что всё это может значить? — спросил я, совершенно ничего не соображая от шока.

— Скорее всего, он немного побродит вокруг дома, а после возвратится, как ни в чём не бывало. По крайней мере, будь у него хоть капля разума, он поступил бы именно так, — невозмутимо ответил папа.

И тем не менее, я всё же настоял на том, чтобы пройтись до станции пешком. Вероятность, что мы встретимся с беглецом, была ничтожно мала, однако сидеть дома сложа руки — было выше моих сил. Мы с папой дошли до самых железнодорожных путей и повернули назад. По всей видимости, накануне ночью прошёл сильный дождь, и грунтовую дорогу опять размыло и, естественно, никаких следов мистера Корригана мы не обнаружили. Время шло — для нас, а не для него, конечно; с его-то прытью и склонностью к неоправданному риску, он мог перенестись в какой угодно момент.

Мы возвратились домой, втайне друг от друга надеясь, что беглец уже ждёт нас там. Конечно же, на самом деле нас ждала только мама — к нашему возвращению она попыталась было приготовить тосты, но в этот день всё у всех валилось из рук, и кончилось тем, что она едва не сожгла хлеб. Всё это, впрочем, не имело никакого значения: я всё равно не мог ни есть, ни пить, ни читать; да и папа чувствовал себя не лучше моего. В отчаянии я отправился к себе в спальню и учинил строгий допрос мисс Бёрк-Нотт, которая с явным удовольствием подтвердила, что видела, как вчера, во время нашего семейного ужина, мистер Корриган зашёл в эту комнату, открыл ящик столика и достал оттуда какую-то вещь, которую забрал с собой. На мой возмущённый вопрос, почему же она раньше молчала, мисс Бёрк-Нотт изумлённо захлопала глазами и произнесла нечто вроде: "А мне-то что за дело до ваших дрязг?". Ближе к вечеру я решил предпринять ещё одну вылазку к железнодорожной станции, и попросил родителей составить мне компанию.

— Филиус, мы уже предприняли одну бессмысленную прогулку, исключительно ради того, чтобы успокоить твои нервы, — заметил папа. — Позволь узнать, на что ты рассчитываешь сейчас?.. Очевидно, мистер Корриган не планирует возвращаться, а догнать его или перехватить по дороге — не представляется возможным. Но я согласен, что ожидание изрядно выматывает, поэтому лучшее, что мы можем сделать — это прямо сейчас отправиться спать, а завтра, с утра пораньше, отбыть во Францию.

— Филиус, твой отец совершенно прав, — поддержала мама. — После всего, что здесь произошло, оставаться в этом доме будет для всех нас просто невыносимо. Завтра же переезжаем в Дюнкерк, подальше от этого кошмара.

— Значит, так тому и быть. Конечно, если этой ночью к нам не нагрянут авроры, приглашённые нашим замечательным гостем, — прибавил отец.

— Папа, за что ты так?.. Он мой друг, он не способен на такое — да и зачем ему это?

— Друг?.. — папа вопросительно посмотрел на меня, потом переглянулись с мамой. Она пожала плечами и произнесла с горькой усмешкой:

— Сколько волка ни корми, он всё в лес смотрит...

Этого я стерпеть уже не мог.

— Ты говоришь так, потому что ты чистокровная волшебница, — запальчиво произнёс я.

Мама пристально посмотрела мне в глаза, а потом отвернулась.

— Мама, пожалуйста, прости меня, дурака, — я схватился за голову, осознав, какую гадость только что сморозил. Вместо ответа, она сама подошла ко мне, наклонилась и молча поцеловала в лоб.

— Филиус, — отец выглядел подавленным и усталым. — Думай, что говоришь… Ну, хотя бы иногда.

— Папа, я… я сам не знаю, что на меня нашло, — отозвался я.

— Ничего страшного; просто мы сегодня все на взводе, — примирительно сказала мама. — Но раз уж об этом зашла речь, то дело вовсе не в том, что он маггл — в этом нет ничего дурного, — а в том, что он как был, так и остался для нас чужим. Ни мне, ни твоему отцу, ни даже тебе он, в общем-то, не был интересен — чисто по-человечески, я имею в виду. Боюсь, для всех нас он по-прежнему не более чем "некто мистер Корриган, ювелир из Дублина" — а больше мы о нём ничего и не знаем, да и, уж ты прости меня, и не хотим знать. А ты сейчас так сердишься только лишь потому, что чувствуешь вину перед ним — за наше к нему безразличие, и за то, что не в твоих силах было это изменить.

— Мама права, — кивнул отец. — Но, помимо отсутствия общих интересов и сходного взгляда на мир, надо ещё учесть, что этот человек с самого начала вёл себя с тобой отнюдь не как друг. С твоего позволения, я просто перечислю факты: вначале он обманул твоё доверие, да ещё и выставил виновным тебя же. Потом, ловко манипулируя тобой при помощи чувства вины, он досаждал тебе, вмешивался в твои дела и провоцировал конфликты. И, наконец, он тебя обокрал. Так что насчёт приглашённых авроров — это, может быть, и перебор; но… я немного понаблюдал за ним и пришёл к выводу, что он тебя ненавидел, потому что до смерти завидовал твоему магическому дару. Для полноты картины недостаёт только мотива ревности…

— Ему нравилась Анна Олсен — как-то раз он обмолвился об этом, — вставила мама.

— Ну вот; что я говорил?.. — отец хлопнул себя руками по коленям. — А ещё, будь у него хоть капля ума, он бы сейчас явился сюда сам, с повинной. Да погоди, может, и явится, — папа достал из жилетного кармана небольшие серебряные часы с монограммой — мамин подарок на годовщину свадьбы. — Что ж, я дам ему ещё один час. Если в течение этого времени он возвратится, я, так и быть, изменю своё мнение.

— Если он не вернётся, я снова выйду на поиски, — ответил я твёрдо. — Страшно даже вообразить, что́ может натворить вооружённый хроноворотом мистер Корриган. А ведь я отвечаю за него!

— Воля твоя, — пожал плечами отец. — Но сдаётся мне, что ты забываешь, что твой подопечный — не малое дитя и отнюдь не дурачок. Легко же ты позволил навязать тебе чувство ответственности за чужие выходки!.. Если для тебя это единственный способ очистить совесть от надуманных обвинений, то — изволь; я могу даже составить тебе компанию. Мы можем ещё несколько раз пройтись до станции и обратно и не встретить никого, кроме кроликов, бестолково снующих среди вересковых зарослей — и заодно полюбоваться, как зажигаются электрические огни маггловских жилищ. А можем собраться с силами, упаковать вещи, наконец, поесть как следует — насколько я вижу, нам всем это не помешает. Может быть, на сытый желудок ты станешь более похож на самого себя, а не на издёрганного невротического подростка.

— Простите меня, мне, правда, очень стыдно за то, что я наговорил. Но поймите, я вовсе не хотел, чтобы всё это случилось, — произнёс я.

— Мы понимаем, сын, — мама тронула меня за плечо. — Именно поэтому и хотим, чтобы ты отсюда поскорее уехал. Это какое-то гиблое место — уж точно, для того, чтобы сводить людей с ума.

— И мы вот так запросто возьмём и бросим поиски?.. А что, если мистер Корриган в беде?

— А что мы вообще можем сейчас для него сделать? Он приложил все усилия к тому, чтобы мы его не нашли, — заметил папа. — И надо отдать ему должное: при этом он вёл себя так, будто хотел, чтоб его и не искали. Хоть, в общем-то, я не вижу ничего плохого в том, чтобы добровольно покинуть компанию людей, среди которых ты чувствуешь себя не в своей тарелке. Правда, сделал он это не совсем порядочным способом. Кроме того, он явно рассчитывал, что его план сработает, прошлое изменится, он сам останется здоров и отдаст тебе хроноворот без проблем. Так что его поступок вряд ли можно считать настоящей кражей; я бы отнёс эту выходку к категории "одолжил без спросу". Но, поверь мне, лучшее, что мы можем сделать — это отставить эту историю на самую дальнюю полку и снова зажить самой обычной повседневной жизнью. Конечно, при этом нам всем не мешает подготовиться к самым разнообразным сюрпризам от судьбы, включая и неприятные. Теперь твоя жизнь связана и с этим человеком, и с хроноворотом, который ты создал. Рано или поздно ты можешь столкнуться с последствиями своих действий — в прошлом ли, в будущем ли, но они, вероятнее всего, догонят тебя — хотя, в целом, это может касаться любого твоего поступка, даже самого безобидного. Никогда не знаешь, куда приведёт тебя тропинка. А пока — ступай-ка ты наверх, собери вещи. Я займусь ужином. Через полчаса прошу вас всех к столу.

— А я? — спросила мама.

— А ты приляг и отдохни, — серьёзно сказал папа. — Я чуть позже сам всё сложу и упакую. Тебе и так изрядно доставалось в эти несколько недель. Ничего, дальше будет полегче. Но предупреждаю: я буду рассчитывать на порцию блинчиков с лососиной — когда-нибудь, когда у тебя будет время и настроение.

— Идёт, — улыбнулась мама.

Следующий вечер мы провели уже в Дюнкерке. После непростого дня папа рано ушёл спать, а мы с мамой вышли на крыльцо — подышать вечерней прохладой, и уселись прямо на пороге. Было безветренно, ясно и тихо, а когда стемнело, то звёзды сияли так ярко, что, казалось, их можно было пересчитать без труда. Некоторое время мы молча слушали, как трещат цикады, прежде чем я решился заговорить:.

— Мама, я хотел сказать… Прости меня, пожалуйста, за те слова. Более ужасного и несправедливого обвинения, наверное, и придумать было нельзя, — мне казалось, что я должен сказать гораздо больше, но слова как-то не шли.

Мама улыбнулась.

— Всё хорошо, мой милый. Я же знаю, ты это не со зла и на самом деле ты вовсе так не считаешь. В тебе говорили отчаяние и вина — два глупых, бессмысленных и очень вредных чувства. Не мучь себя понапрасну: пока мы живы, нам не с чего отчаиваться, а вина — это вовсе не вина, если всё ещё можно исправить.

— А разве можно?..

— Конечно, для того мы и живём на этом свете, — спокойно сказала она. — Первую половину жизни — чтобы творить глупости, а дальше — чтобы их исправлять. Но ты счастливый человек: твои ошибки не несут в себе зла. А что до вспыльчивости… Уж я-то знаю, в кого ты таким уродился, — засмеялась мама. — И прекрасно помню, какой невыносимой иногда бываю я сама.

— Я рад, что ты не сердишься, — пробормотал я, укладывая голову к ней на колени.

— Звезда упала, — внезапно сказала она. — Прямо над нами пролетела, низко-низко, как сова над Ла-Маншем. Сразу видно — август наступил. Магглы верят, что можно загадать желание во время звездопада, и оно непременно сбудется.

— Я уже загадал, — отозвался я.

— Знаешь, а ведь я когда-то жила в Дюнкерке, — задумчиво проговорила мама. — Сорок лет назад мы — я и шесть моих подруг — снимали домик неподалёку отсюда; такое весьма своеобразное импровизированное женское общежитие, и нам в нём, конечно же, бывало очень весело. По вечерам устраивали танцы… Кавалеров не было, танцевали друг с другом, и я была в их компании единственным бессменным тапёром.

— А потом?

— Потом я уехала, — вздохнула мама. — И ни с одной из них я с тех пор не поддерживала никаких контактов.

— Почему?

— Скажу так: им было слишком сложно меня понять, — усмехнулась она. — Но я ни о чём не жалею, да и не жалела никогда. Это был мой выбор. Они, конечно, могли бы отнестись к нему иначе — но это был уже их выбор, и не мне их судить. Я была готова к этому, когда решилась приехать в Лондон и сказать: "Я люблю вас, Эндрю". Единственное, что меня тревожило тогда — страх, что фраза эта покажется ему слишком банальной. Но твой отец был в ту пору настолько загадочным и непонятным, что все мои прежние, тщательно подобранные изысканные реплики и цитаты с полунамёками просто пролетали мимо. Конечно, ещё я могла бы волноваться, что чувство не окажется взаимным, но, представь себе, об этом я вовсе предпочитала не думать. Ведь это было бы уже его дело и его выбор…

— Папа говорил мне, что полюбил тебя чуть ли не с первой встречи, — сказал я. Мне хотелось как-то поддержать маму: она погрузилась в воспоминания сорокалетней давности, но выглядела такой потерянной, такой печальной, как будто все её сомнения и страхи медленно поднимались со дна души и оживали вновь.

— Я догадывалась об этом. Хоть он и вёл себя очень сдержанно, но по некоторым признакам можно было понять, что он и в самом деле ко мне неравнодушен, — мама благодарно улыбнулась мне, и я понял, что всё сделал правильно.

— А ты? Когда ты его полюбила? — отчего-то мне вдруг захотелось это узнать. Тем более, раз у нас наступил вечер откровений, то можно спросить и напрямую.

— Я полюбила твоего отца, когда он впервые подошёл ко мне, чтобы осведомиться, как я чувствую себя после заплыва, — засмеялась мама. — Как-никак, на дворе стоял ноябрь, и это было Северное море… Пронизывающий ветер, купальная мантия была такой тяжёлой от воды, у меня зуб на зуб не попадал, а тут ещё и глумливые вопросы журналистов: мол, как водица, тёплая?.. И тут подошёл твой папа — а я, естественно, была сама не своя от злости, но рядом с ним как-то сразу успокоилась, меня больше не трясло. Он увёл меня от всех этих наглых рож, помог мне высушиться, согреться, и только потом заговорил о деле. Как оказалось, ему просто-напросто требовалась переводчица! Глупо, конечно; но тогда я чуть не заплакала от досады — и сразу же подумала: а с чего бы меня это так расстроило? Тем более, что мне в самом деле пора было искать работу, да ещё в условиях жёсткой конкуренции. Переводчиц моего уровня тогда было полно, и заказы, сам понимаешь, за нами не бегали. Так что я согласилась взяться за перевод манускриптов, хоть это было и непросто, и, в общем-то, это был несколько не мой профиль — и это было единственное, что могло внушить мне надежду. Потом, спустя полгода, я тяжело заболела и не могла работать — я предложила передать заказ одной из моих подруг и коллег, но, неожиданно для меня, он отказался: сказал, что предпочитает дождаться моего выздоровления… Филиус, прости, я вижу, ты спишь; я совершенно заговорила тебя. Ступай-ка спать! — и мама решительно поднялась с крыльца.

Спал я хорошо. Мне снились чайки над Северным морем; они носили письма и манускрипты — вместо сов. Одна из них, пролетая над моей головой, описала круг и уронила к моим ногам небольшую посылку. Внутри лежало старое потрёпанное перо, вроде тех, которые я раздаю первокурсникам на первом практическом занятии; но стоило мне к нему прикоснуться, как оно превратилось в малиновку.

"Моя дорогая Мими (ах, как это, оказывается, приятно — называть тебя этим милым "домашним" именем)!

Я безмерно рад, что ты, несмотря на все обстоятельства, нашла время и возможность написать мне, и не надо так переживать — я не обиделся бы, даже если бы твоё письмо запоздало не на два дня, а на неделю. Больше всего я хотел бы, чтобы в оставшиеся дни каникул ты успела сполна насладиться отдыхом, прогулками и приятной компанией, поэтому я решительно против того, чтобы переписка со мной тебя к чему-то обязывала и отвлекала от других, ничуть не менее интересных и важных дел. Тем более, что ты всегда была безупречным корреспондентом — в отличие от меня (о чём я до сих пор глубоко сожалею).

