Вперед, за мечтой (гет)

Что-то не так, — гулкая мысль стучала в висках и расходилась по воздуху свинцовыми кругами. Люди струились по бульвару, разбегались по магазинам, барам и домам — пусть не выходной, трансляция объяснит их прогул сотрудникам Министерства. Затихло все вмиг, растворилось, огибало Эрику, задевало ее локтями, натыкалось на нее грудью, плечом, втягивая в движение, но она застыла, не поддавалась, — ноги налились кровью, вросли в асфальт.

Что-то не так, — на миг показалось, что нет вокруг воздуха — лишь спертый космический вакуум, можно подумать, стоит она не на улице, а запаяна между слоями стеклопакета. Нет воздуха, невозможно дышать, — каждый вдох выжимает легкие. Эрика слабая, как мотылек, крошечная, бьется, замурованная в окне, — маленькие кулачки молотят по непробиваемым стеклам и картины тянут тело назад.

Они казались безумно тяжелыми, эти картины, хотелось их бросить и побежать, вот только к кому, куда, в галерею, к Салли? Она ненавидит Министерство, как и все другие, как и бармен, и соседка и Лем — делает вид, что живет по правилам, а на деле ждет удобного случая, чтобы их нарушить и доказать себе, что она — другая. Что-то не так, — и не с кем об этом поговорить, не с кем поделиться. Эрика — одна, и от этого знания хотелось закутаться в одеяло, зарыться лицом в подушку и выплакать всю воду из глаз — рыдать, пока они не исчезнут, не высохнут.

— У вас все хорошо? — пробасили над ухом, тронули плечо, но она даже не дернулась, стояла, чувствуя, как колет под кожей страх — будто бегают по телу тысячи малюток-сороконожек. Безнадежность, — вспомнилось слово и голова мотнула сама, как часы — тик-так, тяжелый маятник качнулся туда и обратно. Потом обернулась, чтобы посмотреть на сотрудника Министерства и почти задохнулась от возмущения. Знакомые глаза смотрели хитро, рот, обведенный красной помадой, дрожал — беззвучно смеялся.

— Лица нет, — сказала Салли. — Бледная, губы в синяках, под глазами тоже хорошенько кулаком приложили. Кто посмотрит, сразу скажет, что наркоманка — только не я. Что у тебя стряслось? Котик знакомый умер?

— Ты почему не на работе? — выдохнула Эрика. Нельзя, чтобы галерея была закрыта, вот уже десять минут, как нельзя, а они обе стоят, прямо посреди бульвара, и никуда не торопятся, будто все так, как и должно быть. Из каждого угла смотрят сотрудники Министерства, смотрят прямо на них, отчего не подходят, не спрашивают? Выжидают момент, чтобы нагрянуть тогда, когда их не будут ждать?

— Пятница, ау, — Салли выдохнула слова струйкой тошнотворного мятно-лимонного запаха. — Прием. Дома зашилась, да? К четырем сегодня на работу. Дуй туда, откуда пришла, — к половине подойдешь, а мы с Гербертом вернемся в галерею и продолжим смотреть телевизор, — и причмокнула, пробуя слова. — Там сегодня столько интересного крутят!

Герберт — знакомый толстячок с пузом, едва прикрытым жилеткой, — появился словно ниоткуда, выступил из тени, подобно лучшим сотрудникам Министерства, и тоже смотрел на Эрику, разводил руками — виновато улыбался.

— Мы, по правде говоря, страшно перепугались, — сказал он. — Две трансляции за неделю — как это возможно? Думали, что в Министерстве что-то случилось, уже хотели звонить, уточнять проблему, а потом поняли: две трансляции ведь, целых две — не страшно, а наоборот замечательно! Эти люди мешают Городу — так, по крайней мере, считают все, кого я знаю, — и если их за месяц поймали больше, чем обычно, значит, жизнь снова прекрасна.

