Нет и не будет (джен)

"Мир убивает самых добрых и самых нежных, и самых храбрых без разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье, можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки".

Прощай, оружие!

                                   1

Недалеко от реки Соммы, 26 июня 1916

Малышка переворачивает деревянный ящик вверх дном и ставит на него распечатанную бутылку вина. Кудряш кладет рядом половину серого хлеба и бумажный сверток, из которого выглядывает кусок ветчины.

— Где стащили? — Кончик жадно смотрит на еду. Его рыжие волосы вихрами торчат в разные стороны. — Неужели опять из-под носа у повара? В прошлый раз здорово влетело от сержанта.

— Да им плевать, — весело отзывается Кудряш, кашлянув. — Они слишком заняты артиллерией, вспахивающей чужую землю. Ешь давай, ты совсем скелетом стал. Что сказала бы Венди?

— Что правильное питание — залог хорошего здоровья, — подает голос Болтун. — Я скучаю по ней.

Они жадно набрасываются на еду: кормят их хоть и сносно, но недостаточно, а на войне всегда хочется есть. И спать. Но спать невозможно от беспрерывного грохота орудий: союзная армия решает начать операцию с устрашения противника.

— Как думаете, чем занят Питер? — Кудряш отрывает кусочек подсохшего хлеба. — Мне кажется, он бы пришел в восторг от наших мундиров и винтовок.

— Сражается с пиратами или купается в лагуне, — Кончик морщит обгорелый нос.

Болтун замечает, зевнув:

— Пиратов больше нет.

— Только не для Питера. Ему же вечно скучно. Уверен, он нашел еще одного Крюка и в это мгновение задирает его с мачты нового корабля, — Кудряш задумчиво жует хлеб. — Надо было оставаться там, ребята. Тогда и Двойняшки остались бы живы.

Малышка наливает немного вина в заляпанный пальцами стакан и кивает. Свой любимый цилиндр ему пришлось обменять на уродливый шлем.

 — Я представляю, что немцы — это пираты, а французы — это индейцы. Воображение здорово спасает, иначе ночью не уснуть.

Малышка пережил битву на Марне и вторую битву на Ипре, дослужился до капрала и теперь смотрит на остальных немного свысока. Как раньше.

Болтун усмехается, глядя на него.

— Через четыре дня мы идем в наступление. Думаю, тебе придется вернуться в реальность. Я слышал, нынешняя операция — не шутка.

Малышка невозмутимо пожимает плечами, осушая стакан. Кончик торопливо дожевывает свою порцию и вытирает вспотевший загоревший лоб рукавом рубашки.

— Ну и жарища. Вот бы сейчас на остров, к русалкам...

— Нет больше русалок, — тихо произносит Болтун. — Нет и не будет. Разве что та девушка из госпиталя, которой ты цветы приносил.

Кончик краснеет и что-то бормочет себе под нос: он долго ухаживал за стройной медсестрой с золотистыми волосами и задумчивым взглядом, а взамен получил лишь поцелуй в щеку и разочарование в любви.

— Нет, Питеру бы тут не понравилось, — Кудряш вздыхает, смакуя вино. Даже двадцать часов карцера не смогли погасить огоньки озорства в его карих глазах. Он не был виноват, нет. Просто крикнул "Я!", когда капитан спросил, кто потерял патронную сумку. — Тут все командуют тобой, а Питер не терпит приказов. Тут все делают то, что не хотят, и только ждут и ждут, а Питер терпеть не может ожидания.

— Я тоже, — Кончик чешет затылок. — Мы с чего-то решили, что едем навстречу приключениям. А тут скучнее и тяжелее, чем на уроке французского у мистера Тилля.

Кудряш тут же подхватывает:

— А все эти учения? Ша-агом марш! Тьфу. Представить не могу, что нам придется убивать. Питер нас к этому не готовил.

Малышка сразу же демонстративно отворачивается. Ему не нравится, когда  напоминают о действительности, страшной, грязной и непредсказуемой. Ему не нравится, когда вспоминают Двойняшек, погибших от хлора. Всеми мыслями он еще на острове, там, где однажды было так хорошо. Там, где он вместе с Питером был беззаботным и счастливым.