Заранее прошу меня извинить, если это письмо выйдет сумбурным и бессвязным. Дело в том, что обстоятельства резко изменились, и нам — то есть, мне и моим родителям — пришлось срочно покинуть Йоркшир и отправиться во Францию, где я, вероятнее всего, задержусь до конца каникул. Я люблю путешествия, особенно спонтанные, однако в подобных обстоятельствах мне приходится решать множество мелких дел, изнывая от невозможности усесться где-нибудь в спокойной обстановке, собраться с мыслями и написать пару строк. А так как обосновались мы не где-нибудь, а в Дюнкерке, то я, разумеется, не смог удержаться от искушения отправиться в порт и поглядеть на тот самый дуврский пароход, о котором ты упоминала раньше. К сожалению, от идеи отправить тебе письмо прямо с причала мне пришлось отказаться: всё дело в том, что Афина-вторая, сова моих родителей, умудрилась подраться с местными чайками, и мне пришлось их разнимать, срочно тащить пострадавшую домой и ещё битый час заниматься её лечением. Что ж, теперь я понимаю, почему мой папа опасается иметь с ней дело: наглость этой птицы не имеет пределов, а страх ей и вовсе неведом. Чайки, у которых она попыталась отнять добычу, были размером с гусей, и такие же злющие. Не выхвати я вовремя палочку, меня бы тоже изрядно потрепали; а так я отделался лишь несколькими ссадинами — причём получил я их от самой Афины, когда осматривал и лечил её.

Естественно, письмо (а точнее, то, что от него осталось) сдуло в море при первом же порыве ветра, и пришлось начинать заново.

Итак, я выговорился, и мне полегчало. Прошу, Мими, не суди меня строго, просто сегодня с самого утра всё идёт вверх дном.

Твои братья большие молодцы, что заехали навестить тебя. Жму обоим руки, и передай Малькольму мои поздравления с успешным окончанием курсов. Уверен, ему понравится работать в Отделе тайн. Что касается Роберта… Он принял серьёзное решение и теперь особенно нуждается в тепле и поддержке близких. Прошу тебя, не спорь с ним понапрасну, а просто обними его от моего имени и пожелай удачи в мире магглов. Да, скажи обоим мальчикам: если возникнут какие-либо трудности или вопросы, они могут в любое время обращаться ко мне.

Непременно поклонись от меня мадам Пруэтт и скажи, что я от всего сердца благодарю её за доброту и внимание, которыми она окружила мою дорогую девочку.

Мими, ты предупреждала, что в будущем году собираешься удивить меня, совершив нечто неожиданное... Сказать по правде, я заинтригован и немного волнуюсь, так что лучше признайся: что ты затеяла? Конечно, у меня есть на этот счёт одно предположение, однако высказывать его я не рискну.

Отвечаю на твой вопрос о приблизительной дате моего возвращения в Хогвартс: наш уважаемый директор желает видеть меня двадцать шестого августа. Аудиенция назначена на восемь утра, после чего я свободен как птица и могу перейти в твоё полное распоряжение.

Обнимаю тебя, моя родная, и с нетерпением жду встречи.

С любовью,

Твой Филиус."

Вздохнув, я запечатал письмо и поспешил на чердак, к Афине. Она предавалась своему любимому занятию: чистила оперение, весьма поредевшее в сегодняшней битве, поэтому недовольно ухнула, когда я протянул ей письмо; однако, по всей видимости, сова всё же испытывала ко мне некоторую признательность, поэтому не стала капризничать, а взяла конверт и вылетела в раскрытое оконце. Я посмотрел ей вслед: она летела ровно, размеренно махала крыльями и выглядела не так уж плохо.

Спускаясь с чердака, я размышлял, что за ответ мне пришлёт Минерва. За прошедшие дни настроение у меня выровнялось, и сейчас трудно было поверить, что ещё неделю назад мои нервы были на пределе, а единственным, что отделяло меня от неизбежного срыва, оставалась неусыпная забота моих родителей. Сейчас, когда каникулы подходили к концу, мне было грех жаловаться на состояние своих дел: я отоспался, отдохнул и всеми силами старался избегать тягостных мыслей о судьбе пропавшего без вести мистера Корригана. Конечно, первые две недели в Дюнкерке я сильно переживал о нём, мне снились кошмары, и приходилось просить отца поговорить со мной о случившемся. Но папа находил всё новые доводы в пользу того, что сокрушаться поздно, а сожалеть — бессмысленно; что мистер Корриган — взрослый человек, и если он выбрал путь в неизвестность, он сделал это вопреки моим просьбам. Что же касается возможной катастрофы, то времетрясение — суть стихийное бедствие, оно не может пройти незаметно, особенно для его виновников, и если бы что-то подобное случилось — в результате ли неосторожного обращения с маховиком или многократного превышения числа допустимых оборотов, — то, скорее всего, ещё в Йоркшире мы ощутили бы последствия: связь времён, разорванная внезапно и грубо, так или иначе зацепила бы всех. Одним словом, мы проговаривали все возможные сценарии событий, какие только могли представить, и я понемногу отошёл от стресса. В конце концов, мы не могли знать наверняка, что именно произошло с мистером Корриганом, и если он вдруг даст о себе знать, я буду рад убедиться, что он в порядке.

Тем временем мама решала проблемы совсем иного рода: она задалась целью выгодно пристроить злосчастное зеркало. В этом нам должен был помочь один из её корреспондентов, зельевар из Черногории, в былые дни заказывавший ей переводы старинных рецептов, а ныне забросивший котлы и сделавшийся представителем Департамента внешнеполитических связей южнославянского магического содружества. Ему нужен был артефакт, наделённый подобием сознания, в совершенстве владеющий английским — дабы сотрудники посольства имели возможность совершенствовать разговорный язык, не отрываясь от работы. Идею нанять репетитора он отмёл с самого начала, поскольку допуск посетителей в помещения тамошних департаментов был строго ограничен и любому иностранному магу, пожелавшему нанести в посольство частный визит, потребовалась бы такая уйма разрешений и верительных грамот с печатями, что господин Живкович предпочёл обойтись без этой волокиты. Как выяснилось, он давно, ещё с полгода назад, писал маме с просьбой помочь ему разыскать какую-нибудь обедневшую чистокровную английскую семью, которая согласится продать ему любой, даже самый завалящий, фамильный портрет. Мама тогда сумела доказать ему, что у этого плана есть большой изъян: обитатели портретов часто ходили друг к другу в гости, и, само собой, Непреложного обета о неразглашении секретных сведений о внутренних делах посольства с портрета стребовать было нельзя. А вот зеркало мисс Бёрк-Нотт, как ни странно, пришлось бы как раз кстати, поскольку оно представляло собой частный случай ненарушимого закрытого измерения. Оставалось лишь договориться о цене, однако Живкович всё тянул с ответом, а во время устных переговоров через камин пенял на загруженность посольских сов. Мама же предполагала, что дело вовсе не в совах, а в том, что покупатель попросту был скуповат. Меня грела мысль избавиться от неприятной компаньонки, да ещё и получить за это хоть какие-то деньги. Мисс Бёрк-Нотт, ничего не подозревавшая о наших коварных планах и оттого уверенная в своей безнаказанности, держалась с нами по-прежнему — то есть без малейшего почтения. Если переезд в Дюнкерк, а также сохранность и неприкосновенность зеркала были условиями сделки, то мы уже выполнили свою часть договора и больше ничего не были ей должны. Мы и так предоставили ей более чем достаточно прав и свобод — гораздо больше, чем полагается портрету или отражению. Мой отец часто говорил, что поклонение фамильным портретам сказывалось на умонастроениях магического сообщества крайне негативно. Конечно, уважение к памяти усопшего родственника — это совсем другое дело; но собирать под своей крышей несколько поколений оттисков человеческих личностей, да ещё и подчинять весь семейный уклад их взглядам предпочтениям — это кратчайший путь в ад.

В дюнкеркском доме моих родителей было достаточно комнат, и, вроде бы, присутствие мисс Бёрк-Нотт не должно было никого стеснять, однако то ли с обретением дара речи она начала испытывать потребность в компании, то ли просто-напросто окончательно потеряла связь с реальностью, но так или иначе теперь ей решительно не хотелось висеть в пустой спальне, и протесты свои она выражала довольно ясно: кричать она не решалась, но могла среди ночи разок-другой поднять и с грохотом уронить на пол какой-нибудь предмет мебели, отражающийся в её зеркале. Мама с папой, естественно, не допускали даже мысли о том, чтобы разместить её у себя; я же — и вовсе заявил ей напрямую, что у меня скорость, меткость и реакция опытного дуэлянта, так что если ночью меня что-то потревожит, могу спросонья швырнуть наугад подсвечником, и непременно попаду. Естественно, мы не желали видеть её ни в гостиной, ни в библиотеке, ни в ванной комнате — боже упаси! — поэтому мисс Бёрк-Нотт поначалу обосновалась в столовой. Первое время это казалось неплохим решением: хотя мисс Бёрк-Нотт не была вполне материальна и её существование и не зависело ни от еды, ни от питья, она всё же была способна получать удовольствие, поглощая отраженную в зеркале пищу — это не только лишало мисс Бёрк-Нотт возможности членораздельно изъясняться, но и улучшало её настроение. Однако вскоре она перестала воздавать должное французской кухне и решила вернуться к прежнему делу: злословить и склочничать.

Вот и теперь она, едва надкусив круассан, принялась жевать его с таким брезгливым видом, будто это был не кусочек тончайшего слоёного теста, а какая-нибудь совершенно несъедобная подошвообразная отбивная из придорожной таверны.

— А вот интересно, — начала она, едва проглотив кусок, — известно ли вам, мистер Флитвик, что, хоть родоначальник вашего семейства и отказался носить имя Причардов, но, похоже, только вы и ваш сын остались их единственными прямыми кровными потомками?

Мы с отцом переглянулись.

— Не думаю, мадам, — немного помолчав, отозвался папа. — Насколько я помню, сейчас носители фамилии Причард сейчас живут в Лондоне, в Уэльсе, в Дербишире, кажется — словом, кто где; более того, в начале прошлого века кто-то из них переехал за океан. Несколько лет назад я даже свёл случайное знакомство с одним из представителей канадской ветви. Он произвёл на меня впечатление славного малого, держался дружелюбно и очень открыто и ни словом не обмолвился ни обо всей этой истории, ни о нашем с ним, чисто условном, в общем-то, родстве. Впрочем, я не исключаю, что он был просто не в курсе дела.

— А вот теперь я позволю себе усомниться в ваших словах, мистер Флитвик, — с явным наслаждением сказала мисс Бёрк-Нотт. — Согласитесь, что эта история настолько яркая и незабываемая, что её бы не удалось замять, даже если бы старшие родственники этого господина и запретили упоминать о ней в их присутствии.

— Что ж, я их понимаю. Единственная причина, по которой я сам не стал вводить подобных запретов — это нежелание создавать дополнительные трудности, замалчивая или скрывая то, что в любой момент может выйти наружу. Родство есть родство; гордиться им — бессмысленно, но и стыдиться нам нечего — как бы некоторые ни старались убедить нас в обратном.

— Мистер Флитвик, не разочаровывайте меня, — покачала головой мисс Бёрк-Нотт. — Неужели вам неинтересно то, что я сказала в начале нашей беседы?.. Вы и ваш сын — единственные настоящие Причарды, дожившие до наших дней. И только я, как видите, могу рассказать вам, какие обстоятельства к этому привели.

— Хорошо, сделайте одолжение, — не выдержал я.

Родители посмотрели на меня с сочувствием и лёгкой укоризной; мне и самому было чертовски стыдно, что я так глупо попался, но было поздно: отвертеться от выслушивания очередной сплетни двухсотлетней давности нам уже не удалось.

— Что ж, посвятите нас в эту тайну, если вам так хочется, — прибавил я уже немного спокойнее.

Мисс Бёрк-Нотт выглядела довольной: всего за пару минут ей удалось вывести кого-то из себя — судя по её меркам, это было неплохое начало.

— Гавейн Причард много лет был не в ладах с моим отцом, — не спеша проговорила она. — Знаете, это был тот самый случай, когда заклятый недруг осведомлён обо всех печалях и радостях семьи даже лучше, чем самые близкие друзья. Так вот, как известно, у Причарда было пятнадцать детей, но только трое сумели пережить младенческий возраст. Знакомые уже начали поговаривать, будто кровь Причардов истощилась и род их постепенно угасает, но старик надеялся, что сыновья подарят ему много внуков. Он использовал все имеющиеся связи, чтобы заручиться согласием семьи Блэк на брак своего наследника, Артура, с их дочерью и племянницей Ифигенией. О, ради этой свадьбы он многим был готов рискнуть — однако, сговариваясь с Блэками, даже не подозревал, как дорого ему придётся заплатить за этот брак. И вот, когда его средний сын оказался в плену и Гавейну Причарду передали текст ультиматума, он оказался между молотом и наковальней: если выполнить требования и утвердить этот закон, предоставляющий уродцам подземелий совершенно излишние и неуместные свободы, то Блэк немедленно расторгнет помолвку, и его Артуру, первенцу и наследнику, которым старик Причард всегда гордился, не видать Блэковской дочки, как своих ушей! Тем более, средний сын с младенчества был неказист и к тому же слаб здоровьем — одним словом, не жилец. Однако здесь, как в забеге гиппогрифов: никогда не знаешь заранее, на которого поставить. Случается, и самая хилая клячонка приходит к финишу первой, с лёгкостью обойдя фаворитов… Но я отвлеклась. Итак, даже в те суровые военные годы многие осудили поступок Гавейна, и неудивительно: пожертвовать средним сыном, чтобы старший мог сделать выгодную партию — это, согласитесь, не шутка! Рассказывали, будто он, приняв это решение, заперся у себя в кабинете и просидел там всю ночь, заливаясь слезами — но что толку, дело было сделано. Да и не верю я, что он сильно горевал: никто в семье и не подумал соблюдать траур, и уже через месяц молодые сыграли свадьбу и стали ждать приплода. Только вот шиш ему, а не внуков от одной из рода Блэк! — мисс Бёрк-Нотт торжествующе выставила на всеобщее обозрение костлявый узловатый кукиш. — Девица-то оказалась с норовом — потом, попозже, когда наружу выплыли все её делишки с "дорогим-кузеном-ах-мы-выросли-вместе-Антиноем", она, конечно, плакала и всё отрицала, да только люди всё видят, всё замечают! Куда, скажите на милость, подевались знаменитые фамильные тёмно-пепельные кудри Причардов? Откуда у детей, рождённых, как она утверждала, от Артура, мог взяться Блэковский нос?.. Вот то-то же. Такие вещи передаются только от отца к сыну. Дочери наследуют внешность матерей, такое случается, но вот сын непременно должен походить на отца. А в мать он может удаться разве что дурным нравом! — она застыла, демонстративно вперив взгляд в меня, и выдержала небольшую паузу.

Папа сделал мне страшные глаза; мама тихонько фыркнула.

— Да и к тому же ни для кого не секрет, что Блэковские девицы и прежде частенько надували своих менее родовитых мужей — кто их там разберёт, что стои́т за этим — стремление ли улучшить породу или природная склонность к распутству… Но, как бы то ни было, Причардам пришлось сделать вид, будто они верят негодяйке: всё-таки связываться с Блэками было слишком опасно; таким образом, скандал замяли. И тут случилось чудо: неожиданно из плена вернулся средний сын — то-то радости было!.. Но, словно желая окончательно уничтожить доброе имя своей семьи, этот грязный, полубезумный оборвыш вновь покинул родителей, уже по собственной воле, и связал себя узами порока с тёмной подземной тварью. Помнится, когда на свет выплыли все подробности этой истории, мой отец решил проявить благородство, протянув руку помощи старинному врагу, для чего прислал ему письменные соболезнования — однако сей великодушный жест был отвергнут. Ходят слухи, что через несколько лет Причарды сумели вновь разыскать своего отщепенца, заживо гнившего в помойной яме вместе с нагулянным ублюдком, но парень к тому времени спятил окончательно, поэтому никого из родных не узнавал, — добавила мисс Бёрк-Нотт, внимательно следя за нашей реакцией.

