Aeternum (гет)

В пять часов солнце едва отрывалось от горизонта, и город тонул в полусумерках, разгоняемых лишь сиянием, отраженным от тоненьких зеркальных лужиц на неровной поверхности асфальта. Тихий спальный район сменился стройкой; спавшие механизмы бросали тени на нагромождения балок, что однажды станут новым торговым центром, и все тонуло в спокойствии. Ничто, казалось, не могло потревожить в эти минуты предрассветний город — лучшее время, если не хочешь быть замеченным.

Девушка подняла голову, аккуратно, чтобы не смахнуть капюшон объемной толстовки, в которую зябко куталась. Она всегда легко замерзала, а теперь не ожидала, что утром в обычную осень стоит такой мороз. Видневшиеся из-под капюшона светло-серые глаза отражали леса на соседнем к торговому центру доме. Видимо, создавая новый закуток города, решили и ближайшие дома приукрасить. Ей же на руку. Девушка, нервно вздохнув, — в прозрачный воздух от ее дыхания на миг разлилось тепло, — направилась к стройке.

Шустрый силуэт скользнул вдоль стройматериалов. Сейчас никто не мог ей помешать, но она все равно торопилась, отчаянно переживая. Замерла у лесов, покачалась, переминаясь с ноги на ногу. Потрепанные старые кросовки на ней поскрипывали по сухой холодной земле. Надвинув капюшон ниже и овладев собой, девушка вытянула руки. Неумело и слабо она зацепилась за лестницу, подтянулась, а там и полезла наверх.

Выше, выше. Она преодолела пару пролетов — недостаточно. При отсутствии ветра ничто под ногами не тряслось, но ей так или иначе не стоило беспокоиться. Сглотнув, девушка продолжила подъем. Постепенно ускоряясь, она оказывалась все ближе к облакам, пока не замерла на самой высокой точке, на краю. Перед носками кроссовок обрывалась пустота. Там виднелась земля, те же доски и материалы, кучи металла. Соседние дома очерчивались тенями. И над всем — широкий простор розового, как смоченная в крови вата, неба, над самыми далекими крышами лишь прорезавшимися пронзительным золотом.

Девушка смотрела на зарю, сощурившись, на ресницах играли радужные блики. Нельзя было медлить, так? Она раскинула руки в обе стороны, подставляясь ветру, обнажая перед ним все свои страхи. Осенний холод тут же облепил фигурку, сорвал капюшон, разметав по сторонам длинные черные волосы, собранные в два широких низких хвоста; челка, закрывавшая лоб, раздувалась, передние пряди лезли в глаза, а девушка стояла крестом напротив рассвета. Еще один вздох — и она шагнула вперед.

Вместе с опорой оторвались все страхи. Только короткий крик спорхнул с губ, прорезав хрустальную прохладу, и покорной куклой девичье тело понеслось к земле на бешеной скорости. Не успелось ничего вспыхнуть в сознании, лишь короткая обрывочная мысль, так и не принявшая форму. В следующий миг безвольное тело с глухим треском врезалось в груду стройматериалов.

От удара пронеслась дрожь — подобной силы раската ощущений никогда не было. С плотоядным треском, протяжно взвыв трением о кость, грудь пробил острый обломок, выходя из-за спины. Сдавило ребра, вывернуло наизнанку руки и ноги, разрывая ткань безжалостно вместе с мясом, нелепо хрустнула шея, тут же отказывая в зрении и слухе. Затопило непроходимой болью, тут же наполнившей до основания, и вопреки законам губы приоткрылись в слабом, гулком стоне, тут же проглоченном пылью.

По металлическим поверхностям растекалась багряная кровь, пульсировавшая жаром в терпкое осеннее утро. Девушка медленно открыла гаслые глаза, безучастно наблюдая, как ее переломанная левая рука с тонкими перехрустами и щелчками выправлялась, восстанавливая кости и суставы, выгнутые пальцы вправлялись, переставая кровоточить, и постепенно все становилось обычным, каким должно быть. Точнее, каким быть не должно было.

«Я не умерла», — отстраненно подумала девушка. Она пошевелила кончиками пальцев, интуитивно ощущая, как срастались остальные поломанные части тела. Ужас пришел лишь немногим позже.

*

Воровато оглядываясь, Элли скинула в потертый и старый мусорный бак ворох одежды — то, что от нее осталось, вернее. Перепачканные кровью ошметки, порой целиком пропитанные лоскутки, какие-то багровые осколки. Кости, разлетевшиеся во все стороны, уже не имели значения: на их месте быстро заросли дыры, воссоздалась первичная материя. Пробрала ледяная дрожь; Элли непроизвольно подтянула руку, ощупывая ткань футболки. Запасной комплект одежды ей все же пригодился. Только... как теперь ей справляться?

Все заросло. До мельчайшей царапины. Тело осталось целиком и полностью невредимо, как будто не оно рухнуло с бешеной высоты безо всякой подушки безопасности. Почему?! Что с ней такое?! Элли проглотила паническую тошноту. Не сейчас ей рассудок терять, нужно хотя бы до дома добраться.

Никто еще не встал. Максимально тихо отперев дверной замок и спрятав ключи обратно в карман, Элли вошла. Стянула кроссовки, косо заглянула в зеркало в прихожей — бледная, как смерть, и глаза большие и испуганные. В таком дрянном состоянии семье не стоит ее видеть, но они будут волноваться еще больше, если вообще ее утром дома не обнаружат. Прикрыв глаза, Элли медленно подышала, расслабив плечи. Перед внутренним взором вновь поднялся пейзаж, открывавшийся с высоты стройки, и пронзительный рассвет, и дурманящий тяжестью запах разлитой по обломкам крови...

Свет в коридоре она включила все же. Подняла футболку, встав напротив зеркала, едва дыша от волнения. Все, что было видно — впалый живот, узкая талия, ремень джинсов. Кожа светлая и ровная. Чистая. Никакой раны, никакого прута, на который она напоролась при падении. Хватило его вытащить — и эта рана тоже заросла.

Подкосились колени. Элли подавила глухой всхлип.

Она ничего не понимала. И ей было страшно.

В тишине спавшего дома она шмыгнула в душ. Засохшая корка крови счищалась пальцами, Элли поцарапалась ногтями, шикнула, когда царапина растворилась, словно это вода ее смыла. Девушка опустила голову, позволяя слипшимся тяжелым волосам упасть. Больно не было — боль исчезала сразу же, как из организма уходил давивший фактор.

— Э-эл! — прозвучал из-за стены голос.

— Иду, — вздрогнула девушка, поспешно выключая душ. Мерзлой сыростью ее пробрала влага; Элли потянулась за полотенцем, дрожа всем телом. Не от болезни: вряд ли она теперь могла заболеть. От пережитого шока.

У двери в ванную стояла мама, чуть встопорщенная после сна. Высокая блондинка с уставшими, но бесконечно добрыми серыми глазами, сейчас она казалась особенно родной. Может, так показалось измученной впечатлениями Элли; поддаваясь порыву, девушка обхватила мягкую талию мамы руками, утыкаясь в пахнущую теплом сорочку.

— Рано ты, совенок, — ласково проговорила мама, подавляя зевок и поглаживая дочку по плечу. — Не спалось?

— Ага. — Элли порадовалась, что не было видно ее лица. Врать она не умела.

Шесть часов утра. В двухкомнатной квартире, еще плохо обставленной из-за недавнего переезда, Элли делила спальню с младшей сестрой. Аня спала беспробудно и крепко, как богатырь из мультика, и старшая не боялась ее потревожить; Элли присела на край общей кровати, глядя в сторону сестренки. Виднелись черные распущенные волосы, разметавшиеся по подушке, и край щеки. Аня куталась в одеяла, как в защитный кокон — что в нынешние десять лет, что в прежние года.

Хотя сердце согрелось, Элли стало только тревожнее. «Буду ли я им опасна?» — подумала она с горечью. Перевела взгляд левее, на фотографию в рамке, повешенную над письменным столом. С нее смотрела семья из четырех человек. Бледнокожий брюнет обнимал за талию блондинку, оба положили ладони на плечи двух девочек, точных копий отца по лицам и волосам. Старшему ребенку было от силы девять. Элли прикрыла глаза. «Что мне делать, папа? — отдалось эхом в голове. — Как бы ты поступил на моем месте?»

Но фотография молчала. Молчала и Элли.

Страх все еще не проходил.

Сначала Элли не могла заснуть в ожидании назначенного часа своего суицида, а затем не могла заснуть уже по причине терзавшего ее страха. И все бы ничего, если бы она хоть немного чувствовала себя уставшей — однако, вопреки всем законам логики, Элли была бодра и как всегда активна, словно спала десять часов, а вовсе не дрожала от волнения всю ночь и от отвращения — все утро. Все шло своим чередом, будто и не было ничего страшного. Будто она вовсе не разбивалась насмерть.

— Что-то не так, милая? — обеспокоенно поинтересовалась мама. Она всегда старалась поддерживать дочерей, закрывая отсутствие отцовской силы своей материнской лаской; всегда проницательная, она сразу видела, когда ее малышки из-за чего-то переживали. Нервное состояние Элли от нее тоже не скрылось. Но, может, это и к лучшему?

— Мам, я нормально выгляжу? — закинула пробный камень девушка. Она сидела за кухонным столом: мама по утрам не позволяла себе помогать и сама заботилась обо всех домашних делах. Светло-голубые обои придавали кухонке иллюзорно больше пространства, и Элли чувствовала себя здесь уютно. Почти как в родном доме.

— Конечно, солнышко, — мама улыбнулась, плохо пока представляя, куда клонит старшая дочь. — Красавица. Вся в папу пошла.

В другой ситуации Элли бы ощутила тепло при упоминании отца, особенно если ее с ним сравнивали, но сейчас сковавший ее холод не торопился уходить. Может, нужно говорить иначе? Элли осторожно отозвалась:

— Нет, я о другом... Заметно, там, что я не выспалась?

— Нет, — видимо, мама действительно так считала. — Выглядишь свежо. Говорят, ранние подъемы полезны для здоровья, может, поэтому?

Она хотя бы попыталась дочку развеселить. Элли хотелось понуро кивнуть, но она усилием воли взяла себя в руки и как можно веселее улыбнулась. Ни к чему было тревожить маму всякими муторными вещами сейчас, когда они только начали устраиваться. И так предстояло множество сложностей; мама вечерами ужасно изматывалась, и в этом Элли и Анюта не могли ей помочь. Всегда есть груз, который взрослый тащит отдельно от детей. Неприкасаемый секрет старших. Младший коснется — ему же плохо будет.

Элли никогда не хранила каких-то секретов от матери. Отношения у них были самыми теплыми и доверительными, которые можно было пожелать; несмотря на разницу в возрасте, положении и опыте мама всегда старалась понять мышление и внутренний мир Элли, а потому внимательно выслушивала любые истории и говорила на многие темы. Обсуждать сложности Элли всегда приходила к ней, зная, что найдет опору и драгоценную моральную помощь, а то и дельный совет. Особенно пригодилось все, когда Анютка стала расти, меняясь и взрослея на глазах; Элли, желая быть хорошей старшей сестрой, не раз спрашивала у мамы, как лучше себя вести. Словом, их гармония строилась на взаимной привязанности и открытости к диалогу.

Жаль, что именно теперь поговорить с ней Элли не могла. Она, делившаяся переживаниями по поводу мальчиков, оценок, целей, не находила слов, чтобы объяснить происходившие с ней метаморфозы. Всегда была возможность отмазаться, свести все в шутку, но ради такого и пытаться не стоит. А как иначе? «Я стала чудовищем, мам»? «Когда я режусь, порез сразу зарастает»? «Я сегодня попыталась умереть, но у меня не получилось»? Можно было в крайнем случае взять нож и продемонстрировать матери регенерацию в действии, но травмировать психику дорогого человека Элли ни в коем случае не собиралась. Варианты нулевые. Не было шансов, что получится описать происходившее безо всяких последствий.

Мама, напевая в такт рекламе, шедшей по купленному позавчера небольшому телевизору, готовила завтрак. Притопала Анюта, заспанная даже после умывания, тершая глаза и еще не до конца осознанно улыбавшаяся старшей сестре. Вид взъерошенной младшей сестренки неожиданно успокоил Элли; вся эта пижама с зайчиками, шелковистые черные волосы, лукавые глаза — это было у них общим. Элли была дома, в кругу семьи. В эти моменты у нее все было в порядке.

