Орёл и Кошка (гет)

Это лето я решил целиком посвятить подведению итогов и возврату старых долгов. Отец пообещал, что поможет мне с хроноворотом, как только я сам наберусь храбрости приступить к работе. Среди прочих необходимых дел я планировал в ближайшее время просмотреть папку, доставшуюся мне от покойного Асклепиуса. Я собирался показать её отцу — в конце концов, ему я мог довериться целиком и полностью, — но в первые несколько дней в доме царило веселье, а вместе с ним — ужасающая сумятица и неразбериха, и если нам выпадало свободных полчаса, то всегда находились темы поважнее. Одним словом, я наслаждался жизнью, бездельничал, пользовался всеми привилегиями единственного горячо любимого сына, и муки совести не слишком часто донимали меня: я понимал, что каникулы рано или поздно закончатся и груз повседневных забот снова привычной тяжестью упадёт на мои плечи. Однако вдали забрезжила надежда на частичное избавление от некоторых проблем и неудобств; и каким бы диким мне не казалось внезапное предложение, поступившее от родителей в первый же вечер, я не мог отказаться от искушения хоть изредка помечтать о том, чтобы его принять. В пользу этого также говорило и то обстоятельство, что они явно заранее подготовили такой вариант и ещё перед тем, как приехать ко мне, обсудили между собой все детали. В итоге я раз за разом прокручивал в голове события первого дня, который мы провели все вместе — начиная с того момента, как я проводил родителей наверх и показал им их спальню. Мама, едва осмотревшись, тут же убежала на кухню, откуда доносился угрожающий звон посуды: это мистер Корриган решил лично состряпать завтрак по случаю прибытия гостей.

Отец посмотрел на дверь, только что закрывшуюся за мамой, и тяжело вздохнул.

— Должен предупредить тебя: мама сейчас не в лучшем расположении духа, — произнёс он, садясь на кровать. — Да и я сам, признаться, был просто выбит из колеи, когда ты намекнул мне на свои… затруднения. О причинах происшествия и о мотивах твоего решения мы, если не возражаешь, поговорим чуть позже. Скажу только, что накануне отъезда мы с мамой провели поистине незабываемый вечер, беседуя о тебе и о твоём новом способе убивать время — извини за невольный каламбур, — и мама была очень обеспокоена. Она всё время обвиняла себя, что будто бы именно её неосторожные высказывания и толкнули тебя на этот опрометчивый шаг.

— Но это вовсе не так! — воскликнул я.

— И тем не менее, мне стоило больших усилий разубедить её. По правде говоря, я до сих пор не уверен, что преуспел в этом.

Несколько секунд мы оба молчали. На лестнице послышались шаги, и мама внезапно появилась на пороге.

— Эндрю, дорогой, вот ты где! Как ты думаешь, какое вино будет лучше подать к печёному картофелю? Мистер Корриган попытался испечь его для нас прямо в камине — здешняя кухня оказалась для него чересчур уж волшебной, — было видно, что мама не слишком одобряет такого обращения с каминами, но поступок моего гостя, видимо, отчаянно желавшего быть полезным, не оценить не могла.

— Понятия не имею; по мне, так лучше уж кофе.

— Отлично; тогда я сварю кофе, — кивнула мама. — Собственно, завтрак уже почти готов, можете спускаться.

По выражению её лица я догадался, что мама просто собиралась под каким-нибудь удобным предлогом прервать наш разговор, так как хотела бы и сама в нём поучаствовать, и боялась пропустить что-то важное. Переглянувшись, мы поспешили к столу.

Уж до чего мои родители всегда чуждались светских хитростей и уловок, но ради мистера Корригана они, похоже, решили пустить в ход всё своё обаяние, всё дипломатическое мастерство — поэтому завтрак прошёл в непринуждённой обстановке, за обсуждением нейтральных тем. В итоге мистер Корриган был совершенно очарован их непосредственностью и любезностью; у меня же появилась счастливая возможность помолчать и собраться с мыслями. Отец пообещал, что поможет мне завершить работу над артефактом: да, конечно, я понимал, что мог бы и сам прекрасно справиться, но всё же в его присутствии мне было бы намного спокойнее.

Между тем мама успела потратить изрядный запас своего красноречия и порядком устала — длительные светские беседы давались ей легче, чем отцу, но всё же отнюдь не были её стихией, — поэтому завела разговор о порядках и нравах, царивших в Шармбатонской Академии. Конечно, большую часть её рассказов о родной Alma mater я помнил ещё с детства, однако с радостью послушал бы снова.

В самой Академии мне довелось побывать лишь однажды. Я бродил там несколько часов, ожидая, когда тамошний учёный совет примет к рассмотрению мою методичку, и хотя отчаянно волновался — поскольку в тот момент решалась судьба моего детища, оценивались плоды моих многолетних трудов, — но всё же красота архитектуры и внутреннего убранства дворца Шармбатон поразила меня до глубины души.

Разумеется, и до, и после той поездки мне нередко приходилось слышать, как Слагхорн и некоторые другие британские волшебники, которым тоже в своё время посчастливилось посетить Шармбатон, восхищались его великолепием и прибавляли, что, несомненно, вся эта роскошь стоила несметных богатств. Всякий раз, когда они упоминали щедрость, проявленную четой Фламель, и сетовали, что ни нашему правительству, ни попечителям никогда не найти меценатов, готовых вложить столько средств в обустройство школы и здания Министерства, я мысленно содрогался, потому что, зная наши вкусы и обычаи, примерно представлял себе, как выглядело бы воплощение наших представлений о роскоши, внушающей почтение и трепет. Увы, судя по тому, как наши местные "гении" проявляли себя на поприще живописи и архитектуры, то "ошармбатоненный", если можно так выразиться, Хогвартс являл бы собой беспорядочное нагромождение чужеродных элементов, помпезное до карикатурности и от того ещё более жалкое. Собственно, в нечто подобное наш замок со временем превращался и безо всякого мецената, сам собой — постепенно реконструируясь и модернизируясь под наши нужды, под наши упрощённые, если не сказать — примитивные, вкусы, уже без мудрой направляющей руки искусных зодчих. Увы, судя по всему, вместе со внедрением Статута о Секретности, мы потеряли связь с самим духом Британии — а также с хорошим вкусом, здравым смыслом и чувством меры.

Вот поэтому восхищённо-завистливые ахи и охи Горация Слагхорна раздражали и смущали меня. В отличие от него, я видел Шармбатонскую академию совершенно иначе — и замечал прежде всего не баснословную стоимость материалов, а титанический труд и искусство тамошних архитекторов, живописцев, скульпторов и мастеров фрески. Я видел — или, по крайней мере, предпочитал замечать — не "великолепие", а красоту, не "роскошь", а благородную соразмерность форм, не богатую отделку, а изящество деталей.

Самое смешное, что рассуждения о щедрости применительно к супругам Фламель не имели никакого смысла. Золото для них не имело цены, более того — они стремились поскорее от него избавиться, поскольку оно занимало в их доме слишком много места, и вдобавок напоминало им о нелепой ошибке, которую мастер Николас допустил по молодости лет, когда вздумал осчастливить весь мир, дав людям столько золота, чтобы насытить даже самых алчных — и сгоряча наделал такую огромную кучу драгоценного металла, что вся его лаборатория, размерами лишь немного уступающая Хогвартсовскому Большому залу, была заставлена золотыми слитками.

Он действовал анонимно — или почти анонимно — если учесть, что, будучи истово верующим католиком, он приурочил эти благотворительные вылазки к своему собственному Дню Ангела, — и начал бродить по городам и весям, практически не скрываясь, в своей вечной тёмно-красной мантии Великого Магистра Алхимии, щедро рассыпая слитки налево и направо — согласно преданию, он предпочитал забираться в жилища бедняков через дымоход, благо, в те годы был ещё подтянут и строен.

Однако вскоре ему пришлось столкнуться с суровой действительностью: ужасное открытие, что всё материальное имеет в этом мире вполне конкретную стоимость, а с наступлением переизбытка какого-либо ценности эта стоимость неотвратимо падает, положило конец хаотической благотворительности.

Со временем он смирился с тем, что философский камень бессилен обратить всех бедняков в богачей, и принялся исправлять последствия своих заблуждений. Бедняков он стал одаривать едой, одеждой и дровами — но рук ему катастрофически не хватало, и он решился нанять помощника. К сожалению, изо всех наёмных работников мало кто был в состоянии противостоять искушению поживиться если не эликсиром молодости, то хотя бы золотом из его запасов, поэтому после одного совершенно вопиющего случая с попыткой похищения философского камня Фламель зарёкся иметь дело с кем бы то ни было, кроме домовых эльфов.

Но на этом проблемы не заканчивались: необходимо было придумать, куда деть огромные залежи золота. К сожалению, обратное превращение камню было неподвластно.

И тогда, последовав мудрому совету своей супруги, Фламель решил воспользоваться драгоценным металлом как декоративным материалом, украсив золотом всю Академию и показав студентам наглядный пример того, как истинные ценности — знания и мастерство — получают роскошную оправу. Естественно, для создания этого чуда был приглашён Карл Рейнгар — талантливейший архитектор и сильнейший волшебник того времени, и спустя несколько лет здание Шармбатонской Академии вместе с прилегающими территориями превратились в прекраснейшую жемчужину магического зодчества и садоводства. Естественно, на всё это великолепие были наложены специальные чары — у всякого, кто дерзал посягнуть на эту красоту и прикасался к шедевру с нечистыми намерениями, тотчас же намертво приклеивались руки, после чего он с позором навеки изгонялся. Впрочем, до такого доходило крайне редко — гораздо чаще срабатывали противовандальные чары. В любом случае, одной из важнейших задач тамошних преподавателей было привить студентам бережное, почтительное отношение к Академии, как к истинному храму магических искусств. В этом им немало помогало само здание Академии — его красота внушала юным воспитанникам благоговение, а учебная программа, включавшая в себя историю искусств, лишь усиливала и закрепляла этот эффект.

Здесь следует заметить, что перед руководством Шармбатона стояла ещё одна серьёзная проблема: туда стекались молодые волшебники и волшебницы практически со всей Европы — Дурмстранг не слишком охотно принимал магглорожденных, — а учитывая многочисленные маггловские войны и усобицы, в коридорах часто случались жестокие стычки. Несмотря на то, что школьные правила запрещали отпускать на каникулы уроженцев мест, где ведлись военные кампании, всё же подросткам тяжело было оставаться в стороне от вооруженных конфликтов, в которых гибли их отцы. Чаще всего, подобные драки происходили с подачи магглорожденных студентов — волшебное сообщество Западной и Южной Европы держалось в стороне от маггловских распрей, поэтому и профессора, и чистокровные сокурсники достаточно быстро разъясняли не в меру воинственным ребятам, что Шармбатон — это территория, свободная от усобиц и вражды. Попутно, на уроках музыки, литературы и истории искусств детям объясняли, что в то время, как маггловские правители в большинстве своём занимаются тем, что делят земли и кичатся друг перед другом своим происхождением, выпускники Шармбатона видят свой долг и своё призвание в том, чтобы изучать, сохранять и, по возможности, приумножать всё прекрасное, разумное и гармоничное. Для многих поколений юных волшебников Шармбатон был оазисом среди пустынь, выжженных войной, островом красоты, разума и взаимоуважения; согласно тамошним представлениям о патриотизме, лучшее, что любой из студентов мог сделать для своей родины — это знать и любить её как родину великих магов и учёных, алхимиков и живописцев, заклинателей и поэтов, музыкантов и изобретателей.

Я сам не заметил, как задремал прямо над тарелкой, погрузившись в воспоминания, навеянные маминым рассказом, а проснувшись, не сразу понял, где нахожусь, и неудивительно: пока я спал, очевидно, родители отлевитировали меня в спальню с зеркалом и разместили со всем комфортом, не забыв перенести сюда даже мои вещи. Кстати говоря, зеркала-то, вместе с его скандальной обитательницей, я как раз и не увидел: от него меня отгораживала великолепная раздвижная ширма — на первый взгляд, слишком вычурная и красивая, чтобы быть результатом трансфигурационных упражнений, однако раньше её в доме не было, и я не мог представить, чтобы родители, обыкновенно путешествовавшие налегке, привезли её в багаже. Интересно, сколько я проспал?.. Наверняка, Мими давно уже успела не только приехать в Дувр, но и обосноваться там — так что я вполне мог бы отправить ей весточку, пока есть время, возможность и настроение.

Я достал письменные принадлежности, набросал несколько строк — надо же с чего-то начинать! — и отправился на поиски родителей, чтобы одолжить у них сову. Идти пришлось недалеко: из-за двери их спальни доносились приглушённые голоса. Постучав и услышав приглашение войти, я ощутил, как внутри меня будто сжимается пружина — судя по интонациям, мне предстоял по-настоящему серьёзный разговор.

— Сын, ты успел отдохнуть? — спросила мама, вставая с кровати и подходя ко мне. — Признаться, ты здорово напугал нас сегодня. Я сначала подумала, что ты потерял сознание.

— Да нет, просто немного переутомился — и в школе, и вообще… Спасибо, что перенесли меня. И ширма тоже пришлась очень кстати.

— Мистер Корриган только что отобедал и лёг поспать, — сказал отец. — И очень кстати, потому что мама устала его развлекать, а мне не слишком хорошо удаётся роль рассказчика. Он, конечно, довольно приятный человек, этот твой приятель — но в качестве собеседника может быть чересчур утомительным.

Я не нашёлся, что возразить, и молча развёл руками.

— Филиус, — решительно произнесла мама. — Мы посовещались с папой, и я должна сказать тебе… Мы готовы забрать мистера Корригана с собой.

Я опешил. Сказать, что я не ожидал такого поворота — означало бы преуменьшить степень моего удивления.

— Забрать с собой?.. Но зачем? И, главное, куда — в Канаду?

— Нет, не в Канаду, а во Францию. Эндрю, разве ты ещё не рассказал?.. — мама повернулась было к отцу, но он опередил её с ответом.

— Сын, я не успел сообщить тебе о последних изменениях, произошедших в нашей с мамой жизни. Так вот: не так давно я решил завершить карьеру и перейти на платное консультирование. Буду иногда ездить с лекциями, а в перерывах — напишу книгу: что-то вроде учебника, но не узкопрофильного, а ближе к научно-популярному; возможно, даже с сюжетом. "Пустая мышеловка, или Как не стать жертвой тёмномагических артефактов" — название у книги, конечно, длинновато, но зато заранее понятно, чего ожидать от её содержания.

Я стоял, молча хватая ртом воздух, не в силах переварить новости. Чтобы мой отец решился вдруг оставить службу!.. Да, конечно, он уже далеко не молод, но мне всегда казалось, что он вряд ли так легко расстанется со своим опасным занятием. Обезвреживание темномагических артефактов было для него не только профессией, но и делом всей жизни, и любимым развлечением. Я давно, ещё в лондонский период, начал догадываться, что мама ненавидела не только и не столько Министерство, с его интригами и хамским отношением к сотрудникам, сколько папину работу в принципе: каждое утро, провожая его на службу, она, как неисправимая оптимистка, вела себя уверенно и непринуждённо — а между тем никто не мог сказать наверняка, вернётся ли он домой, и если да, то будет ли жив и хотя бы относительно здоров. Видимо, некоторая резкость её суждений и манер была ничем иным, как следствием тщательно скрываемого страха — и при этом страха отнюдь не безосновательного: мой дед не дожил полгода до своего семидесятилетия, став жертвой крайне опасного проклятия, а папа, осиротевший в девятнадцать лет, практически сразу же занял эту же должность. Таким образом, тёмномагические предметы были, в некотором роде, его кровными врагами. Своим первейшим долгом он считал уничтожение этих коварных вещиц и помощь Аврорату в поимке и разоблачении изготовителей подобных артефактов.