Но поскольку мы трое старательно изображали невозмутимость, ей пришлось продолжать:

— Брак старшего сына принёс старому Гавейну восемь внуков — и если их можно было назвать Причардами, то разве что весьма условными; тогда как никто не мог бы усомниться в их принадлежности к семейству Блэк. Хотя внешне Ифигения Причард и держалась прилично, но веры ей уже не было. И тогда отчаявшиеся старики решили срочно женить третьего сына, который отказывался вступать в брак, отвергая молоденьких, хорошеньких чистокровных невест одну за другой. В итоге до тридцати пяти лет он проходил в холостяках, а когда в конце концов уступил требованиям отца и женился, то прожил с женой всего два месяца, после чего молодая жена возвратилась к родителям. Разразился нешуточный скандал, о причинах которого я буду вынуждена умолчать, так как у нас, в приличном обществе, леди о таком не говорят!.. — на этой триумфальной ноте мисс Бёрк-Нотт закончила свой рассказ. Лицо её лоснилось от довольства.

— Мадам, — проговорил я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Мне кажется, что, после всего, что вы успели нам сообщить, для всех будет лучше, если я повешу вас на чердаке.

— Ах, разумеется!.. Я всего лишь перечислила несколько неприятных фактов, а вы оскорбились и в отместку решили обречь меня на муки одиночного заключения?

— Ну, зачем же "одиночного"? Компанию вам составит мадемуазель Афина — и я бы не советовал вам лишний раз тревожить вашу новую соседку: смею заверить, у неё крепкий клюв и острые когти.

— Конечно! Чего ещё я могла ждать в этом доме? Ведь вы, полукровки-обыватели, придерживаетесь этих новых, абсолютно безнравственных взглядов, вы глухи к голосу истины, и для вас я — всего лишь бездушный предмет, допотопный хлам, рухлядь, место которой — на чердаке!.. Я помню ваши слова: одно Редукто — и никто не пожалеет…

— Даже не пытайтесь, милочка, — сурово оборвала её мама. — Филиуса вы, может быть, и разжалобите — хотя нет, я не думаю, что ваше хамство может внушить сочувствие кому-либо за этим столом. Решено: вы отправитесь на чердак. Сегодня же, так и быть, напишу Живковичу, что согласна уступить ему ещё полсотни галлеонов. Хотелось, конечно, получить всю сумму, но, уж простите, нервы дороже.

— Клэр, ты и так сделала всё что могла, — сказал папа, беря её за руку.

— Спасибо, дорогой, — слабо улыбнулась мама. — Софи была права: я никогда не умела торговаться. Изначально я рассчитывала на четыреста, поэтому запросила все пятьсот; но он упёрся на двухстах, и я с трудом...

— Всё; довольно, — со смехом прервал её отец. — Если вспомнить, за какие гроши оно досталось Филиусу, то жаловаться попросту грешно. А сейчас я разберусь с посудой и мы прогуляемся.

Таким образом, мы трое вышли из дому, не окончив толком завтрак — фактически, позорно бежали с поля боя, оставив мисс Бёрк-Нотт гадать, что бы могли означать несколько наших последних реплик.

— Эндрю, дорогой, признаться, я чувствую себя довольно скверно, — сказала мама. — Конечно, это не настоящая старая ведьма, а всего лишь кусок заколдованной амальгамы, но мне постоянно приходится напоминать себе об этом — а ужаснее всего, что я и сама не подарок, и знаю об этом, так что больше всего боюсь на старости лет превратиться в такую же злобную мегеру.

— Что за вздор! — воскликнул отец. — Большей чуши я в жизни не слыхал. Тебе необходимо развеяться, и сейчас я намерен оправдать своё звание идеального супруга. Ты, случайно, не знаешь, есть ли где-нибудь поблизости хороший портной?

— Разумеется, да. Месье Жерар не так давно вернулся из Парижа...

Я стоял возле родителей с открытым ртом и ничего не понимал — мне было прекрасно известно, что мой отец так же, как и я, не испытывает радости, подвергаясь всем этим обычным портновским манипуляциям с мерками, булавками и отрезами тканей — как правило, мы занимались гардеробом лишь в случае необходимости, предпочитая раз в несколько лет заказывать несколько добротных вещей из качественного материала и носить их крайне аккуратно. Более того, моя мама, вопреки распространённому мнению, вовсе не была падкой на обновы модницей. Поход всей семьёй к портному был для нас мероприятием хоть и редким, но вполне обыденным. Интересно, отчего папа в этот раз решил преподнести это как способ развеяться?.. Ответ напрашивается сам собой: они договорились с мамой заранее, и цель их — проследить за тем, чтобы я не забыл обновить гардероб перед началом учебного года. И, увы, я знал своих родителей достаточно хорошо, чтобы понимать: они сделают всё возможное, чтобы я принял новые мантии в подарок. И я, оглядываясь на состояние своих финансовых дел, был вынужден признать, что дар этот пришёлся бы мне как нельзя более кстати — но как же не хотелось мне, и без того уже превысившему этим летом все мыслимые и немыслимые пределы мотовства и безрассудства, вновь пользоваться их добротой, вгоняя в расходы! Им и так нужно было многое купить для нового дома. Пока они арендовали его за символическую плату, а покупать будут лишь в сентябре — я так и не удосужился поинтересоваться всей предысторией их переезда.

Однако же, насколько я успел понять, мама не случайно так старалась продать зеркало подороже — насколько я её знал, на такие чудеса предприимчивости мама бывала способна, только если хлопотала не за себя, а за кого-то из близких. Вот и славно. Если родители и впрямь рассчитывали отправить меня в Хогвартс, приодев и снабдив деньгами, то я, в свою очередь, мог согласиться принять только что-то одно: либо вещи, либо деньги. И раз уж одежду, сшитую для меня на заказ, смогу носить только я — отец немного шире в плечах и в целом, крепче сложён, поэтому мои мантии будут для него слишком узкими, — то всю выручку от продажи зеркала я мог смело отдать родителям. Надо было просто проявить чуть больше настойчивости и решимости.

И вот, наконец, мы прибыли в ателье, где я стойко перенёс все положенные мучения, утешаясь мыслью о предстоящем нам визите в Лилльский музей изящных искусств… Рано я радовался. После музея, уже дома, вечером, мама заставила меня примерять обновки.

— Ах, Филиус, — с лёгкой улыбкой произнесла мама, перехватив мой взгляд. — Только представь: ещё немного, буквально пару дней — и ты возвратишься в школу посвежевшим, отдохнувшим, да ещё и одетым с иголочки. Полагаю, мисс Макгонагалл придёт в восхищение!

— Мама, боюсь, ты не совсем права, — отозвался я. — Уверяю тебя, она не из тех девушек, которых можно покорить с помощью франтовства и модных ухищрений. Думаю, она вообще вряд ли заметит перемену в моём гардеробе — и я, честно говоря, не вижу необходимости заказывать столько одежды.

— Нет, сынок, не спорь, — мама покачала головой. — Ты весь обносился; на те тряпки, что висят у тебя в шкафу, просто жалко смотреть. Рукава протёрлись, подолы истрепались… Нет; решительно всё — в помойку! И радуйся, что я заказала пока только шесть мантий, а не восемь.

— Восемь?! Ну, куда мне столько! — возмутился было я. — И не вздумай говорить, что это подарок от вас с папой. После того, что я вам тут устроил...

— Ерунда; это именно подарок, и никуда ты от него не денешься, — засмеялась мама. — И вот ещё: я попросила месье Жерара сохранить твои мерки и все выкройки, и позже, уже безо всякой спешки, закажу ещё две шерстяные мантии — как говорится, лишними не будут. Спокойно возвращайся в Хогвартс и не думай ни о чём: поверь, мисс Макгонагалл всё заметит, оценит и, полагаю, при случае сделает тебе комплимент.

Я ничего на это не ответил, только с некоторым сомнением посмотрел на своё отражение в трюмо — ничего особенного, обыкновенная новая мантия, возможно, немного элегантнее прежней, да и ткань всё же несколько поплотней. Что же касается моего плана, то он был не так уж неосуществим: судя по тому, как мама настаивала на том, чтобы я принял эти вещи, если я проявлю покладистость в этом вопросе, мне не составит труда убедить её оставить деньги себе.

После ужина, оставив маму в гостиной возле камина договариваться с Живковичем по поводу отправления посылки с зеркалом, мы с отцом поднялись ко мне в спальню. Я полагал, что мы станем говорить о том же, что и обычно — то есть, о мистере Корригане и о хроновороте. Но, как оказалось, папа хотел напомнить мне, что я, несмотря на свой лёгкий нрав и привычную весёлость, этим летом умудрился заработать серьёзное нервное расстройство, которое не лечится одним лишь отдыхом и прогулками, и лучшее, что можно сделать в моей ситуации — это сварить Асклепиусово зелье.

Наутро, сразу после завтрака, мама послала Афину в аптеку за ингредиентами, и как только сова вернулась, мама с папой удалились на кухню. При всём несходстве характеров и профессий варить зелья мои родители почему-то предпочитали сообща.

Наконец пришло время прощаться. Как бы я ни торопился в школу, к привычным делам и, конечно, прежде всего, к Минерве, но всё же знал, что буду очень скучать. За это лето мы, казалось, стали ещё ближе: их любовь ко мне и друг к другу с каждым годом лишь крепла. И новый дом мне тоже очень понравился — я был рад, что они собрались обосноваться в Дюнкерке надолго. Единственное, мне было жаль, что в этот раз я не навестил ни Софи, ни Доминик, но, с другой стороны, в моём состоянии мне было бы непереносимо общаться с кем-то ещё, кроме самых близких. Я был уверен, что мама и папа отдельно обсудили этот щекотливый момент, и даже не сомневался, что они найдут подходящие слова, чтобы объяснить родственникам всё и избежать обид.

Накануне отъезда мама, как в старые добрые времена, завела со мной очередной разговор о переводе в Шармбатон. Ей безумно нравились мои музыкальные поделки, которыми я изредка занимался от скуки — графин с водой, поющий "Dignare" удивительно чистым хрустальным голосом, "Кофейная кантата" Баха в переложении для кофейного сервиза. Больше всего ей нравилась серебряная эмалевая брошь в виде соловья, сидящего на ветке и выдающего заливистые трели — мой подарок ко дню её рождения. Мама утверждала, что все эти безделицы должны быть по достоинству оценены шармбатонскими профессорами, что я без труда сдал бы экзамен по гармонии и контрапункту и стал соискателем степени доктора музыкальной магии. На мои возражения, связанные преимущественно с Минервой, мама отвечала, что девочку в любом случае надо спасать из хогвартсовского болота, пока её мозги не застоялись и душа не отравлена усталостью и разочарованием, и что применение своим талантам Мими легко найдёт и в Шармбатоне: мастера трансфигурации нужны всегда и везде. У меня был против этого один главный козырь: чтение партитур — единственный экзамен, который я, несомненно, провалю. Каким бы умным и талантливым я ни был, но читать с листа хоровые партитуры даже в каких-то четыре голоса — это не по мне, у меня от этого сразу наступали замешательство и полнейший ступор.

— Но четырехголосные фуги ты читаешь достаточно хорошо, — заметила мама.

— Мама, я ещё не сошёл с ума, чтобы читать при тебе с листа, — засмеялся я. — Разумеется, я их и видел, и слышал, и разбирал уже не раз. Просто у меня в школе нет возможности стабильно заниматься, вот я и позорюсь перед тобой, а ты принимаешь это за качественную читку. Ты просто любишь меня, вот и всё.

На этот раз возражения были приняты, но я нет-нет, да и задумывался о смене места работы и новом жизненном витке. К тому же я прекрасно видел, что маме были понятны как сомнения, так и мои истинные желания. Да что там — я был уже почти уверен, что, если вдруг однажды настанет день, когда я женюсь на Минерве, то первое, что я сделаю — это привезу её сюда, хотя бы в гости.

Двадцать шестого августа, в восемь часов утра, я прибыл в Хогвартс — из "Дырявого котла" прямиком в кабинет директора: Дамблдор, едва прочтя моё послание, тут же пожелал ознакомиться с чертежами Элизабет Бёрк. Хорошо ещё, что я не написал ему о них сразу, а то, пожалуй, пришлось бы мотаться в школу в разгар каникул. Я был уверен, что это всё не к спеху, и казалось странным, что Альбус назначил нашу встречу на столь ранний час, да ещё и открыл для меня директорский камин, чего обычно старался не делать.

Я начал с главного: передал Альбусу рукописи. Как я и предполагал, он практически не задавал вопросов, и хотя я счёл своим долгом сообщить ему о гибели Ромуальда Нотта, моего непутёвого школьного товарища, предположительно отравленного неким Бенвенуто во время попойки, и Альбус принял это к сведению, но, по всей видимости, его не слишком встревожила эта часть истории — пожалуй, за исключением того момента рассказа, где фигурировал таинственный "милорд". Личность незнакомца, сумевшего так очаровать скандальную обитательницу зеркала, что она готова была отдать ему важные документы — вот что занимало нашего директора, который бодро мерил шагами кабинет и делился со мной соображениями: он уже почти не сомневался, что этот незнакомец и был мистер Том Риддл, он же — Коллекционер, хладнокровный и расчётливый мошенник, авантюрист, поджигатель и неудачливый претендент на должность профессора Защиты от Тёмных искусств.

— Филиус, а ты что думаешь обо всём этом? — спросил Дамблдор, внезапно остановившись.

— Не знаю, — честно ответил я. — Но мне трудно вообразить, чтобы такие… хм… яркие персонажи могли встречаться где-либо, кроме страниц приключенческого романа. Хотя, конечно, в жизни случается всякое, но то, что ты описываешь, выглядит самым натуральным преувеличением. Характер и поступки, достойные пера Франсин Монтегю — да, пожалуй, даже Эль Брухо позавидовал бы ловкости и беспринципности того Риддла, о котором ты говоришь. Но я ничуть не удивлюсь, если на деле он окажется самым заурядным проходимцем, пускай даже помешанным на тёмной магии.

— Ты полагаешь?.. — Альбус скептически посмотрел на меня. — Но поджог, но покушение на двойное убийство!.. Подумай — ведь речь тогда шла не о ком-нибудь, а о твоих родителях!

— Дорогой Альбус, помимо всех прочих исключительных качеств, которыми ты наделён в избытке, я особенно высоко ценю твою способность держаться со всеми одинаково ровно, без предубеждений, но здесь я вынужден напомнить тебе, че́м была наша семья для всей остальной магической Британии. Увы, если ты и забыл об этом, то другие — помнят. И если этот Риддл хоть немного разделяет взгляды радикально настроенных чистокровок, то мы для него хуже магглорожденных и подлежим уничтожению, как позор волшебного мира и "условно разумные" получеловеческие существа. Одного только происхождения уже хватило бы, чтобы ему захотелось стереть нашу семью с лица земли — а уж тем более после того, как мой отец перешёл ему дорогу. Сам понимаешь: я не намерен оправдывать такого отношения ни к своей семье, ни к кому бы то ни было — но факт остаётся фактом: именно на подобных примерах неравенства и несправедливости и держатся традиции британского чистокровного магического сообщества. Традиции, смею напомнить, заложенные одним из Основателей и, увы, освящённые веками. Конечно, в последнее время их влияние становится всё слабее, всё чаще в Министерстве ответственные должности занимают полукровки. Но если моему деду — а затем и отцу — удалось сделать неплохую карьеру, то это только лишь потому, что в те годы ещё не существовало Универсальной техники безопасности, разработанной специально для волшебных лабораторий, и мало кто мог позволить себе рисковать, выбирая столь нервную и опасную профессию. Нравится это мне или нет, но уж таково отношение чистокровных магов к нам, обладателям некоторого процента нечеловеческой крови. Я готов согласиться, что Риддл действительно может быть опасен — но, с другой стороны, я бы не торопился приписывать ему исключительные возможности и видеть в нём демонические черты.