Они завтракали вместе, на тесной кухонке, окна которой выходили на запад, и обсуждали какие-то мелочи — план на день, в какие еще магазины стоит заехать, как будут обедать. Все-таки они обставляли новую квартиру; первые полгода Элли должна была прожить в ней одна, а потом мама с сестрой переберутся к ней, как раз к концу осени. Несмотря на то, что в доме недоставало многих деталей, неприметных, но необходимых для быта, Элли чувствовала себя уютно здесь. Они с сестрой спали на широкой кровати в одной комнате (потом, когда Анютка с мамой окончательно переедут, эту кровать заменят на две), мама — на раскладном диване во второй. Старая квартирка должна была пустовать до конца недели, а там уже будут разбираться.

Элли знала, чем обязана. Ей исполнилось восемнадцать, и завещание отца вступило в силу; к тому же, пришли результаты экзаменов, она зачислена в институт. Теперь начиналась жизнь, отличная от прежних лет, хоть и не тяжелее их. Но приходилось многое обустраивать, и Элли была бы готова к трудностям, если бы...

...если бы не то, что с ней творилось. Сперва все было незаметно: ударяясь обо что-то, Элли потом не замечала синяков. Ну и что? За такими вещами вообще мало кто следит. Вторым маячком было другое — царапины быстро заживали, сломанные ногти быстро приходили в норму. Но и тогда Элли не обращала особого внимания на перемены. До тех пор, пока, навернувшись с лестницы и прочувствовав боком всю прелесть ступеней, она не обнаружила на себе ни ушиба. По жизни не слишком мечтательная и больше склонная к точности во всем, Элли решила поискать информацию, возможно ли это, но поиски результатов не дали. А потом на нее набросилась какая-то бешеная собака в подворотне, вцепилась зубами в ногу, порвав джинсы — брызнула, а потом сразу перестала течь кровь. Дома Элли нашла только чистую кожу без единой отметины зубов. Раны на ней зарастали. И это ничуть не было нормальным.

Что же ей делать с семьей? Стоит ли рассказывать? Или, как поступали герои сериалов, смолчать и только кинуться перерывать старые архивы, пытаясь отыскать хотя бы одну зацепку, что объяснила бы феномен? Элли прикусила краешек кружки, не согреваемая даже вкуснейшим ароматным чаем.

Ее привычная жизнь, и без того менявшаяся, резко срывалась в пике.

И что же ей делать?

*

— Не трогайте тех, кто вас слабее. Вы читали Библию? Или Коран? Или где там было правило... Возлюбите ближнего, короче. Нельзя причинять боль по собственному желанию.

Вдохновленная речь, произносимая не менее вдохновленным голосом, была крайне невежливо прервана. Нож вошел с тугим сопротивлением, хряпнувшим и скользким звуком, тут же разъевшим ощущением неправильности — организм протестовал против такого обращения. Еще и в живот, так себе; сминая нежные органы, лезвие проникло до конца.

«Опя-ять, — мысленно простонал Рин. — У смертных никакой фантазии. Вечно бьют в одно и то же место!»

— Ну и чего ты хотел добиться? — с укором поинтересовался он. — Моей смерти? Фигушки тебе, дитенок.

«Дитенок» лет под сорок-пятьдесят, ошеломленный казусом, отступил. Не часто протыкаешь ножом человека, а он читает тебе нотации и с ног при этом не валится. Рин еще и живот выпятил, демонстрируя, что очень даже холодным оружием задет. Багровым окрасилась пока только футболка. Все еще развлекаясь, Рин нарочито медленным движением вытащил нож. В вечерней темноте было отлично видно, как хлынула безудержным фонтаном кровь; нападавший заорал благим матом, развернулся и помчался прочь. Рин помахал ему вслед. Кровотечение быстро тормозило — рана зарастала.

Оглянувшись назад, парень обнаружил, что защищаемая им жертва гаражного маньяка уже пребывала разумом в прострации — глаза закатились, тело обмякло. В обморок от пережитого грохнулась, бедняжка. Цокнув языком и попутно размышляя, где ему достать новые джинсы взамен этих, залитых кровью, Рин опустился на корточки напротив нее. Жива и цела. Рин повертел в руках нож и отбросил. Тому уроду хватит ума больше не соваться сюда, а вот что с девочкой делать?

Рина не касалось, кто она и что тут забыла. Он так себя убеждал, но все равно взвалил на спину и понес до ближайшего двора. Позвонил по домофону первого же подъезда, сымитировал панический страх голосом — скоро выбегут или хотя бы полицию вызовут. Девушка оклемается и не будет верить, что произошедшее правдиво, скоро забудет силуэт незнакомца, выпрыгнувшего поперек дороги, останавливая любителя юных леди... Все вернется в норму. Рин прикрыл глаза; на ресницах взыграли отблески дворового фонаря.

Он давно перестал считать разы, в которые другой на его месте мог бы умереть. Может, так было и правильно.

Когда ни к чему не привязан, время приобретает особый оттенок. Все, что ты делаешь, становится похожим на эскизы — где-то краски больше, где-то, наоборот, меньше, и все перемешивается, накладывается один лист на другой. Воспоминания становятся очередными листочками в раскиданной по полу коллекции, и уже невозможно уловить, какой рисунок был сделан раньше, а какой — позже. В конце концов все это теряет значимость. Главное, что оно было, а в какой отрезок времени — есть ли смысл париться и вспоминать?

Рин, сначала трепетавший над каждым осколком своего многогранного и многопереломанного «я», теперь перестал волноваться по пустякам. Он берег в себе то, что считал нужным беречь, а остальное безжалостно отметал. Было правильно помнить, как за него отдал жизнь один знакомый-смертный, но неправильно — как ему сдачу недодали в киоске, такие воспоминания только засоряют разум и не вызывают ничего, кроме слабой задушенной обиды. При всем своем беспечном отношении к ситуации Рин был способен мыслить глубоко. Да и чутье у него было на интересные цвета, которыми можно было заполнять долгие черно-белые будни.

В этом городе было занятное построение. Весь он представлял собой змею — начинавшийся в одной точке, он дальше полз вдоль залива, с годами продвигаясь на новые территории. Потому сейчас имелось сильное различие между старыми, исконными частями города и новыми, построенными в последний век и ему предшествующий. Рин любил архитектуру; если у него могло быть увлечение, то им определенно было изучение архитектуры и искусства. Политика — вечно больная тема, история циклична и потому скучна, а вот искусство всегда многообразно и выражает одним своим существованием все глубинные стороны человечества.

Так что, придя в сей город, первым делом Рин принялся за исследование старого района. Косившиеся старостью дома, обновленные при Советском Союзе, но все так же рассыпавшиеся, сердито смотрели на него поцарапанными ветром окнами, стучали рамами и дверями парадных. В разгар теплого летнего дня, когда можно было никуда не спешить и просто наслаждаться жизнью, люди все равно умудрялись найти причины для спешки, и потому навстречу Рину постоянно кто-то показывался. Рин считал их, деля по категориям — по характерам и предположительному прошлому, а не по внешности или возрасту. Так было интереснее. Чем больше людей встречаешь, тем с ними интереснее.

«Надо бы устроиться на недельку в какое-нибудь кафе, — думал Рин, бодро, но неторопливо вышагивая по наполненным сиренью улицам. — А там посмотрим, быстро ли забудут. В таких местах всегда забывают быстрее. О, надо где-нибудь поближе к воде, чтобы видеть ее рядом!»

Он часто устраивался куда-то подрабатывать, пока не исчерпывался лимит знакомства. Обычно Рин даже выбирал занятия, связанные с людьми; сфера обслуживания пестрила вакансиями, а Рин умел пользоваться манерами и своим природным обаянием, так что его брали охотно. Какая разница, как быстро его образ улетучивался из памяти, если он успевал и поразвлечься, работая с новыми лицами, и денег заработать на ближайшее время? Рин давно как отвык загоняться по тому поводу. Если его что и беспокоило, так это ничего.

На деревянном заборе, мимо которого он проходил, висело объявление о каком-то благотворительном концерте. В таких тихих райончиках часто обитали пенсионеры и любители старой тематики, так что им музыка пришлась бы по душе; Рин, слушавший все и без разбору, заинтересованно остановился, на всякий случай откладывая в голове дату и место мероприятия. Еще один прекрасный вид искусства, ах. Будет неплохо этот концерт посетить, живая музыка всегда вдохновляет.

Гуляя с самого утра, Рин успел обнаружить целый ряд симпатичных элементов этого города. Он видел прекрасную старую церковь, нерабочую, пыльную, но хранившую еще гордый отпечаток старины — чудо, что ее не снесли в прошлом веке; Рин думал заночевать в ней. Еще он встретил в одном из дворов прекрасного кота, белого с рыжими пятнами и порванным левым ухом, очень пушистого, как ходячее облако, и такого же отрешенного от земных невзгод. К тому же, удалось наткнуться на кружок по рисованию, и Рин с два часа наблюдал, как ребята старательно копировали на ватманы деревянную часовенку в окружении ровно подстриженных розовых кустов. В общем и целом, тут Рину нравилось. Этот город был так же красив, как другие города, и по-своему уникален.

Отсутствие цели путешествия Рина никак не напрягало. Он двигался без четкого маршрута, а потому не боялся потеряться; благодаря же другой своей особенности ему не приходилось опасаться за свои здоровье и жизнь, так что свобода раскрывала Рину свои объятия и манила горячими летними лучами. Ах, в каком бы направлении ему идти? В какой бы оттенок окрасить сегодняшний день — тот, что скоро отступит в бездну, сохранившись лишь акварельным впечатлением, но не сохранившись смыслом? Рин хорошенько потянулся — светловолосый юноша в красной рубашке и черных джинсах, один абсолютно свободный среди тысяч закованных в повседневность. Действительно, куда же пойти, если пойти совсем некуда?

*

Герои историй начинали свои поиски с библиотек, и Элли понимала, почему не с Интернета — выдаваемые на запрос сайты советовали слишком большой спектр, начиная от заклинаний на латыни и заканчивая советами встать в бочку с лягушками в первый день новой луны. Да и что она в библиотеке может найти? Книги в жанре фэнтези о том, как герой оказался бессмертен и обрел в этом великий дар?

Регенерация Элли — это не чудо, это проклятие. Все, на что она рассчитывала, на глазах рушилось; девушка теперь даже не знала, что она такое, не то что как с этим жить. Элли, очевидно, не могла покончить с собой, и любые повреждения тела исцелялись сами по себе и против ее воли. Звучало неплохо, если не учитывать, что, вообще-то, для людей это не свойственно. Элли... не человек?

Автобус завернул, объезжая старый провал в асфальте, и салон едва заметно тряхнуло. Элли, не присевшая на свободное сидение, переносила качку стоя. Раньше ее быстро начинало мутить в транспорте, но теперь словно вестибулярный аппарат обновили — вытащили, прочистили и вставили обратно. Ее не волновали колебания опоры под ногами, и она не могла переживать о тошноте. И все-таки Элли бы обошлась без этих чудес.

Когда первоначальная паника поутихла, девушка постаралась взяться за ум и соображать здраво. Фактически, пока что она ловила только плюсы со своих «обстоятельств». Можно было не думать об осторожности, и ее здоровье никогда еще не было таким отменным. То, что она не смогла покончить с собой — пустяки; это нужно было только для проверки, так-то умирать Элли не собиралась. Куда больше ее беспокоило иное: можно ли назвать ее регенерацию бессмертием, и если да, то что с ней будет в дальнейшем?

«Что делать, если я перестану меняться? — судорожные мысли гулко бились вместе с сердцем. — Сколько я проживу? Может, это просто исцеление, которое не гарантирует долгую жизнь?» В свое время она начиталась книг, в которых бывали персонажи с вечными жизнями. Быть на их месте Элли точно не желала.