Болтун понимает, почему. Они слишком долго пробыли детьми и не готовы к настоящему. Может быть, и вовсе не было никакого острова, а они все, кроме Малышки, — просто семнадцатилетние мальчишки, которых швырнуло в действительность, вырвав из привычного колеса рутины.

Болтун сердито сжимает зубы. Но ведь Венди есть! И он влюблен в нее совершенно отчаянно. Чувство, проросшее в его сердце совсем недавно, навсегда отрезало его от острова. Там он не знал, что это такое — гулять по вечернему Лондону, разглядывая экипажи, животных и людей, и подолгу стоять под приоткрытым окном Венди, не страшась наказания за позднее возвращение в спальню старшекурсников Брэдфордской школы. Школа! Какой наивной и доброй она кажется сейчас. Ее красно-кирпичное здание с желтым гербом, длинные коридоры, холодные классы зимой и уютные теплые спальни с одинаковыми поцарапанными шкафчиками, скрипучие кровати с тонкими одеялами и горячая овсянка по утрам. Как там было хорошо — пожалуй, для него даже лучше, чем на острове. Ведь на острове не было ни гребли, ни театрального кружка, ни пения в хоре. А петь Болтун любит до сих пор, только вот на войне песни ему кажутся неуместными.

Поев, но не наевшись, все четверо неохотно поднимаются и проходят мимо низких домиков местных крестьян, сбежавших от войны. Впереди, скрытая от глаз, грозно грохочет артиллерия, и далекая фронтовая линия кажется серой и безжизненной.

— Давайте найдем воды, — произносит Малышка обреченно. — В такую духоту вечно хочется пить. А у меня во фляге пусто.

                                2

1 июля

Они выступают одновременно, стоя бок о бок, сжимая винтовки, исходя потом в плотных мундирах. Болтун хмурится, поглядывая на Кончика и Кудряша: они, видимо, как и Малышка, считают войну неким жутким, но захватывающим приключением, только, в отличие от Малышки, никогда не воевали. Узнав, что он на фронте, все пятеро записались добровольцами. Вот только попасть на операцию на Ипре им не удалось по возрасту, и только Двойняшки, удачно соврав, очутились в облаке хлора.

Бежать по изрытой артиллерией земле оказывается тяжело. Бежать в разгар июльского полдня — вдвойне тяжелее. Первые минуты Болтуну кажется, что он бежит словно в вакууме, не слыша ничего, только хватая ртом горячий воздух. Перепаханная снарядами земля сопротивляется и цепляется за сапоги. Болтун запинается и, покачнувшись, вдруг чувствует, как обожгло плечо. Видимо, капитан специально соврал: не погибли немцы от обстрелов. Конечно, не погибли. У них такие же толстые шлемы, и окопы, и блиндажи. Страх липкой волной захватывает его с головой, и это совсем не похоже на ту внутреннюю нерешительность, с которой он раньше сосуществовал. Пригибаясь и петляя, Болтун замедляет шаг и  пытается осмотреться, стараясь на смотреть на окровавленный рукав. Вокруг него все движется: рядовые, офицеры, винтовки, даже небо — и то кружится над головой.

Впереди бегут Кончик и Кудряш, и на короткое жуткое мгновение Болтуну кажется, что Кудряш подпрыгивает в воздух с раскинутыми в сторону руками и падает на спину.

Вновь запнувшись, Болтун скатывается в глубокую воронку и инстинктивно закрывает голову руками. Совсем рядом гремит взрыв, продолжающийся ответными очередями винтовки, и спустя несколько минут в воронку падает солдат из их роты. Болтун не может вспомнить его имя, только с ужасом смотрит, как тот лежит на земле, вцепляясь в нее пальцами. У него раздроблено плечо, ноги залиты кровью, и одной кисти руки совсем нет.

— Перевя... жи, — хрипит солдат, которому вряд ли больше двадцати. — Помоги ты, черт...

Болтун медленно, дрожа, подползает к нему и трясущимися пальцами достает из сумки бинты. Пока он пытается расстегнуть воротник раненого, тот начинает громко стонать и вздрагивать и вдруг затихает.

