Девушка и Снейп (гет)

Ночью начался сильный жар. Мне казалось, что я уменьшаюсь, истаиваю, как свеча в подсвечнике, сгораю в лихорадке, как человек с простреленной грудью. Ночная темнота, беспросветная, ведь в подземельях Хаффлпаффа нет и не может быть окон, давила на меня, мешала дышать, а перед глазами вновь и вновь вставала все та же картина: колеблющаяся, заостренная тень силуэта, сложенные крылья мантии и низкий, грудной голос, шептавший: «И то, что ты сейчас подумала, тоже». А после — трогательная впадинка на болезненно-бледной шее, от которой тоненькой струйкой сбегает вниз нежная голубая жилка. И эта струйка разрасталась, ширилась, превращалась в реку, затягивала, и я погружалась в речной водоворот, чтобы снова вынырнуть и снова услышать: «что ты подумала — тоже», «что подумала — тоже …»

Потом видения отступали, а я переворачивалась с боку на бок, то и дело прижимая руку к щеке, на которой все еще горел след от прикосновения его губ. От жара ломило всё тело, и я осознавала — что от этого недуга есть только одно лекарство, которое для меня, как выяснилось, могло оказаться опасным. Боясь сойти с ума, я собралась с силами и прибегла к спасительной помощи окклюменции. Родной, любимый образ неба, культивируемый так давно, что он уже стал обратной стороной сознания, победил ночную тьму, прогнал безумие, охладил жар, и вскоре не осталась ничего, кроме бескрайней небесной шири, даже меня, ибо моё «я» растворилось в прозрачной синеве.

Я сама не поняла и не заметила, как уснула, а когда проснулась — часы показывали десять утра. В комнате было пусто, а на прикроватном столике лежала записка, написанная почерком Дианы: «Ну и здорова ты спать! Кто же столько спит в воскресенье? После завтрака мы все идем в Хогсмид. Будет настроение — присоединяйся. Сперва мы хотим зайти в «Сладкое королевство», а дальше — как пойдет». Но настроения гулять и развлекаться не было. Может быть, впервые после перевода я пожалела о башне Равенкло и ее больших, светлых окнах. Меня потянуло подняться как можно выше, возможно, даже на Астрономическую башню. Я умылась, оделась и начала восхождение.

Как все-таки хорош почти безлюдный Хогвартс! Пронизанные солнцем коридоры казались мне легкими аркадами, в которых витала самая лучшая в мире музыка — музыка тишины. У окна шестого этажа я ненадолго задержалась, чтобы отдышаться, а когда, наконец, решилась подняться еще выше, совсем рядом со мной послышался шелест одежды. Привитые мамой навыки сработали на уровне рефлекса, и раньше, чем я успела что-нибудь осознать, взметнулись полы мантии, и на пол тяжело рухнуло чье-то тело. Я рванулась к поверженному незнакомцу, чтобы узнать в нем … Джозефа Ливена. «Весьма предсказуемо» — прокомментировал внутренний голос с прямо-таки снейповскими интонациями. Я поспешно взмахнула волшебной палочкой, чтобы отменить петрификус тоталус, и сказала укоризненно, потому что у меня все еще дрожали руки от неожиданности и испуга:

— Джозеф! Зачем ты так подкрадываешься?

— Прости, я не хотел тебя напугать, — ответил он, потирая ушибленный затылок.

— Ты в порядке?

— Нет, — серьезно ответил Джозеф.

— Сильно ушибся? — испугалась я.

— Причем тут какие-то ушибы, когда у меня душа болит! — сказал он с отчаянием.

— И поэтому ты со мной следишь, да? — тихо спросила я, вспомнив о вчерашнем происшествии.

Он смятенно посмотрел на меня, и я увидела, что на его лице, у виска пульсирует, бьется синяя жилка. И как не жаль мне было Джозефа, в сердце шевельнулось неприязненное чувство.

— Да, я следил за тобой! — наконец признался он.