Солнце тянулось к зениту, белым плоским ореолом огибая ясное небо, подтеняя редкие, но густые и мягкие облака. Они висели выше крыш старого района, в который Элли ехала, и передвигались по куполу заметно — там, наверху, вовсю гулял ветер. Облака отражались в потертом окне автобуса; в мелких трещинках, выцарапанных кем-то довольно усердным, играли радужные блики. Лето снаружи было красиво. Пропитано пылью, стоявшей над дорогами, солнцем, до которого никак не могли добраться небесные туманы, людским гомоном — неотъемлемым дыханием города. Даже в тихих закутках человеческие голоса оставляли свои отпечатки. Помеченная до мельчайшего камушка территория, по которой вновь и вновь проходили, исчезая внешне, но оставаясь памятью.

Люди принадлежали городам или города людям? Элли родилась и выросла здесь, в этих местах. Она принадлежала им душой и телом, юное создание каменных лесов, в которых столько переплеталось и чужих тоже судеб; сложно было представить себя другой. Что же ей делать, чем придется жертвовать, чтобы узнать о себе правду? Элли же не придется уходить, верно? Она обязана справиться. Она обещала отцу защищать семью и не имеет права от клятвы отказываться.

На остановке Элли сошла, встретив кедами сухой асфальт. Залитые смолой трещины мерцали под открытым светом; переступая через них, девушка с длинными черными волосами, убранных в два низких хвоста, шагала по знакомым с детства улицам, не зная, куда они ее могут привести. Нужно было найти тихое место, уединенное, где ее не потревожат.

Но все-таки она чересчур задумалась — и оказалась на главном проспекте квартала. Цыкнув, Элли повертела головой, выбирая, куда свернуть; надо же так растерять внимание. Рядом, ожидая зеленый сигнал светофора, стояли другие люди. Обычно Элли чувствовала себя спокойно даже в тесной толпе, но с некоторых пор начала только напрягаться; она ощущала себя как никогда далекой от них, людей, не носивших такое же клеймо. Проклятие или благо, оно легло на сердце Элли кровавой печатью, она не знала, в чем его суть, но знала, что не сможет смотреть на окружение так же, как прежде. Все перевернулось, и небо теперь было под ногами, а земля — над головой, как гроб; Элли путалась в собственных терниях и из-за зарослей шиповника смотрела на проходивших мимо.

«Как же сейчас не хватает папы, — подумала Элли с тоской, глядя, как мальчишка-пятилетка дергал за рукав свою измотанную по внешнему виду маму. — Он бы точно сказал, что делать. Он всегда все знал!»

Отчаяние пекло нёбо. Элли подняла лицо, стараясь чувствовать что угодно вокруг, кроме себя, не зацикливаться, как всегда советовала школьная подруга. Краем глаза она заметила, что светофор загорелся, и тоже, безвольно влачимая толпой, направилась через белые полосы на серой дороге. Где-нибудь, где можно проверить еще раз. И проверять столько, сколько потребуется. Может, это только временно?

Зеленый сменился на красный, когда Элли завершила шаг, оставаясь на безопасной стороне дороги. И в тот же момент ребенок, вывернувшийся из цепких рук матери, бросился обратно, на проезжую часть, к оброненной красно-синей кепочке — женщина вскрикнула, поток автомобилей завизжал тормозами, в стеклянной витрине соседнего магазина отразился пестрый маленький силуэт на фоне со всей скорости несшейся машины... «Не успеет!» — подумала только Элли, развернувшись. И прыгнула.

Удар пришелся по грудной клетки, дав ей только крохотный, но осуществившийся шанс оттолкнуть мальчишку в сторону. Волна выбила дух, проломившийся вместе с вмиг вогнувшимися ребрами; потемнело в глазах, и Элли заглотила пыль вместе с тошнотворной болью, сковавшей ее и разнесшей в клочья. Ее откинуло как тряпичную куклу спиной в машину спереди, сбивая позвоночник; хруст разнесся по костям, левая рука перестала ощущаться, а крик со стороны прохожих усилился. Все превратилось в хаос.

Элли с трудом разлепила веки, исторгая целый водопад крови изо рта; деформированное столкновением тело тут же снова заработало. Серый от шока ребенок бежал к ней, забыв про кепочку — он был жив и не пострадал, только ударился коленками, а Элли — нечеловечески переломанная девушка — чувствовала, как вывихи и переломы вправляются. Она не умерла. И хотя люди обрывали линии скорой, а из автомобиля выскочил белый, как полотно, водитель, все это было напрасным. Она не умерла. Она даже не пострадала толком.

Платье превратилось в какие-то обрывки. Кровь с коленей и лица пачкала асфальт. Ребенок, не плача, но трясясь с ног до головы, склонился над Элли, и она через силу улыбнулась, с внезапным сожалением понимая, что он никогда, до конца своей маленькой смертной жизни, не забудет ее разбитое, искаженное лицо — того, кто защитил его, подставившись, но по невероятной причине не умер.

— Боже мой! — голосила подбежавшая женщина. — Вы живы?!

Это напомнило обо всем, и Элли вскочила на ноги, игнорируя визг. Она выглядела словно труп, она не могла (по законам биологии) даже выпрямиться, но инстинкт гнал прочь. Это секрет! Ее нельзя обследовать в больнице, она жива! Хромая, а затем пускаясь во весь бег на исцелившихся ногах, Элли мчалась прочь. Толпа отшатывалась от нее, снова шумели голоса — испуганные, недоумевающие, ошеломленные. А Элли бежала через них, через их нематериальные, отчужденные силуэты, бежала в крови и придерживая сломанное плечо с вывернутой неправильно рукой. Она нырнула с головой во дворы, только напоследок зацепившись взглядами с единственным, кто в этой толпе смотрел на нее. Именно на нее, а не на страшное обстоятельство. И, хотя Элли ничего не успела заметить, она запомнила только, что эти внимательные глаза были голубыми.

Как и небо над городскими крышами.

*

Ближе к обеду Рин свернул с переулков в сторону большего скопления людей. Интересно было, много ли молодых живет так далеко от центра города, легче ли им и что они делают в нерабочее время. Дети встречались тут довольно редко, как Рин запоминал, и он решил поискать детский сад или какой-нибудь развлекательный центр поблизости. Даже отыскал для этого проспект, вытянутый и прямой, как школьная линейка, а еще такой же размеченный.

Рин стоял на противоположной стороне и только успел руки раскрыть, ловя падавшее маленькое тело — мальчонка, еще не осознавший произошедшее, и Рин вскинул лицо. Как в замедленной съемке он наблюдал, как какая-то девочка — взлетевшие, как крылья, черные хвосты, упрямо сжатые до побеления губы, летнее простенькое платье с волнистым подолом — выскочила наперерез автомобилю, оттолкнув малыша. Так просто и так дерзко, бросая вызов самой жизни, нет, самой смерти — Рин застыл в восхищении.

И содрогнулся вместе со всеми, когда машина на полной скорости ударила в гибкое юное тело, с громким треском проламывая нутро. Фигурка была отброшена назад; тормоза истошно шипели; лопатками девчушка проломила заднее стекло другого автомобиля, тут же остановившегося, опала. Ее конечности вывернуло во все стороны и под неправильными углами, из-за приоткрывшихся губ тут же хлынула темная густая кровь, заливая платье и землю, разбитая часть лица с содранной кожей казалась сюрреалистичной.

«Умрет сразу», — подумал Рин, тысячу раз видевший гибель и не сомневавшийся в своем зрении.

Но — она подняла голову. И бесконечно живые глаза бездумно, еще не отказавшиеся от дикой боли в теле, окинули место происшествия. Девушка не умерла. И Рин, застывший в вечном мгновении, с внезапной ясностью заметил, как ее вывихнутая нога само по себе отодвинулась, вправляя коленную чашечку. Исцелилось.

Эта девчонка бессмертна!

Рин не понял, в какой момент по-настоящему поехала крыша. Он безмолвно смотрел, как истерившие люди скапливались вокруг, не смея приблизиться, а девушка тяжело дышала через зубы, окрашенные кровью, эту же кровь отплевывала. Страшно живая кукла с вывернутыми руками и ногами. Живая. Она осталась жива. Она такая же, как Рин!

Эйфория накрыла с головой. Рин метнулся в обход толпы, зная, что девушка сейчас не будет соображать — одурманенная произошедшим, она сможет только сбежать, но сбегавших Рин всегда умел ловить. Им надо поговорить, обязательно! У Рина, кажется, давно так не тряслись руки; приток адреналина он не контролировал. Ожидания оправдались: только встав на ноги, девчушка метнулась через людей, игнорируя вопли и даже собственную незавершенную регенерацию.

Рин относился к людям нейтрально, оценивая их именно через их поступки и из творения. Он любил искусство как выражение настроения и чувств, и не обязательно для того нужно было рисовать картины или слагать поэмы. Порой поступки — это тоже свой вид искусства, свое творчество, откровенное и дерзкое, направленное на что-то вне понимания наивной безликой толпы. На что же смотрела эта девушка, бросаясь наперерез смерти? На кого — на себя? Знала ли она, что ей нечего терять, кроме красивого платьица, теперь превратившегося в лоскутки, или ей просто неведом страх? Рина глодало любопытство, жадное и непривычное в своей яркости. Он очень давно не говорил на свою страшную тему, погребенную под именем секрета. Очень давно, даже забыл, когда в последний раз, а вот теперь появилась эта девушка, и Рин спешил за ней.

Умирать — это тоже искусство. Особенно отдавать жизнь за других.

Чудом миновав места, в которых ее еще могли заметить, и тесные дворики, Элли оказалась в парке. Старая аллейка, заросшая и потому выглядевшая как кусочек леса среди городской суеты, выходила к заливу; дальше начинался каменистый берег, оголенный отливом, и кромка серебристо-синей воды. К ней Элли не пошла; уже не жалея платье, она уселась на траву под высоким кленом, оглядела себя. Бурливший в крови адреналин сменился оцепенением. Все части тела, казалось, неумолимо жгло изнутри, даже в глазах защипало от неприятного ощущения; Элли сжала зубы и, взявшись правой рукой за левую, с глухим стоном ее развернула. Боль дернула ножом по нервам, но зато теперь кость могла вправиться самостоятельно. Плечо встало на место, локоть вернулся в нормальное положение. Тело надсадно гудело, заращивая закрытые переломы. Нужно было подождать, потерпеть, и Элли опустила веки, измученная медлительностью регенерации — в прошлый раз было быстрее.

Лето теплом ласкало истерзанную фигурку, деревянную куколку без подставки. Ноги и руки — строго после ребер. Дышать было уже нормально. Тот мальчишка ведь в порядке? А ведь он травму психики так заработает, увидев подобное. Жаль, она не хотела ему вредить. Элли только... спасла его? У нее получилось! Голова пошла кругом.

— А ты не торопишься исцеляться, — прозвучал приветливо со стороны голос, незнакомый, с нотками веселья; молодой и сильный, а еще мужской. Элли от неожиданности дернулась, чудом не упав, распахнула глаза, оглянувшись так, что шея хрустнула, и незнакомец тут же проговорил: — Ну, ну, не бойся! Я тебе не враг!

Он сказал «исцеляться». Круглыми глазами Элли смотрела на человека, внезапно появившегося со стороны парка, куда и так редко заходили на прогулки. Черные джинсы и кеды, темно-красная рубашка по фигуре, с закатанными рукавами, и перекинутый через локоть темный пиджак. Этому парню было лет двадцать; едва на полголовы выше Элли, натуральный блондин с открытым, распахнутым до изнанки взглядом голубых глаз. Тот самый, чей взор она поймала в толпе. Он знал, кто она! Он понял это, но мало того, он еще и знал про исцеление! Подобравшаяся Элли спешно соображала, как себя вести, а потом вспомнила про собственный внешний вид — стало стыдно.

Парень протянул ей пиджак, тактично отведя глаза. Все еще настороженная и недоумевающая, она приняла вещь и надела, верно растолковав предложение; короткий подол платья был запачкан кровью и песком, но теперь она хотя бы могла более-менее адекватно слушать незнакомца. Тот улыбнулся.

— Я Рин, — представился он галантно, чуть поклонившись. — Такой же бессмертный, как ты, юная леди.