Болтун отползает от него как можно дальше и прикрывает глаза. На мгновение, искушающее, страшное мгновение, чуть не утащившее его в бездну, ему хочется притвориться, что он на острове. Хочется вообразить вместе с Малышкой, что немцы — это всего лишь пираты. И что все они — просто играют.

Но если поверить в это и не открыть глаз, то можно уснуть, а сон принесет только смерть.

Болтун с силой распахивает голубые глаза, отгоняя наваждение, заставляя себя снова смириться с реальностью. Себя самого. Ничего больше нет: ни старого мира с его безмятежностью, ни острова с пальмами, ни Питера. Солнце все так же распаляет — землю, винтовку и неподвижный труп.

Сколько он проводит времени в этом случайном убежище, Болтун и сам не знает. Вода в фляге заканчивается быстро, и, отдышавшись и пересилив страх, Болтун осторожно подползает к краю и медленно выбирается из воронки.

Теперь он не бежит, а быстро идет, сжимая винтовку так, как учили в лагере для подготовки. Иногда приходится переступать через тела, застывшие в самых разных позах, и Болтун каждый раз зажмуривается. Своего первого немца он встречает минут через десять.

Страшно.

Это ведь не пират, которых они на самом деле не боялись.

Другой человек. Настоящий. С такими же мыслями в голове.

Болтун выстреливает только потому, что немец, такой же нерешительный, как он сам, уже тянется пальцем к курку.

И сразу же где-то впереди, из-за облака пыли, раздается команда отступать. И Болтун с радостью отступает, не проверяя: попал или нет. И только в это мгновение осознает, насколько устал.

...Они позволяют себе вздохнуть только поздним вечером, сидя в окопе недалеко от покосившегося блиндажа. Только теперь их — трое, и Малышка кажется еще мрачнее, а Кончик пытается закурить папироску, скрученную еще пару дней назад, но каждый раз громко закашливается.

— У него вся грудь была в крови, — тихо шепчет Кончик, отрешенно глядя перед собой. — Я никогда не видел столько крови. Помните, как у Питера однажды...

— Нет больше Питера, — обрывает его Болтун, жуя невкусный хлебец. — Нет и не будет. Давайте помянем Кудряша.

Они молча поднимают фляги, глядя друг на друга, и отпивают по глотку. Да, раньше — раньше все было иначе. А теперь и Кудряш исчез в пыли.

— У пиратов слишком острые "кошки", — замечает невпопад Малышка. — Немецкие, наверное, самые острющие. Ранят до смерти.

Болтун сердито машет на него рукой.

— Не нравятся мне такие приключения, — мрачно заявляет Кончик. — Какие-то они всамделишные, как сказала бы Венди. Нам такие не нужны, ребята. Мы уже потеряли троих.

Двойняшки мечтали стать пожарными и говорить друг другу: "Ты готов? — Я готов. — А ты готов? — Полностью готов! — Тогда выезжаем!", а Кудряш все время грезил о местечке в рядах лейбористов. "Уж я там наведу шороху. Уж я поборюсь за права всех на свете, а особенно за право молодых людей прогуливать колледж, если они влюблены и погода хорошая", — говорил он, весело блестя глазами.

Сам Болтун долго не мог определиться, чего хочет. Некоторое время ему хотелось работать ученым в Британском музее или хотя бы смотрителем в зале с динозаврами. Он мог часами бродить по музею, рассматривая растения и животных. Ему нравилось и нравится все живое. Теперь, когда он видит, как люди плюют на жизнь, он мечтает купить клочок земли, лошадь — самую что ни на есть всамделишнюю, пару овец и зажить подальше от всех. Только ему не хочется наслаждаться этим в одиночку. Но о чем мечтает Венди, Болтун все еще не спросил. Не успел.

— Как мы протянем без Кудряша? — Кончик качает головой. — Он вечно таскал нам еду.

Болтун смотрит на него задумчиво. Кончик еще на острове мечтал стать моряком, а теперь только и говорит, как вырвется с фронта и уплывет далеко за Африку. Ведь медсестра с золотистыми волосами предпочла ему лейтенанта с тонкими усиками.