— Хорошо, что ты это не отрицаешь, — сказала я со вздохом.

— Но ты пойми меня! Что я должен был подумать? Ты попросила меня не надоедать, и я, дурак, поверил! Ждал, терпел, говорил себе «Дай ей время», а потом увидел, что ты полюбила другого! Ему ты дала шанс, а мне — нет! А я дня прожить без тебя не могу, я вообще без тебя жить не могу. Нет! Не подходи, не жалей меня, я не могу слышать твою мантию, как она шуршит!

Я подавила в себе острое желание посоветовать: «Джозеф, отключи эмоции» и села прямо на пол, потому что почувствовала, что бесконечно устала.

— Садись, поговорим, — предложила я с неохотой, так как во мне боролись сострадание и нежелание ничего объяснять.

Джозеф послушно сел рядом, свесив голову. Я немного помолчала, обдумывая слова, и сказала с расстановкой:

— Мы с тобой оба с Равенкло. Хотя я уже формально нет, но это все равно. Так давай порассуждаем логически. Скажи мне, Джозеф, можно ли винить человека за то, что он полюбил? Не дать любви угаснуть и разменяться на мелочи — это, конечно, сфера воли. Но первоначальный импульс — разве он зависит от нас? Вот ты говоришь, что любишь меня… А ну-ка разлюби, попробуй!

Джозеф упрямо помотал головой.

— Вот видишь! Что же ты обвиняешь меня? Сказать «не люби», все равно что сказать огню — «не гори». Я не могу рассказать тебе обстоятельств, при которых зародилось моё чувство, но если бы ты знал, в чем дело, ты бы меня не винил.

— Джоанна, — сказал он обиженно, — ты говоришь так спокойно, так правильно, а с меня будто кожу заживо содрали, где не тронь — больно. Ты мне каждую ночь снишься. Если я тебя не видел — дня нет. Да, нет! Провал, а не день.

Он говорил и говорил, и с каждым словом мне становилось все грустнее. Сострадание ширилось, словно река в половодье, угрожая совсем затопить меня. Надо было бы закрыть сознание, отрешиться от эмоций. Но я решилась, говоря фигурально, принять удар с открытым забралом, потому что чувствовала и свою вину. Надо было тогда, после лазарета, так поговорить с ним, найти такие слова, чтобы не оставить и тени надежды. Я слушала его, с тоской то сжимая, то разжимая пальцы правой руки, чтобы вновь и вновь почувствовать, как тепла и шершава нагретая солнцем каменная плита, на которой я сидела.

Джозеф замолчал. Надо было сказать ему что-нибудь утешительное, но я не могла подобрать слов, а он ждал. Ждал с исказившимся от страдания лицом, напряженно глядя на меня, не моргая и, кажется, даже не дыша. Я несмело протянула руку, чтобы погладить его по плечу, но тут же ее и отдернула. Он страдальчески усмехнулся.

— Видишь, я для тебя все равно что жаба. Или обезьяна.

— Вовсе нет, — возразила я, и через силу заставила себя сделать то, что задумала.

— Такая добрая и такая нежная, — грустно сказал Джозеф. — Ты — свет, Джоанна. Ты сама как солнце, в лучах которого сидишь.

Я и в самом деле сидела напротив окна, и лучи стоящего в зените солнца золотили мне лицо и мантию.

— Так не мешай солнцу светить, — попросила я так проникновенно, как только могла.

— А тебе не мешать… любить?

— Да. Не следи за мной, прошу. Не будешь?

— Не буду.

— Спасибо, — вздохнула я.

— Можно попросить тебя об одном одолжении? — спросил он, заметно волнуясь.

— Попробуй, — ответила я и спрятала правую руку под мантию, чтобы незаметно прижать ее к сердцу, так как это слово сразу же воскресило в памяти вчерашний вечер.

— Можно я подарю тебе на память наш Равенкловский шарф? Ты теперь носишь символику Хаффлпаффа, но, может, тебе будет приятно вспомнить о всех нас?