— Филиус, прости меня, я вовсе не хотел тебя расстраивать, — сказал Альбус. — Мне понятна твоя позиция, и я хочу особо поблагодарить тебя за эти рукописи — от имени всей школы; ты уж извини, что вот так, за закрытыми дверями, но…

— Спасибо, Альбус, — я пожал ему руку. — Честно говоря, мне бы не хотелось, чтобы кто-либо, а уж тем более — профессора Бёрк, знал о моей роли в этом деле. Конечно, у меня сложились довольно хорошие отношения и с Эрменгардой, и, в особенности, с Эльфридой, но всё же если вспомнить, на какой исторический период пришлось директорство Элизабет Бёрк — и, следовательно, от кого ей приходилось защищать замок, — то, боюсь, эта история с документами может вызвать ряд совершенно лишних вопросов.

— Разумеется, — кивнул Дамблдор.

— Да, и ещё: если ты позволишь мне обратиться к тебе с советом…

— Я весь внимание.

— Альбус, на твоём месте я бы вначале изучил хорошенько эти документы, а после — запер их в сейф и в принципе не распространялся бы никому об их существовании.

— Пожалуй, ты прав, — рассеянно проговорил Альбус, явно думая о чём-то постороннем. — Но предупреждаю: я должен буду посвятить во всё Минерву. Ей, как моему заместителю, в любом случае полагается это знать.

— Это уже на твоё усмотрение, — ответил я, всем видом давая ему понять, что хотел бы сменить тему.

— Ах да, Филиус, уж прости мне стариковское любопытство, но правильно ли я понял, что этим летом у тебя в гостях были не только твои родители, но и ещё кое-кто?

— Не будем об этом, — тихо проговорил я. — Это одна из тех историй, о которых мне хотелось бы поскорее забыть; скажу только, что отныне я совершенно свободен от каких-либо обязательств перед… кем бы то ни было, — произнеся эту заготовленную фразу, я испытал облегчение: такая постановка вопроса избавляла меня от необходимости лгать — а все недомолвки, скорее всего, будут истолкованы совершенно однозначно — превратно и в мою пользу.

— Ну что ж, — начал Альбус, выдержав небольшую паузу. — Раз уж я задал бестактный вопрос и испортил тебе настроение, значит, мне его и исправлять. Я рад сообщить тебе первому, в знак моего особого расположения, одну приятную новость: не далее как вчера, на заседании Попечительского совета, было принято решение о повышении жалованья всему профессорскому составу Хогвартса. Прибавление составит примерно сорок процентов, — произнося это, он выглядел скорее озабоченным, нежели радостным, и я догадался, что за этим новшеством, должно быть, кроется какой-то подвох.

— Отличная новость, — отозвался я, прекрасно понимая, что от меня ждут комментариев.

— Но, как ты понимаешь, это ещё далеко не всё, — тон Дамблдора стал по-настоящему серьёзным. — Дело в том, что Совет поставил передо мной сложную задачу, выполнить которую для меня, как для директора, будет делом чести. Не так давно в "Ежедневном Пророке" вышла статья, посвящённая памяти Армандо Диппета… Ты, случайно, не читал?..

— Нет. Признаться, я не люблю газет.

— Полностью разделяю эту нелюбовь, но позволить себе игнорировать журналистов я, увы, не могу, — развёл руками Альбус. — Так вот, автор статьи, пожелавший остаться неизвестным, между тем, нимало не потрудился скрыть свои симпатии и антипатии; так, например, называя годы директорства Диппета не иначе как "Золотым веком Хогвартса", он не преминул отметить, что "преемнику покойного директора, судя по всему, до сих пор не удавалось использовать свой личный авторитет на благо школы — чем же ещё можно объяснить тот факт, что преподаватели гербологии и защиты от Тёмных искусств меняются так часто, что студенты едва успевают запоминать фамилии профессоров".

— Но это же…

— Несправедливо, конечно, — кивнул Альбус. — Разумеется, бо́льшую часть проблем, касающихся школы и её внутреннего распорядка, я и в самом деле унаследовал от моего славного предшественника — человека, безусловно, мудрого, дальновидного, однако ставшего с годами несколько… консервативным. И, разумеется, едва заняв директорские кресло, я предпринял ряд шагов, на которые бы никогда не отважился Армандо; но в том-то и дело, что я — не он, и это совершенно естественно, что школа будет постепенно обновляться и менять своё лицо. Нет, я вовсе не хотел принижать заслуг директора Диппета: ведь именно ему Хогвартс обязан наиболее ценными находками — и одним из самых удачных его приобретений я считаю именно тебя.

— Спасибо, — пробормотал я, чувствуя, что краснею.

— Так вот, — продолжал Альбус, — Каковы бы ни были истинные намерения автора статьи, этот выпуск "Пророка" вызвал в Попечительском совете уж очень большой резонанс. Господа попечители озаботились вопросом: а почему, в самом деле, профессора на некоторых должностях не задерживаются надолго?.. И мне намекнули, что пора бы директору принять меры, чтобы лучшая в мире школа чародейства и волшебства прекратила дискредитировать себя травлей начинающих педагогов — увы, сие прискорбное обыкновение вызвано некоторой косностью и предвзятостью, царящей среди преподавателей старшего поколения. Мне было поручено найти и принять на постоянную работу молодых профессоров, которые согласятся остаться в школе, по крайней мере, на десять лет. И попечителей не волнует, что хороших преподавателей днём с огнём не найти, а набирать в штат посредственных или даже плохих — попросту бессмысленно.

— А может быть, сейчас, при таком повороте, они согласятся на Гризельду Марчбэнкс? — прищурился я. — Мне кажется, ты смог бы уговорить её, если бы пообещал ей в полной мере воплотить её идеи по модернизации магического образования...

— Филиус, я всё больше убеждаюсь, что мы с тобой мыслим приблизительно в одном направлении, и я с огромным удовольствием последовал бы твоим советам, но, уж поверь мне, воплотить в жизнь то, о чём ты сейчас говоришь, не представляется возможным — по крайней мере, не в этом столетии. Погоди! — он остановил меня, едва я раскрыл рот, чтобы возразить. — Да, я понимаю, что за это время все нынешние методические разработки окончательно устареют. Но ни ты, ни я, ни Гризельда — никто из нас не сможет в одночасье произвести такой переворот в умах, чтобы наше магическое сообщество смогло принять эти новые правила и начать новую жизнь. Если мы сейчас станем форсировать развитие магической науки, то нашим студентам, выученным по новому методу, не простят их умений. Вспомни, что стало с прошлым выпуском Марчбэнкс…

— А что с ним? — удивился я.

— Из всех, кто изучал Теорию магии как отдельный курс, только у пяти человек судьба сложилась относительно удачно. Твой отец в их числе, хоть он и рисковал собой всю жизнь, буквально ходил по волоску. Прочим же повезло гораздо меньше: их попросту гнали отовсюду. Существовало даже негласное распоряжение: не принимать их на хоть мало-мальски сто́ящие должности. Гризельда и в политику-то пошла в основном, для того, чтобы защитить нас… Я говорю: "нас", потому что даже меня это чуть было не коснулось, хоть я проучился у неё всего ничего. Да и самой Гризельде, в своё время, потребовалась очень серьёзная протекция, чтобы восстановить пошатнувшееся положение в магическом обществе. Нашёлся влиятельный человек, который был готов совершить ради неё чудо, но и жертва, которую ей пришлось принести, была огромна. Сейчас она и сама — фигура довольно значительная, однако её политические воззрения, в отличие от педагогических, кажутся мне недостаточно новаторскими — и всё же они чересчур прогрессивные для Попечительского совета. Так что, боюсь, никто из них, будучи в здравом уме, не станет иметь с нею дело. Они попросту испугаются.

— Всё ясно, — вздохнул я. — То есть ближайшие сорок лет ты будешь водить нас по пустыне?

Дамблдор, начавший было снова мерить шагами кабинет, при этих словах внезапно остановился и расхохотался в голос.

— Филиус, ты меня уморишь!.. — отсмеявшись, произнёс он. — Нет, я надеюсь, что — нет. В данный момент я боюсь заглядывать слишком далеко, так что покуда планирую всего лишь подкупить наших старейшин с помощью Золотого Тельца и надеюсь, что это станет первым шагом к воцарению мира и порядка.

— Кажется, теперь я понимаю, — кивнул я. — Ты сказал попечителям, что можешь остановить бегство преподавателей, если жалованье вырастет, а "старая гвардия", во главе с Эрменгардой и Эльфридой Бёрк, прекратит испытывать их терпение?..

— В общем-то, всё верно, за исключением одной весьма важной детали: противостоять мне будут не сёстры Бёрк — это было бы слишком легко, — а наш дорогой и уважаемый Гораций.

— Слагхорн? — удивился я. — То есть ты хочешь сказать, что это он работает на подрыв авторитета школы?

— И опять ты не совсем точен, — вздохнул Альбус. — Он действительно будет стараться подорвать авторитет, но не школы, а директора — то есть, меня.

— Но почему?.. — я был ошарашен: в моём представлении, Гораций Слагхорн, этот благодушный сибарит, не мог, да и не захотел бы представлять серьёзной угрозы, тем более — для своего коллеги и старинного приятеля.

— Есть кое-что, чего он никак не может мне простить, — произнёс Альбус. — А именно — того, что я не предложил ему стать моим заместителем. Не качай головой, Филиус. Я и сам не думаю, что его может всерьёз заинтересовать такая должность. Много работы, много ответственности, а разница в жалованье не так уж и велика. Невыгодно, как ни крути. Он всё равно не принял бы такого предложения, но моей грубейшей ошибкой стало то, что я, прежде чем написать Минерве, не обратился вначале к нему.

— Альбус, я, конечно, не большой знаток людей, и об этой стороне вопроса впервые услышал сейчас от тебя, но не слишком ли ты сгущаешь краски? С чего ты взял, что профессор Слагхорн станет мешать тебе и делать пакости? Даже если он тогда и был задет, вряд ли сейчас он опустится до таких дешёвых трюков. В конце концов, хватило же ему ума и такта не отыгрываться на Минерве — а ведь это было бы куда как проще, да и безопаснее, чем мстить директору, разве нет?

— А я бы не был в этом так уверен. Ты, конечно же, помнишь тот вопиллер?..

Я молча кивнул.

— В былые времена такого рода вещицы с успехом заменяли собой анонимные доносы, а также служили рупором для распространения самых гнусных сплетен. Одна моя знакомая, Мюриэль Пруэтт, слыла большой мастерицей по их изготовлению…

И тут я почувствовал, как изнутри меня поднимается противня мутная волна брезгливой ярости.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что… — начал было я, но Дамблдор меня прервал:

— Я хочу сказать, что подобные методы воздействия на общественное мнение более характерны для людей старшего поколения, чем для студентов. Конечно, мне и самому не хотелось бы подозревать его в столь неблаговидном поступке, да я и не любитель бросаться голословными обвинениями в чей-либо адрес…

— Альбус, если ты будешь продолжать в том же духе, тебе придётся срочно разыскивать нового зельевара — после дуэли со мной профессор Слагхорн оправится не скоро. Так что если на этом всё…

— Увы, нет, не всё. Должен напомнить тебе, что наши любезные Эрменгарда с Эльфридой долгое время служили Горацию верой и правдой, но в последнее время… — Альбус смутился и сделал паузу.

— Что — в последнее время?

— С тех пор, как Эльфрида начала общаться с тобой, она совершенно вышла из-под его контроля. Ни он, ни Эрменгарда не могут ничего с этим поделать; но если Эрменгарда и способна отчасти понять сестру, как женщина женщину, то Гораций…

— Я решительно не понимаю, к чему ты клонишь, — перебил я.

— Видишь ли, возможно, это прозвучит чересчур прямолинейно — а я в таких вопросах предпочитаю не высказывать всего напрямик, — но не предупредить тебя было бы неправильно, — мягко проговорил Альбус. — Дело в том, что наша Эльфрида… Словом, бедняге Горацию в её сердце больше нет места. В это сложно поверить, но с некоторых пор её мысли занимает кое-кто другой.

— И всё же, Альбус, я боюсь понять превратно…

— Уверяю тебя, ты понял меня правильно, — с долей смущения кивнул Дамблдор. — И хотя беспокоиться тебе не о чем — Эльфрида умна и вряд ли станет на что-то рассчитывать, — я почти не сомневаюсь, что ни её сестра, ни тем более Гораций не простят тебе этой перемены.

У меня вырвался нервный смешок.

— Альбус, прости, но я не верю. Это даже звучит идиотически!

— И всё-таки, если приглядеться, становится ясно, что это — неоспоримый факт, — пожал плечами Дамблдор.

— Невозможно, — помотал головой я. — Решительно невозможно! Посуди сам, она мне в матери годится!..

— Для безответной любви, не претендующей ни на что, разница в возрасте не может быть помехой, — Альбус смахнул пылинку с рукава мантии. — Твои сомнения понятны; но теперь, вооружившись логикой и наблюдательностью, ты сможешь убедиться сам. Взгляни на её поведение в последнее время: если раньше она была неразлучна с сестрой, то теперь не отходит от Минервы. Видимо, держаться поближе к той, кого она считает счастливой соперницей, вошло у неё в привычку.

Я застонал. Этого мне только недоставало!..

— Так или иначе, теперь Эльфрида уже не та, и Гораций, будь уверен, так этого не оставит, — подытожил Альбус. — Так что отныне мы трое — ты, я и Минерва — будем противостоять натиску профессора Слагхорна. А теперь — к делу: на днях к нам прибудет мадемуазель Гардель. Контракт с нею ещё не подписан; я покуда включил её в штат условно — как докторанта, направленного из Шармбатона для прохождения педагогической практики. Пока всё, чего она хочет от меня и от Хогвартса, это заработать год требуемого преподавательского стажа. Тем не менее я надеюсь, что со временем она переменит решение. Со своей стороны, я постараюсь убедить Горация, сестёр Бёрк и профессора Кеттлберна отнестись к иностранной коллеге по возможности лояльно, не быть предвзятыми и уж, конечно, не устраивать в отношении неё никаких демаршей и прочих так называемых "воспитательных акций", которые они так любят применять к молодым педагогам.

— Полагаю, с этим проблем не будет, — заметил я. — Только не забудь намекнуть им, что их материальное положение изменилось благодаря твоим дипломатическим талантам, и их доброжелательность по отношению к новой коллеге станет для тебя самой лучшей благодарностью.

— А вот этого-то я им как раз и не скажу, дабы не вызвать прямо противоположного эффекта.

— Но почему?! — удивился я. — Разве они не будут рады прибавке?

— Боюсь, в этом случае они сообразят, что я пытаюсь их подкупить, и тогда мне точно не поздоровится, — Альбус невесело усмехнулся. — А что касается радости… С возрастом отношение к деньгам у некоторых людей изменяется. Вначале, пока ты молод, тебе вечно что-то нужно, и имеющихся в наличии средств ни на что не хватает. Потом жизнь вынуждает тебя соизмерять расходы с доходами, и ты волей-неволей становишься прижимистым. Но к старости потихоньку начинаешь понимать, что, сколько бы денег ты ни накопил, тебе просто некуда — да и некогда — их тратить, а если тебе чего и недостаёт, то разве что только времени и здоровья…

Я не нашёлся с ответом. Как ни странно, очередной длинный разговор на сложные, откровенно неприятные темы не оставил после себя какого-то осадка, как это бывало всегда после наших с Альбусом приватных бесед.