— Я буду воображать, что и он, и Двойняшки на острове, — твердо произносит Малышка, отвернувшись. У него нет в планах работать — ну разве что полдня в конторке в Сити — только жениться на богатой леди. Любой, какая подвернется. И ездить по субботам в клуб. — Плавают сейчас в лагуне и не знают, как тут воняет смертью и кровью. Буду воображать, что они сюда вообще никогда не приезжали.

Болтун опирается спиной о твердую сухую землю и снова прикрывает глаза. Перед ним, в блаженной темноте, сразу появляется Венди, в простеньком голубом платье и блестящими каштановыми волосами, лежащими на плечах. Со времени возвращения с острова она вытянулась, и ее фигура приобрела незнакомые раньше очертания, от которых у Болтуна каждый раз чуть вздрагивает сердце и становятся горячими пальцы.

Венди! Нужно обязательно дожить до новой встречи. Вопреки всему. Он поборет свою дурацкую робость и скажет ей наконец, какая она красивая, добрая, нежная и замечательная. Рядом с Питером он не мог такое сказать, ведь Венди нравилась ему и была его мамой. Но каждый сделал свой выбор, и Питер — в том числе. Остров, свобода и бессердечность всегда остаются для него самыми главными на свете. Болтун с некоторым внутренним удовольствием, от которого ему стыдно, думает, что если Питер и прилетит еще раз к Венди, то им будет не о чем разговаривать. Венди теперь учится в частной женской школе, но живет дома — так захотела миссис Дарлинг — и увлекается целой тысячей вещей, от вышивания до физики и изучения созвездий. Она убеждена, что станет хорошей стенографисткой и будет участвовать во всех интересных конференциях.

— Ужасный день, ребята, — вдруг шепчет Кончик и закрывает лицо руками. — И он продолжается и продолжается. Пока нас не отправят хоть на пару миль от этих обстрелов, я буду считать, что ночь не наступила.

— А тебе, Болтун, опять повезло, — бурчит Малышка, едва не задремав от усталости и пережитого ужаса с зажатой в руках винтовкой. — То ты за хворостом отойдешь и пираты нападут, то запнешься и в воронке спрячешься. Все самое страшное обходит тебя стороной.

— Надолго ли? — произносит Болтун, но вопрос так и остается камнем лежать в окопе.

                                 3

30 октября

Болтун не помнит, когда последний раз видел себя в зеркале. Когда они втроем, покинув родную Брэдфордскую школу, пришли перед отправлением на фронт в дом Дарлингов, где не жили с самого поступления в школу для мальчиков, миссис Дарлинг всплеснула руками, заплакала и тут же улыбнулась. "Какие вы все красивые, настоящие мужчины! А ты, Болтун, самый славный". И Болтун вдруг заметил свое отражение в передней — русые волосы, светлые глаза, широкие плечи — и на голову выше и Кончика, и Кудряша. И он благоговейно поцеловал тогда руку Венди, а она едва заметно покраснела и чуть сжала его запястье своими маленькими изящными пальчиками.

И теперь, сидя в окопе на раскисшей земле, под пронизывающим осенним ветром, Болтун вспоминает то прикосновение снова и снова. Сейчас он уже никакой не "славный", а один из тысяч грязных, вшивых, полуголодных и опустошенных, раздавленных войной молодых людей. Все, что было в нем хорошего, вся его мечта о клочке земли и лошади — все растоптано танками, изрешечено пулями, залито кровью и переполнено предсмертными стонами. Остается только физическое ощущение того прикосновения, благодаря которому Болтун еще чувствует себя живым изнутри.

— Держи, — рядовой, стоящий на раздаче еды, протягивает ему миску, полную похлебки.

Болтун берет ее обеими руками и, почти обжигаясь, уходит в низкий домик, стоящий недалеко от линии фронта, где он временно живет с десятью другими военными. Здесь хорошо слышны выстрелы и взрывы, и даже земля иногда вздрагивает от наносимых ран. На прошлой неделе осколок ласково чиркнул Болтуна по голове, и теперь она вся обмотана бинтами.

— Думаю, тебя повысят, — Винс, один из его соседей по окопу, смотрит на него одобрительно. — Засиделся ты в рядовых, словно все повышения тебя стороной обходят. Младшего капрала дадут, уж это точно. Ты же тут с самого начала торчишь и еще жив. А операция, может, через пару месяцев закончится. Должна же она закончиться.