Я обрадовалась, что у меня попросили немногого, и кивнула. Джозеф достал из внутреннего кармана мантии бело-голубой шарф и протянул мне. От шарфа исходил тонкий запах лаванды, приправленный розой, и еще чем-то неуловимым, но столь же приятным.

— Как мило пахнет! — я прижала шарф к лицу и еще раз понюхала. — У тебя в шкафу, наверное, есть лавандовое саше?

— Да, — сказал он с запинкой.

— Очень мило, — повторила я. — И ты тоже очень милый.

Сказав это, я сама поразилась тому, что выговорила. Но изумление быстро растаяло. Мне начало казаться, что я чуть не совершила ужасную ошибку, вторично оттолкнув Джозефа, который в тот миг представлялся мне самым родным и дорогим человеком.

— Можно я сам его повяжу? — спросил он, и я поспешно согласилась.

Он медленно обвил шарф вокруг моей шеи. Я, очарованная, завороженная, потянулась было к Джозефу, чтобы обнять его. Помню, с каким восторгом, с какими постыдными желаниями я тогда глядела в его большие серые глаза, но, к счастью, перед моим собственным внутренним взором полыхнули черные искры, и тренированное сознание стало сопротивляться привходящим мыслям. «Что это? Откуда такие дикие желания? Я же люблю совсем не его, а… а…» Мысли то и дело спотыкались, я пыталась припомнить имя, но помнила только пронзительный взгляд черных глаз и черные крылья мантии.

Я сорвалась с места и помчалась к лестнице, не сомневаясь, что искушение победит меня, если я пробуду рядом с Джозефом еще хоть секунду. Я то бежала, то переходила на шаг, плача и борясь с терзавшим меня желанием вернуться. Потом опять ускоряла шаги, вспоминая о том, что есть кто-то, кого я по-настоящему люблю. Однако не знаю, чем бы закончилась эта борьба, если бы меня, полуослепшую от слез, не подхватили сильные руки Снейпа. Прижав меня к себе, он принюхался, охнул, мигом сорвал с меня шарф, и на весь коридор полыхнуло пламенем.

Шарф сгорел, а вместе с ним исчезло и наваждение.

— Что это было? — спросила я в полном ошеломлении.

— Амортенция, — кратко ответил Снейп. — Кто дал Вам этот шарф?

— Джозеф Ливен.

Из груди Снейпа вырвалось что-то похожее на рычание. Мне стало страшно.

— Соблаговолите пойти со мной, — сказал профессор сквозь зубы. — У меня к Вам целый ряд вопросов.

От его тона сердце ушло в пятки. Я, с совершенно убитым видом, покорно пошла следом за своим спасителем. Я практически не сомневалась, что в нужном месте и в нужный час он оказался не случайно, но кто предупредил его? Чего мне теперь ждать? И зачем было применять Fulminis*, если можно обойтись простым воспламеняющим? И еще всю дорогу я корила себя за то, что сразу не рассказала Снейпу о том, что Джозеф меня выслеживал. Уж он-то нашел бы способ защитить меня от любых посягательств.

Едва закрыв за собой дверь, Снейп повернулся ко мне так, что мантия взвилась за его спиной — угрожающая картина, вот уже несколько лет подряд наводящая страх на студентов — и гневно спросил:

— Ты знала, что за тобой следят! Почему ты не сказала мне?

— Сама все время спрашиваю себя об этом, — покаянно ответила я. — Теперь я понимаю, каким это было непростительным легкомыслием. Страшно подумать, как бы я скомпрометировала Вас, если бы позволила себя выследить. Но я узнала, что он следит за мной, только вчера, и — простите, сэр — я понимаю, что это звучит ужасно по-детски, но я вчера была так счастлива, что не хотела заговаривать о каком-то там Ливене. Как хорошо, что сэр Кэдоган Уэст сказал мне, что за мной следят, и помог скрыться.