Что ж, если папа в самом деле решил уйти со службы, переехать во Францию и зажить спокойной жизнью, в которой не будет места играм со смертью, то мне оставалось лишь порадоваться за него, за себя и за маму. Но что могло заставить папу принять такое решение — об этом я мог только гадать; да я и предпочёл бы заняться угадыванием, лишь бы только не вертеть в голове такую приятную, заманчивую, безответственную мысль о том, как славно было бы, если бы родители мои и впрямь избавили меня от забот, связанных с мистером Корриганом...

— Филиус, если твоя пантомима окончена, можешь присесть, — с улыбкой произнёс отец, указывая на край кровати. — Честно говоря, я ожидал увидеть на твоём лице удивление, но не предполагал, что оно будет настолько сильным. Надеюсь, по крайней мере, что эта немая сцена не означает, что ты сомневаешься в моих литературных способностях?..

Разумеется, я тотчас же выразил уверенность, что книга получится замечательной; но едва я выдохнул, как следующий вопрос застиг меня врасплох:

— Филиус, ты ничего не сказал по поводу мистера Корригана, а точнее, его переезда. Это можно считать согласием? — мама была смущена и немного нервничала — плохой признак.

— Я ничего не сказал, потому что не знаю, как к этой идее относится сам мистер Корриган. Если он не против сменить страну — кто я такой, чтобы его неволить?

— Он пока не в курсе, — вставил отец.

— Тогда я могу сказать, что в принципе не считаю возможным обсуждать переезд мистера Корригана в его отсутствие.

— Да? А мы не решились в разговоре с ним затрагивать эту тему, не посоветовавшись с тобой, — отец выжидательно посмотрел на меня, но так и не дождался ответа.

— Разумеется, переезд состоится, только если сам он не будет против. Если он откажется — мы огорчимся, но настаивать не будем, — прибавил он, по-прежнему не сводя с меня глаз.

— Если он выразит желание присоединиться к вам, то я, разумеется, не стану удерживать его, — ответил я с усилием. — Но разве для вас с мамой это будет удобно? Да, сегодня он вёл себя примерно, но вообще обычно бывает довольно беспокойным. Зачем вам это бремя?

— Думаю, ты и сам можешь догадаться, что мы с мамой принимаем решения, исходя из блага всех членов нашей семьи. Сейчас, увидев, на какую жизнь ты обрёк себя, мы не желаем оставаться в стороне. По крайней мере, нас двоих он не обременит настолько сильно, насколько обременил бы тебя. И ты очень нас обяжешь, если не станешь упираться. В конце концов, если уж говорить об ответственности и об удобствах, то мы прекрасно помним, что́ ты сделал для нас, когда случился пожар…

— Зачем об этом вспоминать? — пожал плечами я. — Будто бы любой другой на моём месте поступил бы иначе!..

— Я не знаю, как другие, но ты помог нам и отдал ради этого солидную часть своих сбережений, которые откладывал несколько лет, чтобы купить дом в Хогсмиде. Отдал без каких-либо просьб с нашей стороны и категорически не желал слышать о возврате денег.

— Вот ещё, только этого не хватало, — пробормотал я. — Мы — семья! И никаких денег я, разумеется, не возьму.

— Это было ожидаемо, — кивнул отец. — Поэтому мы и не пытаемся вернуть их. Мы просто приглашаем мистера Корригана переехать к нам, если ты не против.

— Но я должен быть против, — ответил я тихо. — У меня нет ни права, ни желания перекладывать последствия своих ошибок на других, а особенно — на вас. Согласившись на это, я лишусь остатков самоуважения.

— В том, что ты затеял, есть доля моей вины, — произнесла мама. — Возможно, это произошло из-за моего предвзятого отношения к твоей подруге, Анне Олсен. В результате ты оказался один на один с проблемами и оттого ввязался в эту авантюру с хроноворотом. Оглядываясь назад, я понимаю, что была неправа. Мне следовало принять твой выбор.

— Мама! — я был шокирован её словами и выводами, к которым она пришла. — Ты-то здесь уж точно ни при чём, поверь! Мне не пятнадцать, я взрослый человек, и я вполне способен признать свои ошибки. Впрочем, мне очень приятно, что вы нашли время и возможность приехать и составить мне компанию. И, кстати, раз уж речь зашла об Анне, то должен вам сообщить, что мы расстались.

— Когда это ты успел? — нахмурился отец.

— Вчера вечером. И не смотрите на меня так! Это было единственное трезвое решение, которое я принял за последних два года. Конечно, мне перед ней очень неловко, но другого выхода я не нашёл — да, признаться, не особо-то и хотелось.

— Когда такой неисправимый романтик, как ты, настолько спокойно, если не сказать — цинично, говорит о разрыве, это значит, что в дело вмешался кто-то третий, — заметила мама.

— Пожалуй, так и есть, — кивнул я. — Но это вовсе не то, о чём вы могли подумать. Речь не идёт ни о браке, ни, тем более, о любовной связи. Да и вообще, о каких-то перспективах говорить рано — я пока даже думать об этом боюсь.

— Снова одностороннее чувство? — спросил отец. В его голосе, помимо знакомой и ожидаемой досады, я уловил какую-то непривычную, уж слишком личную нотку.

— Не совсем. Тут вся ситуация выглядит довольно сложно: она сказала, что любит меня, что я заменил ей семью. Да, на взаимную страсть это мало похоже, но, по крайней мере, мы общаемся достаточно близко.

— Значит, это опять Минерва Макгонагалл, — протянул он. — Я предполагал что-то в этом роде, но… — он замолчал и посмотрел на маму; мама пожала плечами.

— Собственно, я хотел одолжить у вас сову: мне необходимо отправить Мими письмо, — глядя, как мои родители растерянно переглядываются, я чувствовал себя абсолютным болваном, однако сдаваться было бы ещё глупее.

— Разумеется, — кивнула мама. — Сову мы поселили на чердаке; если хочешь, я могу сходить туда.

Я передал маме конверт, и она вышла.

— Сын, в тот день, когда ты сказал, что помолвка не состоялась и ничего подобного пока не предвидится, я не спрашивал, что у тебя вышло с этой девочкой, но сейчас, раз уж мы заговорили о ней, думаю, настало время обсудить всё подробно.

Мне оставалось только согласиться. Конечно, мне совершенно не хотелось ворошить эту историю, но я понимал, что сделать это необходимо; к тому же сейчас мне бы не повредил хороший совет — однако я не был уверен, что отец не ограничится, как это обычно бывало, парой реплик по поводу моего шалопайства и холостого положения.

— Что ж, Филиус, — произнёс отец, едва мой рассказ был окончен. — Конечно, мисс Макгонагалл я видел лишь однажды, и то мельком, но успел вынести о ней некоторое представление — к тому же, изо всех твоих рассказов следует, что ты и в самом деле очень дорог ей. Похоже, в тот вечер ты упустил не свой единственный шанс, а всего лишь один из многих — словом, беспокоиться здесь не о чем. Уверен, тебе вскоре представятся и другие возможности объясниться с ней. Однако ты должен понимать, что я могу и ошибаться; поэтому если хочешь услышать моё мнение, то знай: я считаю, что тебе в любом случае не стоит торопить события. Позволь ей разобраться в своих чувствах, прежде чем снова затронуть эту тему. Полагаю, вскоре ты сможешь понять, каковы твои шансы завоевать её расположение; и если ты почувствуешь, что она и в самом деле испытывает к тебе нечто большее, чем дружеская симпатия, действуй. Если же нет… Хорошо, скажу по своему опыту: иногда проще — да и безопаснее — просто промолчать, чем, единожды сделав опрометчивое признание, впоследствии долгие годы терзаться от безответной любви или мучиться от унижения и позора.

Я медленно кивнул. Поскольку родители мои познакомились, когда отцу было сорок, было естественным предположить, что до той судьбоносной встречи в его жизни бывали и другие ситуации. Между тем, отец продолжил:

— Насколько я понял, мисс Макгонагалл и в самом деле была всерьёз увлечена тобой в школьные годы, и лучшее, что ты тогда мог сделать — поговорить с ней сразу после выпуска. Очевидно, она ждала этого, надеялась — потому что, желая того или нет, ты давал ей понять, что её надежды небеспочвенны. Разумеется, она догадывалась, что её чувства взаимны. Но, так или иначе, ей пришлось смириться с твоим молчанием, и, скорее всего, за годы разлуки она успела свыкнуться с таким положением дел. Что же касается её эскапады с помолвкой… бывают случаи, когда поступки людей расходятся с их желаниями, и я полагаю, что тебе тогда следовало разыскать её как можно скорее и объявить ей о твоих намерениях.

— Решать за неё?.. Нет, определённо, это не выход, — возразил я. — Минерва всегда, сколько я её помню, стремилась к тому, чтобы не зависеть от чужого мнения — даже если речь шла о самых близких. А я, в свою очередь, всегда поощрял её в этом стремлении. Поэтому взять на себя руководство её жизнью — означало бы разочаровать Мими или даже восстановить её против себя.

— В таком случае, беру свои слова обратно: ты ничего не мог сделать, так как ситуация была безнадёжной с самого начала, — вздохнул отец. — Чем дольше живу, тем чаще убеждаюсь, что у некоторых людей тяга к независимости выходит за пределы разумного.

— Возможно, дело в том, что её воспитывали, исходя из противоречащих друг другу принципов: с одной стороны, она должна была стремиться к совершенству, с другой — держаться скромно и быть послушной и примерной дочерью. Правда — уж не знаю, к сожалению ли, или всё же к счастью — последнее время она с родителями не в ладах, так что муштровать её стало некому. По крайней мере, в данный момент у неё всё благополучно, Минерва отдыхает и наслаждается жизнью в гостях у разумной и доброй женщины, матери её школьной подруги.

— А ты пишешь ей письма, — задумчиво проговорил отец. — Знаешь, а ведь в этом что-то есть. Видишь ли, когда-то давно, будучи примерно твоих лет, я тоже считал, что моё счастье недостижимо, но исправно отвечал на письма — и, как видишь, не зря, — улыбнулся он. — И, раз уж речь зашла о любовных историях, наверное, мне стоит ответить тебе откровенностью на откровенность — конечно, если ты не против…

Я поспешил заверить его, что готов выслушать всё, что он только захочет мне поведать, и что я заранее выражаю ему свою признательность за этот разговор.

Возможно, это могло бы показаться странным, но мы с отцом за всю жизнь крайне редко обсуждали подобные темы; а что касается откровенного разговора о взаимоотношениях с женщинами — так и вовсе никогда. Увы, я вообще не слишком много знал о его прошлом. Конечно, кое-что о его детстве и юности мне было известно, но лишь в общих чертах, но в данном случае меня интересовал более поздний период его жизни — в частности, те двадцать с лишним лет, которые прошли с момента окончания школы, вплоть до их с мамой знакомства. Интуиция подсказывала мне, что он сам не испытывал радости, вспоминая о тех временах, поэтому, несмотря на самые тёплые отношения, которые связывали меня с отцом, задавать подобных вопросов я не решался. Тем более, что, как я подозревал, на его долю подчас выпадали испытания куда серьёзнее тех, на которые я сам ему только что жаловался.

— Думаю, ты достаточно хорошо помнишь специфику нашей… то есть, моей профессии, чтобы понимать: эта работа — отнюдь не для трусов, — он сделал паузу, словно бы давая мне время осознать всё и со всем согласиться. — Однако долгие годы моя храбрость ограничивалась лишь рамками служебной деятельности. Взаимоотношения же с окружающими людьми были для меня источником постоянного напряжения и тревоги, на грани паники. Больше всего на свете боялся быть заподозренным в излишней… э-э-э, как бы это сказать, недоброжелательности, принципиальности, замкнутости, алчности — словом, в тех качествах, которые обычно приписывают гоблинам. Так, например, я стыдился назначить адекватную плату за свои услуги, испытывал неловкость, отказывая в ссуде дальнему знакомому, хотя я прекрасно понимал, что денег этот знакомый не отдаст; не умел давать отпор навязчивым коллегам, когда они вмешивались в мои дела и задавали бестактные вопросы. Я был силён и смел только наедине с артефактами, когда сражался с чужой злой волей, наделившей бездушные предметы страшными, нередко — даже убийственными свойствами. Словом, я вёл себя, как бесхарактерный и робкий человек — хотя вовсе не был таким по своей природе. Оставшись наедине с собой, я часто давал выход гневу, но при этом стыдился любых, даже тщательно скрываемых, эмоциональных проявлений, считая их признаком слабости и неуравновешенности. Можешь представить себе, каково мне приходилось, если я вдруг попадал в компанию, где были незнакомые дамы! Разумеется, я совершенно терялся. Неудивительно, что до сорока лет у меня вовсе не было опыта общения с женским полом — если не считать одного крайне неудачного любовного признания, на которое я отважился, когда мне было девятнадцать. Это был в высшей степени неосмотрительный и даже безумный поступок, который мог бы отчасти извинить разве что мой юный возраст, так как у меня не было ни малейшего основания для надежд. Девица, к которой я имел несчастье питать нежные чувства, оказалась не в силах даже дослушать моих объяснений до конца, просто рассмеявшись мне в лицо. Я перенёс это настолько тяжело, насколько это вообще возможно — с твоего позволения, я опущу подробности; скажу только, что был совершенно уничтожен. Работа спасала меня постольку, поскольку не оставляла времени для сожалений и терзаний, однако мне всё же довелось пережить ещё два страстных увлечения — разумеется, исключительно в своих собственных мечтах. Наяву же — я делал всё, чтобы героиням этих воображаемых романов даже в голову не могло прийти, какую роль они играли в моей жизни. Словом, я скорее умер бы, чем снова дал волю чувствам, и хотя меня порядком тяготило одиночество и отсутствие каких-либо надежд на счастье, но, по крайней мере, я знал, что моё сердце и мой покой принадлежат мне одному, а значит — я в безопасности.

Когда я встретил твою маму, она произвела на меня сильное впечатление, но поскольку мы познакомились на выездной конференции, то я понимал, что после закрытия вряд ли я ещё когда-либо увижу её снова; пожалуй, только это обстоятельство заставило меня предложить ей деловое сотрудничество. Плюс к тому, мне и в самом деле нужен был переводчик… И это было лишь первое совпадение из целой череды счастливых случайностей, которые, признаться, сбили меня с толку; думаю, ты прекрасно помнишь, что в нашей профессии случайностей не любят и стараются не допускать. Иногда мне казалось, что всё происходящее слишком хорошо, чтобы быть правдой, и время от времени я мучился подозрениями: а что, если её доброта и любезность — на самом деле, не более чем вежливость наёмного сотрудника по отношению к постоянному заказчику и работодателю? Что, если я проявил неосмотрительность и каким-то образом выдал себя, а ей теперь приходится пускать в ход всё своё терпение и тактичность, чтобы не ставить меня в неловкое положение?.. Разумеется, какая-то часть здравого смысла ещё оставалась при мне, и я понимал, что на самом деле ничего подобного не происходит, а всему виной мой вечный страх вновь быть осмеянным. Чтобы не проводить ночи без сна, терзаясь догадками, я едва уговорил себя прекратить эти пытки разума и старался впредь не строить вообще никаких предположений.

Он сделал паузу, чтобы перевести дыхание и успокоиться; видно было, что рассказ этот дался ему нелегко. Я же молчал, потрясённый не столько самой историей — в общем-то, о многом в ней было нетрудно догадаться, — сколько его внезапной откровенностью. Нельзя было не сравнить, насколько по-разному складывалась личная жизнь у меня и у отца, в бытность его холостяком, и если раньше мне непонятно было, почему его в равной степени огорчали и смущали как мои безрассудные выходки, так и моё одиночество, то сейчас я начинал понимать, что иначе и быть не могло. У нас с ним был слишком богатый опыт — но насколько же по-разному богатый! Если мне достались весёлые приключения, то на его долю выпали двадцать лет молчаливых терзаний без единого проблеска надежды, терзаний, в которых не каждый отважился бы признаться даже самому близкому человеку — но всё же мой отец счёл возможным открыть мне душу и поведать о былых разочарованиях и сердечных ранах!