В этот раз мне показалось, будто он стал относиться ко мне… не то чтобы теплее, нет; просто он окончательно перестал видеть во мне потенциальный источник сложностей и проблем. Он просто делился со мной мыслями, не пытаясь ничего утаивать или переиначивать. Прислушавшись к себе, я понял, что больше не завидую ему как победителю Гриндевальда и даже не ревную к влиянию, которое он всегда оказывал на Минерву. Конечно, я знал, что даже после этой беседы мы с Альбусом ещё не стали ни близкими друзьями, ни даже приятелями, как с Аберфортом, — но всё же тот червячок сомнения или, скорее, недоверия, точивший нас обоих, куда-то исчез.

Каждый раз, возвращаясь в свои хогвартсовские апартаменты после летних каникул, я первым делом проверял, хорошо ли действуют заклинания, поддерживающие температуру и уровень влажности в моём кабинете, а уже потом принимал душ, переодевался и варил себе кофе. У меня не было причин сомневаться в качестве наложенных мною чар, но всё же я всякий раз немного тревожился, не случилось ли чего с моими клавикордами и пошеттой, унаследованными мною от дальнего предка по материнской линии — хотя пошетта, играть на которой я толком не умел, была для меня только лишь фамильной реликвией, а не любимым инструментом, я бы ни за что не допустил, чтобы она рассохлась или, наоборот, разбухла от влаги.

Итак, едва я завершил все необходимые приготовления, вымылся, переоделся и собрался было перекусить, как прилетела сова от Аберфорта. В письме он сообщил, что в Хогсмиде вчера вечером объявилась Анна Райли, которая настойчиво справлялась обо мне повсюду, пыталась выяснить точную дату моего возвращения и, не добившись ответа, сняла в "Кабаньей голове" лучшую комнату, чтобы дожидаться меня там.

Мне вдруг стало неуютно. Анна в Хогсмиде! Конечно, я понятия не имел о целях её визита, но эта новость сама по себе не предвещала мне ничего хорошего. Неужто её и впрямь уволили, и даже проверенный Конфундус не помог? В таком случае, она наверняка станет на меня рассчитывать… Хотя — вряд ли, особенно если вспомнить, на какой ноте мы расстались. Мне страшно было даже помыслить о том, что это может быть как-то связано с мистером Корриганом и хроноворотом, но и эту версию исключать не стоило.

Я пришёл в "Кабанью голову" около двух часов пополудни. Аберфорт кивнул мне в знак приветствия.

— Здравствуй, Аб, — тихо произнёс я.

Вместо ответа он выразительно обвёл глазами помещение бара — посетителей было явно многовато для откровенного разговора, — затем всё так же, взглядом, указал мне на лестницу, ведущую в номера.

— В шестой, — лаконично бросил он.

— Отлично, — и я зашагал по лестнице,

Прежде чем постучаться в дверь, я мысленно сосчитал до десяти. Что ж; приходится признать: я и в самом деле слегка опасался встречи с Анной — сам не зная почему.

Наконец, дверь отворилась, и я обомлел: стоящая на пороге Анна была облачена в мантию, и это было так непохоже на неё, что я автоматически отступил на шаг. Интересно, зачем ей этот маскарад?.. Отправляясь в магглолюдные места, мы наряжается как магглы — ну, это понятно: из-за Статута о Секретности мы вынуждены прятаться и мимикрировать; но зачем волшебнице, добровольно покинувшей магическое сообщество, переодеваться в мантию? Для непродолжительного визита в Хогсмид было бы достаточно взять с собой палочку. Конечно, Анна, в отличие от меня, придавала достаточно большое значение одежде; но вместе с тем она была человеком грамотным в отношении финансов — опять же, в отличие от меня, и не могла не понимать, что покупка модной мантии из персикового шёлка с золотым шитьём — чистейший нонсенс, если только ты не планируешь вернуться в магический мир навсегда.

Она молча посторонилась, я вошёл, и она тщательно заперла дверь.

Комнатка оказалась хоть и светлой, но маленькой и довольно невзрачной, однако я прекрасно знал, сколько стоит аренда жилья в Хогсмиде.

— Здравствуй, Филиус, — произнесла она после паузы.

— Здравствуй, Анна, — ненатурально бодрым тоном ответил я. — Рад тебя видеть. Как прошло лето?

— Филиус, — она отступила на полшага и скрестила руки на груди. — Я должна тебе всё объяснить.

Я кивнул и приготовился слушать, ожидая худшего, но Анна всё молчала, и у меня начали сдавать нервы.

— Итак?.. — полувопросительно произнёс я. — Можно узнать, что привело тебя сюда, в наши края?

Анна продолжала молча смотреть мне в глаза, словно ища подтверждения каким-то своим догадкам.

— Прежде всего я хочу сказать, что мне понятны твои чувства, — странным тоном начала она.

"Едва ли это так, — подумал я. — Иначе ты вряд ли была бы здесь".

— Филиус, в прошлую нашу встречу мы оба погорячились и совершили ошибку. Я, со своей стороны, готова признать за собой долю вины в нашей ссоре, и…

— Анна, о чём ты говоришь? — перебил я. — В какой ссоре?

— Конечно, ты всегда был очень деликатен — вот и сейчас ты не хочешь напоминать мне о моём поведении, — но я и сама всё помню, и, поверь, это заставляет меня ещё больше ценить то, что связывает нас и что я, в пылу конфликта, едва не потеряла.

— Что ж, в этом случае должен сказать, что ты кругом заблуждаешься, — со вздохом произнёс я. — Во-первых, те разногласия, которые возникли между нами в тот вечер, на полноценную ссору не тянут, ну совсем никак. Во-вторых, могу тебе напомнить, что в итоге всё закончилось разрывом, и в третьих, сейчас, по прошествии времени, я считаю это решение правильным.

— Позволь узнать, почему? — Анна озадаченно воззрилась на меня.

Да, такого поворота я ожидать не мог! Но если я после всего, что было между нами, ещё остался что-то ей должен, так это объяснить, что роману пришёл конец.

— Собственно, я уже называл все причины, побудившие меня прекратить эту связь. Наши взаимные ожидания оказались, увы, неоправданно высокими. Ни ты, ни я не готовы радикально поменять образ жизни ради того, чтобы видеться чаще, но это ещё полбеды: для меня главное в любви — это иметь сходный образ мыслей, а в этом мы с тобой, к сожалению, несовместимы. Поверь, я и не думал обижаться на тебя, но просто… Просто всё закончилось.

— Всё закончилось, — повторила она, глядя куда-то в пространство. — То есть, когда ты встретил меня в Дублине полтора года назад, ты надеялся, что будет по-другому, а сейчас решил порвать со мной только потому, что мы не можем пожениться?

— Нет, Анна, дело в другом, — я произнёс это достаточно спокойно, хотя от её последней фразы мне стало не по себе. Если даже мысль о продолжении связи с Анной вызывала у меня нешуточное беспокойство — то что уж говорить о браке?..

— Тогда я совершенно не понимаю, в чём причина твоего решения. Разве что… Признайся: ты встретил другую женщину?

Я на секунду зажмурился. Нет, Анна вовсе не собиралась слышать меня и уж тем более — понимать; было очевидно, что она намерена бороться за наш неудачный роман до конца. Значит, к чёрту церемонии, буду категоричен; возможно, придётся даже немного очернить себя в её глазах — так ей легче будет смириться с разрывом.

— Дело во мне и в моей склонности к одиночеству. Видишь ли, я достаточно долго жил один и пришёл к выводу, что так мне будет и проще, и спокойнее, и удобней. В последнее время мой досуг значительно сократился, и мне не хочется никакого общения в свободное время. Возможно, тебя покоробит моя прямота и даже некоторый эгоизм, которым я руководствовался, но, видимо, уж такова моя природа, — развёл руками я. — Поверь, мне неловко в этом признаваться, но я хочу, чтобы ты знала: здесь нет твоей вины.

Анна вдохнула, сделала паузу, а потом медленно выдохнула сквозь зубы. Я терпеливо ждал, когда она заговорит — конечно, меня уже ничего здесь не держало, но сперва я хотел убедиться, что она наконец-то приняла мои слова всерьёз и более не станет осложнять дело внезапными визитами в Хогсмид, или как-либо иначе вмешиваться в мою жизнь.

И вот, наконец, она заговорила — и я услышал самую тривиальную реплику, которую только можно произнести в такой ситуации:

— Ты меня просто использовал.

Конечно, Анна произнесла это ровным голосом, однако я тут же понял, что надежды были напрасными: увы, не обошлось, и Анна, всегда такая уравновешенная и рациональная, в минуту расставания стала напоминать — хоть и весьма отдалённо — героиню мелодрамы. Такой поворот меня никак не устраивал, и я решил, что самое время проявить твёрдость, пускай она даже сочтёт меня бессердечным.

— Ты совершенно права, дорогая моя, — сказал я негромко. — Использовал. И взамен — я позволял тебе пользоваться мной по твоему усмотрению. Я оказывался рядом, когда тебе это было удобно — и не досаждал, когда у тебя не хватало на меня времени. Помогал, когда ты в этом нуждалась — и не вмешивался в твои дела, когда ты не просила об этом. Старался не мешать тебе работать — но при этом рад был помочь тебе отдохнуть и развеяться. Я, как мог, старался жить твоей жизнью — но ровно настолько, насколько ты мне сама это позволяла; а свою собственную жизнь я, между тем, нередко откладывал на потом. Стоит ли удивляться, что в итоге я просто-напросто устал?.. Теперь я должен побеспокоиться и о себе тоже — хотя бы потому, что никто другой не сделает этого за меня. Так что, нравится это тебе или нет, но я возвращаюсь в свой привычный мир — и прошу меня извинить, что я принял это решение в одностороннем порядке, несмотря на то, что у тебя, судя по всему, есть на этот счёт какие-то возражения…

— Возражения? А если я скажу, что… — она запнулась и посмотрела на меня так беспомощно и умоляюще, что я снова занервничал.

— Что, Анна?

— Филиус, я ничего не могу с этим поделать, но... ты нужен мне. Я люблю тебя.

На секунду я замер.

— Надеюсь, ты понимаешь, что́ ты сейчас произнесла, — проговорил я внезапно охрипшим голосом. — Очень надеюсь, что ты просто заблуждаешься, принимая за любовь — привязанность, страх одиночества или обыкновенную привычку. Потому что в противном случае я буду вынужден считать, что ты пытаешься обмануть меня — а мне бы не хотелось думать о тебе нехорошо.

— Значит, ты мне не веришь... Но почему?

— Быть может, потому, что сам я знаю цену словам и не склонен ими бросаться?

— Ты не можешь знать наверняка, что я чувствую, — её тон чуть похолодел.

— И всё же, поверь, уж как-нибудь я сумел бы отличить правду от… заблуждения.

— Да неужели?! Откуда, интересно… — она осеклась, но было поздно. От её слов мне стало невыносимо мерзко. Эта женщина была для меня совершенно чужой, но всё же она умудрилась задеть меня за живое.

— В самом деле — откуда бы мне знать, как ведут себя, когда любят? Тем более, что слов этих я не слышал ни от кого, кроме самых близких родственников и… И ещё от одного человека, который мне тоже, можно сказать, почти родня. Что ж, возможно, тебя это удивит, но с этим чувством я знаком не понаслышке: я был рождён в любви, и воспитан с любовью, и детство моё было настолько счастливым, насколько это вообще возможно. Тем не менее, впоследствии, ввиду некоторых обстоятельств, и по сей день осложняющих жизнь мне и моей семье, я получил неплохую подготовку, закалившую мой характер. Мне пришлось привыкнуть, что за дверью отчего дома мир выглядит холодным, чужим, и я был готов к тому, что для любви в нём не окажется места. И хоть я был ребёнком, когда впервые встретил тебя, однако мне хватило ума не просить тебя ни о чём, не ждать взаимности, не требовать внимания. Я принял твой выбор и простился с тобой легко. И после… Да, мне пришлось научиться быть мудрым, терпеливым и ненавязчивым, платить нежностью за равнодушие, но я до сих пор не оставляю надежды на любовь и понимание... О, я вижу, ты смущена и моя откровенность показалась тебе слишком шокирующей и не совсем приличной? Однако я, по крайней мере, не преувеличиваю и не лгу.

— Филиус, как ты можешь?!

— Как видишь, могу, — усмехнулся я. — Могу и должен сомневаться в признании, полученном от такого человека, как ты, да к тому же при подобных обстоятельствах. Допустим, ты сама веришь в то, что сказала. Но если ты так уверена в подлинности своего чувства, то почему говоришь мне об этом только сейчас?

Анна молча закрыла руками лицо.

— Итак, Анна, я прекрасно понимаю тебя. Ты, несомненно, хочешь, чтобы всё вернулось на двадцать лет назад, хочешь, чтобы я был рядом, хочешь видеть себя — моими глазами. Взамен ты готова уделять мне время и… оказывать знаки внимания. Но вот беда: мне уже давно не восемнадцать, и глаза у меня теперь тоже совсем не те — нравится тебе это или нет. Я, конечно же, сделал всё что мог, но так и не сумел ни полюбить тебя заново, ни по-настоящему сблизиться с тобой.

— А разве ты хотел…

— Представь себе. Увы, я не всесилен.

— Получается, теперь мы поменялись местами, — задумчиво сказала Анна. — Неужто в этом и состоял твой план?.. Желаешь взять реванш?

От возмущения я чуть было не задохнулся — но всё же смолчал. Анна явно хотела, чтобы я вышел из себя от несправедливости обвинения и начал отрицать всё разом — как знать, возможно, даже рассчитывала, что я заодно возьму назад свои слова насчёт разрыва. Поэтому я досчитал до десяти, постарался выровнять дыхание и произнёс как можно более спокойным тоном:

— С меня довольно.

После чего повернулся и решительно направился к двери.

— Филиус, — нервным тоном позвала Анна. — Ты что же, так и уйдёшь, не простившись?

Я действительно собирался уйти, но при этих словах от неожиданности замер. Интересно, что ещё она намерена высказать мне напоследок?..

— Анна, мы простились почти два месяца назад. Сегодняшний разговор стал для меня сюрпризом, не сказал бы, что приятным; по правде говоря, я не ожидал, что беседа эта займёт столько времени, и… И будет проходить в подобном тоне. Я вовсе не собирался раздувать изо всего этого ссору — но и тебе, в свою очередь, не стоило пытаться манипулировать моими чувствами, а уж оскорблять...

— Извини, — мне показалось, что голос Анны немного сбавил напряжение. — Что ж, раз нам приходится расстаться, может быть, давай сделаем это несколько иначе? Более нежно, — уточнила она, видимо, боясь, что я не пойму намёка. Лёгкий румянец и беглый взгляд, брошенный ею в сторону заправленной кровати, договорили за неё то, чего она не решалась произнести вслух.

В былые дни я ни за что не отказался бы от подобного "прощания". О, этот приём отлично срабатывал, если требовалось поставить точку в ничего не значащей необременительной интрижке, и подчас моменты расставания оказывались более увлекательными и волнующими, чем собственно свидания, которые предшествовали им. Однако сейчас я был, мягко говоря, не настроен ни на романтический, ни на игривый лад. Мною владела холодная ярость, почти бешенство; при этом я чётко знал, чего хотел: порвать с ней немедленно и бесповоротно — так, чтобы у неё не могло возникнуть никаких сомнений или двояких толкований.

— Извини, Анна, но… боюсь, я не готов соответствовать твоим ожиданиям. Прощай.

