Чумной год (джен)

— Ах, дорогой мой Бледный Король, — тянет Херра Зверь, уже бесконечно миролюбивая и частично пьяная, и жутковато улыбается, опрокинув ещё несколько глотков красного вина, — я тебя ненавижу. Знаешь?

— Знаю, — сдержанно отвечает Вирм, не глядя в её сторону; Херра плечистая и рослая, с громким голосом, здоровее и выше иного кузнеца, а короля — на полторы головы, словом, совсем не похожа на королеву, даже на аристократку, и рогатый атур с шапероном не спасает, — лишь прибавляет дикости, будто у неё на голове не убор вдовой знатной дамы, а тяжёлые звериные рога. Поди-ка не угадай, за что прозвище её появилось — Зверь, королева топей.

Херра подпирает щеку и, закрыв один глаз, продолжает впериваться, изучая его лицо.

— Знаешь, почему?

— Ни малейшего понятия.

— Впрочем, сейчас я тебя ненавижу поменьше. — Херра открывает глаз и немного смягчается, улыбаясь и уже не выглядя такой жёсткой. — Дети от тебя хороши. Правда ведь, королева Корень?

Руфь, невидяще моргая уже пятый год как незрячими сухими глазами, молчит, наматывая на палец нитку мелкого жемчуга, и её бледные венозные руки, тонкие, как ветви, кажутся совсем белыми; Вирму снова кажется, что визит обращается в пир во время чумы, — и это не так уж далеко от правды.

— Королева Херра, вы пьяны. Не стоит ли вашим ткачам сопроводить вас?

— Э, нет! Я ещё понимаю, о чём говорю.

Херра переводит взгляд за летнюю террасу: совсем недалеко — рукой подать, рядом, на вытоптанных дорожках средь белых и синих роз — маленькая горластая Хорнет, совершенно не по-королевски визжа от восторга, раскатывает на Граче, запустив пальчики в его седеющую гриву, а Вессель, бдя каждый её вдох, крепко держит любимого жеребца под узду.

— Любила б я тебя поболе, предложила б объединить наши дома, и вся земля от Узкого моря до края была бы нашей.

— Никогда б такого не случилось.

— Так уж никогда? Да ты погляди. У тебя сын, у меня дочь. Правда, она ещё совсем малолетка, да это ж ништо, не навеки.

— Вессель не сын мне, — отрезает Вирм, — а рыцарь. Лучший, какого я знал.

— Ох, я и забыла! — Херра хищно щурится, наваливаясь грудью и локтем на стол. — У тебя же столько детей — сам бог послал, не иначе! Госпожа, госпожа, а сколько у короля сыновей?

Вместо ответа Руфь переворачивает над столом серебряный кубок — да так, что остатки вина заливают всю хлебную вырезку, — встаёт, вздёрнув подбородок и вцепившись в подлокотники, и уходит; граф Брийен и его двое племянников тут же подхватывают её под локти и бережно ведут к дверям.

— Он мне не сын, — сухо повторяет Вирм, потирая пальцами поблёкшие, уже далеко не острые от груза прожитых в земном теле зим глаза. — Я позволил ему жить и дал ему выпить часть моей души, но Вессель не принц и никогда им не будет.

— Что тебе стоит назвать его наследником? Он всю жизнь при тебе, — Херра, пожав плечами, кидает кусок хлебного мякиша палевой гончей, скулящей под столом, — и никогда не позволял в себе усомниться. А твоя леди… Ты ведь уже смирился с тем, что вы не произведёте живое дитя, да и твой земной срок уже на закате. Приведи мальчишку на молебен, назови его своим чадом. Весселя все любят, я знаю. Он красивый и добрый малый.

— Добрый-то добрый, да королю не пристало быть добрым.

— И смелый.

— Ему не завоёвывать должно, а хранить и приумножать.

— И быстро учится. А если не поспеет, так подыщи хорошего мастера над монетой и лучшего советника — и будет ему счастье.

Вирм, медля и рассеянно думая, отщипывает от мякиша кусок за куском.

— И что, ты б отдала мне Хорнет, кабы не чумное поветрие и твоё молчание?

— Нет. Никогда, — резко отвечает Херра, одним махом осушая кубок. — Скорее уж своими руками убью, чем отдам. Она моя девочка. Мы с тобой ведь уговаривались, что она моя и ничья больше.

— Только в обмен на уговор.

— Когда он ещё будет, уговор-то твой?

«Скоро, Зверь», — хочет ответить Вирм, но так и не отвечает.

Королева Руфь, белая леди в серебряных серьгах и жемчужных нитях, что-то говорит Весселю, пока тот стоит перед ней и слушает, прикусив губы, а потом замахивается ладонью, почти промахивается — вместо крепкой пощёчины бьёт воздух, задев Весселя по щеке, — и, вздрогнув, трёт незрячие глаза.

— Прости, Вессель.

— Не бейте рыцаря, — звенит из-за куста роз тонкий, как паучья струна, голосок Хорнет, — он хороший. Бейте меня.

— Принцесса, не волнуйтесь. Я воин, я вытерплю.

— Не пристало мне поднимать руку на дочь своего мужа, — негромко, но твёрдо говорит Руфь.

Хорнет хмурит бритый лоб, болтая голой ногой: ушитое стеклянным бисером кружевное платье-накидка, зацепившись за седло, задирается выше коленок, — и, дотянувшись ручкой до королевы, осторожно хватается за жемчужные бусы.

— Давайте дружить, леди. Только больше не обижайте рыцаря.

— Ради просьбы дочери моего короля, — искренне улыбается Руфь: губы у неё ещё дрожат, но слепой взгляд становится мокрым и почти ожившим, — и, подхватив Хорнет под мышки, легко снимает её с седла.

Вирм впервые замечает, что у дочери серебряно-серые глаза — точь-в-точь такие же чистые и светлые, как и у него.