Между тем отец продолжил рассказ:

— Таким образом, первое время я не допускал и мысли, что наши взаимоотношения с мадемуазель Лефевр когда-нибудь выйдут за рамки чисто деловой переписки. Однако, вопреки ожиданиям, моя корреспондентка отнеслась ко мне очень тепло — скорее как к другу, нежели как к заказчику; в посланиях, которыми она сопровождала переводы, раз за разом проглядывали искреннее участие и живой интерес. Но, тем не менее, не прояви она инициативу, всё осталось бы по-прежнему; а затем, скорее всего, сошли бы на нет и письма. Моя жизнь, за исключением работы, так и осталась бы серой и бесцветной — а как себя ни убеждай, одной работой счастлив не будешь… Ты знаешь, что больше всего на свете я боюсь потерять тебя и маму; так вот, прежде, кроме этих двух страхов, я боялся, что ты повторишь мою судьбу. Но, к счастью, своим жизнелюбием и бурным темпераментом ты пошёл явно не в меня; к тому же, мамино воспитание принесло свои плоды, и ты в самом деле ведёшь себя гораздо увереннее, чем я — в особенности, с дамами. Признаться, я долгое время недоумевал: что мешало тебе жениться на одной из твоих близких знакомых? У тебя, как мне тогда казалось, был неплохой выбор. Согласно моим представлениям, когда порядочная девушка, завязывая роман с мужчиной, решается перейти определённые границы, то это ясно говорит о её готовности вступить с ним в брак. И я помню своё удивление, когда ты заявил, что твои… м-м-м… приятельницы воспринимают подобные отношения, как игру. Возможно, я должен был выразить негодование по поводу современных вольных нравов, но вместо того я предпочёл обрадоваться, что ты, по крайней мере, не поступаешь с ними непорядочно. Прости, если я невольно обидел тебя своими домыслами и подозрениями, но…

— Нет-нет, конечно, мне понятна причина твоих сомнений, — перебил я, в надежде, что мне удастся переключить разговор с неприятной и опасной темы — на неприятную, но безопасную. — Думаю, тебе станет ещё легче и спокойнее, если я скажу, что за всю жизнь я не разбил ни одного сердца, не разрушил ничьей репутации и не погубил ни одной девицы. Так что можешь судить сам, насколько преувеличены слухи о моём донжуанстве.

— Что ж, раз так, мне не в чем тебя упрекнуть, — сказал отец. — Но скажи мне главное: можешь ли ты сказать, что сейчас ты счастлив?

— Наверное, да, — пожал плечами я. — Уж, во всяком случае, я не одинок и на меня более не давит никакая досадная и обременительная связь с бывшей подругой детства. Что женюсь — этого обещать не могу: мысли о браке как таковом меня никогда не привлекали. Брак с любимой женщиной — совсем другое дело; но я своими ушами слышал, как Минерва сказала, что замужество и семейное счастье — не её стезя. И даже если бы она вдруг передумала, вряд ли её выбор пал бы на меня. Я же, со своей стороны, убеждён, что, плох я или хорош, но пока именно я являюсь единственным мужчиной, который точно знает, как сделать её счастливой — уже хотя бы потому, что никакая сила не заставит меня давить на неё и навязывать ей свои решения.

— А знаешь ли ты, что, согласно одному весьма распространённому мнению, большинство женщин с радостью выбрали бы себе в спутники мужчину, который мог бы проявить настойчивость, чтобы добиться расположения своей избранницы, а после — взял бы на себя решение всех важных вопросов?.. По-твоему, все эти женщины неправы?

— Я не могу об этом с уверенностью судить; знаю только, что Минерва не из их числа. Думаю, у неё такой кавалер вызвал бы гнев и отторжение.

— Но что, если ты промедлишь, а она тем временем выберет другого?

— Однажды я уже пережил это, — глухо отозвался я, — И потом, разве это важно? Со мной или без меня — надеюсь, она будет счастлива.

— Что ж, конечно, решать тебе, — произнёс отец. — Хоть я и не могу в полной мере разделить твоих взглядов, но мне кажется, что в твоих рассуждениях есть свой резон.

На этом беседа и закончилась. Мама вернулась только после того, как отец позвал её: несмотря на присущую ей резкость и даже некоторую взбалмошность, она умела быть очень деликатной.

Остаток дня прошёл спокойно: папа дремал, мистер Корриган читал, мама пекла блинчики, я крутился рядом, делая вид, что помогаю ей готовить — а на самом деле развлекал её болтовнёй в надежде, что мне перепадёт несколько штучек вне очереди.

За ужином отец как бы невзначай завёл разговор о доме, который они собирались купить. С его слов, это был уютный коттедж на окраине Дюнкерка, и там вполне могла бы разместиться большая семья. Я слегка заволновался, когда отец предложил мистеру Корригану как-нибудь приехать к ним погостить, но тут оказалось, что я зря беспокоился: мистер Корриган охотно принял приглашение, и они тут же договорились, что визит состоится в октябре.

И всё же, каким бы великим чародеем ни был Альбус Дамблдор, самыми главными волшебниками в жизни каждого ребёнка всегда остаются его собственные мама и папа, даже если они магглы или сквибы — к такому выводу я пришёл ещё в самом начале своей преподавательской деятельности, и с тех пор год от года убеждался в его истинности. А задолго до того, ещё будучи ребёнком, я уже был в состоянии оценить, насколько мне повезло с родителями, и осознать, что счастливыми нас делает отнюдь не волшебная сила. И даже не полное и абсолютное взаимопонимание — так как мне не единожды представлялся случай убедиться, что родители далеко не всегда идеально понимают даже друг друга, не говоря уж обо мне. Достаточно было просто внимательного и уважительного отношения между членами семьи. Может быть, поэтому мне часто приходилось молча недоумевать, глядя на то, как обстоят дела у других. Однако, повзрослев, я понял, что чем сильнее стараешься избегать сложностей, тем больше их, в конечном итоге, ты создаёшь себе сам.

Как правило, родители моих студентов, в большинстве своём полагали, что, коль скоро к их чаду прилетело письмо из Хогвартса, то, стало быть, их отцовский и материнский долг можно считать практически исполненным — и я не мог осуждать их за это, тем более, что одиннадцатилетние ребята, как правило, бывают достаточно самостоятельны; если же нет — я брал этого ребёнка на заметку и старался уделить больше внимания. Реже мне попадались дети из крепких, дружных, по-настоящему счастливых семей — и за них можно было только порадоваться.

Но, кроме этих двух, был ещё и третий, наиболее редкий, вид родительства — я называл его "всевидящим оком". Эта достаточно сложная в применении схема позволяла осуществлять удалённый контроль за ребёнком — вроде бы без явного вмешательства, но вместе с тем, влияние таких родителей распространялось далеко, к тому же могло не иметь сроков давности. Зачастую выглядело даже, будто ребёнок сам, своей волей, отказывается от тех или иных вполне безобидных занятий — просто потому, что может с точностью определить, чего именно не одобрит его семья. Дети, воспитанные в подобном духе, как правило, всеми силами избегали компании сверстников, которые находили эти занятия приемлемыми — что, конечно же, не могло не сказываться на взаимоотношениях самым пагубным образом. Стоит прибавить, что подобные методы воспитания широко практиковались среди радикальных поборников чистокровности: в этом случае, под запрет попадали любые маггловские игры, развлечения, книги, музыка… Однако иногда эти приёмы успешно применялись и в других, не чистокровных, семьях.

Сколько раз, глядя на Мими, тогда ещё — просто милую и скромную младшекурсницу, я удивлялся её терпению и стойкости и поражался, как она справляется со своими заботами, практически лишённая поддержки со стороны родных, и даже напротив того — обременённая ими сверх необходимого. У неё хватало времени и на учёбу, и на братьев, и на квиддич, но она всегда старалась выкроить полчаса-час, чтобы увидеться со мной. Вскоре после начала близкого знакомства с Минервой я начал догадываться об активном давлении, которые на неё оказывали условия их жизни — увы, семейное неблагополучие принимает самые разные формы, и далеко не всегда оно связано с недостатком денежных средств, дурным нравом или вредными привычками родителей. Конечно, я, как мог, старался облегчить ей задачу, поднять настроение или хотя бы создать видимость того, что называют счастьем. Но теперь, когда стало очевидным, что она заметила, поняла и по достоинству оценила мои усилия, мне стало грустно, как будто тайна, которая должна была стать для Мими приятным сюрпризом, открылась раньше времени. Она была рада, что я старался специально для неё, но не могла не понимать, что всё это я делал нарочно. И при этом она прекрасно поняла, что, каковы бы ни были мои мотивы впоследствии, но, тем не менее, вся наша дружба началась всего-навсего с моей жалости к одинокому и не слишком счастливому ребёнку, которому недоставало родительской любви. Сейчас же, когда она назвала меня родным ей человеком, внезапно для себя самого я начал сравнивать своё участие в жизни Минервы с тем, что́ и в каких объёмах делали для меня мои родители. Результат привёл меня в замешательство и крайнее смущение: по всему выходило, что, при всей своей любви к Мими, я сделал для неё ничтожно мало, даже меньше, чем впоследствии попытался сделать для мисс Принц. И это при том, что мисс Принц, в отличие от Мими, никогда не была моей любимицей; строго говоря, за все годы преподавания у меня сложились особенно тёплые дружеские отношения только с Минервой — все прочие студенты, независимо от степени их одарённости и прилежания, оставались для меня просто студентами. Нет, конечно, я любил их, уважал и всегда был рад им, пока они у меня учились, но когда они взрослели и покидали Хогвартс, то я расставался с ними, в общем-то, довольно легко. Так что моё вмешательство в дела мисс Принц было отнюдь не проявлением моей доброты, а всего лишь способом избавиться от угрызений совести. Ведь тогда, летом, практически сразу после её выпуска, Минерва писала мне не просто так: она просила помощи, совета — а я, прочтя её отчаянные послания, предпочёл самоустраниться. И я ещё смел считать себя влюблённым!.. Да я же сам оставил свою ненаглядную, свою драгоценную Мими самостоятельно разбираться во взрослой жизни. И ведь потом у меня было целых три года, чтобы проанализировать всё, принять тот факт, что я, помимо своей воли, полюбил Минерву; я мог бы примириться с собой, мог сам, по собственной инициативе, написать ей хоть что-то — вместо трёх лет молчания и тщетных попыток изгладить из памяти это чувство. А чего стоил тот ужасный предрождественский вечер!.. Наверняка я мог бы выдохнуть, взять себя в руки, поговорить с Минервой по душам и исправить то, что ещё оставалось в моих силах — однако предпочёл оставить ситуацию неразрешённой, а вместо работы над ошибками решился на нехитрую подмену: позволил себе вмешаться в дела постороннего человека, чтобы заглушить тоску и заставить умолкнуть голос совести. Мне казалось, что этого будет достаточно, что чувство вины, которое преследует меня, является ошибочным, ложным; но всё дело в том, что я по-прежнему боялся. Боялся признать, что Мими для меня значит очень многое, боялся предложить ей, помимо дружбы, свою протекцию, защиту, покровительство. А между тем в последнем разговоре я осмелился претендовать на нечто большее, чем дружба. Напоминать Мими о её недавнем порыве, при том, что в последнее время она вообще была очень неспокойна — это риск, и риск немалый; впрочем, выходка эта преспокойно сошла мне с рук, и неосторожные слова хоть и смутили Минерву, но всё же не стали поводом для ссоры. Полагаю, мою самонадеянность было легко объяснить, если вспомнить, что, как-никак, накануне я провёл в целительных объятиях Минервы не менее полутора минут — а это внушило бы надежды даже самому прожжённому скептику. Где-то в отдалённой перспективе моему воображению уже представлялся законный брак, домик в Хогсмиде и долгие годы счастливой совместной жизни в трудах на благо родной школы. Разумеется, я представлял себе, какие испытания подстерегают меня на пути к осуществлению этой более чем смелой мечты, и самым сложным препятствием я считал необходимость покаяться перед Минервой в нарушении Статута и прочих неблаговидных занятиях, которым предавался от отчаяния в тот недолгий период, когда я временно утратил её расположение. Тем не менее я был готов представить Минерве мистера Корригана и предъявить хроноворот — возможно, я даже согласился бы сдать его в Отдел Тайн, дабы, вступая в брак, не осквернить священные узы взаимным недоверием и разногласиями. О чём я предпочёл бы умолчать, так это о недавней же связи с Анной — всё же это касалось не только меня, да и было, в общем-то, не так уж и важно.

Но какова Минерва!.. Будучи совсем ещё юной, к тому же совершенно не в курсе моих дел, она, тем не менее, дала мне отличный совет, и не успел я ему последовать, как убедился, насколько Мими права: отец помог мне с информацией и предложил практическую помощь с завершением работы над артефактом, мама взяла на себя мистера Корригана, и теперь он, вместо того, чтобы закатывать мне сцены и рыдать о загубленной жизни и ужасах магического мира, развесив уши, слушал её рассказы о том, как прекрасен Шармбатонский дворец. Словом, хотя визит родителей и не решал всех проблем — чего я, разумеется, вовсе не ждал, — но с их появлением в доме всё стало на свои места и дальнейшая моя жизнь начала обретать более-менее ясные очертания.

Ещё в ранней юности, когда я готовился стать обливиатором, на лекции, посвящённой свойствам человеческой памяти, мне довелось услышать об одной из величайших загадок нашего ума — о способности надолго запоминать хорошее и забывать дурное; — впрочем, предупреждали, что в отдельных случаях, бывает, всё происходит с точностью до наоборот — и уточняли, что этот процесс происходит независимо от наших желаний. И я, находясь в прекрасном "здесь и сейчас", даже не догадывался, что мой нетерпеливый, беспокойный ум на самом деле уже готовит полочку, куда впоследствии отправит воспоминания об этом времени, и я надолго и накрепко запомню лишь череду приятных моментов, а всё грустное, тревожное и несправедливое отложится подальше, в самый тёмный угол. И, разумеется, я даже предположить не мог, что когда-нибудь я, одинокий и жалкий старик, буду лежать в холодной постели, терзаясь от бессонницы, болей в спине, ломоты в костях, тоски в душе, наконец, — и перебирать заветные сокровища памяти, аплодируя, сопереживая и удивляясь самому себе, как некогда удивлялся и сопереживал героям из книг: вроде бы, и горячо, и от всего сердца, но — уже навеки отстранённо, словно бы этот герой уже прожил свой век и умер, а я уже при всём желании не могу ничем ему помочь. И тогда я пойму, что я действительно умер и похоронен в отдалённых закутках собственной памяти.

В моих воспоминаниях осталось прекрасное лето, которое я так весело и беззаботно проводил в доме сестёр Бёрк с родителями и мистером Корриганом, и наши прогулки с отцом по вересковой пустоши, когда мы, надев дождевые плащи, проваливались по колено в грязь, но продолжали идти — потому что воздух над пустошами становился совершенно особенным, волшебным и будто бы даже вкусным. И наши возвращения, когда мы с папой стояли у крыльца, изгвазданные по самые уши и счастливые, тратили по пятнадцати минут на Экскуро, прежде чем зайти в дом, — мама решительно не понимала причины наших восторгов, но радовалась, видя наши сияющие физиономии.