Его голос был теплым, бархатным — Герберт говорил и успокаивал не хуже, чем Виктор с фасада Министерства. Эрика смотрела то на него, то на Салли и не могла понять: как вышло, что Салли была в галерее с ним, даже смотрела трансляцию вместе с ним? Она ненавидит Герберта, считает, что он — шпион, подосланный Министерством, а теперь стоит в шаге от него и улыбается, как ни в чем ни бывало. Это что, солидарность? Инфантилизм? Герберт умолк, на мгновение, погрустнел, теперь смотрел серьезно, обеспокоенно.

— У вас что-то случилось? — спросил он.

— Нет, — удивилась Эрика. В самом деле, как можно даже подумать о том, что в Министерстве может быть что-то не так? Оно огромно — Министерство, небоскреб на сто этажей, разве могут все они разом выйти из строя, сломаться? Стоило это осознать и страх отступил, стало легче дышать, — что теперь-то не так? Салли щурилась, присматривалась, вертела в руках пачку сигарет.

— Чего ревешь? — спросила она.

Эрика тронула лицо, ужаснулась — замерли пальцы. В самом деле — липкое оно, мокрое, холодные струйки стекают по подбородку, струятся по шее за воротник. Откуда они, слезы? Не должно их быть, повода нет.

— Переволновалась, — сказал Герберт.

Да нет, не переволновалась — здесь что-то другое, более страшное, и хочется верить, что Герберт прав, но нет — опять накатило это злобное чудище, шепчет где-то глубоко в голове, как стая термитов точит изнутри внутренности, мысли. Девушка перед глазами, одна и вторая, Виктор, сидящий рядом, его руки на чужой коже и злость, не его — своя. Вечно оно готово ударить под дых, смутить, растерять, вывернуть наизнанку правду и пустить в голову отчаянные мысли. Хотелось отвесить себе пощечину, выгнать их, но рядом и Салли и Герберт, смотрят оба внимательно, ищут подсказки у нее на лице. Нельзя даже нос себе почесать.

— Переволновалась, — согласилась Эрика.

Она сунула Салли картины — пусть отнесет в галерею, раз вернется туда, и пошла, не оглядываясь назад и не замечая смотрящих отовсюду сотрудников Министерства. За спиной застучали каблуки, отдалялись, в стеклянных витринах было видно, как Герберт не пошел за Салли, двинулся вперед, ступал толстыми ножками ровно, отмерял каждый шаг. Он нагнал Эрику быстро, а, может, это она сама остановилась.

— На самом деле, у меня не умер знакомый котик, — что за чушь порой ляпнет Салли, судит только по росту и лицу, думает, что раз Эрика выглядит, как ребенок, то и мыслит так же. От обиды чертики в глазах пляшут. — Я просто увидела трансляцию и испугалась, как и вы. Разве людей отправляют в Санаторий только потому, что они боятся за Город? Я здесь живу — другой жизни не помню, если сломается Министерство, мне будет некуда идти.

— Вы рассудительнее всех нас, вместе взятых, — вздохнул Герберт. — Когда я увидел трансляцию, то подумал только о беспорядках на улицах и внеплановой чистке. Ваша подруга лишь сделала вид, что испугалась. На ее лице было написано: сломайся Министерство, она возьмет бутылку вина и спляшет чечетку на его развалинах. У таких, как мы, нет цели — они сидят ровно и дергаются только тогда, когда рядом мелькнет некто в костюме, сотрудник Министерства, а вы дергаетесь каждое утро, летите в галерею и по ночам пытаетесь нарисовать больше, чем требуется.

— Я сплю по ночам, — возразила Эрика, но прозвучало странно, неуверенно, дрогнул голос, даже ее саму не убедил. Минуту-другую она смотрела в витрину, делала вид, что поправляет мокрый от слез воротник, но на деле следила за Гербертом. Он смотрел мягко, почти дружелюбно. Сотрудник Министерства? — думала она, — или обычный толстячок, налегающий по ночам на пиво? Можно с ним поговорить, или нет? Рассказать было необходимо, жизненно важно, не какому-нибудь безумцу, вроде Лема, а нормальному человеку, способному вникнуть, понять, и не вытащить из кармана телефон, не разболтать в Министерство. Герберт снова вздохнул — будто пробрался в голову, поймал мысли.

