Вперед, за мечтой (гет)

Оказалось, не только смска нарушила тишину утра, еще и сангха, маячившая у порога — она полыхнула на бетоне коридора рыжеватым маревом, стоило лишь тронуть входную дверь. Лем сидел прямо на полу, прислонил голову к стенке и смотрел куда-то далеко, в сторону.

— Маленькое, тяжелое, — сказал он тихо, измученно. — Гладкое, но в царапинах.

И хотелось прогнать его в Министерство, и похож он был на иссохшую лысую собаку, выглядел так жалко, что грубить язык не поворачивался. Эрика вынесла в коридор обе картины, запечатанные в оберточную бумагу, и стояла, ждала продолжения. Лем трогал ладонь, гладил воздух, щупал что-то свое, утерянное, потом качнул пальцы, распрямил, повернул к лицу ровно остриженными — она постаралась — ногтями.

— Это я его расцарапал.

Казалось — простая фраза, принятие факта, но отчего-то в ушах хрустнуло, будто швырнуло обратно туда — в бездонную пустоту, рассекаемую изломанными линиями. Голос Лема звучал далеко, гулко.

— Не могу понять, — говорил он, — как это вообще можно расцарапать? Что должно случиться, чтобы я «это» расцарапал? Оно такое тяжелое, гладкое, как мраморная столешница у тебя на кухне, и, должно быть, еще плотнее, потому что — вспомнил — ногти я обломал. Это ощущение висит в пальцах, ноет, щелкает в ушах, ужасно много слюны, когда начинаешь соединять воедино все эти чувства.

Эрика вздохнула — чуть-чуть — так, чтобы Лем не слышал, и опустилась на колени, села с ним рядом, на пол, дышащий бетоном и холодом. Его ладонь тоже была холодной и мокрой, почти ледяной, а глаза блестели.

— Я — сумасшедший, да?

— Нет, — ответила она. Просто ни на что не похожи все эти щелчки, царапины и линии, ни с чем их не сравнить, не связать, слушаешь их — щелчки, чувствуешь, как линии качаются в пустоте, а, может, и не качаются, это все вокруг — качается, накатывает и уходит, как приступ, как волны на море, накатывают и отступают, трогают тело и превращают его в один тяжелый, водой заполненный шар. Нет ничего такого в жизни, разве что вокруг все плывет, можно подумать, что перед пустотой Эрика пила столько, сколько в нее не поместится. Так алкоголь бьет в голову, почти так.

— Ты злишься, — сказала Эрика. — Слышишь эти щелчки, чувствуешь, как слюна заполняет рот, и злишься — сильно, будто вся злость, которую ты успел испытать за прожитую жизнь собралась по кусочкам в единое целое.

— Я сжимаю зубы, — кивнул Лем. — Должно быть, злюсь.

И сразу — непонятно даже, кто подумал об этом первым, — она опустила голову ему на плечо, а он приобнял ее, расчесывал пальцами волосы. Синхронное движение, одновременное, будто согласованное — должно быть, мысль пролетела в воздухе, разделилась и проскользнула в уши к обоим.

— Странное все, размытое, зудит в голове, не дает покоя. Лежишь на кровати, кажется — вот-вот и заснешь, и тут щелкает совсем рядом. Вечно дергаюсь от этого звука.

Лем обернулся, посмотрел на нее и снова мелькнуло в его взгляде это удивление, непонимание, зрачки сузились, как у кота, и грудь приподнялась выше, чем нужно для вдоха.

— Тебя должно быть больше, — сказал он.

— Меня и так — больше. Я существую в каждом атоме и клеточке бесконечной вселенной, — в это верилось с трудом, точнее, вообще не верилось — зато Лему будет приятно, — но он тоже не поверил, даже отстранился. Его зрачки сужались, расширялись, волновались, как дрожат на воде раздуваемые ветром круги, потом застыли, вернулись в прежнее положение, и стало горько, обидно, потому что Лем выдохнул так судорожно и громко — казалось, даже стены услышали.