Пока Анна приходила в себя от изумления, я быстро покинул комнату, плотно прикрыл дверь и зашагал вниз по лестнице. Вопреки моим опасениям, Анна не бросилась за мной вдогонку, и я беспрепятственно спустился в трактир, где, подменяя собой хозяина, разливал огневиски по стаканам Аберфортов помощник, мистер Фигг. Вокруг было шумно, неуютно и многолюдно — впрочем, как и всегда перед началом сезона. Я попытался протиснуться к выходу, но где там! Каждый год, приблизительно с середины августа, местные лавочники обычно назначали здесь встречи и заключали сделки с поставщиками — а может, и наоборот: мелкие предприниматели приглашали хозяев магазинчиков и лавок, чтобы найти, кому сбыть "уникальный и эксклюзивный" товар. Впрочем, были и другие клиенты — как ни странно, помимо приходящих сюда по делу, находились и просто любители провести пару часов в кабачке.

Одним словом, посетители толпились и едва не лезли друг другу на головы, и мне пришлось пробиваться сквозь толпу, поминутно чертыхаясь, извиняясь и работая локтями. Проходя мимо одного из столиков, я увидел Урхарта, и не успел я ретироваться, как он, перехватив мой взгляд, приветственно кивнул мне и встал из-за стола.

— О, профессор Флитвик, вы появились очень кстати, — сказал он, кладя на стол два сикля.

Непонятно откуда выскочил Фигг, забрал монеты и начал было рыться в кармане фартука в поисках сдачи, но Урхарт лишь слегка покачал головой — и Фигг, расплывшись в довольной улыбке, так же незаметно скрылся.

— Я давно собирался выкроить время, чтобы побеседовать с вами, так сказать, с глазу на глаз. Думаю, вы уже догадались, о чём — а точнее, о ком, — пойдёт разговор?

— Разумеется, — кивнул я, отвечая на рукопожатие. — Если не возражаете, я бы предпочёл беседовать на свежем воздухе, — предложил я.

— Что ж, в этом есть свой резон, — согласился он.

Я вышел из трактира и неспешным шагом направился в сторону "Трёх мётел". Урхарту было явно неудобно подстраиваться под мой темп, а я намеренно не прибавлял ходу, так как рассчитывал поскорее отделаться от него.

— Профессор Флитвик, надеюсь, вы понимаете, как непросто мне было решиться на этот разговор, — Урхарт выдержал паузу. — Однако, взвесив все "за" и "против", я пришёл к выводу, что могу довериться вам без опасения. Несомненно, вы — человек чести, к тому же близкий друг мисс Макгонагалл...

— Да, мы с Минервой давние друзья, — как бы скверно я ни чувствовал себя, всё же не смог устоять перед искушением дать ему понять, что, в отличие от него, могу себе позволить называть её по имени.

— Она всегда отзывалась о вас тепло, говорила, что вы — лучший человек из всех, кого она знает, — продолжал Урхарт, по-видимому, не заметив в моих словах никакого подтекста.

— Минерва очень добра ко мне, — отозвался я.

— В таком случае, надеюсь, я могу рассчитывать на ваше участие, содействие и... молчание? — он явно начинал терять терпение, но я не стал ему подыгрывать. Необходимо было поскорее развеять его иллюзии, однозначно дав ему понять, что доброго приятеля с ним я разыгрывать не намерен, а посредников для своих матримониальных поползновений он может поискать в другом месте. Тем более, несмотря на то, что Урхарт держался вполне дружелюбно, я помнил, что, изо всех выигранных мною дуэлей по меньшей мере две начинались точно так же — с неторопливой прогулки и невинной, на первый взгляд, беседы. Как правило, глядя на меня, эти уверенные в себе джентльмены, представительные и вальяжные министерские чиновники, как-то забывали и о моём вспыльчивом до крайности скандальном нраве, и о моём чемпионском титуле. Правда, затевать дуэль прямо перед началом учебного года — не самая удачная идея, и я решил про себя, что не буду нарочно провоцировать Урхарта и, тем более, не стану бросать ему вызов — просто постараюсь сделать так, чтобы он начал тяготиться моим обществом.

— Насколько я понимаю, вы испытываете ко мне некоторую настороженность, возможно, граничащую с предубеждением?.. Что ж, этого и следовало ожидать: когда человек наших с вами лет начинает интересоваться девушкой, которая годится ему в дочери, его могут счесть... э-э-э… излишние самонадеянным, склонным мерить не по себе, ведь так?.. Словом, я заранее готов к осуждению с вашей стороны и понимаю, что пока ещё не успел заслужить вашего доверия. Но всё же прошу вас поверить в искренность и абсолютную честность моих намерений. Мною движет единственная цель — добиться, чтобы мисс Макгонагалл согласилась стать моей женой! — он замолчал, переводя дух.

Я упрямо держал паузу. Конечно, я мог бы поспорить с ним, сказав, что нет и быть не может никаких "наших с ним" лет, и что в отцы Минерве я, в отличие от него, не гожусь — для этого мне пришлось бы обзавестись семьёй лет в пятнадцать; но всё же я решил не упускать шанс, а разузнать поподробнее как о его взаимоотношениях с Минервой, так и о его дальнейших намерениях.

— И для этого вы решили обратиться ко мне? — я попытался сыграть изумление, но, кажется, вышло не слишком удачно. — Не представляю, чем я могу быть вам полезен.

— Как вам известно, последние шесть лет я занимаю должность главы Департамента магического правопорядка, а с недавних пор ещё и вхожу в состав Визенгамота в качестве одного из почётных заседателей, — начал Урхарт. — Это может показаться нескромным, однако моя безукоризненная репутация, немалый опыт службы в Министерстве и личные склонности — всё это позволяет мне стремиться к покорению новых карьерных вершин. Я решил быть с вами откровенным до конца, поэтому скажу начистоту: в отдалённой перспективе я мог бы претендовать на самый высокий правительственный пост! — Урхарт явно рассчитывал услышать от меня как минимум возглас изумления, но не дождался сколько-нибудь определенной реакции и поэтому продолжил:

— Как вы, должно быть, уже поняли, я имею в виду пост министра Магической Британии. Не так уж мало, согласитесь. Даже если этим надеждам не суждено сбыться, моя карьера и без того вполне удалась, жизнь устроена и быт налажен. Единственное, что огорчает меня в моём положении — это, увы, одиночество, с которым я, впрочем, намерен в скором времени расстаться.

— Полагаю, мистер Урхарт, что при всех перечисленных вами обстоятельствах у вас едва ли могут возникнуть проблемы с выбором достойной спутницы жизни, — осторожно произнёс я.

— С выбором у меня действительно нет проблем, — проговорил Урхарт, — так как выбор давно сделан. Моя избранница — мисс Макгонагалл, и ни одна женщина, кроме неё, не подойдёт для этой роли достаточно хорошо. Мне кажется, что ей, для её же пользы, стоило бы задуматься над моим предложением. Я люблю её и отношусь к ней с безмерным уважением, и даже если сейчас она не питает ко мне иных чувств, кроме почтительной дружбы, то в будущем я намерен сделать всё, чтобы её сердце склонилось ко мне.

— Я очень рад за вас и желаю вам удачи; но всё же, при чём здесь...

— Профессор Флитвик, я не договорил. Мне стало известно, что вы всегда пользовались особым доверием мисс Макгонагалл и нередко давали ей советы касательно устройства её дальнейшей жизни. Все эти годы вы были для неё не только учителем, но и другом. Несомненно, вы беспокоитесь о ней и желаете ей добра, поэтому я взял на себя смелость обратиться к вам с просьбой…

— Я весь внимание, — несмотря на все усилия, в моих интонациях появились нотки раздражения; я злился, но ничего не мог с собой поделать.

— Если в ближайшее время мисс Макгонагалл обратится к вам за советом по столь деликатному поводу, как выбор супруга, то мне бы хотелось, чтобы вы, профессор Флитвик, составили мне протекцию. Я, со своей стороны, готов поклясться вам всем, чем хотите — да хоть своей жизнью, — что брак со мной сделает её счастливой, и вам никогда не придётся пожалеть о том, что вы поспособствовали этому союзу.

Я покачал головой.

— Мистер Урхарт, не скрою, ваши доводы звучат вполне убедительно, однако мой ответ — нет. Я не сделаю того, о чём вы меня просите.

— Но почему? — изумление мистера Урхарта выглядело таким натуральным, что я понял: ему даже в голову не может прийти, насколько я далёк от намерения помогать ему в этом деле. Видимо, он и помыслить не мог, что я окажусь его соперником… Силы Небесные, как хорошо, что два месяца назад Мими сама сказала мне, что ни за что не выйдет за него, потому что иначе я сейчас бы извёлся от мук бессильной ревности и унижения.

Однако теперь мне надо было выйти из неловкого положения, в которое Урхарт поставил меня своей абсурдной просьбой.

— К сожалению, в высших эшелонах власти многие очень уж рьяно отстаивают идею чистокровности, — начал я, делая вид, будто тщательно подбираю слова. — Думаю, вы и сами прекрасно понимаете, что происхождение жены будущего министра магической Британии не должно составлять ни для кого тайны и непременно будет обсуждаться всеми, кого волнуют подобные вопросы. Не знаю, задумывались ли вы, что, возможно, чистокровная жена могла бы повысить ваши шансы быть избранным на этот пост?

— Профессор Флитвик, я полагаю, что моя умеренно-промаггловская политическая позиция вполне может выражаться в подчёркнуто тёплом отношении к лицам смешанного происхождения. Иными словами, я могу себе позволить жениться на полукровке. И даже если мне откажут в избрании только на основании статуса крови моей жены, то я приму это безропотно и никогда ничем её не попрекну. Ведь такой спутницы жизни, каковой может стать мисс Макгонагалл, нельзя найти ни среди чистокровных волшебников, ни среди титулованных магглов. Она — истинная леди, и не имеет ни малейшего значения, в какой семье она родилась. Словом, если мне придётся выбирать между министерским креслом и браком с мисс Макгонагалл, я, несомненно, выберу второе.

— Такие взгляды и принципы, несомненно, делают вам честь, — весьма неискренне проговорил я. — Предположим, вам и в самом деле удастся занять пост министра — и что тогда?.. Вы и ваша супруга постоянно будете на виду. В консервативно настроенных кругах ваш брак будут обсуждать, осуждать, всячески демонстрировать Минерве презрение и враждебность, и ей будет непросто отражать нападки обидчиков.

— Полагаю, статус министра даёт достаточно полномочий, чтобы оградить семью от… нежелательных влияний. И прошу заметить, что жена министра магической Британии — не такая уж публичная фигура; полагаю, будет даже лучше, если она не станет принимать активного участия в общественной жизни, ограничиваясь лишь сопровождением на протокольных приёмах — а их, как известно, проводят всего четырежды в год. Однако, я надеюсь, вы поймёте меня правильно: при всём огромном уважении, которое я питаю к мисс Макгонагалл, у меня не так много времени, чтобы годами ждать, пока она окончательно разочаруется в преподавании и решит вернуться в Министерство.

— Мне кажется, что она не сделает этого, — заметил я. Но Урхарт, похоже, вовсе меня не слушал, а продолжал вслух рассуждать о своём:

— Полагаю, тогда, в Лондоне, единственной моей ошибкой было то, что я обратился к ней с предложением руки и сердца напрямую, без предварительных ухаживаний. Правда, дело было не столько в нехватке времени, сколько в том, что я не рискнул бы даже пытаться подступиться к ней так, как это принято в обществе — согласитесь, цветы, подарки, любые знаки внимания от непосредственного начальника могли быть восприняты, как... Как некоторое злоупотребление, свидетельствующее о неуважении. Поэтому я, разумеется, сразу же оговорил, что это предложение никак не связано с её назначением на новую должность, и что, каким бы ни был ответ, он ни на что не повлияет. Признаться, я не ожидал немедленного согласия, но был весьма разочарован её отказом. Однако при некотором размышлении я пришёл к выводу, что мисс Макгонагалл, получив одновременно два столь разных предложения, была слишком смущена и попросту растерялась. Возможно, именно поэтому её решение уволиться стало для меня тяжёлым ударом. Я до сих пор продолжаю ожидать возвращения мисс Макгонагалл в наш департамент. Правда, к сожалению, теперь я могу предложить ей разве что прежнюю должность секретаря: после её отказа и увольнения я был вынужден повысить другого сотрудника, и пока он справляется довольно хорошо. Однако на мой взгляд любая работа в Министерстве намного лучше соответствует характеру, убеждениям и склонностям мисс Макгонагалл, нежели преподавание в школе. Иными словами, я не представляю себе её в роли профессора...

— И совершенно напрасно, — снова перебил я. — Минерва способна со временем стать одной из лучших учителей во всём Хогвартсе. Не говоря уже о том, что, кроме преподавания и деканства, она занимает здесь должность заместителя директора. Так что, как видите, именно здесь, в школе, её амбиции и способности получили столь высокую оценку, что её карьера, едва начавшись, можно сказать, уже удалась. Конечно, я не знаю, что предлагали ей вы, однако...

— Не знаю, стоило ли вам пытаться упрекнуть меня в недостаточно высокой оценке способностей мисс Макгонагалл, однако, раз уж об этом зашла речь, то я отвечу вам: тогда, в Лондоне, я предлагал ей стать моим заместителем. Конечно, вернись она сейчас, ей придётся снова...

Что он говорил дальше, я не слышал, потому что замер с открытым ртом, пытаясь переварить сказанное. Урхарт что же, предлагал двадцатилетней девушке, секретарю с трёхлетним стажем, занять пост заместителя главы Департамента магического правопорядка? Да ещё и навязывался при этом в мужья? Это было с его стороны верхом бестактности, и, зная Минерву, я прекрасно понял, почему она уволилась. Какими бы честными ни были его намерения, Минерва не могла понять это иначе, как завуалированную форму посягательства на себя. А как ещё расценить предложение руки и сердца в сочетании с назначением на неприлично высокий пост?.. Да одного только назначения хватило бы, чтобы поднять волну ненависти и клеветы, а уж приняв оба этих предложения, она навсегда лишилась бы покоя, потому что лавина сплетен преследовала бы её до конца дней.

— Мистер Урхарт, право, я даже предположить не могу, как Минерва отнеслась ко всему этому. Но на вашем месте я бы не удивлялся, что она предпочла покинуть Министерство. Думали ли вы, что все эти радужные перспективы неожиданного карьерного роста в сочетании с семейным... м-м-м, счастьем, нанесут фатальный удар по её репутации? Ведь это не секрет, что Минерва заботится о своём добром имени, и...

— Ну разумеется, — перебил меня Урхарт. — Мисс Макгонагалл была одной из немногих сотрудниц, чья репутация всегда была и осталась незапятнанной. Хотя поначалу я приглядывался к ней с некоторым опасением.

— Почему? — изумился я.

— Из-за её причёски, разумеется. Одно время она носила недопустимо короткую стрижку, наподобие тех, что не так давно вошли в моду у маггловских женщин. Сами понимаете, излишнее подражание магглам в одежде и во всём, что касается внешнего вида, поведения, вкусов, — всё это для сотрудников Министерства магии является крайне нежелательным. Не подумайте, сам я отношусь к магглам вполне терпимо, даже, скорее доброжелательно, однако в высших эшелонах власти в последнее время слишком часто меняется направление ветра. Одним словом, я был рад убедиться, что мисс Макгонагалл носила эту причёску не в знак демонстрации радикально-промаггловских взглядов, и тем более не в подражание суфражисткам... И в целом, я был рад, что она в полном порядке, — прибавил он.

— "В полном порядке"? Вы так это называете? Её сбросили с метлы, она упала с огромной высоты, несколько часов находилась между жизнью и смертью, и доктору Сметвику пришлось её остричь!