Болтун равнодушно пожимает плечами. Пусть дают, что хотят, только скорее бы с этой осточертелой войной распрощаться. И хоть ненадолго уехать домой.

Запихивая в себя одной рукой ложку похлебки с привкусом несвежего мяса, а другой — почесываясь, Болтун устало вздыхает. В этом домике ему дадут лишь передышку вблизи войны и рвущихся снарядов, а потом — давай, будь добр, полезай обратно в окоп да ходи в атаки, плохо спи, видь кошмары, убивай...

— Нравится мне симпатичная медсестричка из нашего госпиталя, — произносит Винс, усаживаясь играть в карты с другими одновзводниками. — Одна осталась, лейтенанта ее на куски разорвало. Хорошо бы с ней ночку провести...

— Да хоть к стенке ее прижать да потискать, — отзывается Блэтли, вытаскивая из кармана сверток с табаком.— Я год женского тела не трогал. Раздавай, Винс.

Болтун молча продолжает есть, поглядывая на чужие лица исподлобья. Раньше такие разговоры смущали его, но теперь он привык, да и многим вокруг него — уже за двадцать, и они имеют любовный опыт. Но он ни разу не подумал ничего такого о Венди. Он бережно хранит в нагрудном кармане ее крошечную фотографию — и ему становится противно и мерзко от мысли, что кто-то может захотеть "потискать" Венди. Благослови Бог ее робость, что не дала ей пойти в сестры милосердия!

Вошь кусает его где-то подмышкой, и Болтун шипит сквозь зубы, невольно вспоминая остров с его лазурной водой. И большой кусок белого мыла, что им выдавали в школе каждую неделю. Все было иначе, совсем иначе.

После обеда, от которого его подташнивает, Болтун достает из заплечной сумки немного смятый лист желтоватой бумаги, карандаш, который наловчился точить острым ножом, и письмо Венди, сложенное вчетверо. От письма пахнет розовой водой и нежностью. Болтун не уверен, что для других нежность имеет запах, но для него она осязаема. Похожа на женский крем для рук, какой стоял у миссис Дарлинг на столике в передней.

Болтуну кажется, что Венди пытается скрыть свое отчаяние, но оно так и сквозит в письме, прыгает из темы в тему, как и сами мысли. Вот она пишет о поэзии — прочитала Россетти и плакала над стихами, и тут же сетует на то, что отец не пускает ее помогать женщинам на заводе, что плакаты постоянно пишут о нехватке хлеба и призывают к экономии, и снова — о Россетти. Потом — о ночном небе Лондона. И о молчании, от которого она устала. Все затаились и ждут, пока война кончится. А ей от этого тоскливо.

Болтун долго грызет карандаш, раздумывая, с чего начать ответ. А может, признаться ей? В любви. Если его убьют, она никогда не узнает, что был на свете такой человек, который столько думал о ней. А кому не хочется узнать такое? И от собственной дерзости он даже роняет карандаш на грязный пол.

— Генри, можешь навестить Уильяма, — тот же самый рядовой, что стоял на раздаче еды, заглядывает в дом. Болтун опять забывает его имя. — Врач говорит, у него снова жар поднимается.

Болтуну требуется несколько секунд на осознание, что обращаются именно к нему. После возвращения с острова мистер и миссис Дарлинг с радостью дали всем шестерым имена, но Болтун так и не смог привыкнуть, даже за школьные годы, что у него есть имя, да еще фамилия в придачу. Болтун и Болтун.

Выйдя из дома, он вжимает голову в плечи, стараясь спрятаться от непрекращающегося дождя и упрямо, снова и снова произносит строки стихотворения из письма: "И прошлое — так вспыхнуло оно! Ведь жили мы давно? То время улетело прочь, но видишь, нам с тобой дано Смерть превозмочь. Вновь светел день, и ночью не темно".

Эти строчки стали для него заклинанием, молитвой, убеждением. Он вернется! Вернется.

Поеживаясь от сырости и усталости, Болтун проходит в комнату полевого госпиталя, где лежат больные.

— Совсем горячий, — шепчет ему медсестра с золотистыми волосами, чей передник весь заляпан кровью. На мгновение она кажется ему феей, сбежавшей за ними с острова и тоже пожалевшей о побеге. — Долго тут не оставайтесь.