— Зачем это делать, притворяться, что слушаешь, что вникаешь, поддерживаешь? На самом деле тебе плевать, как и всем другим, только ты отчего-то не звонишь врачам, а ждешь, когда я позвоню сам. Настоящий садизм, аморальный, в корне неправильный. Иногда мне хочется залезть к тебе в голову, наткнуться на комок проводов и все там подправить, но нет! Нет там ничего, кроме мозга, и не изменить его ни в этой жизни, ни в следующей.

— Я существую в начале, середине и конце, — перебила Эрика. — Ты сам говорил это, помнишь? Быть может, когда-нибудь, там, в конце, мы встретимся снова и будем друг-друга устраивать?

Эта фраза вдохнула в него жизнь — зрачки снова расширились, а на высохших губах заиграла улыбка. Теперь он снова смотрел в сторону, будто собирал по крупинкам, пылинкам все года, вязал их тонкими нитями, соединял начало с настоящим и будущим, потом моргнули ресницы — вспорхнул этот взгляд, улетел, рассыпал хрупкие образы, потерял картинки. Эрика улыбнулась прямо ему в лицо.

— Жизнь — бесконечна, ее сполна хватит, чтобы мы собрались по кусочкам. Ты ведь тоже неполный.

Она взяла его за руку, поднялась, потянула на себя и он подчинился, встал, не отрывая от нее глаз, и казались они большими, чем были на самом деле. От них злость раздувалась внутри, щипала в ноздрях.

Жалкий, — думала Эрика. Слабый, — каким он был раньше? — осторожным, но сильным, с огнем, горящим в глазах, а теперь от огня осталась лишь кожа, скелет, завернутый в старую тряпку. Хотя, кто его знает, каким он был раньше — все они лицемеры, актеры, лжецы, строят из себя непонятно что, а после слюнявят подушку и ноют, не мужчины — сопли и тряпки, нет сейчас мужчин, ни одного нет, ноют либо в барах, либо в постели. Лем все еще смотрел на нее, и было неуютно от этого взгляда, с одной стороны его жаль, а с другой — противно, впору заткнуть уши и убежать, ударить. Потом спустились по лестнице — он шел позади — тянуть на себе и его и картины было неудобно — и бросился в глаза фасад Министерства, взлетел высоко вверх над всеми покатыми крышами, гордый, величественный, изящный. Жаль, что с него смотрел бог, а не мужчина, но будь Виктор чуть ближе, стой он чуть ниже, стал бы настоящим мужчиной, единственным в этом Городе.

Эрика шла, думала, и теплый ветер трогал ее лицо, успокаивал.

Может, и не было никакой тридцать четвертой — в самом деле, как можно скопировать Виктора, повторить, украсть? У нее годами не выходит, и это с набитой на портреты рукой, а какое-то неведомое нечто, видя ее мельком, с пятого этажа темной пустой парковки, смогло залезть в мысли лишь на мгновение и тут же нашло этот образ, натянуло его на себя.

— Что ты видишь на тридцать четвертой, Лем? — спросила она. — Далай Ламу? Ганди? — ответа не было, но очень хотелось его получить. — Она ведь заброшенная, эта улица, нет на ней ничего, вообще. Я видела ее, даже не зашла, потому что мертвая она, пустая.

— Должно быть, ты уже нашла, что искала, — ответил он, и больше не сказал ничего, не всколыхнуло ее признание бурю, не раздуло погасший огонь — только ветер снова пробежался по улицам и затерялся где-то под крышами, забежал в водостоки, даже на бульвар вместе с ними не шагнул — спрятался. Они шли, и дорога казалась короткой, весь путь пролетел, как миг. Заспанные люди шагали рядом, их глаза смотрели в асфальт, или в телефон — хоть бы кто заметил рядом с собой сангху, удивился.