— Да, она говорила: серьёзная травма головы, запрет на аппарирование, — перебил Урхарт. — Во всяком случае, теперь она вполне здорова. И во всех этих неприятностях тоже можно найти светлую сторону. Я имею в виду, что квиддич в целом — занятие бессмысленное и травмоопасное, такая разновидность досуга подходит разве что для туповатых и не в меру энергичных юнцов, а разумной девушке совершенно незачем рисковать жизнью ради забавы.

Я хотел возразить, но смолчал, вспомнив, какой измученный вид был у Минервы, когда она пришла в себя после того рокового матча.

— А во всём остальном мисс Макгонагалл вела себя безукоризненно, — продолжал Урхарт. — Знаете, мне никогда не представлялось возможным, чтобы женщина могла быть одновременно и независимой, и столь обворожительной, как она. Дело в том, что, хоть я и не люблю этого афишировать, но в прошлом уже был женат. Моя бывшая супруга была очень умной и порядочной женщиной, ничего плохого о ней я сказать не могу, но вот её самостоятельность... Нет, мне не мешала её карьера; напротив, я и сам многому у неё научился. Она умела быть обаятельной, даже эффектной, и характер у неё был вполне приемлемый, но... она была сильной натурой — и, пожалуй, для меня это было уже чересчур. Со временем я перестал видеть в ней женщину. Думаю, вы меня поймёте. Восемь лет назад мы расстались по обоюдному согласию, и с тех пор я навсегда зарёкся смешивать рабочие отношения с личными, но... — Урхарт развёл руками и виновато улыбнулся. — Но слова своего, как видите, не сдержал.

Я кивнул ему — мол, не расстраивайтесь, с кем не бывает. Урхарт, видимо, удовлетворился этим молчаливым одобрением и продолжил свою исповедь.

— Для меня главное, чтобы женщина понимала меня, была единомысленна со мной и всегда, при любых обстоятельствах, вела себя достойно. Не судите меня за это: вы сами не хуже меня знаете, что человек может, раз оступившись, навсегда запятнать своё доброе имя, и с ним более никто не захочет связать свою судьбу. Так, например, о вас ходит немало сплетен — да, признаться, я верил в то, что как минимум половина этих слухов — правда, но для меня оказалось достаточно одного слова мисс Макгонагалл, чтобы переменить о вас мнение и более не верить тому, что говорят злые языки. Хотя, конечно, никак нельзя отрицать, что джентльмену с... не самым удачным происхождением следовало бы вести себя осмотрительнее с дамами, поскольку слухи, которые украсили бы биографию любого другого мужчины, в данном случае сработают с обратным эффектом.

— Благодарю вас за совет, мистер Урхарт, я непременно приму его к сведению, — проговорил я деланно-спокойным тоном. — Хотя, признаться, моя репутация в широком обществе — это последнее, что может меня волновать, тем более, что я-то и вовсе никогда не пытался смешивать служебное с личным — по крайней мере, не в стенах Министерства... Да и, уверен, каковы бы ни были мои прежние деяния, до "некоторых джентльменов" мне всё же далеко.

— Пожалуй, вы правы, — кивнул Урхарт, совершенно не уловив моей иронии. — Знаете, а ведь сейчас, при более тесном знакомстве, я увидел перед собой настоящего учителя, зрелого, серьёзного, ответственного, не склонного к беспечности, к излишним сантиментам или к эпатажным выходкам. Одним словом, я рад, что в вашем лице Хогвартс приобрёл такого замечательного мудрого наставника для юных волшебников и волшебниц. Теперь уже совершенно не важно, какие безумства вы позволяли себе, будучи молодым: видимо, теперь ваш опыт и душевная зрелость компенсируют, быть может, некоторые… м-м-м, грехи вашей бурной юности.

— Благодарю на добром слове, — отозвался я, с трудом удержавшись от того, чтобы сопроводить эту кроткую реплику вполне издевательским полупоклоном.

— Иными словами, я надеюсь, мы с вами нашли общий язык? — проговорил мистер Урхарт, прерывая затянувшуюся паузу.

— Несомненно, — ответил я, радуясь про себя, что он ни в какой форме не произнёс слова "дружба" и тем самым не заставил меня выбирать между лицемерием и угрозой немедленного разоблачения.

— В таком случае, я могу спросить вашего совета?

...Что, ну вот, что я должен был ему на это сказать? "Рискните"? Может быть, "дерзайте"? Он что же — глух и слеп, раз до сих пор не понял, что я с трудом выношу его общество, потому что ненавижу его, а ненавижу — потому что смертельно ревную Минерву к нему?!..

Я не нашёлся с ответом и кивнул.

— Итак: что должно произойти, чтобы мисс Макгонагалл согласилась оставить Хогвартс и вернуться в Министерство?

— Она должна как минимум сама захотеть этого и выразить своё решение, подписав соответствующие заявления.

— Это само собой разумеется, — кивнул Урхарт. — Но меня прежде всего интересуют факторы, способные влиять на её решение. Рискну предположить, что вам они известны.

— Возможно, мой ответ разочарует вас, но я должен предупредить: Минерва предпочитает сама выбирать свой путь. Она не потерпит никакого насилия над собой, ей претят любые манипуляции, а к человеку, который посмеет играть её чувствами, Минерва будет беспощадна Ключ к её поступкам — в её душе, в её привязанностях — одним словом, в сфере эмоций; и хотя осуществлять задуманное она привыкла с помощью логики и рационального мышления, но вектор приложения усилий задаёт именно этот компас, — я приложил руку к своей груди. — Она возвратилась в Хогвартс, потому что любит его. Если бы она любила Министерство, ей бы и в голову не пришло увольняться.

— Иными словами, её своенравие и импульсивность задают тон, а логическое мышление и таланты служат лишь средством к достижению эмоционального удовлетворения?.. При этом гордость не позволяет ей признать, что это ошибочный путь, и мисс Макгонагалл восстаёт против тех, кто пытается, для её же блага, раскрыть ей глаза?

— Мистер Урхарт, я не хочу быть непочтительным к господину будущему министру, однако ваши слова непохожи на речи влюблённого, — заметил я, из последних сил сдерживая бешенство. Этот человек определённо выводил меня из себя — скорее всего, непреднамеренно, но каждый новый виток беседы всё сильнее накалял мою ярость.

— Можете не сомневаться: я люблю мисс Макгонагалл, — холодно ответствовал Урхарт. — Что же касается "будущего министра" — для меня не имеет решающего значения, буду ли я избран на этот пост или же потерплю поражение. Рано или поздно с политикой, да и с государственной службой в целом для меня будет покончено... Главное для меня — чтобы рядом со мной была единственная женщина, которую я боготворю, перед которой преклоняюсь, которую уважаю и люблю всем сердцем. Только так, только с ней, рука об руку — вот как я хотел бы пройти весь оставшийся жизненный путь. Как видите, мои чувства нельзя назвать поверхностными; а раз так, то я вполне могу позволить себе... быть может, даже некоторые вольности — в конечном счёте, ручаюсь, со мной мисс Макгонагалл будет счастлива.

— В таком случае, должен предупредить вас, что вы — пятый человек в её жизни, кто берёт на себя смелость решать, что необходимо для счастья Минерве Макгонагалл.

— Как интересно; и кто же остальные четверо?

— Её родители, её лучшая подруга и Альбус Дамблдор, — ответил я, с наслаждением отмечая, как вытянулось лицо Урхарта при одном упоминании нашего директора. Ага, проняло, значит!..

— Что ж, профессор Флитвик, по вашим словам и поведению нетрудно догадаться, что вы, даже после сегодняшнего разговора, всё ещё не считаете меня достойным руки вашей бывшей ученицы. Уж не знаю, чем я так провинился, что снискал вашу неприязнь, но уверяю вас, что даже без вашего участия рано или поздно найду способ добиться её согласия на брак. В конце концов, настанет день, когда мисс Макгонагалл станет недостаточно общества друзей, коллег, родственников; и — назовём вещи своими именами, — ей захочется иметь рядом надёжного спутника, человека, на которого можно положиться. И поверьте, своего я не упущу.

Я уже был готов ответить: "не сомневаюсь", как вдруг знакомый голос окликнул нас обоих, положив конец бессмысленному и неприятному разговору.

— Профессор Флитвик! Мистер Урхарт! Я рада вас видеть, — несмотря на поистине солнечную улыбку, которой Минерва сопроводила приветствие, было заметно, что она смущена и озадачена. — Профессор Флитвик, я помню о нашей с вами договоренности, но, насколько я понимаю, у мистера Урхарта, должно быть, есть ко мне важное дело?.. Я надеюсь, вы не обидитесь, если я задержусь на полчаса?

На секунду я опешил — у нас с Минервой не было никаких договоренностей насчёт сегодняшнего дня; в последнем письме Мими писала, что сама не определились с датой возвращения в школу. Но буквально в следующий миг я разгадал её нехитрый замысел и, разумеется, немедленно подыграл ей:

— Хорошо, профессор Макгонагалл, — кивнул я, пряча усмешку. — Буду ждать вас в школе. До встречи, — и я зашагал прочь по пыльной хогсмидской дороге.

...Как, в сущности, мало надо, чтобы обнадёжить и поддержать меня — всего-то обронить пару фраз, из которых ясно свидетельствовало, что Минерва не собирается демонстрировать бывшему начальнику, насколько тесная дружба связывает её со мной — уже одно только это показалось мне добрым знаком. Урхарт, привыкший к её прямоте и исполнительности, уловил всего лишь некоторую часть подтекста, заложенного в наших репликах. Так, должно быть, он решил, что беседа с ним, пускай и краткая, составляет для Минервы приоритет, а мне, таким образом, отведена более скромная роль; я же услышал в её интонациях нечто совершенно иное: что ей придётся задержаться с Урхартом ненадолго, но она надеется, что сумеет спровадить его за каких-то десять минут — и даже в том случае, если он всё-таки увяжется за нею до самого замка, то уж потом она проведёт куда больше времени в моём обществе.

Изо всей этой драматичной сцены, прерванной появлением Мими, ясно было лишь одно: моё отношение к мистеру Урхарту изменилось резко и безвозвратно. Я понимал, что больше не смогу воспринимать его как забавного чудака, которого много лет назад застал в компрометирующей ситуации, а теперь изредка видел в кабачке у Аберфорта. При ближайшем рассмотрении Элфинстоун Урхарт оказался не так уж глуп и совершенно не смешон. Да, ему была свойственны некоторые нечуткость и бестактность вкупе с самонадеянностью, но эти недостатки были, в сущности, не так уж велики, да и всё это никоим образом не отменяло и не затмевало его преимуществ. Насколько я мог судить, Урхарт был весьма уважаемым в министерских кругах чиновником. Его репутация и впрямь не омрачалась почти ничем, кроме общеизвестного печального факта: несколько лет назад он расстался с первой женой — и никто не знал, что послужило этому причиной. За всё время нашего с ним знакомства я никогда не слышал ни о каких его романтических приключениях, и уж тем более — о каких-либо сомнительных предприятиях, хотя неоднократно расспрашивал о нём и Аберфорта, и Мартина — судя по всему, ни одна живая душа не знала о его былой связи с одной из видных сотрудниц Министерства. И этот человек смел указывать мне на грехи моей молодости!.. Нет уж, увольте, меня рано списывать со счетов, я ещё не успел вдоволь нагрешить. К тому же сегодняшнее поведение Мими ясно указывало на то, кому из нас она отдаёт предпочтение.

Однако любопытно, насколько политические амбиции моего соперника соответствуют действительности? Я попытался навскидку оценить, каковы его реальные карьерные перспективы. Согласно моему, весьма поверхностному, знанию обстановки в Министерстве Урхарта нельзя было отнести к числу фигур, часто мелькающих на политической арене, однако это ещё ни о чём не говорило — многое зависело от того, насколько серьёзной окажется политическая сила, стоящая за ним. По всему выходило, что Урхарт, придерживавшийся умеренно-промаггловской позиции, в той или иной мере разделял взгляды мадам Марчбэнкс. В пользу этого говорило также его явное неудовольствие при упоминании имени Дамблдора. Что ж, возможно, я угадал. Быть может, я ещё окажусь не вполне безнадёжным политиком…

Едва добравшись до своей комнаты, я ощутил зверский голод. И только утолив его и уничтожив все сэндвичи, заботливо приготовленные мамой мне в дорогу, я заметил, что, вообще-то, мне не мешало бы привести себя в порядок: я вспотел, волосы растрепались, новую мантию запорошило пылью. М-да. Одежду можно отчистить и заклинанием, а вот мне самому снова необходимо принять душ — если, конечно, я всё ещё рассчитываю на приветственные объятия после двух месяцев разлуки с Мими.

Припомнив, когда она обещала зайти ко мне, я наколдовал Темпус и с ужасом осознал, что в моём распоряжении осталось не более десяти минут.

Впервые в жизни я так торопился, стремясь привести себя в пристойный вид — вплоть до того, что считал вслух секунды, стоя под душем.

...Мои волосы были всё ещё влажными, когда в дверь постучали.

— Войдите, — произнёс я не слишком твёрдым голосом.

— Филиус, дорогой, как я рада тебя видеть! — на пороге стояла Эльфрида Бёрк; в руках у неё была хрустальная вазочка с имбирным печеньем. — Мне тут одна птичка на хвосте принесла, что ты уже вернулся, и вот… Угостишь меня чаем?

Я только улыбался и беспомощно кивал — а что ещё мне оставалось делать, если Эльфрида задала этот вопрос, уже расположившись в кресле. Вазочка заняла почётное место в центре стола.

— Рассказывай, как провёл лето, — потребовала Эльфрида довольным тоном.

— Очень… Э-э-э… — проговорил я, путаясь в собственных мыслях. — Хорошо. Наверное, хорошо. Спасибо. А вы?

— А я скучала, — вздохнула она. — С сестрой. Здесь, в замке. Неделю назад решила наведаться в Йоркшир; заодно думала навестить тебя, но ты, как я понимаю, уехал к родителям?

— Да, так получилось.

Видимо, на моём лице отразилось всё, что я думаю и о тогдашних событиях, и о нынешнем визите, потому что следующим был вопрос о моём самочувствии.

Я принялся было жаловаться на несуществующую головную боль, в надежде, что Эльфрида оставит меня одного — и действительно, план сработал: едва допив чай, она поспешила откланяться. Вазочка осталась стоять на столе, как напоминание о моей не вполне чистой совести.

Я обессиленно откинулся в кресле, размышляя, куда могла запропаститься Минерва. По всем моим подсчётам, она должна была попасть в Хогвартс не менее четверти часа тому назад. А что, если Мими, подойдя к двери, услышала голоса, поняла, что я не один, развернулась и ушла?.. Что ж, это вполне логично: после всех волнений и тревог этого лета, после всех этих трогательных и нежных писем, что мы не забывали отправлять друг другу, наша встреча станет настоящим событием — и уж точно, событием, не предназначенным для посторонних глаз!

Оставалось лишь надеяться, что она ещё не приходила — но надежда эта меркла с каждой минутой. Я полулежал в кресле, прикрыв глаза и думая о Минерве…

Когда я открыл глаза, в комнате было темно. Черт побери! Я и сам не заметил, как уснул. Всё тело ломило; шея затекла. Едва я подумал, что спать сидя — отвратительная идея, как вдруг я вспомнил, что ждал визита Мими, а пришла Эльфрида… который час?!

Я зажёг свет, глянул на часы, сверился с Темпусом. Половина одиннадцатого.

Неожиданно моё внимание привлекли незнакомые предметы, стоящие на моём столике: помимо вазочки Эльфриды, теперь там располагался небольшой поднос с блюдами, накрытыми белоснежной накрахмаленной салфеткой. Приподняв салфетку, я увидел горшочек супа, хлеб, салатницу, полную салата и фруктовую тарелку, в котором лежали три румяных персика и записка, написанная рукой Минервы. Развернув её, я прочёл:

"Филиус, ты, должно быть, очень устал, потому что, когда я зашла к тебе, ты даже не пошевелился, и я взяла на себя смелость распорядиться, чтобы твой ужин доставили прямо сюда. Если тебе что-то нужно, прошу, не стесняйся, позови меня. Я всё равно до полуночи не лягу — слишком много всего произошло. Очень надеюсь, что ты простишь меня за опоздание. Поверь, у меня были на то причины.