— Так этого рыцаря в белых латах зовут Кэдоганом Уэстом?

— Да, сэр. Это он Вас предупредил?

Профессор кивнул.

— Он поднял ужасный шум. Метался из картины в картину и кричал, что ему срочно нужно видеть профессора Снейпа, а когда ему, наконец, удалось добиться искомого результата, сообщил, что ты пошла одна в Астрономическую башню, и что за тобой по пятам крадется какой-то студент, который и раньше тебя выслеживал. Кстати, с каких это пор ты водишь дружбу с портретами?

— С недавних, сэр. И, вернее сказать, не с портретами, а только с одним из них. Сэр Кэдоган, — тут я изрядно покраснела, — он питает ко мне нежные чувства. Он даже просил меня стать дамой его сердца, что, однако, не помешало ему показать мне дорогу к Вам.

И я рассказала весь эпизод, связанный с потайной лестницей.

— Поразительно, — сказал Снейп. — Портрет оказался гораздо великодушнее живого человека.

Он повернулся и пошел из прихожей в ту комнату, где мы всегда пили чай. Я почла за лучшее последовать за ним. Снейп придвинул кресло к столу и жестом пригласил меня сесть, а сам уселся напротив и спросил укоризненно:

— Не могу понять, где был твой светлый ум равенкловки, когда ты согласилась взять этот шарф. Неужели ты не почувствовала, чем именно от него пахнет?

— Почувствовала, но не поняла. От него пахло лавандой и розой, и еще чем-то, только я не смогла припомнить, чем. Но это не насторожило меня — ведь лавандой часто перекладывают постельное белье и даже одежду. Роза — тоже очень распространенный парфюмерный аромат. Я как-то не подумала, что как раз эти запахи у меня — самые любимые.

— Она не подумала!

— Да, не подумала. Мне самой ужасно стыдно за свою доверчивость. Но я не могу понять, на что он рассчитывал. Действие паров амортенции так нестойко! Если я не ошибаюсь, оно длится не более двадцати минут.

— Ты не ошибаешься. Но ты хоть представляешь, что можно сделать с околдованным человеком за двадцать минут?!

Я представила и похолодела до кончиков пальцев.

— И все-таки, — сказала я с сомнением, — тот Джозеф, которого я давно знаю, никогда не был законченным подлецом.

— А использование амортенции по-твоему, не подлость?

— В общем-то, да, я согласна. Но мне почему-то кажется, что он сделал это без каких-то далеко идущих планов, а просто от отчаяния.

— Это — не оправдание, мисс! Во что бы превратилось магическое сообщество, если бы любое проявление человеческой мерзости можно было оправдать душевным состоянием того, кто её сделал?

Снейп замолчал, но это было молчание моря перед штормом. Как досадовала я тогда на Джозефа за то, что он разрушил мир, который прежде был между мной и Северусом! Как тяготило меня это напряженное молчание! Правая рука Снейпа лежала поверх стола, и я робко коснулась даже не руки его, а рукава.

— Вы сердитесь?

— Я сержусь не на тебя, Джоанна.

С этим словами он положил свою руку поверх моей и слегка сжал её. За себя я теперь могла не тревожиться, но меня беспокоила не только моя участь.

— Что Вы намерены сделать, сэр?

— Добиться отчисления Ливена, разумеется.

— Что Вы, сэр! Не надо! — потрясенная услышанным, я вскочила с кресла, больно ударившись рукой о край стола.

— Почему не надо? — холодно спросил Снейп. — Разве ты не знаешь, что использование амортенции вне закона?

— Знаю, конечно. Но отчисление с седьмого курса?! Оно испортит ему всю жизнь! Какой позор для его семьи, какое клеймо на человеке! Пожалуйста, не надо! Прошу Вас!

— Что-то уж очень горячо ты его защищаешь! — сказал Снейп, нахмурившись, словно грозовая туча. — Или он все-таки дорог тебе?