Мистер Корриган, естественно, требовал к себе внимания постоянно, словно малолетний ребёнок, активно познающий мир, и я, зная мамин характер, никак не мог понять, как ей только доставало терпения отвечать на все его вопросы, иногда даже предугадывая, о чём бы ему самому хотелось спросить. Но она добровольно взвалила на себя эту обязанность, и не похоже, чтобы это было ей в большую тягость. Иногда он составлял нам с папой компанию в наших прогулках. Для мистера Корригана у папы нашлась поистине бесценная вещь: списанная и изрядно поношенная мантия невидимости. Вообще-то она пришла в такую негодность, что подлежала уничтожению, но мама кое-как умудрилась её подлатать. Естественно, свойства волшебной ткани были утеряны; надевший её не становился невидимым — встречные просто не обращали на него внимания, так что, по существу, это была "мантия незаметности". Мистер Корриган радовался, что может выходить из дома без боязни, но мне казалось, что он немного уязвлён тем, сколько предосторожностей необходимо соблюдать, чтобы совершить небольшую прогулку. Тем не менее, он больше не предпринимал никаких попыток спровоцировать ссору и в целом вёл себя идеально.

Лучшим, что я сделал в это лето, было то, что я наладил с Минервой более-менее регулярную переписку. Я был счастлив узнать, что они с мадам Пруэтт отлично проводят время, наслаждаясь чтением вслух, рукоделием и, конечно же, прогулками к морю. Мими сообщала, что часто ходит на пристань и наблюдает, как отходит паром до Кале и до Дюнкерка — и в эти минуты, по её собственному признанию, она думает, что, должно быть, где-то там, за горизонтом, прошло моё раннее детство. Меня поразила простота и бесхитростность, с которой она предавалась всем этим размышлениям, и то, с какой лёгкостью она поведала мне об этом в письме. Она писала так, как, должно быть, пишут самые чистые сердцем — или, возможно, по-настоящему сильно влюблённые: чистосердечно, без ложной стыдливости, без тени кокетства. Я был бы рад отвечать ей в том же духе, но, при всей своей сентиментальности, я этого не умел. Временами, читая её письма, я был готов немедленно сорваться с места и помчаться к ней в Дувр делать предложение — но всякий раз меня останавливали воспоминания: ведь и тогда, накануне Рождества, готовясь к решающему признанию, я был точно так же убеждён в её взаимности. О, я отлично помнил о последствиях своей былой самонадеянности — и нет, я не готов был вновь заплатить такую цену за сиюминутный романтический порыв.

Помимо прогулок, бесед и визитов к знакомым, они с Аурелией читали друг другу вслух маггловские романы — Мими сама предложила ей этот вид досуга, — а я вспомнил, как ещё много лет назад Минерва рассказывала мне, что её маггловская бабушка любила всевозможные истории о скромных, но чрезвычайно гордых молодых леди, которые были заняты преимущественно тем, что при любых, даже самых трудных обстоятельствах вели себя с неизменным достоинством, ни на йоту не поступаясь принципами — поистине, ежедневный подвижнический труд, в награду за который они получали в мужья приятного молодого человека, а всю их дальнейшую жизнь можно было уложить в три абзаца и описать как полное благоденствие в окружении любящей семьи и верных друзей. Каким бы глуповато-наивным я ни считал это чтиво, оно всё же нравилось мне куда больше, нежели духовные наставления, обличительные проповеди и морализаторские притчи, которые были в ходу у пресвитериан. На мой взгляд, Минерва не нуждалась ни в проповедях, ни в поучениях, и даже предостерегать её от возможных ошибок я считал излишним: она была явно не из тех, чьи порывы необходимо держать в строгой узде, и если бы я имел право судить и решать, то дал бы добро любым проявлениям её своеволия: возможно, это было единственным способом помочь ей разобраться в её собственной жизни и узнать, чего она хочет. Тем более, я до сих пор считал, что по-настоящему серьёзная беда угрожала ей всего один раз — и Минерва благополучно её избежала, когда отреклась от своих слов и забрала назад согласие на брак с молодым соседом-магглом. Моё мнение на этот счёт нельзя было назвать беспристрастным, но всё же, я едва ли мог бы себе представить для неё участь худшую, чем прозябание в родной деревне, где её собственные родители настолько заигрались в свой назидательно-благотворительный спектакль, что растеряли всю любовь и доверие друг другу. Нет, Минерве решительно нельзя было оставаться среди этих людей — они были неспособны понять её, а она явно не разделяла их идеалов. Да уж, если сравнивать перспективы, то разбитое сердце, несомненно, было куда меньшим злом. Да и можно ли тут говорить о разбитом сердце?.. Скорее, это был сознательный отказ следовать первым порывам юношеской страсти. Судя по всему, история стала для неё болезненным уроком, но отнюдь не трагедией и не полным крушением всех надежд. Я был уверен, что по прошествии ещё нескольких лет Минерва, должно быть, сама придёт к выводу, что замужество за Дугалом Макгрегором обернулось бы куда большей катастрофой.

Возможно, если бы этот Макгрегор, получив отказ, не поторопился связать судьбу с другой девушкой, а оставался до сих пор холостым, их пути могли бы снова пересечься, и всё сложилось бы иначе. Так, например, она или взглянула бы на него трезво и разочаровалась, или же, напротив, поддалась искушению и полюбила его с новой силой — во всяком случае, в её жизни появилась бы какая-то определённость. Правда, мог быть риск, что от этих переживаний её душевное состояние на некоторое время утратило бы стабильность — увы, я и сам не так давно убедился, что неожиданно сбывшиеся юношеские грёзы и фантазии могут основательно испортить человеку настроение — даже если с момента зарождения мечты до её воплощения прошло два десятка лет. Но я всё ещё надеялся, что Мими сможет обойтись и без разочаровывающей встречи с действительностью — как-никак, дорога к родителям для неё пока заказана, а значит, никакого Макгрегора, случайно проходящего мимо и остановившегося единственно ради того, чтобы бросить на неё полный укора взгляд, на горизонте пока не предвиделось...

Значит, пока я могу быть за неё спокоен — а о бо́льшем мечтать я немного стеснялся. Ведь, если бы Минерва внезапно полюбила меня, это было бы уж слишком неправдоподобным везением — а Фортуна, как известно, дама капризная. Довольно и того, что решительно всё, произошедшее со мной после разговора с отцом по камину, было одной сплошной чередой счастливых случайностей. Удачных совпадений было столько, что, казалось, можно делать запасы счастья на зиму, и даже самый будничный и скучный день каникул — и тот ознаменовался если не радостью, то, по крайней мере, забавным, хотя и не совсем обычным, знакомством.

В тот день небо уже с утра нахмурилось, посерело, и едва мы успели позавтракать, как тут же зарядил довольно сильный дождь.

— Вот и сходили прогуляться, — проворчал папа. — Если до вечера не распогодится, придётся добираться за провизией вплавь. Но это не значит, что мы будем скучать, верно? Филиус, у нас полно работы: например, довести, наконец, до ума твоё гениальное изобретение.

Я колебался. Чем дальше, тем меньше мне хотелось браться за работу в присутствии мистера Корригана. Он одним лишь своим видом уже вызывал у меня тревогу и беспокойство; а ведь я хорошо представлял себе уровень сложности чар, которые мне предстояло накладывать. А ну, как рука дрогнет — и что тогда?..

Мы с мамой переглянулись. Идея, которую она подала мне не так давно, выглядела скорее безумной авантюрой, нежели обдуманной стратегией, однако, похоже, момент настал.

— Не думаю, что я сегодня в хорошей форме, — сообщил я отцу. — Голова болит — как видно, на погоду. Но есть тут у меня один вопрос — точнее, даже просьба. Наверху, в моей спальне, висит забавная штука — зеркало с застрявшим отражением. На зеркало явно наложили Силенцио, причём, ещё до сестёр Бёрк; по всему выходит, что автор чар давно умер, но зеркало до сих пор молчит. Чего, впрочем, не скажешь о его обитательнице, которая, судя по всему, то орёт, как резаная, то трещит без умолку.… Я думаю, она может что-то знать о прежних владельцах этого дома. А для меня было бы небезынтересным узнать, откуда здесь вообще мог взяться материал для хроноворота…

— Анахроническая болезнь поражает не только людей, но и часовые механизмы, — пожал плечами отец. — И для них она бывает очень заразной. Достаточно подержать неисправный хроноворот в одном помещении с часами…

— О, у меня такое было! — воодушевился мистер Корриган. — В моей мастерской висели часы; перед самым нашим отъездом они будто взбесились — со стрелками творилось чёрт-те что, гири ездили туда-сюда… Профессор Флитвик сказал: ещё немного — и Часовик бы завёлся!

— Часовик? — поднял брови отец. — Простите, дорогой мистер Корриган, но вам не следует принимать всё, что вы слышали об этом доме, за объективную реальность. Филиус, ты меня, конечно, извини, но оживший механизм, выходящий из корпуса напольных часов — это галлюцинация, вызванная укусом ядовитой змеи. Я просмотрел историю твоей болезни. Доктор Сметвик описал твоё состояние вполне доступным языком; так вот, судя по всему, тебя спасло то, что ты достаточно молод, плюс наше фамильное… Гоблины вообще довольно устойчивы к ядам. Интоксикация шла очень медленно, а потом, когда ты попал в лазарет, Сметвик дал тебе антидот практически наугад, да ещё и сильно завысил дозу — с его стороны это было варварством и безбожным авантюризмом, но его отчасти извиняет, что у тебя и без того почти не оставалось шансов. Вдобавок, этот антидот был экспериментальным препаратом, личной разработкой самого доктора Сметвика. Согласно его замыслу, человек, выпивший этого зелья, моментально избавляется от всех токсинов и миазмов, загрязняющих организм, — а финальный пункт из длинного перечня свойств и характеристик вообще звучит феерически: в принципе, для тебя это не актуально, но предполагается, что принявший это зелье навсегда теряет способность пьянеть. Единственный минус этого снадобья состоит в том, что оно само по себе является опаснейшим токсином, и, если бы не относительно молодой возраст и не наследственность, то это так называемое противоядие убило бы тебя быстрее и вернее, чем собственно яд. И хотя доктор Сметвик в своём покаянном письме уверял, что твой случай мог бы послужить науке, но, признаться, меня это утешает мало...

— Эндрю! — не выдержала мама. — Прошу, уволь нас от подробностей! Достаточно и того, что сейчас всё хорошо, Филиус в порядке, и это главное.

— Ты совершенно права, Клэр, — тепло произнёс отец и взял маму за руку. — Что ж, не будем о грустном. А что касается зеркала — ну, давайте попытаем счастья: вдруг окажется, что здесь, в этом доме, и в самом деле оживают сказки Гофмана?.. Может быть, этой даме из зеркала и правда есть, что порассказать нам. В крайнем случае, я всегда смогу заставить зеркало снова умолкнуть. Только, чур, наверх идём все вместе. Нет, мистер Корриган, на это раз вам не отвертеться. Клэр, прошу тебя! — и он протянул маме руку.

— Спасибо за приглашение, — улыбнулась мама. — Всегда приятно посмотреть на ваш творческий тандем.

Хотя моя спальня была немного просторнее остальных, но всё же вчетвером в ней оказалось тесновато — что называется, негде палочкой размахнуться. Только я собрался было сложить ширму и дать папе доступ к зеркалу, как внезапно мама случайно задела ширму, и та с грохотом рухнула на пол. Ведьма в зеркале вытаращилась на нашу компанию, переводя взгляд с одного на другого и, кажется, впервые за всё это время не разевала рот и не жестикулировала. Мистер Корриган под её взглядом слегка попятился, но в этот раз она не стала драться.

Она протянула обе руки к маме, словно просила о чём-то.

— Эндрю, — позвала мама, указав на зеркало. — По-моему, ей требуется помощь.

— Извини, дорогая, но это лишь предположение, и мы не сможем судить о его достоверности, пока не снимем с зеркала "Силенцио", — невозмутимо ответил папа.

Я прекрасно понял причину его колебаний: конечно, помочь даме, попавшей в беду, дело благое, но если учесть особенности её характера и вспомнить, какой ужас она наводила на мистера Корригана одним только своим беззвучным изображением, то, возможно, тот, кто заставил зеркало молчать, был по-своему прав. Интересно, кто её так заколдовал? Если дом был получен в наследство, то прежнего хозяина, который, вероятнее всего, и накладывал чары, должно быть, давно нет в живых; но, тем не менее, волшебство не развеялось и зеркало почему-то молчит.

Между тем, мои родители, до того молча обменивавшиеся красноречивыми взглядами, похоже, пришли к соглашению, и, насколько я мог судить, мама победила. Папа со вздохом повернулся в сторону зеркала.

— Мадам! — позвал он, адресуясь к отражению колдуньи. — Вы хорошо меня слышите? Если да, кивните.

Колдунья принялась кивать, да так энергично, что, казалось, сейчас у неё отвалится голова.

— Благодарю. А теперь сделайте милость, хлопните в ладони или издайте любой другой шум. Я должен узнать, как вас заколдовали — вместе с зеркалом или по отдельности.

Она немного помедлила, а затем развела ладони далеко в стороны и резко свела вместе, но никакого хлопка́ при этом мы не услышали.

— Понятно, — сказал отец. — Я мог бы применить "Фините Инкантатем", но… Филиус, посмотри-ка сюда! — папа сделал палочкой сложный жест, произнося длинную формулу Проявляющего заклинания, затем воскликнул:

— Есть! Если бы Силенцио было наложено последним, то вопросов бы не было; но между тем — вот, полюбуйся: зеркало сначала заставили замолчать, а потом прикрепили к стене. Сейчас бы я махнул: "Фините…" — и финита зеркалу. Вот то, о чём я говорил: нельзя рубить сплеча; видишь, как с помощью трюка, такого простенького, на первый взгляд, нас с тобой едва не обвёл вокруг пальца какой-то неизвестный чародей. Одну минуту, мадам, я сниму вас со стены, — он вновь повернулся к зеркалу и начал применять усложнённую "Левиосу".

Всё прошло благополучно: нашими общими усилиями зеркало отделилось от стены, потом, повинуясь умелым папиным рукам, проплыло над полом и, наконец, плавно опустилось на кровать — мне потребовалось три Экскуро, чтобы очистить и зеркало, и покрывало от пыли и паутины, лохмотьями свисавшей с обратной стороны стекла.

— Фините Инкантатем; Фините Инкантатем, — я действовал строго по инструкции, предписывавшей не снимать все неизвестные заклятия одним махом. Потом мы снова водрузили зеркало на стену, на прежнее место, и накрепко прикрепили чарами.

— Теперь попробуйте, пожалуйста, снова пошуметь, — сказал я, обращаясь к незнакомке.

Она захлопала, затопала — звук был! Но когда она раскрыла рот и заговорила, мы услышали лишь тихое шипение с присвистом.

— Бедняжка, похоже, у неё сорван голос! — воскликнула мама. — Филиус, я надеюсь, у тебя есть зелье для восстановления связок?

— А как же, — ответил я. — Ещё бы я его не пил, при моей-то работе! Разумеется, я бы охотно им поделился, вот только как это сделать — не лить же прямо на зеркало?

— Зачем лить? — пожал плечами отец. — Можно поставить флакон сюда, вот на этот

столик, так, чтобы он отражался в зеркале. Если вспомнить рассказ мистера Корригана об оплеухе, которую она отвесила его отражению, то можно предположить, что фокус с зельем тоже сработает.

— Пап, а у тебя есть предложения, что вообще с ним не так, с этим зеркалом? Потому что, например, я такое вижу впервые.