Искренне твоя,

М.М."

Надо ли говорить, что я тут же сломя голову помчался вниз и через минуту уже стоял у двери, ведущей в её апартаменты?..

С замирающим сердцем я аккуратно постучал. Дверь немедленно открылась; Мими стояла передо мной, лицо её было бледным.

— Филиус, — проговорила она, опускаясь на колени и неловко обнимая меня. — Наконец-то мы оба… здесь. Да, кстати, ты нашёл свой ужин?

— Конечно; и я тебе за него очень признателен, — ответил я, наблюдая, как смущённая Мими поднимается с колен и теребит полураспущенную косу. — Правда, я так ничего и не съел: мне не терпелось увидеться с тобой. И вообще, я терпеть не могу ужинать в одиночку. Может быть, пойдём ко мне?

— С удовольствием! Я бы не отказалась от чая, — вздохнула Мими. — И у меня к тебе есть серьёзный разговор.

— Я весь внимание.

— Филиус, я сегодня чрезвычайно удивилась, застав тебя в столь неожиданной компании, — начала она прямо на ходу. — Я не знала, что ты знаком с мистером Урхартом, и мне показалось, что он… — она осеклась, не договорила, и в её тоне было что-то не слишком хорошее.

— Что случилось? — как можно более мягким тоном спросил я. — Мистер Урхарт был с тобой неучтив? Он обидел тебя?

— Нет; ничего такого, — покачала головой Мими. — Просто мне кажется, что он снова взялся за старое — и одна мысль об этом приводит меня в ярость.

— "Взялся за старое?" Что это значит?

— Погоди; я сейчас объясню по порядку. Итак, я сразу должна сказать, что как начальнику ему цены нет: он справедлив, умён, внимателен, знает своё дело и умеет обращаться с людьми. То есть с этой стороны к нему никаких претензий нет и быть не может. Когда он предложил мне повышение, я хотела было обрадоваться, но одновременно с этим от него поступило и другое предложение — вполне честное, ничего предосудительного он не сказал и не сделал, однако мне было настолько не по себе, что я поняла: больше не смогу работать под его руководством ни дня. А после, когда директор Дамблдор прислал письмо, я спешно начала собираться в школу… Одним словом, мне стало не до бывшего начальника с его матримониальными поползновениями. Оставалось два дня до моего отъезда, как вдруг я получила письмо от матери. Выяснилось, что мистер Урхарт, огорчённый моим двойным отказом и поспешным увольнением, не придумал ничего лучше, как заявиться к моим родителям в деревню и постараться завоевать их расположение — что он, без тени сомнения, и сделал.

Мими взяла небольшую паузу, чтобы прочистить горло, а после продолжила:

— Таким образом, мои родители были поставлены в известность о том, что у меня появился зрелый, солидный и вполне респектабельный поклонник с самыми серьёзными намерениями, и заодно — блестящие карьерные перспективы в Министерстве магии. А также они узнали, что я одним махом перечеркнула все эти заманчивые предложения и отныне готовлюсь похоронить себя заживо в школе. Можешь представить, как им это понравилось!..

Я понимающе кивнул.

— Мамино разочарование было особенно сильно — для отца, как ты помнишь, моя карьера всегда стояла на втором месте. По мнению моих родителей, я проявила к ним самую чёрную неблагодарность, пренебрегла любовью и доверием достойного во всех отношениях, порядочного джентльмена, разрушила свою жизнь и карьеру. Конечно, двери отчего дома для меня с тех пор были закрыты. Впрочем, они намекали, что, если я изменю своё решение и раскаюсь, то меня, скорее всего, простят.

— О, Мими! — воскликнул я, потрясённый её рассказом. — И ты столько лет молчала?!

— А что я могла ещё сделать? Мне вовсе не хотелось, чтобы ты, как, например, Августа, считал моих родителей ограниченными людьми. Ты бы не понял их — а ведь они всего лишь хотели защитить меня от ошибок и их последствий…

— Но ты ведь не считаешь свои решения ошибками, правда?

Минерва молча сверила взглядом столешницу, словно принимая какое-то решение. Вид у неё был одновременно и упрямый, и подавленный, и я решил не торопить её с ответом.

Немного погодя Минерва заговорила снова:

— Этим летом произошло кое-что совершенно ужасное. То есть началось всё гораздо раньше, но… Одним словом, в начале августа Малькольм избил одного человека.

— Как? — переспросил я. Мне показалось, что я ослышался. Малькольм Макгонагалл, рассеянный, задумчивый и неорганизованный, был не из тех ребят, кто склонен выяснять отношения с помощью грубой силы. Вот его младший брат — другое дело: от Роберта всего можно было ожидать.

— Обыкновенно. Кулаками разбил ему лицо, сломал нос.

— То есть… И всё это сделал Малькольм?

— Да. Если бы Роберт оказался в деревне, он бы тоже принял в этом участие, но его не было, и Малькольм справился сам.

Минерва замолчала. Всё, что она говорила, показалось мне более чем странным: она цедила слова, как будто не хотела выдавать обуревающих её эмоций, но если бы не её безрадостный вид, то можно было бы подумать, что поступок брата она не осуждает и даже считает приемлемым.

— Минерва, я ничегошеньки не понял, — мягко произнёс я.

Минерва подняла на меня измученный взгляд, и я начал кое о чём догадываться.

— Тебе трудно говорить на эту тему?

Она кивнула.

— Хорошо; давай, я буду рассуждать вслух, а ты будешь меня поправлять при необходимости. Итак, если вечно витающий в облаках, умный и замкнутый Малькольм совершил нечто подобное, значит, произошло нечто из ряда вон выходящее. Тот человек, видимо, чем-то крепко обидел твоего брата. Но ты сказала, что Роберт был готов участвовать в этом… Двое на одного — это слишком, даже для импульсивного и активного Роберта. Всё же он вовсе не злой человек; скорее, напротив. Значит, произошло нечто, заставившее Малькольма пойти на крайние меры. Нечто, чего твои братья не простят никому. Что бы это могло быть?..

Минерва прикрыла глаза.

— Судя по тому, что твоему брату пришлось махать кулаками, противником его был маггл; а раз дело произошло в вашей деревне, то… Я, кажется, понял. Этот человек — мистер Дугал Макгрегор?

Она снова кивнула, не открывая глаз. Бедная, как ей, должно быть, страшно!.. Но я должен, я просто обязан ей помочь.

— Мими, я прекрасно помню, что твои братья всегда относились к нему неприязненно. Но, судя по реакции Малькольма, на этот раз мистер Макгрегор дал им повод себя ненавидеть… Он что же, говорил о тебе гадости? Распускал порочащие слухи?

Минерва, застывшая было в напряжённой позе, при этих словах судорожно всхлипнула — без слёз, но мне от этого тихого звука стало невыносимо горько. Некоторое время мы сидели молча; я понимал, что нет таких слов, чтобы моментально вылечили разбитое сердце — каким бы недостойным субъектом ни был Дугал Макгрегор, она, видимо, до сих пор любила его, несмотря на то, что он был женат на другой — женитьба ведь ещё не преступление. Теперь же, когда он повёл себя по отношению к ней как последний подонок, она чувствовала себя обязанной его разлюбить — и не находила в себе достаточно силы.

— Мими, мне очень жаль, — тихо произнёс я.

— И это ещё не всё, — выдавила она.

— А ему и этого было мало? — поразился я. — Что он ещё натворил, этот жалкий трус и лгун?

Мими покачала головой.

— Дело не только в нём. Мои родители… После этой истории они больше не хотят меня видеть. Просили Малькольма передать, что больше не напишут мне ни строчки и что я для них умерла.

— Подожди, у меня в голове не укладывается… Тебя оболгали, и ты же ещё и виновата? Нет слов. И эти люди ещё смеют называться родителями?! Прошу прощения, конечно, я не должен так о них отзываться, но...

— Ничего, я понимаю тебя и, в свою очередь, попробую объяснить. В их представлении девушка, которая подаёт повод для таких вот сплетен — это так же неприемлемо, как… Ну, представь, как бы отреагировали твои родители, если бы узнали, что ты, скажем, нарушаешь Статут о Секретности?

У меня от неожиданности едва не вырвался смешок. Ох, знала бы Минерва!.. Но я просто обязан был ответить на её вопрос.

— Полагаю, они бы огорчились. Возможно, упрекали бы меня, стыдили, ругали. Но ни на секунду, слышишь, ни на секунду они не допустили бы, чтобы я остался без их поддержки и любви.

— Да, — произнесла вдруг Минерва, посмотрев мне прямо в глаза. — Конечно, я не знаю их, но… мне кажется, это на них похоже. Достаточно лишь взглянуть на тебя, чтобы понять, как выглядит человек, которого родители любят. Увы, не всем так повезло, как тебе.

— Минерва, прости меня, я бестактный болван…

— Нет! — решительно произнесла Мими, беря меня за руку. — Тебе не за что извиняться. Всю любовь, которую они тебе дарят, ты щедро и с лихвой раздаёшь другим. Сейчас, сидя рядом с тобой, я чувствую, как сердце начинает понемногу оттаивать. Мне уже и вполовину не так больно. В конце концов, они в любом случае не приняли бы моего выбора, и я с ранней юности догадывалась, что рано или поздно это произойдёт. Так что их решение — это неизбежность, которую можно лишь отсрочить, но не предотвратить.

Это было уже совершенно непонятно, но я вспомнил, в каком состоянии она была ещё совсем недавно, и не рискнул спрашивать.

— В любом случае, у меня есть долг перед школой, перед студентами, — продолжала тем временем Минерва, — и у меня есть братья, которые за меня вступились, и…

— И я, — мне пришлось подсказать ей, потому что я всё же не был уверен, что вообще окажусь в этом списке.

— И ты, мой ближайший друг, который меня поддержал. Так что я не одинока, — улыбка у Мими вышла не слишком радостной, но это было гораздо лучше слёз или полузадушенных всхлипов. — Но я вынуждена буду спросить тебя ещё кое о чём, — голос Минервы стал глуше, напряжённее. — Филиус, если не секрет, можешь сказать, о чём сегодня говорил с тобой мистер Урхарт? Что он хотел от тебя?

Я замер. Искушение выдать мистера Урхарта и рассказать Минерве о его просьбе было непреодолимым. Она до сих пор сердилась на него за то, давнее вмешательство в её семейные дела — я всей душой жалел Минерву и всецело разделял её гнев; одного моего признания могло бы хватить, чтобы раз и навсегда расстроить все его планы в отношении Мими… Но меня останавливало одно: никогда Филиус Флитвик не был доносчиком — значит, не будет им и впредь.

— Видишь ли, Минерва, мистер Урхарт… он спрашивал, что я думаю об умеренно-промаггловском политическом течении, — произнёс я, стараясь, чтобы это прозвучало убедительно. — Не знаю, в курсе ли ты, но кандидатура мистера Урхарта на ближайших выборах…

— Ах,Филиус! А я-то считала, что ты на моей стороне, — в голосе Минервы послышался укор. — Значит, теперь он решил действовать через тебя? А ты и рад!.. Но пойми: я всё равно не выйду за него замуж, ни при каких обстоятельствах. Этому не бывать. А мистеру Урхарту можешь передать, что я очень разочарована его упорством. Это, в конце концов, неприлично, да и непорядочно — вот так исподтишка подбираться к девушке, планомерно и методично рассоривая её с самыми близкими людьми. Такая манера свататься не делает ему чести…

— Прости меня, Мими, я не хотел…

— Да, я понимаю, — грустно улыбнулась Минерва. — Ты хотел как лучше. Но, пожалуйста, ты уж не отдавай меня им всем на растерзание, ладно?..

Я сглотнул комок в горле и молча кивнул. Минерва, видимо, сочла это достаточным, потому что снова заключила меня в объятия, на этот раз, как будто — в знак примирения. Я чувствовал, как бьётся сердце Минервы, ощущал её дыхание возле своего уха, её тепло и нежность — и сознавал, что всё это предназначается не мужчине — а другу, учителю, почти родственнику. И всё же, мне были приятны её прикосновения, настолько приятны, что это становилось всё более неуместным, особенно если учесть, с какой бедой она ко мне пришла. Было мучительно стыдно испытывать наслаждение, обнимая отчаявшуюся девочку, которую в одночасье предали и родители, и возлюбленный — поэтому, спешно высвободившись из её объятий, я предложил Минерве выпить ещё чаю с печеньем и съесть пару персиков — и она послушно съела их, поблагодарила — а я смотрел, как она это проделывает: автоматически, будто заводная кукла, и, наверное, даже не чувствует вкуса. Она выглядела просто страшно: бледная, заторможенная и явно лишённая какой бы то ни было воли к жизни, — и мне было страшно отпускать её от себя. Мы посидели ещё немного, а затем я проводил Мими до двери, ведущей в её комнаты.

— Доброй ночи, Филиус, — произнесла она. — Спасибо, что побыл со мной. Теперь ты знаешь всё… ну, почти всё, и я рада этому.

— Доброй ночи, моя хорошая, — я слегка сжал её руку и дождался ответного пожатия. — Увидимся за завтраком, — с этими словами я развернулся и пошёл прочь.

Ложась в постель, я был уверен, что не усну, но меня сморило достаточно быстро. Правда, вскоре я проснулся, мучимый кошмарами — впервые за долгие годы в мои сны вернулась Мередит Спаркс.

Несмотря на конец августа и неумолимо приближающееся начало учебного года, в Большом зале царило радостное оживление. Почти все профессора были в сборе, у всех был вполне отдохнувший вид, все успели соскучиться друг по другу, и было видно, что летние каникулы прошли не зря.

— Дамы и господа, друзья, коллеги! — начал Альбус.

Все собравшиеся, как по команде, принялись рассаживаться вдоль стола — краем глаза я заметил, что на почётное место возле Альбуса, по обыкновению занимаемое Минервой, на этот раз уселся Гораций Слагхорн. Меня, впрочем, это не слишком интересовало: Слагхорново прежнее место занял Кеттлберн, а на его месте, непосредственно возле меня, расположилась не кто иная, как Мими. Альбусову короткую приветственную речь я слушал вполуха — вернее даже, не слушал вовсе. Я знал, что он сейчас сообщит коллегам радостную новость о повышении жалованья, и даже мог примерно догадаться, кто как отреагирует: сёстры Бёрк сразу же решат заказать новую мебель, Сильванус станет ворчать, что рты профессоров в очередной раз затыкают подачками, что с ним этот фокус не пройдёт, и что школе бы не помешало отремонтировать вольер для гиппогрифов, потому что молодняк вот-вот проломит стену и рванётся прочь — сколько вкусностей в кормушку ни положи, а на свободе резвиться веселее. Джереми Синклер, чрезвычайно раздражённый вновь предстоящей длительной разлукой с супругой, несколько приободрится, а Гораций будет довольно улыбаться. Один лишь Катберт Биннс так и останется сидеть в уголке с отстранённым видом, и на лице его будет написано, что всё земное — тщета и суета; но, пожалуй, в сегодняшней новости для него и впрямь нет особого толку, так как, независимо от объёма доходов, давняя и безответная любовь к азартным играм неизменно обеспечивала его карточными долгами.

Мими, как будто, тоже была в курсе повышения — во всяком случае, она определённо не слушала, что говорит директор. Она, как и я, не выспалась и была слишком голодна, чтобы думать о чём-то, кроме завтрака.