— Вы мне дороги, а не он! — воскликнула я, задыхаясь от волнения. — Но нельзя допустить, чтобы один опрометчивый поступок испортил всю жизнь человеческую!

— Мой собственный опыт говорит о противоположном, но раз ты так просишь… Хорошо, с ним будет разбираться директор. Такой вариант тебя устроит?

— Вполне, — согласилась я, сообразив, что Дамблдор найдет оптимальный выход, без ущерба престижу школы. Вот теперь уже можно было окончательно успокоиться и снова сесть. Рука ныла, и я украдкой потрогала её, пытаясь угадать, насколько обширным будет синяк.

Снейп встал, открыл шкаф, достал оттуда склянку с мазью и протянул ее мне.

— Смажь руку. Я видел, как больно ты ударилась.

— Спасибо, сэр. И не только за мазь.

— За что же ещё?

— За то, что не дали волю злым чувствам.

— Можешь не благодарить. Но у меня остался еще один вопрос, — он подошел поближе и, опираясь на стол, заглянул мне прямо в глаза. — Как тебе удалось побороть действие зелья?

Под действием его пристального взгляда я едва не выронила склянку и, то и дело спотыкаясь и краснея, рассказала, как обстояли дела. Снейп выслушал меня предельно внимательно, а когда мой сбивчивый рассказ подошёл к концу, сказал:

— Что ж! Тебе стоит поблагодарить миссис Мэй за то, что она научила тебя окклюменции. А мне, полагаю, поздравить себя, потому что, — тут он склонился еще ниже, — при любом раскладе сопротивляться амортенции может только тот, кто действительно любит.

Разговор принимал опасный оборот, но тут из соседней комнаты раздался характерный рёв камина. Очевидно, кто-то хотел поговорить со Снейпом по каминной связи. Северус сделал мне знак, призывая оставаться на месте, и вышел. Я бы и сама ни за что не осмелилась встать, зная, что могу что-нибудь столкнуть или на что-нибудь натолкнуться. Однако я заметила, что на столе лежит моя собственная книга со стихами персидских поэтов, осторожно подтянула её к себе и постепенно углубилась в чтение настолько, что, когда Снейп вернулся, вздрогнула от неожиданности.

— Снова с книжкой в руках, — сказал он, войдя. — Ты верна себе, Джоанна.

Несмотря на то, что эти слова прозвучали почти что ласково, я поняла, что он чем-то раздосадован.

— Вот и Ширази с Вами согласен, — с улыбкой ответила я, желая немного пошутить. — Не хотите ли взглянуть?

Он подошел, перегнулся через моё плечо, от чего меня немедленно бросило в жар, и прочел там, куда я указывала:

«Сокровища души моей — всё те же, что и были.

И тайна, и печать на ней — всё те же, что и были».

— Что и говорить! — усмехнулся он. — Приятно, когда даже персидский поэт с тобой согласен. Однако, как мне ни жаль, сейчас я буду вынужден тебя оставить.

— Ничего страшного, сэр, — отвечала я, бережно закрывая книгу. — Поговорим в другой раз.

У дверей я немного замешкалась — прощаться со Снейпом с каждым разом было всё труднее, но умом я не желала повторения вчерашней сцены, правда, только умом, потому что сердце настоятельно требовало обнять его на прощанье. Вот я и стояла в нерешительности, не решаясь ни уйти, ни исполнить желание своего непокорного сердца, тщетно пытаясь угадать, не будет ли Северус против подобных проявлений нежности, робея, надеясь, что он обо всем догадается сам и даст мне понять, что для него более предпочтительно.

— Джоанна, я не кусаюсь, — наконец, сказал Снейп, которого, похоже, позабавило моё замешательство.

Я обняла его на время, равное трем ударам сердца, но и этого оказалось достаточно, чтобы понять, каким был третий аромат амортенции, который я сперва не распознала…

*Fulminis в переводе с латинского означает "Удар молнии".