Элли с подозрением нахмурилась. У нее не было объективных причин не верить парню (Рин, это имя или сокращение?) на слово, но вместе с тем ее сбивали с толку определенные элементы. Например, пирсинг. Уши Рина, не скрытые короткой, хоть и торчащей во все стороны, светлой шевелюрой, были проколоты, две сережки в правом ухе и три — в левом. Правильно истолковав ее замешательство, Рин коснулся кончиками пальцев металлических колечек:

— Излечение не даст тебе умереть, но ты всегда можешь его замедлять или даже останавливать. Например, чтобы носить серьги. Главное — контроль над своим телом.

Элли косо взглянула на свои кисти. Они тоже были вывихнутыми, но их она вправила почти в самом начале, после того, как восстановила сердцебиение. Сознательно ли она выбирала участки, которые залечатся первыми? Может, потому что кисти сращивать легче, чем ноги? Сам факт того, что кто-то в курсе, накатил волной осознания, и Элли подскочила. Чужой пиджак на ней не пах ничем, как будто у его обладателя не было собственного аромата. Рин спокойно улыбался, и глаза его сияли. Его лицо было хорошо видно в тени листвы.

— Эльвира, — растерянно сказала девушка, чувствуя острую необходимость произнести хоть что-то. — Элли, для краткости. Ты... точно бессмертный?

— Показать? — безо всякого раздражения отозвался Рин. Повертел головой, ничего полезного не обнаружил и пожал плечами. — Ладно, как получится. — Он на всякий случай поднял рукав рубашки повыше, а затем шагнул к стволу клена и, размахнувшись, со всей силы, с какой никогда не стал бы бить по дереву человек здравомыслящий, ударил по коре кулаком. Раздался громкий щелчок, на стволе остался кровавый след; Рин, развернувшись к Элли, продемонстрировал ей, как содранная кожа быстро отрастала заново, закрывая кровоточащую плоть. — Теперь веришь?

Элли было уже никакими выходками не удивить. Видение собственной смерти — девчонка против автомобиля — еще не отпустило сознание, и все воспринималось оттеночно и пусто. Он тоже бессмертен?.. Элли взяла его ладонь в свою; явно не ожидавший этого Рин почему-то вздрогнул; если бы Элли подняла взгляд, она бы заметила, как потеплели его скулы, но она сосредоточенно разглядывала залечившийся участок кожи. Ни следа, как и у нее. Словно ничего не произошло.

По спине растекся холод. Не такой, какой замораживал при страхе, сопровождая воспоминания обо всех безуспешных попытках навредить своему проклятому телу, а совсем иной. Облегчение. Накрывшая с головой легкость, как будто Элли среди облаков воспарила; даже колени подогнулись, и девушка медленно опустилась на траву, выпуская руку Рина.

— Что? Тебе плохо? — Юноша обеспокоенно склонился над ней. — Силы после излечения должны быстро восстанавливаться, если ты...

— Нет, — перебила его Элли. Голос у нее дрожал, и девушка закрыла лицо ладонями, подавляя рвавшиеся из груди всхлипы. — Нет, все в порядке.

— Почему тогда ты плачешь? — Судя по звукам, Рин опустился на корточки. Неуловимое ощущение тепла почти коснулось ладоней Элли: должно быть, он хотел к ней притронуться, но не решился, отодвинул руку.

Элли раздвинула пальцы, затем вовсе опустила ладони. Не от чего было прятаться сейчас; ощущение безопасности волнами поднималось изнутри, впервые такое чистое и искреннее, словно до этого Элли никогда не чувствовала такой легкости. С момента, как отца не стало, точно, а до этого времена она вспоминала с трудом, боясь возвращаться к закованным в сердце чувствам. Но сегодня светило летнее солнце, и Элли была жива, и — она не одна такая. Сухие, но сиявшие глаза девушки встретились с внимательными голубыми.

— Я не знала, что есть еще такие, — проговорила она с трудом. Голос шелестел звонко и радостно, как тень птички в листьях. — Боялась, что только я...

Она смущенно замолкла, поняв, что чуть не ляпнула, но Рин кивнул.

— ...такой монстр, да? Хэй, не трясись так, я не обижен. Это ведь правда.

Он старался вести себя непринужденно и ласково, но Элли ощущала его волнение кожей, похожее на слабый электрический ток, точно Рин сам еще не мог поверить в случившееся, в свою удачу. Он так спокойно заговорил с ней о том, о чем она никак не могла признаться семье, и это неожиданное понимание со стороны ободрило Элли. Выдернуло ее из плена страшного сна, в котором она жила последние дни. А Рин был счастлив, что встретил ее, вот и все.

— Скажи, — девушка замялась, — ты сразу понял, что я не... не умерла?

— Если тебя беспокоит реакция людей, то они примут это за чудо. — Рин пожал плечами. — Чудесам они верят на удивление легко, хотя сами столь усердно отрицают их существование. — Он помолчал. Ветер принес запах воды и гудок со стороны моста. — Ты тоже в своем роде чудо, Элли. И не у каждого чуда нужно знать природу. Но когда ты будешь готова, я расскажу, кто ты такая и что будет дальше.

— «Когда»? — Элли свела брови. — Я уже хочу знать это!

— Правда? — его мягкая улыбка остудила пыл. Элли замерла, а Рин только покачал головой: — «Когда» — потому что рано или поздно придется. Я подожду, у меня много времени. Не торопи себя и не заставляй. Знаешь старую церковь на Прибрежной? Я буду ждать тебя там каждый день на закате. Приходи, когда будешь готова принять истину. Она, знаешь ли, непростая.

И, не сократив в итоге расстояние, он встал на ноги. Хмыкнул задорно и весело, как будто пытался напоследок поднять настроение, и его тень на траве была не темнее тени клена — такая же настоящая и нематериальная. Человек. Человек, на котором заживали любые раны.

— Постой! — окликнула его взволнованная Элли, когда Рин уже направился прочь; он оглянулся через плечо. — Пиджак...

— Оставь себе. — И парень отсалютовал ей двумя пальцами, а затем скрылся среди парковых деревьев, так ничего и не объяснив.

Элли обхватила себя руками, проводя пальцами по приятной ткани пиджака. Все-таки в чем Рин был прав? Она еще не готова? Но как ей понять, что ей необходимо узнать тяжелую правду, даже если это обойдется в непомерно высокую цену?..

*

Это не православная церковь, как ни странно, хотя в России ценилось православие. Высокие витражные окна запылились, но по-прежнему пропускали свет, фильтруя его разными цветами, и высокий потолок отдавал чем-то готическим в своем орнаменте. В разгар дня хорошо было видно грязь и запустение этого некогда прекрасного места; обитель веры превратилась в дряхлое напоминание о прошлом, все еще атмосферно-привлекательное, но не вызывающее чувств помимо сожаления.

Рин, мягко ступая, обошел ряды сидений и поднялся на возвышение. Когда здесь собирались люди, должно быть, их голоса наполняли зал аж до самой вершины, отдаваясь гулким эхом, и здесь же проводились службы. Отношение к религии было у Рина двояким: несмотря на то, что он своими глазами перевидал множество всего, он по-прежнему чтил единого Бога. Не относясь ни к какой школе духовного воспитания, сам по себе Рин обладал несокрушимой верой. Посторонним, конечно, ее не втирал, но про себя часто размышлял, когда его воспитание переросло в образ жизни.

Ни гроша в кармане, не осталось и пиджака. Что бы подстелить, когда спать будет? Рин не слишком придирался к условиям, он вообще был покладистым и ни на что не жаловался. Это вам не в окопах пытаться отдохнуть, когда в паре километров готовятся зажарить вас в шашлык. Тут совершенно спокойно, а потому спокойно было и Рину. Славные времена.

До заката оставалась уйма времени, и зачем он пришел сюда? Тем более, эта девушка, Элли, все равно не придет сегодня. Она радовалась, как ребенок, когда узнала, что существует еще Рин, но так и не поняла масштаба того, от чего теперь была отделена. «Такая красивая, — подумал Рин, садясь на первый ряд и подпирая подбородок локтем, — а не человек».

Он порядком переволновался, представляясь, как зеленый юнец, ни разу девчонку не видевший — и чего, собственно? Только из-за того, что в бренном мире, лишенном покоя, вдруг наткнулся на родственную сущность, подобное ему создание, такого же потерянного героя? А теперь сидел и ждал ее, как верный пес, и радовался бы, приди она; придет, конечно, но как скоро? Рин откинулся на спинку, игнорируя поднявшуюся пыль. Эх, она ведь совсем ничего не знает о своем новом мире, эта Элли. И, когда узнает, ей будет очень больно. Жаль, что от этого Рин ее не сможет оградить.

Его же когда-то не смогли.

*

Тяжелее признавать правду, чем пытаться от нее сбежать. Рин наверняка имел ввиду, что истина страшна, а Элли, и без того напуганная странностями своего тела, вряд ли была готова получать удар в лицо жестокими фактами. Почему Рин радовался, встретив ее, и не поморщился, ударив по дереву — подозрения не давали покоя, и Элли, и раньше обладавшая талантом накручивать себя по мелочам, места себе не находила. И все-таки не посещала старую церковь.

Прошел день, три, пять. Каждое утро, просыпаясь, Элли думала, что не сможет больше жить в неведении, но потом начиналась дневная рутина, и страхи отступали. Они с мамой и сестренкой ездили по магазинам, постоянно что-то подбирали. Мама, ставшая после ухода отца мастером на все руки, сама руководила ремонтом, и дочери носились по квартире, помогая ей то тут, то там. Они поклеили обои и проложили кабель Интернета. Даже на стену гостиной модульную картину повесили: белое полотно с бесформенными разводами краски. Элли она почему-то понравилась. Лидирующим цветом в палитре был ясный голубой, от которого она никак не могла отделаться.

Жизнь продолжалась. У Элли отрастали ногти, чему она была счастлива: значит, она и взрослеть будет. Заживают только раны! Элли даже забыла бы про зловещее клеймо на своем неубивающемся теле, если бы не совесть, мучившая ее каждый рассвет и с ярой силой — каждый закат. Интуитивно Элли понимала, что Рин и правда ждет ее там, под темными старыми сводами. Он никуда не уйдет, потому что нужен ей. И Элли нужна ему. Только зачем и почему? Стоит ли это тоже спросить, когда... если она к нему придет?

Мама, видимо, списывала все на стресс. Не каждый день они переезжали, и Элли, готовившейся к пусть и временному, но расставанию с семьей, было заведомо нелегко. Днем она оживлялась, порхала канарейкой, а к вечеру потухала и не смотрела матери в глаза. Волновалась девочка, да что поделаешь; однажды ей придется жить самостоятельно, и мама готова была поддерживать ее, даже если будет безумно скучать.

А вот младшая, Анюта, опытом не обладала, и расстроенный вид сестры не могла понять. Из невинного желания подбодрить Элли она таскалась за ней хвостиком, шумела в ее присутствии и по-всякому старалась отвлечь. Понимая это, Элли улыбалась: приятно было видеть старания сестренки, хоть и напрасные. Как-то она отреагирует, когда узнает, что любимая старшая сестра — неубиваемое чудовище? Даже если Элли будет расти и взрослеть, она уже не похожа на остальных. По самой сути отличалась.

«Я не человек», — думала Элли, поворачиваясь лицом к закату, расстилавшемуся над домами. Он заливал кухню багряно-оранжевым сиянием, и все казалось контрастным, от красных до синих оттенков. Очертания предметов ложились чернилами, освещенные стороны выделялись маркерами, на каждом — своя печать уходившего вместе с сегодняшним днем солнца. Элли протянула бледную руку, подставляя свечению, но оно словно обогнуло ее. Девушка внешне такая же, как все, но в подобных мелочах не чувствовавшая себя живой. Она умерла уже дважды. И оба этих раза восстала.

Может быть, она и вправду чудо? Но чудеса не заливаются кровью и не выворачивают кости до переломного угла. Ей следовало бы знать свое место, а не тешить себя иллюзиями.

Да, знание истины могло бы навредить, уничтожить ее изнутри, но разве постоянное метание и смятение лучше, чем сломанность? Сил почти не оставалось. Элли положила подбородок на кисти и смотрела, как за крышами домов, видимых из окна кухни, гаснет пылающее светило, оставляя после себя только пламенные рыжие потоки по всему небу. Шлейф. Если сравнивать людей по оставляемым следам, то за Элли тянулись только ручьи крови — той, что течет и течет, но никак не может закончиться. И где здесь чудо?