— Ох, это крайне интересная тема, — покачал головой отец. — Некогда был такой уникальный артефакт — зеркало Еиналеж, способное отображать человека и его самые заветные потаённые мечты — довольно страшная вещь, если вдуматься; словом, это была отнюдь не милая безделушка, а инструмент для особо изощрённых пыток. История его насчитывает не менее семи веков, оно часто меняло хозяев, при этом передавалось как угодно, только не по закону наследования. Ну, а так как его история началась ещё в глубоко достатутные времена, то в зеркало это успели насмотреться и Борджиа, и Медичи, и ещё Мордред знает кто. До добра оно, естественно, никого не доводило; в преданиях нередко это зеркало именуют четвёртым Даром Смерти — что абсолютно не соответствует действительности, так как вещь эта была изготовлена хотя и давно, но всё же значительно позже сказочных "незапамятных времён". В итоге, это зеркало заполучил Гриндевальд, но поставил он его не в застенках Нурменгарда, где ему самое место, а в своём личном кабинете и, по слухам, часто пил с ним чай — ну, сумасшедший, что с него возьмёшь, — однако никто не знает, куда оно делось после войны, и, конечно, секрет изготовления таких зеркал до сих пор не раскрыт. За всё время существования артефакта изобретение породило массу эпигонов, стремившихся восстановить технологию его изготовления. Дорогие мои, только не спрашивайте меня, зачем! Просто поверьте, что попыток воспроизвести нечто подобное было более чем достаточно. Но, как бы там ни было, Еиналеж по-прежнему остаётся уникальным, а в магический мир, благодаря ему, пришла мода на зеркала с самыми разнообразными, но чаще всего — каверзными, свойствами. О том, что ещё умеет данный конкретный экземпляр, я смогу судить не раньше, чем поговорю с его владелицей и обитательницей; сейчас же скажу только, что вряд ли именно оно стало причиной её смерти. Скорее я бы заподозрил, что она смотрелась в него так часто, что оно, подобно магическому портрету, запечатлело некий оттиск её личности, может быть, даже сохранило память…

— Скажите, мистер Флитвик, — нерешительно начал мистер Корриган, — какова вероятность, что она сможет… покинуть пределы зеркала?

— Абсолютно никакой, дорогой мистер Корриган, — папу явно развеселил этот наивный вопрос. — И выходить из рамы по ночам, чтобы пугать непослушных детей или взрослых джентльменов, она тоже явно не собирается. Правда, никто не гарантирует, что она не станет шуметь после отбоя. Это уже останется на её усмотрении… и на совести тех, кто так настойчиво просил меня развеять эти чары, — он посмотрел вначале на маму, потом на меня, и слегка улыбнулся. Я пожал плечами — в конце концов, это было не моё решение; если уж на то пошло, то, в случае чего, пострадаю от шума в первую очередь именно я, так как имею несчастье спать в этой комнате.

— Филиус, ты не думай, я не забыл о своём обещании, — он тронул меня за плечо, а мне вдруг безумно захотелось обнять его и маму. Однако присутствие мистера Корригана и этой колдуньи из зеркала начинало меня тяготить не на шутку; что ж, пришлось мне вспомнить о моих обязанностях.

Со вздохом я отправился к саквояжу, достал бутыль с зельем и поставил на прикроватный столик.

— Прошу вас, мадам! Это зелье для восстановления голоса. Трёх глотков будет достаточно даже для самых серьёзных повреждений связок.

Колдунья чуть помедлила, а потом протянула руку и взяла бутыль со столика. Я посмотрел на отца: он неотрывно следил за каждым движением колдуньи, обитающей в зазеркальном пространстве. Между тем настоящая бутыль по-прежнему стояла на столике, и зелья в ней не убавилось даже после того, как колдунья сделала три полных глотка.

Некоторое время мы простояли у зеркала, ожидая, что зелье, наконец, подействует и незнакомка заговорит, но она, судя по всему, решила, что на сей раз с неё достаточно общения. Под нашими недоумёнными взглядами, она отвернулась от края рамы, обошла наши отражения, преспокойно направилась в сторону кровати, только потом, уже усевшись на край одеяла, махнула нам: мол, расходитесь, мне не до вас.

— Эндрю, как ты думаешь, что всё это означает? — несколько озадаченно спросила мама. Было видно, что незнакомка вызывает у неё немалое раздражение.

— Понятия не имею, дорогая, — отозвался отец. — Очевидно, в данный момент эта мадам не настроена вести светские беседы — но зато она не прочь вздремнуть.

Мистер Корриган заявил, что это испытание оказалось чересчур серьёзным для его нервов, и удалился в свою спальню. А мы трое отправились на кухню, и мама занялась обедом, а папа всё-таки уступил моим просьбам и рассказал о том славном деянии, которое стало достойным финалом его бурной и непростой карьеры. Да, ему выпало на долю сделать то, о чём он мечтал с юности: уничтожить самую кошмарную вещь, о которой только слышал — а именно хоркрукс. Подсвечник, изображавший символ медицины — змею, обвивающую чашу, — давным-давно привёз в Мексику какой-то разорившийся прохвост; будто бы, он выиграл эту вещь в карты, но надолго она у него не задержалась. Странные и зловещие события притягивались к подсвечнику, словно магнитом; однажды он даже стал орудием преступления — какой-то маггл убил им не то тёщу, не то свояченицу. К сожалению, в Мексике не нашлось специалиста, который понял бы, что за предмет перед ними, и подсвечник долго стоял в маггловском музее, пока вокруг него не началась череда загадочных смертей. Папа перерыл все архивы, ища, кто бы мог быть создателем этой дряни, и всё сходилось на том, что это был тот самый колдомедик-отравитель и некромант, которого убил на дуэли легендарный Эль Брухо, о чём подробнее можно прочесть в двадцать пятой главе "Жизнеописания Рейеса" — хотя, конечно, глава является частью художественного произведения, изобилует неточностями и домыслами и исторически достоверной эту информацию считать нельзя.

Он говорил, а я слушал и понимал, что на распознание и уничтожение артефакта такой силы ушло немало времени, сил и, скорее всего, не только физических, но и душевных: было известно, что некоторые из жертв подсвечника кончали самоубийством или сходили с ума.

Что ж, теперь мне были вполне ясны причины, побудившие отца оставить работу и перебраться во Францию — как стало ясным, что седых волос им с мамой в последнее время прибавлял не я один. Но легче от этого мне, конечно же, не стало…

— Хорошо, что ты позвал меня: подстраховка лишней не бывает, — озабоченно произнёс отец. — Да и если с артефактом что-то пойдёт не так, то его придётся уничтожить. Эту печальную необходимость я возьму на себя: как ты теперь знаешь, мне уже приходилось пользоваться Адским пламенем…

— Правда? Мне тоже, — ввернул я, наблюдая за реакцией отца.

— И когда это ты успел? — в папином голосе послышалась тревога.

— Да вот, буквально на позапрошлой неделе, — ответил я. — Перед тем, как сбежать из Дублина, я сжёг ходики в его мастерской.

— Филиус, я тебе поражаюсь, — воскликнул отец. — Адское пламя! О чём ты только думал? Использовать подобное заклинание одному, без присмотра… Ты хоть понимаешь, чем это могло обернуться? Тёмная магия слабо управляема, и Адское пламя вообще классифицируется как одно из опаснейших, с точки зрения разрушительной силы, проклятий; а ещё оно легко выходит из-под контроля. Ты никогда не изучал теорию Тёмной магии, не использовал её и не слишком понимаешь, в чём её суть. Но этот вид магической деятельности попал под запрет не случайно. Я не рад, что мне довелось воспользоваться этими знаниями; просто в один прекрасный момент пришлось взять на себя определённые полномочия — просто потому, что существует ряд артефактов, которые можно уничтожить только с помощью этого заклинания.

— Ну, я же работал с Бертрамом Марчбэнксом и видел, в каких случаях он прибегал к…

— И ты рискнул перенять это заклинание "с рук", как последний профан! Филиус, я могу сказать о тебе много хорошего, ты в последнее время совершил огромный прорыв и оставил далеко позади меня самого — если раньше я гордился тобой, то теперь просто восхищаюсь, — но твоя безалаберность и самонадеянность могут оказаться губительными не только для тебя, но и для окружающих!..

— Уже оказались, — пробормотал я.

— Об этом — после. Я сейчас говорю о той разновидности магии, за которую тебе браться не следует. В случае неудачи от тебя не осталось бы даже пепла — только тень. И весь твой колоссальный опыт — опыт светлого мага, всю жизнь использовавшего легальные знания, — не помог бы тебе никак. У меня был доступ к личным делам волшебников, увлекшихся… словом, мне жаль, что я это увидел. Дело не только в запрете — дело в огромной опасности этих занятий. Словом, это всё — типичное "не наше".

— Я не буду с тобой спорить — конечно, тебе виднее, — просто замечу, что так и не ощутил на себе никаких вредоносных последствий этого заклинания.

— Да что ты говоришь, — в притворном изумлении покачал головой отец. — А кто это, интересно знать, стоял передо мной несколько дней назад, весь издёрганный, бледный, чуть ли не шатался, и выглядел при этом чуть краше смерти?.. Никогда не поверю, что это твои дети тебя так измотали.

Я лишь улыбнулся в ответ.

— Вынуждена признаться, что мисс Олсен никогда не внушала мне доверия, — произнесла мама с таким видом, будто сообщает нам чрезвычайно важную новость. — Ну, а теперь, чтобы не говорить о печальном и неприятном, лучше расскажите мне, что вообще представляют собой хроновороты с точки зрения магической науки?

На секунду папа замер. Я приготовился слушать и наслаждаться: с детства обожал эти моменты, когда мама задавала папе вопрос, и чтобы дать ответ, ему требовалось напрячь всё своё воображение и сочинить доходчивое, но вместе с тем, правдивое с точки зрения науки объяснение. Вот и сейчас он вздохнул, пожевал губами, собираясь с мыслями, и начал рассказывать:

— Представь себе нейлоновый чулок — вещь тонкую, эластичную, но вместе с тем, очень и очень непрочную. Помнится, ты сама говорила: достаточно лишь слегка задеть острой пряжкой от туфли, как тотчас же образуется зацепка, и если не принять мер сразу, то в считанные секунды на этом месте разрастается огромная дыра, и нужно обладать острым зрением, да к тому же проявить изрядную ловкость, мастерство и терпение, чтобы поймать ускользающую петлю, стянуть края ткани и устранить непорядок. Но даже когда дыра уже зашита, это всё равно уже не целый чулок, а чиненый. Итак, наш чулок — это время, а хроновороты — острые предметы: они могут нарушить целостность событий, разорвать причинно-следственные связи и изменить будущее, а могут стать той самой иглой в руках мастерицы, заделать временну́ю прореху и воссоздать некое подобие порядка — да, всего лишь подобие, потому что навести окончательный порядок можно, только уничтожив хроновороты, а также все научные труды, по которым можно научиться их изготавливать. Но даже и это не панацея, ведь, как мы можем убедиться, — здесь он кивнул в мою сторону, — при наличии хорошего магического образования, а также немалого упорства и творческой жилки, все технологии подлежат восстановлению или могут быть открыты заново. Существует теория… ну как — теория... скорее, даже верование: анахронисты вообще крайне суеверны; так вот, согласно их убеждениям, магическая регенерация волшебного золота из часовых механизмов, повреждённых анахронической цепной реакцией, является следствием ненаучного… нет, даже, пожалуй, вопиюще ненаучного явления: мол, само Время, эдакий персонифицированный старик Хронос, делает этот фокус с преобразованием металлов в золото, чтобы, с одной стороны, доказать этим ничтожным гордецам-людишкам, что время хотя и не материально, но сто́ит много дороже золота, а с другой стороны — заманить в анахроническую ловушку какого-нибудь нового высокоучёного дурака, чтобы, искусно выстраивая цепочки случайностей, направлять его — и, в конечном счёте, управлять им ради восстановления порядка. Ну что, Клэр? Как тебе это нравится?

Мама задумчиво посмотрела на папу, затем на меня, и спросила:

— А вы точно уверены, что время не материально?

Мы с папой переглянулись.

— Если принять во внимание, что временна́я шкала — это единственный способ упорядочения событий, то — несомненно, оно материально, как минимум, с точки зрения магической науки. За маггловскую я не поручусь.

— Было бы забавно, — начала мама немного погодя, — если бы маггловские учёные, отрицающие всё, что не материально, пришли к выводу, что и времени тоже нет. Оно ведь не является ни веществом, ни энергией…

— Но иногда оно преобразуется в энергию и принимает облик вещества, — ответил я вместо отца. — И я бы хотел узнать, откуда в этом доме взялись те напольные часы и кем был монстр-Часовик — неужели я был настолько плох, что и в самом деле бредил?

— Терпение, сын, — улыбнулся папа. — Возможно, наша... кхм… новая подопечная окажется в курсе того, откуда в этом доме появился анахронический прибор.

— Кстати, папа, спасибо за легенду о Хроносе, — сказал я. — Хотя когда-то давно я и слышал что-то подобное, но запомнил отнюдь не всё.

— На здоровье, — кивнул отец. — И ещё, раз уж об этом зашла речь: те, кто верят в Хроноса, неизбежно верят и в фатум, рок, предназначение, предопределение — как ни назови, а чушь полнейшая. Потому что жизнь наша целиком состоит из случайностей, которые мы зачастую сами же и генерируем. Да, многое от нас не зависит, а преподносится нам извне. Но счастье мага-исследователя состоит отнюдь не в извечном противостоянии Хроноса и Хаоса. Счастье — в том, чтобы найти точку опоры, идеальный баланс, и перевернуть очередную Вселенную — себе на радость, потомкам на удивление. Так что не принимай всерьёз все эти бредни. Потерпи немного; как только вся эта суматоха уляжется, мы завершим твой проект, и ты станешь счастливым обладателем самого бесполезного артефакта в мире. Зная тебя, рискну предположить, что месяца тебе хватит за глаза, чтобы вдоволь наиграться своим чудным изобретением. Конечно, оно будет изредка пригождаться тебе в повседневной жизни, если накопится слишком много дел, но я бы советовал не слишком злоупотреблять этим предметом. Как-никак, досконально изучить все свойства хроноворотов не сумел ещё никто.

Между тем сверху послышалось хриплое покашливание и не слишком приятный женский голос.

— Кхе! Эй, милочка, как вас там, кхе! Куда вы подевались? Кхе-кхе!

Мама, к которой, судя по всему, и было обращено это воззвание, недоуменно переглянулась с папой. Особого энтузиазма на её лице я не увидел, но всё же она поспешила на зов, а мы проследовали за ней.

Судя по всему, пленница зеркала успела отдохнуть. Она выглядела взволнованной, но вместе с тем и довольной. В её волосах больше не было папильоток, и теперь её голову украшали, если можно так выразиться, наполовину седые локоны, взбитые несколько небрежно, но общий вид можно было назвать почти презентабельным.

— Как ваше самочувствие, мадам? — спросила мама, решившая, видимо, не заострять внимания на неучтивость, проявленную незнакомой колдуньей. Но та не сочла нужным отвечать на вопрос. Вместо этого, она, чуть отступив от края рамы, приподняла подбородок и величественным тоном произнесла:

— Моё имя — Ильдебранда Вильгельмина Эрнестина Бёрк-Нотт. Кхе! А вы-то чьих будете, дорогуша?

— Клэр Флитвик, — холодноватым тоном ответила мама.

— А, Причарды!.. Приятно видеть, до чего докатилось их гордое, когда-то не в меру заносчивое семейство. Но, надеюсь, хоть вы-то — чистокровная?

— Заклинанием "Силенцио" владею неплохо, если вы об этом, — мама лучезарно улыбнулась.

— Угрожаете мне? В моём доме? — вскинулась та.

— Ну что вы, мадам, разве можно, — всё тем же деланно вежливым тоном отозвалась мама. — Дом принадлежит сёстрам Бёрк: Эрменгарде и Эльфриде. Вы — всего лишь оттиск личности, заключённый в непрочную стеклянную оболочку с напылением волшебной амальгамы. Да и Силенцио — это ещё не угроза; а вот, скажем, Редукто…

Колдунья в зеркале разразилась возмущённым кашлем, но продолжать спор не решилась.

Спустя несколько минут мы все уже сидели за столом. Мадам Бёрк-Нотт, слегка поколебавшись, приняла приглашение спуститься — разумеется, вместе с зеркалом — в столовую и разделить с нами трапезу.