Болтун кивает и присаживается на старый стул у койки Малышки. Везде игра — там, на раскисшем поле, и здесь, среди стонов. Тиф играет с каждым на жизнь и иногда проигрывает. Но заранее угадать невозможно. Это совсем не та ненастоящая болезнь, в которую они частенько играли, притворяясь, что их отравили индейцы.

Малышка, тяжело дыша, с трудом переворачивается на спину. Его синие губы распухли и едва раскрываются. От температуры, которая поднимается стремительно, он скоро начнет бредить. Если бы он мог соображать ясно, он сказал бы, что Болтуну опять повезло. Болтун свалился с сыпным тифом месяц назад, но борьбу за жизнь выиграл. Даже равнодушный ко всему врач поцокал языком от удивления. Болтун просто постоянно взывал к Венди. Говорил с ней — вслух. Малышка и Кончик уже решили, что он совсем спятил.

А Болтун взял и выздоровел.

И теперь, сидя рядом с горячим и взмокшим Малышкой, чьи руки и лицо покрыты красными точками, он только вздыхает и машинально отпивает из фляги, чтобы хоть как-то скрыть волнение.

Вода напрочь испортилась, приобрела привкус лужи. Мундир пахнет землей, и волосы тоже пахнут землей. А союзники все никак не останавливаются.

— Где это тебя? — Малышка разлепляет красные глаза, глядя на него устало.

Болтун интуитивно трогает повязку.

— При отступлении.

— Кончик успел стащить колбасу? — интересуется Малышка растерянно.

— Вчера съели, — Болтун уверенно кивает.

Малышке необязательно знать, что Кончику оторвало ногу позавчера, во время очередной атаки. Очередной, да. Окопы, вши, пули, хлюпающая грязь под ногами, постоянный голод — все это стало привычным. Болтуну кажется странным, что где-то там, в невообразимо далекой Англии, на тихой зеленой улице, Венди сидит в чистом платье за столом и ест приборами, а не руками, что у нее чистые волосы и розовая кожа...

— А меня не угостили, засранцы, — Малышка сердито морщится. — Я вот представляю, что я сам себе доктор. Я был доктором на острове, помнишь? Я не дам себе умереть.

Болтун помнит. Он все помнит и старается не забывать, чтобы снова не потеряться в иллюзиях.

Кончик так и умер на операционном столе, не пережив болевого шока. Болтун выспрашивал усталую медсестру с золотистыми волосами, какое у Кончика было лицо, и она сказала, что счастливое. Сказала, что он улыбался. Болтун, конечно, понял, что она врет. Никто не умирает с оторванной ногой, улыбаясь. Он достаточно насмотрелся на умирающих. Но Болтун все равно поблагодарил медсестру, потому что Венди говорила, что вежливость важна в любое время.

Болтун негромко и безжалостно замечает, больше для самого себя:

 — Нет больше острова. Нет и не будет.

Малышка радостно отзывается в полузабытьи:

— Точно, мы так его и называли. "Нетинебудет". Давай полетим обратно? Как же там было хорошо! Ну ее к черту, эту войну.

И он резко хватается за грудь, хрипя.

— Мы больше не умеем летать, — отвечает Болтун, разглядывая свои загрубевшие руки.

— Так это легко, — Малышка смотрит в потолок, с усилием что-то вспоминая. — Просто подумай о чем-нибудь хорошем, мысли сделают тебя легким, и ты взлетишь. Попробуй. Когда выйдешь отсюда.

У Болтуна кривятся губы. О чем-нибудь хорошем!

— Непременно.

Медсестра, обернувшись в дверях, делает ему знак, и он устало вздыхает, поднимаясь. Нужно попросить ее поменять ему повязку: бинты уже держатся плохо, а подпускать вшей к своей ране он не собирается.

Болтун легонько касается плеча Малышки и молча выходит из госпиталя. Земля с готовностью хлюпает под сапогами, принимая на себя тяжесть подошв. И холодный дождь тут же обрушивает на него всю свою ярость.

Питер однажды сказал: "Смерть — одно большое приключение".

Но это не так.