Прибежала Аня. Она держала на руках раскраску; на удивление сложную, с диковинными узорами. Девочка вывалила перед с сестрой цветные карандаши и взглянула внимательными карими глазами — такими же, как у отца.

— Давай порисуем! — предложила Анюта, и невозможно было отказаться, видя сверкание на ее личике, предвкушение и просто удовольствие от нахождения рядом со старшей. Элли улыбнулась, мигом вызывая у малышки восторг.

— Давай. Чайник только поставлю.

Пока она отходила, Анютка успела разложить раскраску на кухонном столе, усевшись спиной к небу, и взялась за первые карандаши, нетерпеливо ерзая на месте, но дожидаясь старшую. Элли, присоединившись, красила нарочито медленно, но аккуратно, и любовалась на то, с каким усердием рядом возилась Анюта. Десять лет, но усидчивая, любившая рисовать больше, чем играть в куклы. Младшую сестренку Элли бесконечно любила, но вместе с тем испытывала и обжигающий холодом стыд. Имеет ли она право находиться рядом сейчас, когда ничего не ясно? И сможет ли оставаться при ней в дальнейшем?

Догоравшее небо отбрасывало на светлые обои кухни тени двоих сестер, и если одна старательно черкала карандашами, то вторая больше смотрела на первую — смотрела с нежностью и вместе с тем незыблемой, горестной болью. Как будто знала, что осталось немного. Как будто уже поняла тайну, которую еще не озвучил Рин, и нуждалась лишь в подтверждении, чтобы позволить скорби охватить себя с головой.

«Я во что бы то ни стало буду защищать тебя, Ань, — беззвучно обратилась Элли к сестренке. — Ценой всего».

— Я налью! — вспомнила о чайнике Анюта, подскакивая и топая по ламинату. Элли тоже поднялась поспешно, вспомнив, что сестренка маловата такой объем кипятка поднимать — чайник был наполнен до предела.

— Подожди, я...

Анюта потянула за ручку, и уже в следующую секунду Элли поняла, что не удержит. Перехватывая в мгновение из рук сестры чайник, она постаралась развернуться, прикрывая ее; из открывшейся крышки хлестнул кипяток, поднялся столбом пар; сестричка вскрикнула, а с ней и Элли — обжигающая вода, падая ровным слоем на кожу, прожгла до основания, и новая боль, еще не знакомая, прошлась по нервам. Элли быстро поставила чайник обратно, не поворачиваясь к сестре, не давая ей шанса заметить, сунула руки под ледяную струю из-под крана, обернулась, стараясь говорить как ни в чем не бывало:

— Не ошпарилась?

Анютка помотала головой, круглыми глазами наблюдая, как Элли взялась за полотенце:

— А ты?

— Ничего, видишь? — Элли с улыбкой показала ей руки, еще минуту назад почти сварившиеся, и они были чисты и нетронуты. Регенерация сработала очень быстро. Почти так же, как Элли успела заслонить сестренку. Не слушая собственный голос, она продолжала говорить с той же приклеенной улыбкой: — Главное быстро подставить под холодную воду. На меня и не попало ничего, повезло, да? Чудеса да и только...

И на этой фразе она занулась. Хотя успокоенная Анютка только с энтузиазмом покивала, Элли было уже не до нравоучений. Она думала о другом. О том, что тогда откинула мальчишку, а теперь загородила сестру. Непроизвольно и поддаваясь порыву. Потому что на уровне подсознания уже смирилась с тем, что ей не причинить вреда; Элли — идеальный живой щит, не так ли?

«Что же я такое? — Девушка без сил опустилась на стул, и глаза ее казались стеклянными. — Что я творю?»

Ей нужно было понять это полностью. Так, как она боялась понимать. Иначе детальки никогда не сложатся в полноценный паззл.

Уже завтра она пойдет к Рину.

Небо рассыпалось градиентом, от насыщенного оранжевого переходя в яично-золотистый у самого горизонта, над дымчатыми силуэтами домов и провалами в их рядах — проспектами. Сиренево-серые, красивые даже в грязноватом оттенке облака лепили незамысловатые фигурки, где-то расчерчиваясь перьями. Элли смотрела на старую католическую церковь с потемневшими от времени сводами, выцветшим орнаментом, все еще величественным, но уже не вдохновляющим, и тень ее ложилась далеко вперед, предсказывая дальнейший путь. Ее шаги — по темноте. Там, куда не заглядывает солнце.

«На самом деле я готова узнать правду или просто не знаю, что еще делать? Это осознанное решение или только отчаяние?» — Элли медленно направилась ко входу. Она не боялась Рина; даже будь он сошедшим с ума маньяком, он не причинит ей никакого вреда. Маме Элли сказала, что пошла гулять с подругой и придет поздно, и ее все-таки отпустили, хоть и не без тревоги; мама не уснет, пока дочка не вернется домой. Элли восприняла бы это естественно в другой день, но сегодня ее забота тронула. Семья любила ее. Разве не чудесно?

Она шла по направлению к церкви, и эхо отдавалось по пятам, звонкое, отчаянное, как будто каждый сантиметр приближал Элли к пропасти. Но она все равно двигалась, выпрямив спину и расправив плечи, с равнодушным выражением лица, собранная и в то же время потерянная, с серьезным взглядом и плотно сжатыми губами. Потянула на себя массивную дверь, грациозно скользнула в полумрак; зрение перестраивалось.

Помещение было наполнено сиянием. Солнечные лучи, проходя через витражные окна, разноцветные и прекрасные, как калейдоскоп, окрашивали даже сам воздух. Бархатистые пылинки в нем стояли, как сахарная пудра. Грязь и запустение покрывались ореолом магии и теряли неприятность своего вида, становясь чем-то загадочно-прекрасным.

Рин и правда ждал ее. Он сидел на старом алтаре, когда-то узорном, теперь лишь напоминавшем каменную прямоугольную глыбу, в той же рубашке и джинсах, с теми же колечками в ушах, но теперь и с еще одним, в нижней губе. Улыбку его это не портило. А улыбнулся он очень тепло, так, что у Элли, казалось, даже лицо согрелось; она приблизилась без боязни и остановилась у первого ряда сидений.

— Привет, — сказал Рин, и его голос разнесся под сводами. — Рад встрече. Значит, ты уже готова?

— Да. — Элли сглотнула, до последнего запрещая себе сожалеть. — Расскажи мне правду.

*

Она пришла! Рин не вел счет дням, но в ожидании отмерял закаты, и то был седьмой с момента их знакомства. Ей потребовалась неделя, чтобы взвесить все, и она выбрала ясность. Достойное решение, хоть и не самое ласковое. Иллюзии всегда мягче, чем их обратная сторона. И все-таки Рин чувствовал себя фантастически счастливым дураком, радуясь ее приходу.

Он, должно быть, отвратительный эгоист, раз в таком восторге от существования Элли. Все-таки нечестно, что столь милая юная леди вынуждена принимать на себя извечное проклятие. Но поделать с собой Рин ничего не мог, а потому решил принести хоть какую-нибудь пользу своей гостье. Выдержит ли она его рассказ?

— Плохо представляю, с чего начинать, — он виновато, но честно улыбнулся. — Бессмертные встречаются не каждый день.

— Но встречаются? — настойчиво уточнила Элли. Она напоминала натянутую струну: такая же звенящая от напряжения, но готовая играть, раз настал ее черед.

Если по правде, Рин был плохим учителем. Ему никогда не давались объяснения, потому что он забывал раскрывать элементарные основы; никакое время не смогло эту черту в нем исправить. Надо было постараться ради девушки, конечно, но мысли снова дробились. Рин почесал затылок, выигрывая пару секунд.

— Я видел только одного, — признался он. — И... ты лучше присядь. Последний раз я встречал бессмертного в тысяча девятьсот сорок... четвертом, если не ошибаюсь. Когда война уже приближалась к завершению.

— Сорок четвертом, — эхом повторила Элли. Она страшно побледнела, колени подкосились, и девушка медленно опустилась на сидение. Почерневшие ее глаза смотрели опустошенно. — Так давно...

Это и впрямь оказалось для нее шоком. Значит, даже если задумывалась, точно не знала, сколько может прожить; Рин просчитывал разные варианты, он ведь не знал об Элли ничего — ей и самой могло быть много лет. Но, видимо, она и впрямь не знала. Все оказалось труднее.

— У тебя есть семья? — мягко, выждав паузу, спросил Рин.

— Да, — совсем тихо отозвалась Элли. Она держала руки на коленях, и ладони сжались так сильно, что побелели в костяшках. Девушка не дрожала, но в застывшей ее фигуре крылось столько невыносимого, что Рин жалел ее и сочувствовал — но облегчить страдание был не в силах. Разве что, с одной правдой он может повременить. — Рин, сколько... я проживу?

Слова зависали в воздухе вместе с пылинками. Пестрые блики ложились на пол и спинки сидений. Алтарь казался просто каменным столом без капли величественности. Рин согнул одну ногу в колене, другую свесил с края.

— Я не знаю предела и есть ли он вообще. Но стареть ты не будешь. Ты будешь жить без возможности умереть столько, что со временем перестанешь это ненавидеть. Смиришься и продолжишь существовать, не зная, когда твой срок на земле истечет.

Расправленные плечи опустились. Элли наклонила голову, и темная челка заслонила глаза. Церковь погрузилась в молчание, бархатное и гнетущее, залитое солнцем и все еще совершенно безнадежное. Не оставалось путей для отступления. Друг напротив друга сидели парень и девушка, блондин и брюнетка, двадцати лет и восемнадцати, и они совсем не были похожи — но их связывала общая, неразделимая тайна. Элли подняла лицо. Несмотря на ожидания, она не плакала, только глаза ее казались огромными и тусклыми, а губы — безжизненно-бледными.

— Сколько времени ты живешь? — спросила она немного сипло.

— Немного меньше сотни, — отозвался Рин. Собственный голос послышался ему странным: раньше он и впрямь не озвучивал свой возраст, некому было.

— У тебя были спутники? — Элли чуть качнула головой, словно куколка. — Друг. Или жена. Или питомец.

— Нет. Я всегда был один.

Рин сглотнул. Признавать это было по крайней мере печально; он и не думал, что так расстроится. Элли поднялась, сделала несколько шагов к нему, остановилась у самого алтаря. Теперь между ними расстояние сократилось до вытянутой руки. Элли заглянула юноше в глаза.

— Спасибо, — хрипловато произнесла она. — Я приду завтра. Расскажешь остальное?

На сегодня с нее хватит информации. Рин понимающе кивнул и, протянув руку, коротко, чтобы она не успела испугаться, погладил ее по щеке. Элли, не отшатнувшись, только чуть наклонила голову навстречу теплым пальцам. Зрачки у нее дрожали. Оба бессмертных молчали, и никто не торопился что-то говорить.

Рин был прав. Истина приносила только страдание.

*

Элли открыла дверь своими ключами, вошла, тихо положив их на специальную подставку. Как и в прошлый раз, в доме стояла тишина, но не сонная и дымчатая, как утром, поддерживаемая лишь всеобщим ровным дыханием, а прозрачная, будто бы выпитая. Раздались шаги, и навстречу Элли вышла мама. Стоя в домашнем платье, она куталась в клетчатый плед и хмурилась; под ясными серыми глазами впервые Элли заметила мелкие морщинки. Признак надвигавшейся старости. «Люди стареют», — подумала Элли и содрогнулась всем телом.

— Я вернулась, — едва слетело с губ.

Мама нахмурилась больше, уже с опасением:

— Извините... — начала было она, но ее прервало появление младшей дочери. Анютка застыла в ее ногах, поморгала, а затем улыбнулась сестре, позвав ее по имени; мама повела головой со странным выражением лица: — А, конечно. Элли. Хорошо погуляла?

— Голова болит? — спросила Элли с пустой заботой в голосе. Она слышала себя словно со стороны; все внутри молчало. Оцепенение не отдавало ни холодом, ни жаром. Элли смотрела на привычные картины, но видела только их оттенки. Казалось, неподвижность всего была мертвой. Элли ничего не ощущала.

— Нет, — мама улыбнулась, снова становясь похожей на саму себя. — Ужин подогреть? Чай будешь?

— Да. Спасибо.