— Вас что-то тревожит. Я не навязываюсь, спрашиваю не потому, что это рекомендует Министерство, просто если разделить страх на двоих, он не будет казаться таким ужасным. Может, вы думаете, что плохо знаете меня, что не можете довериться — это не так. Вы не выглядите тем, у кого есть скелеты в шкафу, скорее думаете о чем-то, вас пугающем, и накручиваете себя, как и любая другая женщина.

Стало спокойно — непонятно почему, и казалось, что Герберт — единственный, кто способен судить непредвзято. Казалось даже больше, чем было тогда, на бульваре, когда ее впервые окликнул Лем.

— Я боюсь рисовать, — признала Эрика.

Боялась не потому, что тайком, по ночам, пряталась ото всех и выдавливала из себя неправильный портрет — просто все ее картины не были нормальными. Город говорил: «Вы можете все!», а на деле — нет, ведь если нарисовать очень худого человека, почти скелет, на фоне пустоты и изломанных линий, все посмотрят на картину, потом на художника, и потянутся за телефонами, позвонят врачам. Этот образ стоял в голове, как и много других, но не появлялся на холсте. Разве можно так нарисовать? — думала Эрика. — Если Салли говорит, что абстракции — странны, то насколько будет странно это?

Мысли лились наружу, облачались в слова, и казалось, что нет собеседника лучше, чем Герберт. Он только смотрел — дружелюбно и понимающе, успокаивало в нем все, даже поза, которую он принял. Изредка их взгляды пересекались и Эрика понимала — в самом деле понимала — что думает он о том же самом, понимает больше, чем любой другой, чем тысяча человек.

— Сложно представить, как все эти мысли помещаются в такую маленькую голову, — сказал он и стало так спокойно, даже злость отступила, развеялся навязчивый образ с трансляций. Как можно прятать этот вопрос, думать, что нужно сделать, чтобы попасть туда, в экран? Как можно думать о том, как навредить Городу, чтобы провести рядом с Виктором мгновение — одно мгновение, хоть оно и будет последним?

— Вы можете все, — сказал Герберт, — рисовать, что душе угодно и подняться на какие угодно высоты. Есть в вас эта искра — цель, я вижу ее в ваших глазах и в каждой вашей картине, вижу даже в том, как вы стоите перед холстом на приемах и смотрите на него — собираете в голове картинки, чтобы выпустить их из себя, сотворить перед всеми нами настоящее чудо современной живописи, и ни разу не засомневаться в каждом своем движении, каждом штрихе, который визуализируют ваши пальцы. В моей жизни, в Городе, мне встречался только один такой человек, и он взлетел так высоко, как представить сложно. Взлетите и вы, нужно лишь идти по жизни так же, как идете сейчас.

— Но ведь нельзя рисовать то, что вздумается, — удивилась Эрика. — Нельзя захотеть и получить, откуда вы знаете, что мне хочется? Может, я хочу купаться в стодолларовых купюрах, объесться булочками до разрыва желудка или сесть на самолет, который иногда мелькает над Министерством и улететь далеко и навсегда? Есть цели, которые не достичь ни за что, никогда — хоть как угодно пытайся, но не сможешь, потому что изначально не было у тебя ничего, от чего можно оттолкнуться, не было зацепки, начала.

— Может, вы хотите работать в Министерстве, а вас не примут, потому что не примут туда человека из Города, — перебил Герберт. — Вы начали с картин, а закончили примерами, которые — я уверен — к вам никакого отношения не имеют. Зачем вы ставите в один ряд фантазию и действительность? — он тронул ее руку и снова стало спокойно, больше, чем когда-либо. — Давайте, скажите это.

— Я могу все, — сказала Эрика. В самом деле — все, и неважно, какими путями. Она может все — так говорит Виктор, Город, а теперь и Герберт. — Я могу все — повторила она, уже увереннее, и улыбнулась в панорамную витрину. Герберт тоже улыбнулся, спокойно, понимающе, держал ее руку в своей — широкой и теплой.

— Вот и помните о том, что вы можете все, — повторил он. — Все — стоит только захотеть.