Наверное, этот обед — или, судя по времени, всё-таки ужин — стал самым удивительным изо всех выпавших на мою долю застолий. Выяснилось, что мадам Бёрк-Нотт неспроста осведомлена о подробностях нашей родословной: её старший кузен был одним из сокурсников Тристана, похищенных в тот самый роковой день, и, судя по всему, он сгинул в подземельях Гринготтса вместе с остальными товарищами по несчастью. Впрочем, об истории этой наша знакомая упомянула лишь вскользь, зато, по всей видимости, решила поведать нам обо всех своих жизненных перипетиях.

Таким образом, мы — папа, мама и я — сидели за обеденным столом и не знали, недоумевать нам или радоваться представившейся возможности просто молчать и слушать, поскольку узница зеркала была рада сбросить узы многолетнего одиночества и тишины. И только мистер Корриган был единственным, кто внимал словоохотливой ведьме с интересом. Ужас, который вызывало у него движущееся изображение ведьмы, разевающей рот и беззвучно вопящей, судя по всему, малоприятные вещи, совершенно развеялся и исчез без следа.

Величайшими несчастьями в жизни мисс Бёрк-Нотт считала два события: утрату старшего кузена Вильгельма, с которым она была помолвлена чуть ли не с колыбели, и вторую помолвку, на которой вскоре после гибели жениха настояли её родители. Новый жених, Эрнест, был младшим братом Вильгельма и, соответственно, её кузеном. По мнению мисс Бёрк-Нотт, этот самый Эрнест был виновен в том, что, будучи пятью годами младше, он вовсе не испытывал восторга при мысли о бракосочетании с ней и при первой возможности расторг ненавистную помолвку. Так или иначе, замужество стало для неё одним из тех недоступных благ, которые, для иных дам, с годами становятся всё более желанными. Между тем, по иронии судьбы, родня, изрядно обеднев в ходе гоблинских восстаний, не оставляла надежды свести вновь непокорных отпрысков, поэтому дом, под крышей которого мы сейчас собрались, был завещан двоим последним из рода Бёрк-Ноттов. Но Эрнеста это не смутило; вскоре он привёл сюда совсем юную жену. Такого оскорбления гордость мисс Бёрк-Нотт вынести не могла, вариант разделить дом и разъехаться они почему-то не смогли — в силу неких, так до конца и не выясненных причин. Семейная жизнь у новоиспечённой пары не заладилась, и вскоре молодая жена Эрнеста сбежала с каким-то прохвостом, а сам Эрнест и не подумал её искать и провёл остаток жизни в выяснениях отношений со своей кузиной. Таким образом род Бёрк-Ноттов прервался, а дом перешёл к дальним родственникам по отцовской линии, носившим "простую" фамилию Бёрк и не пользовавшимся в глазах рассказчицы особым уважением.

На этом повествование о тяготах жизни и превратностях судьбы окончилось. Я был несказанно рад этому, но вместе с тем меня по-прежнему занимали два вопроса: кто заколдовал зеркало и, самое главное, откуда в доме мог взяться Часовик?

Я не знал, связаны ли эти события между собой — это было маловероятно; к тому же, задать вопрос напрямую — означало напроситься на очередную бесконечную историю, но информация была бы для меня отнюдь не лишней, а потому я собрался с духом и спросил, кто был тот негодяй, который заставил зеркало молчать, и вдобавок с помощью подлого трюка позаботился о том, чтобы случайный человек при попытке снять чары практически с гарантией разбил зеркало?

— Ах, этот, — мисс Бёрк-Нотт фыркнула. — Это был какой-то Нотт, старьёвщик из Лютного переулка, относительно молодой, кстати — лет сорока, не больше. Вилли, мой дальний родственник, папаша этих чванливых гусынь, под старость выжил из ума и завёл моду приваживать в дом всякий сброд. Ух, и мерзкие они были! То этот старьёвщик к нему заходил, то итальянец Бенвенуто — древний, как Мерлиново дерьмо. Ух, как я их ненавижу, это вороньё! Скупали всё — ценные артефакты, фамильные реликвии… А иногда втроём собирались. Старикан говорил: я здесь хозяин, продам весь хлам, деньги проживу — все, подчистую; а разлюбезным дочуркам, этим старым ведьмам, ничего не оставлю, кроме голых стен. И только в самый последний год к нему пару раз наведывался один приличный джентльмен, его интересовали рукописи моей тётушки Лиззи…

Я не сдержался и хмыкнул.

— Не вижу здесь ничего смешного, молодой человек! — она повысила голос и стала немного похожа на Эрменгарду. — Между прочим, Лиззи была директрисой Хогвартса в самые тёмные и неспокойные времена; и притом, какой замечательной директрисой! Ради безопасности студиозусов она превратила школу в настоящую крепость, и её рукописи с чертежами замка и планами его фортификации поистине бесценны. Старик Вилли, безусловно, продал бы их этому господину, и здорово набил бы себе карман, но, по счастью, он понятия не имел, с какого боку подойти к розыскам. И только я, я одна во всём свете знаю, где они спрятаны!.. Но этот джентльмен проходил мимо, не обращая на мои жесты никакого внимания — видимо, не хотел показаться нескромным, разглядывая даму прямо в её спальне. Да, манеры у него были получше, чем у некоторых!..

— Но, тем не менее, расколдовал вас отнюдь не он, — заметил папа. — И позвольте спросить, если рукописи, о которых вы говорите, в самом деле принадлежали Элизабет Бёрк, то каким образом они могли очутиться здесь, в этом доме? Они должны были бы храниться в Хогвартсе, в кабинете директора, где им самое место.

— И, наконец, самое интересное: а кому вообще может понадобиться план фортификации Хогвартса? — вставил я. — Мадам, позвольте узнать, тот джентльмен случайно не называл своё имя? Или, может быть, хозяин обращался к нему в вашем присутствии?

— Милорд. Старик Вилли звал его милордом. Ещё бы, такие манеры!.. А голос какой приятный! А лицо! Сразу видно: в этом мужчине есть порода. Конечно, такой важный господин, как он, не стал бы с первой минуты шарить по стенам, выискивая, где что спрятано, и устраивать в доме обыск… — она бросила на меня уничтожающий взгляд.

— А лет ему сколько, примерно? — спросил я, игнорируя язвительные намёки.

— Ну, по сравнению со стариком Вилли он показался мне совсем молодым, но ему было явно больше тридцати — это уж точно.

— Во всяком случае, ясно одно: это не Дамблдор, — подытожил я. — По уму, я должен был бы сообщить Альбусу об этом инциденте, но как быть с… — я посмотрел на отца; он отвёл глаза.

— Сын, тебе решать, стоит ли сдавать ему такие карты. Не забывай, что он в любую минуту сможет задать тебе пару неудобных вопросов, а промолчать будет уже нельзя. Так что я, на твоём месте, вначале составил бы подробный план, что́ ему сказать и как.

— Быть может, если дело во мне, то нам всем стоит уехать куда-нибудь? — встрял молчавший до сих пор мистер Корриган.

— Думаю, будет лучше всего, если вы присоединитесь к нам, когда мы соберёмся уезжать отсюда в конце августа, — кивнул отец. — А ты, Филиус, как считаешь, до августа беседа с Дамблдором подождёт?

Я был в замешательстве. С одной стороны, сам факт того, что некое частное лицо проявляет интерес к делам, касающимся безопасности школы, уже вызывал подозрения. С какими бы целями этот неизвестный "милорд" ни разыскивал рукописи Элизабет Бёрк, его следовало опередить. С другой стороны, судя по всему, все эти разговоры и посещения закончились несколько лет назад, со смертью старого Бёрка, так как ни Эрменгарда, ни Эльфрида не упоминали ни о каких визитёрах. Конечно, прежний съёмщик мог что-то знать; пожалуй, стоит расспросить о нём подробнее.

— Позвольте, мисс Бёрк-Нотт, я бы хотел задать вам ещё один вопрос, — начал я. — Здесь, в этом доме, до меня, были ещё какие-нибудь арендаторы?

— А как же! Был, тот самый Ромуальд Нотт, старьёвщик — чтоб ему, негодному, на том свете гриндилоу все печёнки изжевал, — ответила она. — Мало того, что он так хитро приколдовал меня, мало того, что он по вечерам глушил огневиски и ни разу не удосужился поставить и для меня стаканчик, мало того, что он разворотил весь пол в гостиной, ища какой-то тайник, так ещё он, скотина глумливая, смел звать меня "мамзелью прабабушкой"!

— Как вы сказали? Ромуальд Нотт?! — ошарашенно переспросил я. — А почему "на том свете"?

— Потому что он умер, — спокойно сказала мисс Бёрк-Нотт. — В моей спальне. Вначале они здесь, в столовой, как обычно, пили с Бенвенуто, потом Бенвенуто ушёл, а Нотт, мерзавец, притащился ко мне наверх и хотел было расколдовать моё зеркало — спьяну, не иначе, — как вдруг повалился на пол и захрипел. Я вначале думала, уснул на ходу и храпит спьяну, но только потом хрип прекратился, да и дышать он перестал. И не шевелился.

— А тело? Куда делось тело?! — завопил я.

— Так Бенвенуто почти сразу же вернулся и забрал. Только сперва обшарил его карманы и стащил у него, у мёртвого, какую-то безделушку — вроде бы, кулон на цепочке — я не разглядела: мне сверху, со стены, плохо видно, что там, внизу, творилось. Он унёс мертвеца, а после, вроде как, пробрался хорошенько на кухне и в столовой — я слышала, как он произносил заклинания. Потом был хлопок — это Бенвенуто аппарировал.

— И вы не поняли, что этот Бенвенуто, по всей видимости, сам же и убил Нотта?!

— Конечно, поняла. Но мне-то, скажите на милость, что за дело? — фыркнула мисс Бёрк-Нотт. — И родня он мне дальняя, этот ваш Нотт, и вёл он себя по-свински: зачаровал-то он меня ещё при старике Вилли. В гостях, то бишь. Никакого воспитания — фу, вырожденцы!.. Так что поделом ему.

— А Бенвенуто как, больше не появлялся?

— Нет, не появлялся. Если хотите найти Бенвенуто, сходите в Лютный, его там, по его же собственным словам, каждая собака знает.

— А милорд? Он потом не приходил?

— Увы, нет. Вообще, он был здесь всего дважды. Жаль, что я не могла с ним заговорить: ему одному я, пожалуй, рассказала бы, где лежит рукопись… А вам не скажу, и не просите!

— Мы и не собираемся просить, — сказала мама. — Мы будем торговаться.

— А, так вы, голубушка, снова за своё? Решили предложить мне поставить мою единственную тайну против вашего Редукто?

— Есть вещи и похуже, чем Редукто, — невозмутимым тоном ответила мама. — Я предлагаю вам выбор: или вы всё рассказываете нам, мы выкупаем ваше зеркало у сестёр Бёрк и вы переезжаете с нами во Францию, или… Силенцио и клеящие чары и — adieu, до следующего арендатора, если, конечно, ему хватит компетенции и решимости расколдовать вас.

— Франция? Лазурный берег? Звучит заманчиво… — на миг она задумалась.

— Вообще-то, не Лазурный берег, а Дюнкерк и Северное море, — заметила мама.

— По рукам, — вздохнула мисс Бёрк-Нотт. — Видели, там, за моим зеркалом, вбит небольшой крюк? Надо вначале взяться за него и потянуть немного вверх, а потом, когда станет видна дверца сейфа, указать на неё палочкой и сказать "Алохомора". Сейф откроется, и там вы найдёте небольшую шкатулку, а в ней — все рукописи с чертежами…

Естественно, я тут же отправился наверх, выполнил все инструкции и, как ни странно, действительно обнаружил в шкатулке множество пергаментных листов, исчёрканных трансфигурационными формулами и один большой лист, на котором был изображён план огромного здания с движущимися лестницами. Да уж, "тётушка Лиззи" и в самом деле дала маху — разве можно держать такое в частном доме, пускай даже сейф был надёжен?! Отчего было не передать документы своему преемнику — кто бишь там был директором Хогвартса после неё?.. Во всяком случае теперь Альбус получит их, и, полагаю, это будет для него очень кстати, особенно учитывая его тревогу за безопасность школы и медленно, но неуклонно ползущие отовсюду слухи о грядущей войне.

Я немедленно сел за письмо к Эльфриде Бёрк — с ней мне было гораздо проще общаться, чем с Эрменгардой, — и попросил назначить цену за зеркало. Конечно, это были новые непредвиденные расходы, но, во-первых, я надеялся, что сёстры Бёрк вряд ли запросят дорого за живое изображение не самой приятной дальней родственницы, а во-вторых, это в любом случае выйдет дешевле продления аренды целого дома на неопределённый срок.

Несколько ближайших дней прошли под знаком удачи и счастливого воссоединения нашей семьи. Конечно, мамины взаимоотношения с мисс Бёрк-Нотт не потеплели ни на йоту, но, по крайней мере, отныне мистер Корриган был нейтрализован: зеркало завладело его вниманием, и вскоре он даже мог похвастать особым расположением высокомерной, вздорной и ворчливой обитательницы сего артефакта. По-видимому, её чистокровный снобизм давал слабину, когда речь заходила о том, чтобы заполучить благодарного слушателя, ведь если есть свободные уши, то какая разница, кому они принадлежат?..

Папа выглядел довольным: однажды он обмолвился, что за время, что он гостит в этом доме, он успел соскучиться по маме сильнее, чем в былые годы, во время выездных экспедиций.

Я мог бы давным-давно попросить его проассистировать мне в работе над хроноворотом, но что-то меня останавливало. Не то чтобы я был неспокоен или слишком занят; напротив, мне хватало времени и на отдых, и на общение, однако все эти недавно произошедшие перемены принесли мне новую тревогу. Что, если предосторожности окажутся тщетными, и Альбус узнает о моих артефакторских подвигах? Нет, я не считал, что он был бы способен отдать меня аврорам; просто в последние полтора года между нами установились неплохие, уважительные отношения, и сейчас я бы не хотел рисковать его доверием. Но, разумеется, все эти сомнения не могли поколебать моего решения передать чертежи Дамблдору — и не могу сказать, что я при этом не надеялся, что он по достоинству оценит мою готовность действовать на благо школы.

Несколько дней я провёл, словно в тумане — переписывался с Эльфридой, пересылал деньги за зеркало, получил очередное послание от Мими, которая сообщала, что уже начала без меня скучать, написал ей короткое, но очень прочувствованное письмо, где давал понять, что её чувства взаимны, а едва распогодилось — отправился прогуляться с отцом…

По возвращении меня ждало письмо, но не от Мими, а от Хагрида — что само по себе было довольно неожиданным: прежде он не имел обыкновения писать мне. Если опустить подробности — вроде пожеланий "доброго здоровьица", вежливых вопросов о том, насколько хорошо я провожу лето и прочих попыток преодолеть неловкость, неизбежно возникающую, когда обстоятельства вынуждают человека обращаться с просьбой к кому-то чужому, постороннему, но достаточно могущественному, чтобы помочь, — то смысл послания сводился к тому, что Хагрида постигла беда: не так давно, сражаясь в Запретном лесу с бешеной мантикорой, бедняга умудрился сломать свой зонтик… И Хагрид, преодолевая робость, решился попросить меня вновь оказать ему услугу, такую же, какую я уже ему оказывал однажды — а именно, привести палочку в рабочее состояние.

Я, естественно, не ничего не обещал, тем более, что в тот раз успех был случайностью. Наша встреча с Хагридом не привела ни к чему, а результат осмотра был неутешительным: на этот раз палочка была сломана безвозвратно.

Тем не менее, я забрал с собой её останки, вместе с обломками зонтика. За последние годы многое успело измениться, и теперь я точно знал, где можно обзавестись новой палочкой в обход регистрации и любых официальных инстанций. Возможно, мне удастся подобрать для Хагрида нечто подходящее...