Анютка обняла ее за талию и уткнулась лицом в живот, мурлыча, как котенок. Элли обхватила ее руками в ответ, поглаживая по мягким косичкам цвета вороного крыла. Затем отпустила сестренку и пошла на кухню, двигаясь все так же по инерции, словно во сне. Собственные шаги сливались с дыханием. Кажется, весь мир застыл в неожиданном равновесии, лишившись всяческой мотивации вновь вращаться.

Во рту было сухо, но Элли заставила себя поесть. Анюта убежала в комнату, развлекаться по-своему, и старшая дочь с матерью остались наедине. Мама сидела за столом напротив, все еще с пледом на худых плечах, все еще уставшая и смягченная ретушью, похожая на ожившую фотографию. Любящий человек, который ждет по вечерам, окружает заботой и теплом. Который всегда выслушает и попробует понять. Тот, кто всегда будет в свое дитя верить. Элли смотрела на нее.

— Как думаешь, папа бы гордился? — она сама не ожидала от себя такого вопроса, но задала его. Мама улыбнулась. Отсветы кухонной лампы делали ее густые волосы золотистыми, как текучий свежий мед.

— Уверена, что да, — сказала мама, и в ее тоне было столько тепла, что его хватило бы для обогрева целой Вселенной, если бы Вселенной это было нужно. — Вы обе такие красавицы и умницы. Он всегда верил в то, что вы вырастете хорошими людьми.

«Потому что вы мои дочки, — прозвучал в голове голос далекий и бесконечно родной, — и я вас очень люблю».

Элли подумала о сестре.

Анюта с каждым днем будет расти все больше, все заметнее. Она пройдет сложный переходный возраст со всеми его перепадами и подводными камнями, ожидаемыми и неожиданными тяготами, тревогами и метаниями. Она будет стремиться дальше и дальше, превосходя саму себя, ставя препятствия на новые планки. Она вырастет, встанет на ноги, будет шагать самостоятельно и с гордостью, непреклонное деревце, которое не сломить и урагану. Анюта станет Аней, а потом — Анной. Анюта будет жить.

Элли уже умирала.

Элли никогда не сможет не только повторить ее путь, но и идти с ней вровень, и из двух сестер лишь одна останется человеком, вторая же навеки будет поодаль. Элли никогда не быть рядом с Аней. Она никогда не сможет быть нормальной частью семьи.

— Эл?..

На поверхность стола упала прозрачная, как чистейшее стекло, капля. И вторая. И новая побежала по уже намеченному мокрому следу вдоль по щеке. Элли моргнула, еще, а затем губы ее дрогнули и приоткрылись, и сдерживаемые из последних сил в груди рыдания вырвались на свободу, сметая волной всякую собранность. Элли заплакала в голос, завыла через зубы, и мама тут же вскочила, бросилась к ней, обняла, окружая привычным до боли, до последней грани терпкой нежности ощущением безопасности и поддержки, а Элли плакала и плакала и никак не могла остановиться.

«Я не человек», — мысль стучала в голове и в каждом всхлипе, не оформляясь в слова, но растекаясь недоуменной болью. Это было больнее, чем когда живот насквозь пронзил железный прут. Больнее, чем когда автомобиль выбил дыхание вместе с костями. Больнее, чем когда по щеке ее гладил Рин — бесконечно, беспрестанно одинокий, ласковый, но такой одинокий, что смерти тяжелее. Элли рыдала, и только одно никак не могла выплеснуть.

«Я никогда не буду одной из вас, потому что вы смертны, а я буду существовать всегда».

Она вечна. Она проживет дольше любого из них, не постарев и не изменившись. И это отныне ее самое тяжкое бремя.

В этот вечер Рин ждал ее не в самой церкви, а возле нее, и предложил прогуляться, раз такая приятная погода. Вечер действительно стоял замечательный: теплый и бережный, он обдувал горячим, но не обжигающим свежим ветром и терялся в длинных предночных тенях, шлейфом простиравшихся за ступнями. От детской площадки этих теней отходил целый ворох; они состязались друг с другом по длине, соприкасались очерками. Крашеные поверхности казались красными или золотыми, теряя иные цвета. Песок словно состоял из волшебной пыльцы. Баланс с черным прослеживался в каждом плавном изгибе.

Рин сидел на ступеньках в детский домик, похожий на уменьшенную копию замка. Резные зубья окружали главную башню, к которой шли дорожки, тоннели и лесенки. На комплексе там и тут виднелись следы песка — ноги игравших днем детей. Единственный живой элемент в этом спящем царстве был неподвижен; Рин смотрел на кусты, окружавшие площадку по периметру, и затененную сторону соседнего дома с плоскими окнами и прозрачными занавесками. Там, на сумеречной плите, уже зажигались первые лампы, давая сигнал остальным. Люди готовились к ночи. Они, как и все их сородичи, в основном предпочитали свет темноте.

Элли сидела на качели. Подвешенная на цепочках, качель поскрипывала при движении; Элли не считалась высокой, но все-таки не была ребенком, и ноги в кедах касались грунта. Девушка слегка отталкивалась носками и покачивалась туда-сюда. Под ней пока ничего не ломалось. А если и сломается, если Элли упадет — не страшно. Любые царапины сразу зарастут. Не имело значения, насколько они глубоки.

— Ты путешествуешь? — повторила Элли. В отличие от Рина она смотрела себе под ноги, а не вперед.

— Ага. Бываю в разных местах, вижу разных людей. Документы подделываю или пробираюсь без них. Это совсем не трудно, если знать, как. Со временем перестаешь привязываться к местам. Становится легче. Я видел своими глазами множество мест, в которых можно найти счастье, и это одно стоит всего.

— Но сам ты не нашел? — Элли подцепила носком камушек и отбросила. Он прокатился с треском по насыпи и остановился, принятый собратьями. — Ты выглядишь очень одиноким.

— Что поделаешь. О том, что я такое, не расскажешь каждому встречному, это может напугать или даже сломать. Люди не заслуживают такого наказания.

— Люди...

Рин говорил о них почти со священной любовью, как к чему-то трогательному относится созерцатель. Не причисляя себя к обществу, Рин жил свободно и непредвзято, ничего ни от кого не просил и не ждал, ни на что не опирался. Находясь среди людей, он все равно был изолирован. Тот, кто никогда не исчезнет. Тот, кто не сможет полностью отгородиться.

— Ты должна любить их, Элли, если не хочешь сойти с ума.

— Ты их любишь?

— Так, как получается. — Рин тоже казался золотистым среди общего сгорающего сияния. — Мы тоже несовершенны. Но у нас есть время, чтобы такими стать.

Солнце еще не полностью покинуло улицу, освещая пока внутренний двор, но вдоль ряда припаркованных автомобилей загорелись фонари. В полуразмытой синеве они смотрели на предметы вызывающе, напористо заставляя их сиять. Один из фонарей зажегся за спиной Рина, и теперь силуэт парня освещался с обеих сторон. Сам он — как мост.

— Бессмертие имеет много привелегий, — произнес Рин. Его тон звучал легко и ясно, не глухо, не скорбно. Но и не радостно. И все-таки он улыбался. — Ты можешь никуда не торопиться, а смотреть вокруг свободно, все слушать, все воспринимать. Пробовать разные вещи, не боясь ничего. Говорить со всеми, везде бывать. Можно узнавать много нового, ведь теперь возможности безграничны. Ты никогда не устанешь и никогда не постигнешь все на свете. Мир перед тобой — всеобъемлющ и жив. Он не даст тебе заскучать.

Элли слушала его, но между строк читала скрытое, бесформенное «но». Что-то, к чему Рин постепенно подбирался, и в его утешении звучала одна единственная печальная нота. Элли ждала, пока она прозвучит, почти с нетерпением. Даже повернула голову, столкнувшись с внимательным взором голубых глаз: оказывается, Рин уже долгое время на нее смотрел.

— Есть что-то еще, — сказала Элли тихо, уверенная в своей правоте.

— Есть, — признал Рин. Он больше не улыбался. — Нет смысла сближаться с какими-либо людьми, если они все равно скоро тебя забудут.

Солнце утонуло. Ночь упала на город протяжным раскатом, и во мраке фонари сами казались пламенными светилами. Окровавленное небо, зашивая багровые раны синими облаками, пыталось спрятаться от глаз.

У Элли побледнели губы.

— Забудут?..

Рин скрестил ноги и прислонился спиной к стенке, не сводя пытливого взгляда с собеседницы — последний истинный рыцарь в фальшивом деревянном замке.

— Сперва будут только легкие заминки, но затем пропасть начнет углубляться. Три часа — и тебе придется напоминать, что ты кровь их крови. Шесть часов — и они не смогут узнать тебя по фотографиям. Девять часов — не узнают и в лицо.

— Я могу постоянно быть с ними, — одними губами проговорила Элли. Ей мерещилось, что под ногами открылась черная дыра, глубокая и бездонная галактика, затягивала ее внутрь, дальше во мрак.

— Не можешь. Даже если будешь, не исчезают потребности. Всего ночь, в которую они спят, и на утро ты окажешься для них чужой. — Рин одними глазами просил ее выдержать. — Смертные не запомнят тебя, понимаешь? Для них ты существуешь только те мгновения, что с ними разговариваешь. Когда ты исчезнешь совсем ненадолго, тебя для них уже не будет.

Небо поменялось местами с землей, и внизу теперь россыпями сверкали звезды, тогда как сверху неумолимо давил холодный гранит, и там же, недостижимо далеко, плавилось магмой сердце планеты. Элли была такой же опрокинутой навзничь, вывернутой наизнанку, и душа ее, уязвимая до невозможности, трепыхалась в ладонях.

Элли усмехнулась. Затем засмеялась. Искристый смех все рвался и рвался, бился на губах, щекотал глотку и душил, пережимал горло, а она смеялась и никак не могла остановиться. Плечи тряслись, цепь качели ходила ходуном, а Элли истерила и билась, как пойманная сачком маленькая птица, разбрасывая оглушительно яркие перья и неправдоподобно веселые крики. Смех перешел в скулеж, и девушка закрыла лицо ладонями, точно моля спрятать ее от этого мира. От этого чтоб его проклятого мира.

Сегодня утром мама и Анюта вернулись домой, на другой конец города, оставляя Элли квартиру и обещая навестить завтра. Двенадцать часов уже прошло.

Она уже все потеряла.

— Попробуй, — посоветовал, почти попросил Рин. — Хотя бы раз. Иди к ним.

Элли кивнула. Пустота под ногами делалась почти невыносимой.

*

На том конце связи, проскрипев проводами и поколыхавшись сомнениями, ответили. Элли затаила дыхание, сама не зная почему — ей определенно было нечего бояться, да и разве не глупо, волноваться из-за простого телефонного звонка? Но пальцы сжимали с лихорадочным отчаянием ободок мобильного, и ток крови раздавался в ушах как симфония хаоса.

— Да? — послышался родной голос, искаженный качеством связи, но все еще безумно дорогой.

— Привет, мам, — едва дыша, сказала Элли. — Как ты?

Ей бы хотелось многое узнать, многое получить в ответ. До сих пор мама всегда была оплотом поддержки, целой крепостью, она помогала делами и советами, всегда знала, что и как менять, чтобы наладилось. Из этой ситуации и она могла найти выход, наверняка могла, и Элли, как слепой котенок, молила о поддержке, боясь, что ее не получит.

— Извините, — мама говорила удивленно. — Вы, должно быть, номером ошиблись.

Рука как будто онемела, и Элли медленно опустила телефон. Дрожь не касалась спины, нет; Элли сама состояла из дрожи, переплетясь с ней в единое и неразделимое. Она убрала телефон в карман джинсов. Прикрыла глаза. Сама того не заметив, споткнулась о подло лежавший на дороге камушек, но не упала.

Это сон? Если это сон, то Элли скоро проснется, правда? Ведь когда ты понимаешь, что происходящее лишь снится, ты выбираешься из кошмара. Пожалуйста, пусть все это будет лишь затяжным ночным видением, а не правдой!

Слишком реалистично. В лицо девушки бил прохладный и липкий воздух, сгустившаяся темнота вкрадчиво хихикала, выглядывая то из кустов, то из поворотов. Элли никогда не ходила по ночному городу одна, но теперь ей нечего было бояться и нечего было терять. Она неуязвима. В целом мире никто не причинит ей вреда.

«Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», — Элли шевелила губами, но с них не срывалось ни звука. Она не знала даже, о чем просить, слишком много слов и слишком много мыслей. Она бы распалась прямо сейчас на куски, рассеялась песком, разнеслась на миллионы молекул — только бы... «Пожалуйста, пожалуйста, я не хочу, не хочу, я не хочу быть такой, не хочу быть этим, не хочу всех терять...»

Она шла по направлению к дому, в котором родилась и выросла. Запасными ключами, оставленными мамой с утра, открыла домофон, скользнула в затхлую атмосферу родного подъезда, известного ей до последнего отколупленного кусочка штукатурки, до последней осечки в ребристых перилах. Не считала ступени — ноги сами несли привычное расстояние. Элли поднялась на второй этаж, ничего не видя кроме потрепанной, но все еще крепкой коричневой двери. И нажала на звонок.

Из недр квартиры послышались тихие шаги — Элли почти ощущала и видела их. Мама наверняка удивлялась позднему часу, но не забыла надеть пушистые домашние тапки и сказать Анютке подождать. И дверь открыла; Элли отступила, чтобы ее не задело. Собираясь со всей имевшейся храбростью, подняла взгляд на лицо матери.

Та растерянно улыбалась и ждала приветствия. Затем ее бледные, не накрашенные губы разомкнулись:

— Здравствуйте, вы наши соседи?

Сердца не чувствовалось.

— Я... да. — Это был больше вздох, чем слова, и Элли сама не понимала, что здесь делает. Зачем она тут стоит, чего пытается добиться, чего ожидает. Все же понятно. Почему Элли еще тут? — У вас нет... соли?

— Да, конечно. Анют!

Элли вздрогнула, как от удара. Холод затмевал сознание, топил в себе, и кроме стойкого озноба ничего в мире не было. Элли смотрела с порога через открытую дверь на тонувший в ярком освещении коридор, зеркало по левую сторону, проходы в другие комнаты по правую, шкаф для верхней одежды и подставку под обувь. Все это было бесконечно знакомым. Элли могла бы пройти здесь с закрытыми глазами, ничего не задев. Она дышала в одном ритме с этим домом и этими людьми, в них была одна кровь, одна плоть, они постоянно делились друг с другом теплом. Неужели это так просто — взять и перерубить? Неужели можно жестоко разорвать самую главную, самую естественную связь человека — связь с семьей?

Анютка принесла соль. Серые глазки (такие же, как у Элли) смотрели с любопытством, и она забавно навострила ушки, точно впервые видевшая незнакомого человека кошечка. Она держалась близ матери, но уже с расправленными плечиками, почти как взрослая. В горле встал ком; Анютка не узнала сестру, и Элли потрясло, насколько сильно это ее ранило. Больнее, чем правда из уст Рина. Больнее, чем незнание собственной матери. Элли больше всего на свете дорожила сестренкой, а теперь была для нее чужой — и это оказалось стократ хуже смерти.

Анюта нахмурилась, потревоженная чем-то. Она силилась вспомнить, но не могла. Элли почти выхватила банку с солью из рук матери, поблагодарила, чудом не сбившись на полуфразе, развернулась. Дверь за ней прикрывалась мучительно медленно, разрывая последние нити, вытягивая последнюю надежду, все тянуло и стонало, когда Элли оглянулась. Мама и сестра смотрели ей вслед. Анюта часто заморгала.

— Эта девочка похожа на меня, да? — сказала она удивленно.

Элли бросилась вниз по лестнице, спотыкаясь, воздуха не хватало, все вертелось перед глазами. «Папа, папа, папа!» — она, казалось, не помнила других слов. Бежала, рыдая, и со всей скорости, не различив в силуэтах подвижного, врезалась в крепкое, стройное тело, чьи-то руки схватили ее за плечи и вместо того, чтобы оттолкнуть, привлекли к себе. Элли уткнулась в шею, не сдерживая истошный плач, и мягкость и тепло на миг вытащили ее из отчаяния.

— Все наладится, милая, — шептал Рин, гладил ее по спине и путался пальцами в волосах. — Все наладится, обязательно. Ты привыкнешь.

Ночь подходила к середине.

На высоте ветер гулял нещадный и в то же время стояла пушистая и терпкая тишина. Дыхание разносилось по ветру, и можно было чувствовать себя до кончиков пальцев — самым материальным, плотной оболочкой навеки бессмертной души. Самое высокое здание города в числе других офисных многоэтажек, а внизу тонкие линейки проспектов. Все светилось, как залитая маркерами карта, потоки сияния расходились и соединялись под прямыми углами, иногда мягко вливаясь друг в друга. Этот же свет отражали стеклянные стены домов; целый мир — в отражениях, в желто-зеленой гамме под черным покрывалом неба.

Их охватывал холод — два силуэта на парапете высочайшего здания, свесивших ноги с края. Блондин с пирсингом, парень с нейтрально-неописуемым выражением молодого живого лица, с возвращенным пиджаком на плечах. Девушка с длинными черными хвостами, развевавшихся на ветру, в свободной кофте поверх футболки. Оба опирались на руки, но парень смотрел на небо, а девушка — на землю.

— У меня очень хорошая семья, — Элли заставляла себя говорить: чувствовала, что сойдет с ума, если продолжит молчать. Слова подбирались случайно и неловко, криво склеенные в осмысленные предложения, каждый звук вырывался силой из бездонной апатии. — Правда. Все друг друга любят. Мама, папа, я и Анютка. Анютка — она младше, ей десять. Она папу не помнит.

Рин слушал, и его тихое участие грело лучше любой кофты. Если бы Элли могла что-то ощущать, она ощущала бы доверие. В этом сломанном мире он единственный оставался целым — он не позволил ей умирать со страху, не в силах умереть по-настоящему. Если бы она не узнала сразу от него, сама бы пыталась понять.

— Мама сильная, я знаю. Она тащила нас с Аней на своих плечах, ни разу не пожаловалась и не поддалась унынию. За все время я не видела ее несчастной, хотя она точно такой была. Очень любила папу. Но при нас не плакала. Я только знаю, что она скучает и любит его безумно, и часто его вспоминает и нам говорит. Особенно Анютке. Ей-то тогда было всего три.

Их с Рином ладони лежали на холодном шершавом покрытии, почти соприкасаясь мизинцами. Может, Элли бы почувствовала его тепло, если бы немного подвинула руку, но в навалившемся безразличии она не могла и это сделать. Сил не осталось. Неисчерпаемая энергия, которую Элли унаследовала от матери, иссякла, как перекрытый фонтан.

— Ты любишь отца? — спросил Рин спокойно, понимающе. Не как будто он знал все наперед, а как будто хотел бы знать. Хотел бы знать, что у Элли на душе. Как и чем облегчить ее боль.

— Очень. — В горле было сухо. Элли кашлянула. Собственный голос казался чужим, будто не ей принадлежал: с каких пор он звучит так надломленно и с сухой печалью? — Мы были очень близки. Папа много со мной разговаривал, учил. Я живу его воспитанием. Мне... было одиннадцать, когда произошла авария. Ему нужно было слетать по работе в столицу, а самолет взорвался. Ни тела, ни вещей. Дотла сгорело. Мама так и не заплакала, но тоже казалась мертвой, и все равно держалась...

Элли закусила губу. Откровенность ее не беспокоила; пусть сейчас она практически обнажалась перед едва знакомым человеком, терять все равно было нечего. Она всего лишилась. Рин внимательно смотрел, и Элли сжала ладони.

— У меня больше нет семьи, — тускло проговорила она. — Они меня забыли. И не вспомнят?

— Никогда, — одним словом Рину вторили тысячи призраков; окна отразили все до единого страшный приговор, и камень затерялся в пене.

— Ясно. — Элли только больше сжалась, уничтоженная, согнутая болью. Едва слышно добавила: — Плакать не могу. Мама не плакала.

Под ними лежал бездушный город. Не было ему дела до страданий своих многочисленных чад, не было дела и до их радостей — беспросветные потоки жизни входили и выходили, строились каменно-стеклянные склепы, скелет города стирался и искривлялся хребтом вдоль канала. Вот и Элли теперь — как этот город. Рядом со всеми, но не такая, как они; бессмертная.

— Я вырасту? — спросила она глухо. Уже не страшно. Тяжелее ее ничем не ударить, вот и жалеть не стоит. Однако Рин все равно жалел. Почему? Зачем ему это?

— Растут волосы и ногти. — Говорил он будничным тоном, но взгляд все равно ласково гладил Элли по сердцу. — Ты можешь регулировать заживление, если захочешь шрам или пирсинг. Но с серьезными ранами-переломами и смертью не сработает.

— И люди нас забывают.

— Да. Тебя для них нет. — Рин поежился, не от холода, но как-то взволнованно. Элли впервые, возможно, смотрела на все вокруг, на каждую мелочь, на каждый незначительный штрих, и потому замечала любые перемены. В том числе взволнованность Рина, его странное поведение и в то же время сожаление, горькое и понимающее. Он уже все это перенес. Он более чем знаком с понятием «забвения». — Но ты, Элли...

Он прокашлялся, но дальше не заговорил. Впрочем, она сама могла представить, о чем речь. Чуть развернулась в его сторону. Внутри было пусто и выжжено, как на поле, отравленном химией — голые долины, испещренные трещинами каменные плиты. Сможет ли здесь вновь что-то вырасти? Сколько времени на это уйдет? «Х-ха. Не важно. Времени теперь нескончаемо».

— Я тебя не забыла, — произнесла она.

— Нет. — В темноте не было толком видно сияние голубизны, и радужка казалась такой же черной, как зрачки. Плясавшие в них отражения сливались в единые золотистые полоски. — И не забудешь, ведь мы похожи. Одной сути.

— Одной сути, — повторила Элли. Дикий ветер трепал длинные пряди, челка порывом щекотала ресницы. — Ты уже встречал таких, как мы?

Она не выдержит больше говорить о себе. Не справится. И в то же время в Элли медленно зарождалось новое и пока единственное живое чувство — она ощущала тепло и стойкость Рина, силу в его мягком самовыражении, несломленность вопреки всему. «Он красив, — успела уловить она мысль, никак не связанную с внешними проявлениями. — Он так красив, когда продолжает улыбаться».

Интересно, как же он на самом деле относится к бессмертию?

— Давно. Гораздо позже, чем понял, что я такое. Он выглядел старше, а прожил почти пять веков, и его жизнь все еще не завершалась. Мы обречены, Элли. Как и он, мы будем жить, пока еще существует Время.

— Он был твоим другом?

Элли нужно было знать. Нужно было понять, насколько же Рину одиноко в этом непрекращающемся сне. Счастлив ли он или мучается.

— Нет, что ты. — Улыбка теперь показалась вымученной. — Он только разъяснил, что да как, и ушел. Я его больше не видел, но помню. Значит, и ты будешь помнить меня.

«Ты будешь помнить меня». Он словно прощался, заранее и обессиленно, как будто верил, что они разойдутся так же быстро, как с тем давним бессмертным, и Рин снова будет один — единственный неизменный в изменчивой реальности. Брошенный, никому не нужный и свободный. Элли приоткрыла рот, собираясь что-то сказать — сама не подумала, что — Рин резко поднялся на ноги, выпрямившись во весь рост. Повернулся к ней. Протянул руки ладонями вверх.

— Твое дыхание не иссякнет, — разнес ветер его голос, — и потому ты можешь летать. Давай шагнем вместе, Элли. Давай взлетим.

Он предлагает ей упасть, но если таков их полет — да будет так. Под ними тысячи осколков ночного города склеиваются в мозаику, бодрствуя даже во время полуночно-позднее. Элли поднимается, ее ответ беззвучен и понятен. Рин берет ее ладони в свои — у него обжигающе-теплые пальцы, не нежные, но держащие до дрожи бережно. Они сокращают расстояние до края синхронно, как будто всегда к тому готовились.

И они взлетели. Подхватил истовый ветер, закружил мириадами звезд — отраженных огней и фар — город-кладбище, завертелась и забилась ткань; два летящих тела среди какофонии песен. В полете Элли забыла себя.

А потом они упали.

*

От двоих силуэтов, объединяясь в общий поток, растекалась кровь — живой человеческий багрянец.