— Я хочу только одного, — говорил Лем, дышал почти в спину, — собрать себя, ведь так много внутри не хватает, все время чего-то не хватает, то слов, то жестов, то мыслей, то понимания. Разве может Город собрать меня по кусочкам, найти каждую часть в начале, середине и конце, и объединить, слить в гармоничное, совершенное целое? Вот тебя не заботит, сколько в тебе не хватает, ты хочешь что-то земное, материальное и шагаешь по головам, зная, что в конце-концов тронешь мечту.

Тронешь мечту, — брызнуло в кровь и разлилось по телу теплыми горячими волнами, забегало под кожей мурашками. Тронешь, — именно тронешь, не дотронешься, а, как сейчас, коснешься в толпе плечом, лицом, грудью — только не рукой — почувствуешь, поймаешь этот особенный взрыв, будто в глазах разлетелась сверхновая, потянешься ближе, вдохнешь запах — отчего-то кажется, что теплый, а не холодный, и провалишься в дым, упадешь туда, завертишься в нем, словно лист, подхваченный ветром. Упадешь, может, но этот миг стоит больше, чем начало и конец, больше, чем части, которые ищет Лем, куски, разбросанные по тысяче жизней, все бы отдать за этот миг, и ведь будет он — шепчут вывески, небоскреб, Город — стоит захотеть.

Будто услышали люди — вмиг закричало рядом, всколыхнулся бульвар, проснулся, ожил, забрался под рукава пальто колючими волнами ледяного страха. Невозможно поднять глаза, посмотреть вперед. Все вздрогнуло, содрогнулось, прокатилось волной, кричало, металось — только бы посмотреть, но давит на голову что-то, давит страх.

Эрика ущипнула себя за руку, закусила губу, посмотрела. У панорамных витрин люди колебались, как в пустоте тряслись длинные изломанные линии.

— Трансляция! — кричали они, сливались голоса, и казалось, что нет слова сильнее, чем это. Пусть эту трансляцию крутили за витринами, пусть ее было видно издалека — лишь крошечный уголок телевизора маячил за стеклами магазина. Лем вспыхнул, шагнул вперед, хотел что-то сказать, но не стал — уставился в витрину двумя огромными немигающими глазами — они расширялись, удивлялись, не понимали. Трансляция! — слово ослепило, как молния, пробежалось по телу. Эрика сжалась, дрожала.

— Ведь совсем недавно была трансляция, — сказала она и испугалась, настолько далеким прозвучал ее голос. Не может быть, чтобы была трансляция, значит, что-то сломалось, пошло не так.

— Я видел ее, — сказал Лем.

— Но ведь это странно, очень странно, что включили трансляцию, — она тронула его руку, прислушалась. Девушка, должно быть, выпила яд, и падала на пол, смотрела в потолок широкими глазами, влажными от счастья. — Это неправильно, Лем, так не может быть. С прошлой и недели не прошло, — но он смотрел в витрину и, казалось, не замечал ничего вокруг. Люди волновались, шумели, потянулись из тени знакомые костюмы сотрудников Министерства. Я ведь ставил, что захлебнется — вот и захлебнулась в слюнях! — распинался голос, терялся в толпе, бульваре.

— Я видел ее, — твердил Лем, вырывая руку, — Я же видел ее, говорил с ней, только вчера. Я ведь… — он запнулся и пробежал вперед, замелькал среди черного и серого, разношерстного, гудящего и вопящего. Стадо, — думала Эрика и желчь подступала к горлу — настолько было противно и страшно, ей казалось, что она легкая, как пушинка, улетает, падает. Не должно было быть трансляции, с прошлой и недели не прошло, а обычно проходит пара месяцев, или даже больше — не может быть сейчас трансляции, так не может быть! Что-то сломалось в Министерстве, — стучала мысль и терялась на фоне другого, страшного, — что-то не так с Виктором.