Я написал Аберфорту и, заручившись его поддержкой, обратился к мисс Бэгшот, которая без лишних слов пригласила меня в гости в ближайшую субботу.

В гостиной, куда проводила меня Батильда Бэгшот, горели свечи и царило радостное оживление, средоточием которого были две весьма пожилых леди, переговаривавшиеся между собой. Одна из них — та, что постоянно хохотала — привлекла моё внимание, во-первых, голосом, звучавшим по-девичьи звонко и чисто, и во-вторых, обилием цветных шёлковых драпировок и звенящих браслетов — золотистых, серебряных, медных. Голова её была украшена подобием тюрбана, из-под которого выбивались кудрявые пряди, неровно окрашенные в огненно-красный цвет — по-видимому, когда-то они в самом деле были рыжими, о чём свидетельствовало обилие веснушек на её лице и руках. Я с некоторым удивлением обнаружил, что вырез её платья был, пожалуй даже чересчур глубоким, правда, к счастью, многослойные янтарные бусы отчасти примирили меня с этим обстоятельством.

— Вот, дорогие дамы, позвольте вам представить моего молодого друга, Филиуса Флитвика, — произнесла мисс Бэгшот, стараясь перекричать очередной взрыв хохота, в чём вполне преуспела: внимание той самой пёстро наряженной леди обратилось на меня: смех оборвался, леди изменилась в лице и замерла, прижав к груди обе руки.

— Боже мой, это Юджин, — прошептала она внезапно охрипшим голосом. — Как вы похожи! Одно лицо…

— Кэсси, уймись, — попыталась одёрнуть её собеседница. — Сядь спокойно и не мешай нам знакомиться. Батти, я говорила тебе… — она внезапно пристально посмотрела на меня, отчего я немного занервничал. Судя по всему, это была именно она. И, как выяснилось, я не ошибся.

— Филиус, познакомься, это Имоджен Денвер, моя давняя и очень близкая подруга, — мисс Бэгшот подвела меня поближе к дамам. — А эта вот драматическая актриса — Кассандра Трелони; не гляди, что она тут ломает руки, у неё просто непроходящая страсть к…

— Одно лицо, — уже несколько громче повторила мадам Трелони. — Тот самый высокий лоб, те же скулы, а главное — глаза!.. Вы так похожи… Простите, что я не смогла сдержать порыв. Боже, как я его любила! Но нам было всего по шестнадцать лет, и...

— Началось, — недовольно произнесла мисс Денвер. — Вот ведь старая греховодница! И ведь четырежды замужем побывала, а всё — "Юджин, Юджин"...

— Разве ты можешь понять?! — воскликнула мадам Трелони. — Мы могли быть счастливы, но моя семья… Мне не хватило духу убежать, — с горечью выдавила она. — До сих пор не могу себе простить…

— Ну вот, теперь она будет весь вечер строить из себя безутешную Джульетту, — фыркнула мисс Денвер. — "Она его за муки полюбила", и всё такое прочее.

— Имоджен, не срамись, это же из "Отелло"! — зашипела на неё мисс Бэгшот.

— Делать мне нечего, как запоминать всякую ерунду, — огрызнулась мисс Денвер. — Я всё равно через день всё забуду; не помню даже, откуда моё имечко взялось — из "Зимней сказки"?

— Из "Цимбелина", конечно же! Вот уж в самом деле, воинствующее невежество, — вздохнула мисс Бэгшот, после чего повернулась к другой своей приятельнице:

— А ты, Кэсси, будь умницей, возьми себя в руки и скажи уже, наконец, что-нибудь приличное.

Очевидно, хозяйку дома мадам Трелони уважала; во всяком случае, на этот раз она не стала трагически заламывать руки и вещать, а вместо этого произнесла обычным, впрочем, довольно кокетливым тоном:

— Молодой человек, прошу простить мою несдержанность... Видите ли, я, как бы выразиться поточнее, в некотором роде — ваша несостоявшаяся бабушка.

— Я так и понял, мадам Трелони, — кивнул я, пожимая протянутую руку. — Чрезвычайно рад знакомству.

На этом с официальной частью было закончено. Мисс Денвер предложила мне совершить небольшую прогулку, в ходе которой я изложил ей суть проблемы.

— Видите ли, молодой человек, — задумчиво протянула она, едва я договорил. — Насколько я понимаю, вы пользуетесь доверием Аберфорта, Батти и ещё многих других, достаточно скрытных людей. Но ваш знакомый — это не вы, и я вряд ли могу предоставить ему возможность прийти ко мне и попробовать, которая из имеющихся в наличии палочек ляжет ему в руку лучше остальных. Тем более, что у него, судя по всему, имелись в прошлом некоторые проблемы с законом. Не подумайте, что я брезгую подобного рода компанией — я и сама имею достаточно судимостей за нарушения Статута. Просто я знаю эту публику: у них круговая порука, и если я продам одну палочку, то завтра под моей дверью выстроится очередь из страждущих обитателей Лютного, и я уже не смогу объяснить им, что палочками я не торгую. Да, я ценю свой покой и доброе имя, поэтому и распустила слухи о том, что палочки достались мне в наследство от деда. Но если вы принесёте мне останки той, погибшей, палочки вашего знакомого, то я, возможно, смогу помочь вам.

— О, мисс Денвер, боюсь, что та палочка уже неремонтабельна, — огорчился я. — Видите ли, я уже однажды чинил её, и должен заметить, что качество её даже после ремонта не позволяло выполнять с её помощью хоть сколько-нибудь сложные действия — так, по мелочи: Люмос, Нокс, Инсендио, Агуаменти, Репаро…

— Вы, видимо, не поняли, — усмехнулась мисс Денвер. — Я не стану её ремонтировать. Ваш знакомый получит похожую палочку со свойствами, максимально приближёнными к её исходным возможностям. Обычно я не беру заказов, но для вас готова сделать исключение.

— Если я правильно понимаю…

— Уверяю вас, теперь вы понимаете правильно, — перебила она.

— В таком случае, я должен поблагодарить вас за…

— Пока вы мне ничего не должны, — заявила она довольно сухо. — Во всяком случае, до тех пор, пока я не передам вам палочку. И мои инструменты стоят приблизительно вдвое дороже Олливандеровских, а качество их примерно вдесятеро хуже, однако желающих купить всё равно не убавляется. Если хотите знать, я делаю это не ради денег, а ради идеи. Я — анархистка, как и вы. Как и Аберфорт Дамблдор. В конце концов, как и любой здравомыслящий человек в Магической Британии.

— Вот сейчас мне кажется, что я снова перестал вас понимать, — озадаченно произнёс я.

— Это не беда. Главное, вы замечаете, что в нашем обществе всё устроено не совсем здорово.

— Полагаю, в той или иной степени, да, — отозвался я.

— А я не люблю соблюдать законы, принятые в нездоровом обществе, — мисс Денвер назидательно подняла вверх сухой указательный палец. — И мне не нравится не только Статут о Секретности, я вообще выступаю против сложившейся традиции взаимодействия с магглами. Они имеют право знать о нас. Хотя бы для того, чтобы верить в чудеса. А мы имеем право не скрывать, что мы другие. Ведь это так прекрасно — отличаться от большинства!.. — воскликнула она, но, взглянув на меня, немного смутилась и осеклась.

— Думаю, каждый человек хоть в чём-нибудь, да отличается, — примирительно сказал я. — Да и не человек тоже. И, знаете ли, я не вижу в этом ничего плохого.

Таким образом, мы с мисс Денвер, можно сказать, прекрасно поладили. Однако следующие несколько дней после этой встречи я провёл в грустных размышлениях на самую банальную тему: где взять денег? Я прекрасно помнил, куда и как они исчезали, и не мог упрекнуть себя в излишней расточительности. Каждая из моих трат за последние месяцы была более чем обоснованной, но всё вместе складывалось в неприятную картину под названием "Филиус опять промотался".

Оплата работы мистера Корригана, аренда жилья на лето, покупка зеркала, теперь ещё и палочка для Хагрида… Мы с мисс Денвер договорились, что она вмонтирует новую палочку в тот самый старый розовый зонтик, а Хагриду я скажу, что нашёл специалиста, который согласился взяться за починку. Но я не мог подобрать слова, чтобы объяснить Хагриду, каким образом ремонт может стоить вдвое больше, чем покупка нового инструмента; мне было ясно, что тот, при всей своей наивности, мне попросту не поверит, решит, что я завышаю цену, чтобы положить разницу себе в карман. А мне не хотелось, чтобы Хагрид посчитал меня жуликом. Так что, по зрелом размышлении, я пришёл к очевидному решению: чтобы не выдавать мисс Денвер, не позориться перед Хагридом и решить проблему ко всеобщей радости, мне надо доложить недостающую сумму.

Я не мог взять в толк, каким образом получается так, что я вынужден расплачиваться за решение чужих проблем — тем более, проблем Хагрида, который мне не кум, не сват, не брат, и даже благодарность его, в общем-то, мне совершенно не нужная, будет несопоставима с оказанной ему услугой: ведь он даже не заподозрит, что, вместо того, чтобы довольствоваться ролью посредника, я фактически купил для него контрафактную палочку. Но между тем, даже понимая неправильность всего происходящего, менять своё решение я был не намерен. И лишь когда деньги были благополучно переданы мисс Денвер, зонтик — Хагриду, а у меня в кармане упыри затянули печальную балладу, я пришёл к мысли, что пора изменить тактику. Отныне я буду определять степень своего участия в чужой жизни, довольствуясь рамками чётко и прямо сформулированных просьб и исходя, прежде всего, из собственных интересов.

Вся эта история подействовала на меня самым неожиданным и странным образом: я словно бы вышел из ступора, причём, настолько, что взялся за ум и, воспользовавшись помощью отца, довершил-таки работу над хроноворотом. Весь процесс, начиная от подготовки места и заканчивая финальными заклинаниями, занял каких-то полчаса, и мистер Корриган всё никак не мог поверить, что эта бесконечно тянувшаяся история наконец-то окончена, артефакт готов, вполне исправен и может действительно перемещать людей во времени. Чтобы развеять его сомнения, я тут же провёл испытание — переместился на час назад и получил возможность пронаблюдать за своими собственными манипуляциями со стороны, из соседней комнаты — а потом, уже в настоящем времени, прошёл в соседнюю комнату и достал записку, нацарапанную мною же, пока я стоял за дверью и ждал, не решаясь тревожить себя и папу, занятых наложением заклинаний. Мистер Корриган, восхищённый удачным экспериментом, начал было настаивать на повторном путешествии во времени, собираясь принять в нём непосредственное участие, но, насколько я успел понять из папиного рассказа о мадам Берленго, человеку, поражённому анахронической болезнью, категорически нежелательно пользоваться артефактами этой группы. Мистер Корриган был немало разочарован, но возражать не стал.

Разумеется, мы отметили нашу совместную победу над неодолимой властью времени, устроив небольшую пирушку, и засиделись в столовой допоздна — за исключением мистера Корригана, который при первой же возможности поднялся наверх, в свою спальню. По пути он ненадолго заглянул в мою — исключительно ради того, чтобы соблюсти свой ежевечерний ритуал, побеседовав с мисс Бёрк-Нотт. Таким образом, как легко догадаться, бо́льшая часть нашего праздничного ужина прошла в чисто семейной компании, и этому все мы были несказанно рады.

Прежде чем уснуть, я отправил Минерве очередное послание, но тотчас же пожалел об этом: у меня закралось подозрение, что в этом письме я обращался к ней нежнее обычного, и я ещё некоторое время пролежал без сна, гадая, не воспримет ли она это "Мими", так некстати вырвавшееся у меня из-под пера и легшее на бумагу, как непростительную вольность.

Я проснулся с ощущением какой-то новой — или, всё же, давно позабытой? — лёгкости на душе. Радость от того, что надо мной более не нависает тень от нерешённой задачи, переполняла меня настолько, что я готов был запеть. Очнулся я лишь тогда, когда отец, уже сидя за накрытым столом, поинтересовался:

— А где, интересно, мистер Корриган? Я что-то его сегодня пока не видел.

Я ответил, что понятия не имею, и вызвался сходить наверх, чтобы осведомиться о его здоровье.

Но на мой стук никто не отозвался. Я несколько раз позвал его, вначале тихо — чтобы не испугать, если он ещё спит, — а затем громче. Ответом мне было молчание.

И тут я начал волноваться. Всё-таки, возраст моего подопечного колебался от бодрых и энергичных тридцати лет и до семидесяти; а всем известно, что с магглом в такие годы может произойти множество неприятностей… Какой бы обузой ни стал для меня и родителей мой вынужденный компаньон, я уж точно не желал бы ему преждевременной смерти, поэтому прибегнул к радикальному средству, просто-напросто открыв Алохоморой дверь.

Спальня была пуста, постель аккуратно заправлена, а на прикроватном столике, придавленный для надёжности стаканом воды, белел конверт.

Дрожащими руками я вскрыл письмо.

"Дорогой профессор Флитвик, я пишу вам, не будучи уверенным, что в этом жесте вообще есть хоть какая-то необходимость, ведь если мне удастся мой дерзкий план, то вы проснётесь сегодня в другом месте, а это письмо так и не будет написано…"

Я выронил листок, не в силах продолжить читать, метнулся в свою комнату, открыл ящик столика…

Футляр, куда я положил хроноворот вчера перед ужином, был пуст.

— Проклятье, — сухими губами прошептал я. — Проклятье! — и тут же я бросился дочитывать злосчастное письмо.

Мистер Корриган писал, что благодарен мне и моей семье за тёплое и внимательное отношение, но тут же сетовал на то, что никому из нас не пришло в голову вернуться назад и "всё исправить" — а именно, не допустить, чтобы он прикоснулся к неготовому артефакту. Тем не менее, он выражал уверенность, что сумеет добраться в Дублин затемно, не попавшись на глаза никому, а как только он встретится с самим собой из прошлого и объяснит себе всё, то и необходимость в прятках отпадёт сама собой, и будущее станет развиваться по другому сценарию.

Я завыл в голос. Вчера при нём было неоднократно произнесено, что обратный ход времени рекомендуется совершать не более чем на шесть часов, и это максимум. Потому что в противном случае в мире может произойти сразу несколько страшных катаклизмов, включая череду необъяснимых смертей, разрыва причинно-следственных связей у различных других, важных для всего человечества, событий. И совершенно недопустимо рисковать благополучием множества неизвестных тебе лично людей ради сохранения собственного будущего. И мне казалось — да нет, я был уверен! — что он принял мои доводы.

Что ж, кое в чём он оказался прав: раз это письмо попало мне в руки, да и вообще, было написано, значит, будущее осталось неизменным. Значит, он намерен воспользоваться артефактом уже на месте? Довольно разумное решение.

Возможно, я бы мог перехватить его по дороге в Дублин или поймать на пороге его мастерской? Насколько я знал, маггловские поезда ходят отсюда с большим интервалом, а до ближайшей станции идти надо часа полтора… хорошо, для мистера Корригана — сорок минут… или больше? Ведь ему всё же, время от времени, бывает и семьдесят лет.

Я спустился в столовую, на ходу пытаясь понять, как это всё вообще могло случиться.

— Филиус, что произошло? — мама обеспокоенно посмотрела на меня. Я без слов протянул ей письмо. Пробежав глазами несколько строк, она ахнула и передала листок папе.

— Ну, Филиус, что ты думаешь по этому поводу? — спросил он, прочитав письмо.

— Не знаю, — честно ответил я. — Я бы пошёл на его поиски, но ведь это глупо — пытаться догнать и опередить человека, держащего в руках хроноворот. Тем более, что он мог разок пустить его в ход ещё на железнодорожной станции, чтобы не ждать поезда.

— Уже хорошо, — одобрительно кивнул отец. — Ты мыслишь в правильном направлении. Но я позволю себе заметить, что его мантия-невидимка исчезла. Не факт, что при встрече мы обратили бы на него внимание. С другой стороны, в первых строках письма содержится одно здравое утверждение: если бы его замыслу было суждено осуществиться, он жил бы, как прежде, в Дублине и был здоров, мы проснулись бы в Дюнкерке, а ты — в Хогвартсе, и в наших воспоминаниях были бы совершенно другие события относительно последних нескольких недель. Конечно, это была бы лишь видимость порядка, потому что игры со временем никогда не проходят даром; а уж тем более, если речь идёт о встрече с самим собой. Ведь недаром встретить своего двойника — считается недобрым знаком даже для магглов. С большой вероятностью, он мог и вовсе не пережить такого приключения. Также не стоит забывать, что если бы он попался на глаза хоть какому-то компетентному лицу, то в нашу дверь уже стучались бы авроры. Значит, он до сих пор не только не сделал того, что собирался, но, вероятнее всего, и не начинал.

— Что всё это может значить? — спросил я, совершенно ничего не соображая от шока.

— Скорее всего, он немного побродит вокруг дома, а после возвратится, как ни в чём не бывало. По крайней мере, будь у него хоть капля разума, он поступил бы именно так, — невозмутимо ответил папа.

И тем не менее, я всё же настоял на том, чтобы пройтись до станции пешком. Вероятность, что мы встретимся с беглецом, была ничтожно мала, однако сидеть дома сложа руки — было выше моих сил. Мы с папой дошли до самых железнодорожных путей и повернули назад. По всей видимости, накануне ночью прошёл сильный дождь, и грунтовую дорогу опять размыло и, естественно, никаких следов мистера Корригана мы не обнаружили. Время шло — для нас, а не для него, конечно; с его-то прытью и склонностью к неоправданному риску, он мог перенестись в какой угодно момент.

Мы возвратились домой, втайне друг от друга надеясь, что беглец уже ждёт нас там. Конечно же, на самом деле нас ждала только мама — к нашему возвращению она попыталась было приготовить тосты, но в этот день всё у всех валилось из рук, и кончилось тем, что она едва не сожгла хлеб. Всё это, впрочем, не имело никакого значения: я всё равно не мог ни есть, ни пить, ни читать; да и папа чувствовал себя не лучше моего. В отчаянии я отправился к себе в спальню и учинил строгий допрос мисс Бёрк-Нотт, которая с явным удовольствием подтвердила, что видела, как вчера, во время нашего семейного ужина, мистер Корриган зашёл в эту комнату, открыл ящик столика и достал оттуда какую-то вещь, которую забрал с собой. На мой возмущённый вопрос, почему же она раньше молчала, мисс Бёрк-Нотт изумлённо захлопала глазами и произнесла нечто вроде: "А мне-то что за дело до ваших дрязг?". Ближе к вечеру я решил предпринять ещё одну вылазку к железнодорожной станции, и попросил родителей составить мне компанию.

— Филиус, мы уже предприняли одну бессмысленную прогулку, исключительно ради того, чтобы успокоить твои нервы, — заметил папа. — Позволь узнать, на что ты рассчитываешь сейчас?.. Очевидно, мистер Корриган не планирует возвращаться, а догнать его или перехватить по дороге — не представляется возможным. Но я согласен, что ожидание изрядно выматывает, поэтому лучшее, что мы можем сделать — это прямо сейчас отправиться спать, а завтра, с утра пораньше, отбыть во Францию.

— Филиус, твой отец совершенно прав, — поддержала мама. — После всего, что здесь произошло, оставаться в этом доме будет для всех нас просто невыносимо. Завтра же переезжаем в Дюнкерк, подальше от этого кошмара.

— Значит, так тому и быть. Конечно, если этой ночью к нам не нагрянут авроры, приглашённые нашим замечательным гостем, — прибавил отец.

— Папа, за что ты так?.. Он мой друг, он не способен на такое — да и зачем ему это?

— Друг?.. — папа вопросительно посмотрел на меня, потом переглянулись с мамой. Она пожала плечами и произнесла с горькой усмешкой:

— Сколько волка ни корми, он всё в лес смотрит...

Этого я стерпеть уже не мог.

— Ты говоришь так, потому что ты чистокровная волшебница, — запальчиво произнёс я.

Мама пристально посмотрела мне в глаза, а потом отвернулась.

— Мама, пожалуйста, прости меня, дурака, — я схватился за голову, осознав, какую гадость только что сморозил. Вместо ответа, она сама подошла ко мне, наклонилась и молча поцеловала в лоб.

— Филиус, — отец выглядел подавленным и усталым. — Думай, что говоришь… Ну, хотя бы иногда.

— Папа, я… я сам не знаю, что на меня нашло, — отозвался я.

— Ничего страшного; просто мы сегодня все на взводе, — примирительно сказала мама. — Но раз уж об этом зашла речь, то дело вовсе не в том, что он маггл — в этом нет ничего дурного, — а в том, что он как был, так и остался для нас чужим. Ни мне, ни твоему отцу, ни даже тебе он, в общем-то, не был интересен — чисто по-человечески, я имею в виду. Боюсь, для всех нас он по-прежнему не более чем "некто мистер Корриган, ювелир из Дублина" — а больше мы о нём ничего и не знаем, да и, уж ты прости меня, и не хотим знать. А ты сейчас так сердишься только лишь потому, что чувствуешь вину перед ним — за наше к нему безразличие, и за то, что не в твоих силах было это изменить.

— Мама права, — кивнул отец. — Но, помимо отсутствия общих интересов и сходного взгляда на мир, надо ещё учесть, что этот человек с самого начала вёл себя с тобой отнюдь не как друг. С твоего позволения, я просто перечислю факты: вначале он обманул твоё доверие, да ещё и выставил виновным тебя же. Потом, ловко манипулируя тобой при помощи чувства вины, он досаждал тебе, вмешивался в твои дела и провоцировал конфликты. И, наконец, он тебя обокрал. Так что насчёт приглашённых авроров — это, может быть, и перебор; но… я немного понаблюдал за ним и пришёл к выводу, что он тебя ненавидел, потому что до смерти завидовал твоему магическому дару. Для полноты картины недостаёт только мотива ревности…

— Ему нравилась Анна Олсен — как-то раз он обмолвился об этом, — вставила мама.

— Ну вот; что я говорил?.. — отец хлопнул себя руками по коленям. — А ещё, будь у него хоть капля ума, он бы сейчас явился сюда сам, с повинной. Да погоди, может, и явится, — папа достал из жилетного кармана небольшие серебряные часы с монограммой — мамин подарок на годовщину свадьбы. — Что ж, я дам ему ещё один час. Если в течение этого времени он возвратится, я, так и быть, изменю своё мнение.

— Если он не вернётся, я снова выйду на поиски, — ответил я твёрдо. — Страшно даже вообразить, что́ может натворить вооружённый хроноворотом мистер Корриган. А ведь я отвечаю за него!

— Воля твоя, — пожал плечами отец. — Но сдаётся мне, что ты забываешь, что твой подопечный — не малое дитя и отнюдь не дурачок. Легко же ты позволил навязать тебе чувство ответственности за чужие выходки!.. Если для тебя это единственный способ очистить совесть от надуманных обвинений, то — изволь; я могу даже составить тебе компанию. Мы можем ещё несколько раз пройтись до станции и обратно и не встретить никого, кроме кроликов, бестолково снующих среди вересковых зарослей — и заодно полюбоваться, как зажигаются электрические огни маггловских жилищ. А можем собраться с силами, упаковать вещи, наконец, поесть как следует — насколько я вижу, нам всем это не помешает. Может быть, на сытый желудок ты станешь более похож на самого себя, а не на издёрганного невротического подростка.

— Простите меня, мне, правда, очень стыдно за то, что я наговорил. Но поймите, я вовсе не хотел, чтобы всё это случилось, — произнёс я.

— Мы понимаем, сын, — мама тронула меня за плечо. — Именно поэтому и хотим, чтобы ты отсюда поскорее уехал. Это какое-то гиблое место — уж точно, для того, чтобы сводить людей с ума.

— И мы вот так запросто возьмём и бросим поиски?.. А что, если мистер Корриган в беде?

— А что мы вообще можем сейчас для него сделать? Он приложил все усилия к тому, чтобы мы его не нашли, — заметил папа. — И надо отдать ему должное: при этом он вёл себя так, будто хотел, чтоб его и не искали. Хоть, в общем-то, я не вижу ничего плохого в том, чтобы добровольно покинуть компанию людей, среди которых ты чувствуешь себя не в своей тарелке. Правда, сделал он это не совсем порядочным способом. Кроме того, он явно рассчитывал, что его план сработает, прошлое изменится, он сам останется здоров и отдаст тебе хроноворот без проблем. Так что его поступок вряд ли можно считать настоящей кражей; я бы отнёс эту выходку к категории "одолжил без спросу". Но, поверь мне, лучшее, что мы можем сделать — это отставить эту историю на самую дальнюю полку и снова зажить самой обычной повседневной жизнью. Конечно, при этом нам всем не мешает подготовиться к самым разнообразным сюрпризам от судьбы, включая и неприятные. Теперь твоя жизнь связана и с этим человеком, и с хроноворотом, который ты создал. Рано или поздно ты можешь столкнуться с последствиями своих действий — в прошлом ли, в будущем ли, но они, вероятнее всего, догонят тебя — хотя, в целом, это может касаться любого твоего поступка, даже самого безобидного. Никогда не знаешь, куда приведёт тебя тропинка. А пока — ступай-ка ты наверх, собери вещи. Я займусь ужином. Через полчаса прошу вас всех к столу.

— А я? — спросила мама.

— А ты приляг и отдохни, — серьёзно сказал папа. — Я чуть позже сам всё сложу и упакую. Тебе и так изрядно доставалось в эти несколько недель. Ничего, дальше будет полегче. Но предупреждаю: я буду рассчитывать на порцию блинчиков с лососиной — когда-нибудь, когда у тебя будет время и настроение.

— Идёт, — улыбнулась мама.

Следующий вечер мы провели уже в Дюнкерке. После непростого дня папа рано ушёл спать, а мы с мамой вышли на крыльцо — подышать вечерней прохладой, и уселись прямо на пороге. Было безветренно, ясно и тихо, а когда стемнело, то звёзды сияли так ярко, что, казалось, их можно было пересчитать без труда. Некоторое время мы молча слушали, как трещат цикады, прежде чем я решился заговорить:.

— Мама, я хотел сказать… Прости меня, пожалуйста, за те слова. Более ужасного и несправедливого обвинения, наверное, и придумать было нельзя, — мне казалось, что я должен сказать гораздо больше, но слова как-то не шли.

Мама улыбнулась.

— Всё хорошо, мой милый. Я же знаю, ты это не со зла и на самом деле ты вовсе так не считаешь. В тебе говорили отчаяние и вина — два глупых, бессмысленных и очень вредных чувства. Не мучь себя понапрасну: пока мы живы, нам не с чего отчаиваться, а вина — это вовсе не вина, если всё ещё можно исправить.

— А разве можно?..

— Конечно, для того мы и живём на этом свете, — спокойно сказала она. — Первую половину жизни — чтобы творить глупости, а дальше — чтобы их исправлять. Но ты счастливый человек: твои ошибки не несут в себе зла. А что до вспыльчивости… Уж я-то знаю, в кого ты таким уродился, — засмеялась мама. — И прекрасно помню, какой невыносимой иногда бываю я сама.

— Я рад, что ты не сердишься, — пробормотал я, укладывая голову к ней на колени.

— Звезда упала, — внезапно сказала она. — Прямо над нами пролетела, низко-низко, как сова над Ла-Маншем. Сразу видно — август наступил. Магглы верят, что можно загадать желание во время звездопада, и оно непременно сбудется.

— Я уже загадал, — отозвался я.

— Знаешь, а ведь я когда-то жила в Дюнкерке, — задумчиво проговорила мама. — Сорок лет назад мы — я и шесть моих подруг — снимали домик неподалёку отсюда; такое весьма своеобразное импровизированное женское общежитие, и нам в нём, конечно же, бывало очень весело. По вечерам устраивали танцы… Кавалеров не было, танцевали друг с другом, и я была в их компании единственным бессменным тапёром.

— А потом?

— Потом я уехала, — вздохнула мама. — И ни с одной из них я с тех пор не поддерживала никаких контактов.

— Почему?

— Скажу так: им было слишком сложно меня понять, — усмехнулась она. — Но я ни о чём не жалею, да и не жалела никогда. Это был мой выбор. Они, конечно, могли бы отнестись к нему иначе — но это был уже их выбор, и не мне их судить. Я была готова к этому, когда решилась приехать в Лондон и сказать: "Я люблю вас, Эндрю". Единственное, что меня тревожило тогда — страх, что фраза эта покажется ему слишком банальной. Но твой отец был в ту пору настолько загадочным и непонятным, что все мои прежние, тщательно подобранные изысканные реплики и цитаты с полунамёками просто пролетали мимо. Конечно, ещё я могла бы волноваться, что чувство не окажется взаимным, но, представь себе, об этом я вовсе предпочитала не думать. Ведь это было бы уже его дело и его выбор…

— Папа говорил мне, что полюбил тебя чуть ли не с первой встречи, — сказал я. Мне хотелось как-то поддержать маму: она погрузилась в воспоминания сорокалетней давности, но выглядела такой потерянной, такой печальной, как будто все её сомнения и страхи медленно поднимались со дна души и оживали вновь.

— Я догадывалась об этом. Хоть он и вёл себя очень сдержанно, но по некоторым признакам можно было понять, что он и в самом деле ко мне неравнодушен, — мама благодарно улыбнулась мне, и я понял, что всё сделал правильно.

— А ты? Когда ты его полюбила? — отчего-то мне вдруг захотелось это узнать. Тем более, раз у нас наступил вечер откровений, то можно спросить и напрямую.

— Я полюбила твоего отца, когда он впервые подошёл ко мне, чтобы осведомиться, как я чувствую себя после заплыва, — засмеялась мама. — Как-никак, на дворе стоял ноябрь, и это было Северное море… Пронизывающий ветер, купальная мантия была такой тяжёлой от воды, у меня зуб на зуб не попадал, а тут ещё и глумливые вопросы журналистов: мол, как водица, тёплая?.. И тут подошёл твой папа — а я, естественно, была сама не своя от злости, но рядом с ним как-то сразу успокоилась, меня больше не трясло. Он увёл меня от всех этих наглых рож, помог мне высушиться, согреться, и только потом заговорил о деле. Как оказалось, ему просто-напросто требовалась переводчица! Глупо, конечно; но тогда я чуть не заплакала от досады — и сразу же подумала: а с чего бы меня это так расстроило? Тем более, что мне в самом деле пора было искать работу, да ещё в условиях жёсткой конкуренции. Переводчиц моего уровня тогда было полно, и заказы, сам понимаешь, за нами не бегали. Так что я согласилась взяться за перевод манускриптов, хоть это было и непросто, и, в общем-то, это был несколько не мой профиль — и это было единственное, что могло внушить мне надежду. Потом, спустя полгода, я тяжело заболела и не могла работать — я предложила передать заказ одной из моих подруг и коллег, но, неожиданно для меня, он отказался: сказал, что предпочитает дождаться моего выздоровления… Филиус, прости, я вижу, ты спишь; я совершенно заговорила тебя. Ступай-ка спать! — и мама решительно поднялась с крыльца.

Спал я хорошо. Мне снились чайки над Северным морем; они носили письма и манускрипты — вместо сов. Одна из них, пролетая над моей головой, описала круг и уронила к моим ногам небольшую посылку. Внутри лежало старое потрёпанное перо, вроде тех, которые я раздаю первокурсникам на первом практическом занятии; но стоило мне к нему прикоснуться, как оно превратилось в малиновку.