Красивее Рин еще ничего не видел.

*

— Ты все это время странствовал, значит? — Элли шагала по бордюру, переступая с пятки на носок, будто куколка из музыкальной шкатулки разводя хрупкие руки, измазанные кровью. Одежда была порвана почти в клочья, залита темнотой, кожа выглядела фарфоровой в черно-золотой гамме города. — Где ты спишь?

— Где получается, — отвечал Рин. Они не отпускали рук в полете, и теперь ладони жгло непривычное чувство: у Элли тоже, но у Элли была бездонная пропасть во взгляде и боль утраты в душе, а потому в отчаянии она отринула все ощущения. Голову кружила невесомость. Элли казалось, что она и впрямь взлетела, хотя на самом деле только падала. Рин продолжал: — Если за день успеваю где-то поработать, то плачу за гостиницу или место в общежитии. Если нет, ночую на улице или в заброшках.

— Неудобно.

— Привыкаешь и перестаешь обращать внимание. Я не заболею, да и на утро ничего не болит.

Рин опять улыбался, все еще не теряя надежду подбодрить спутницу. Они не знали, куда идут, просто шагали по улочке спального района, далеко от шумных проспектов и человеческих толп. Здесь не могли их видеть. Здесь некому насторожиться, приметив двоих молодых людей в порванной окровавленной одежде, целых и невредимых, спокойно говоривших.

— Рин, — позвала Элли. Второй бессмертный, с именем в один слог, такой близкий к ней и далекий от всех прочих. Он один у нее остался. Она лишилась всего кроме его памяти и его ласки. Невыносимо было представлять, что он, растворившись в ночи, ни разу не обернется. Поймав взгляд спутника, девушка проговорила: — Пойдем ко мне. Останься... на ночь.

Слова слетели с губ очень легко. Элли вообще не ощущала ничего, кроме шуршащей легкости, словно ее тело превратилось в сгусток пустоты. Вакуум с границами в одно бренное сердце, которое не заставить остановиться. В голове глухо рассеивался пепел. Беречь тоже больше было нечего.

Выражение лица Рина стоило всего. Недоверие, изумление, внезапный ступор. Уголок рта дернулся, дрогнули ресницы, он выдохнул со смешком, во все глаза глядя на девушку. Впрочем, быстро пришел в себя, кашлянул в кулак и кивнул.

— Хорошо.

— Что-то не так? — Ей просто нужно было спросить. Элли будто спала, в то же время оставаясь на стороне яви. Ее ничто не касалось, обтекая стороной. Только ладони согревало ощущение недавнего контакта. Тепло.

— Все нормально. — Рин снова кашлянул, пытаясь замять неловкость. — Я давно не был в гостях, только и всего.

— Давно? Это сколько времени?

— Эм-м... Может, лет пятьдесят... Не совпадало как-то. Обычно люди узнают ближе того, кого приглашают, а я как друг — бабочка-однодневка.

Простая констатация факта, а ударила как плетью. У Элли были свои друзья, еще со школы и различных кружков. Перехватило горло, когда она поняла, что и их тоже лишилась. Даже товарищи рассеялись прахом, их не собрать, их память чиста — Элли... как бы их ни любила, не смогла удержать. Шаг сорвался, и девушка чуть не упала; Рин перехватил ее за плечи.

— Не оставляй меня, — сбивчиво шептала Элли, слепо цепляясь за лоскутки порванной рубашки. — Не уходи...

— Не переживай. Сейчас я с тобой. — В каждой ноте его голоса звучала вымученная легкость, и это давало все новые и новые пощечины состоянию. — Я ведь тебя не забуду.

Они шли в гости к Элли.

*

Мужской одежды у Элли не оказалось. В принципе, брюки Рина остались еще в нормальном состоянии, так что он мог не беспокоиться, да и Элли явно успокоенно выдохнула; отыскали старую футболку, постиранную раз сто и оттого необъятную. Элли ушла в другую комнату, оставив гостя на кухне, и Рин проводил ее взглядом, не торопясь переодеваться. Все-таки эта девушка потеряла все. Хоть она и взяла себя в руки — обошлось без истерик, которых Рин, если честно, ожидал — это ничем не помогло ей самой. Запирая горе в себе, Элли ходила как неживая, хотя по сравнению с другими должна была быть самой из них живой. Ни грамма печали на лице, лишь бездушная усталость. И мрак за биением сердца. Мог ли Рин чем-нибудь ей помочь?

«Я страшный эгоист», — подумал юноша, сбрасывая с вечно молодого стройного тела ошметки рубашки и через голову натягивая футболку. Сойдет вполне, хоть и женская. Даже человеческая одежда хранила следы: растянутость, торчащая из шва на плече ниточка, неотстиравшееся пятно от кофе... Во всем вокруг были отпечатки чьих-то судеб, незначительные с виду и такие важные при отдельном рассмотрении. Рин был в чьем-то доме как гость, а не вторгшийся случайно и ненадолго призрак. Даже удивительно. Он взглянул на свои руки — полностью зажившие, но все еще в крови. «И правда, прости меня, Элли. Хоть происходящее должно меня только печалить, я радуюсь, как последняя скотина».

Ведь в этом мире в кои-то веки появился тот, кто Рина не забудет. Стыдно ужасно, но сердце стучало в висках восторгом, как бы Рин ни пытался его утихомирить. Он, должно быть, грешен... Да только кто в нынешнем времени чист?

— Рин? — позвали его из-за стены. Юноша прошел через прихожую, снова присматриваясь к тому, что уже успел разглядеть. По сути, он только теперь видел комнату. Проглотив подскочившее волнение, Рин заглянул, вежливо не переступая порог без дозволения хозяйки. — Проходи.

Здесь была двуспальная кровать. Старая, покряхтывавшая от пролетевшего времени, купленная, очевидно, давно. Постельное белье было свежим, из-под левой подушки высовывался уголок узорчатого платочка. Заметив изменившийся взгляд Рина, Элли покраснела — несмотря на блок против эмоций, выставленный сознанием в надежде уберечься от боли, она еще испытывала смущение. Видимо, не так часто парней к себе звала.

— Мы с сестрой тут спали, но я сейчас не могу, — скороговоркой протараторила Элли, отводя глаза. Она переоделась в домашние шорты и футболку, почти их прикрывавшую. Волосы в хвостах немного расслабила. — Так что это твоя на сегодня... Я в душ.

И, развернувшись, быстро скрылась. Создавалось впечатление, что ей невмоготу находиться в комнате, из которой так резко выдернули привычный элемент в виде сестренки; впечатление правильное. Рин прошелся вдоль шкафа с одеждой, вдоль письменного стола. Уезжая, родственники Элли забрали все свои вещи. Они не осознавали, почему уезжают, что вообще тут делали, зачем. Квартира оформлена на них, но об этом не вспомнят ни они, ни люди, ответственные за коммунальные услуги, даже об оплате наверняка самим придется напоминать. Семья бросила Элли, даже не понимая, коно бросает. От них остались только...

Фотографии. Их, видимо, не снимали со стен — не могли вспомнить, кто на них изображен. Рин вот узнал сразу: Элли лет в пять, в семь, в десять, в окружении разных людей. Друзья, одноклассники, должно быть. А на том снимке, поверхность которого была поцарапана, а края помяты — самый драгоценный — Элли была в кругу семьи. И там же был ее отец. Рин долго смотрел на этих людей: папа и дочка, как две капли воды с разницей лишь в пол и возраст, и между ними протянутые неразрывные узы.

— Вы с отцом очень похожи, — сказал Рин, оглянувшись через плечо.

Элли стояла в дверном проеме; неприкаянное приведение с погасшим взглядом. Она кивнула на автопилоте, то ли не услышав, то ли просто приняв слова Рина. Распущенные черные волосы струились вниз по плечам и спине. Она выглядела трогательно-беззащитной и в то же время почти железной.

— Я тоже тогда в душ схожу, ладно? — мягко спросил Рин. Элли кивнула. — Хорошо. А потом ляжем спать.

— Спать, — эхом повторила Элли. — Нам это надо?

— Нет. Но видеть сны — приятное занятие, не находишь? К тому же, здорово сокращает время.

Девушка ничего не ответила, только подвинулась, чтобы Рин мог пройти. Шагнув мимо нее, юноша уловил только легкий запах шампуня и блеснувшее отражение комнатной лампы в зрачках. Элли и спать не хотела, не хотела ничего. Но исчезнуть была уже не в силах. Значит, оставалось только жить.

Потом Рин лежал в постели, укрывшись по самые плечи одеялом — ощущение обволакивавшей мягкости, непривычное до изумления, как будто он давно не спал так спокойно, уютно. Рин кутался в теплоту, нежился, как пригретый уличный кот, и за занавешенным окном жизнью негромко дышал город, такой далекий по сравнению с небольшой милой квартиркой, своими границами и рамками. Рин слушал город и наслаждался комфортом. Он мог жить в любых условиях и не стремился к удобству, и все-таки было приятно.

Он лежал в темноте, не двигаясь, глухое дыхание растворялось в пространстве. За стеной соседская собака поскуливала. Сверху быстро пронесся и замолк топот маленьких детских ног. Дверь в спальню приоткрылась, и Рин вздрогнул от неожиданности, поднялся на локтях.

Элли стояла, прислонившись к дверному проему, словно не могла сама стоять. Очень тонкая и очень слабая. Ее лица не было видно, но Рин мог представить, как оно выглядит — и потому молчал. Если она решится, она заговорит сама. Элли как в забытье качнула головой.

— Не могу сейчас одна, — выдохнула она тихо. «Я не могу сейчас находиться в одиночестве». Рин понимал как кто бы то ни было это чувство и эту захлестывающую, безумную нужду в человеческом тепле рядом. Но он привык с этим жить, а Элли еще не хватило времени.

— Я не трону тебя, — произнес он спокойно. — Иди ко мне.

Элли, робко ступая по мягкому ковру комнаты, подошла и опустилась на край кровати. Зрение уловило, как сведены под футболкой лопатки, а черные, как ночь, пряди свободно спадают на плечи. Рин отодвинулся, освобождая сторону кровати — ту, должно быть, на которой Элли раньше спала. Девушка опустилась в ворох одеяла и уткнулась в подушку. Ее рука слепо нашарила ладонь Рина и сжала ее почти отчаянно. Такая юная и одинокая... Рин притянул ее к себе и обнял, не позволив себе вздрогнуть, когда внезапная близость другого человека обожгла ключицы. Он совершенно забыл, каково это — обнимать. Чувствовать в своих руках чужое тело. Элли неровно дышала, но не пыталась вырваться, только обняла в ответ. Стало почти жарко, и оба это проигнорировали.

Бессмертие давало множество привелегий. Возможность путешествовать по миру без страха и того, что привязывало бы к какому-либо месту. Возможность пробовать все новое, ибо ничто не может навредить. Возможность узнавать мир все больше. И вместе с тем — полную и беззаговорочную изоляцию. Клеймо особенного.

«Я никогда об этом не просил».

— Я никогда не забуду тебя, — шептала Элли. — Никогда, никогда... Не забывай меня, Рин...

Юноша гладил ее по голове и смотрел в темноту. Чем бы они ни пытались откупиться от своего бессмертия, оно не принимало никаких подарков. Грешник ты или святой — все одинаково безжалостны. Элли и это тоже успеет понять.

И хотя Рин никоим образом не повлиял на то, что она тоже оказалась бессмертной, он все равно испытывал глубокое, гложущее чувство вины.

Ночь медленно склонялась к утру.

Какой толк от бессмертия, коль мне

Так до смерти больно?

pyrokinesis x zygomaticus — царство бессмертное

— То есть ты не знаешь, сколько таких, как мы? Не очень здорово. Может, где-то есть целые кланы. Может, они держатся вместе.

— Нет, не думаю. Из слов того бессмертного, который меня нашел, лучше хранить в одиночестве свое проклятие: он выражался так, словно повидал гораздо больше, да он и был старше меня раз в пять или в пятнадцать.

Они сидели в кафе. Уличное, выступающее фигуркой «Тетриса» на ровную гладь тротуара, оно окружалось плетеной оградой и прикрепленным к ней вытянутыми горшками и кадками. В них ютились, толкаясь яркими бутонами, небольшие красочные цветы. Элли узнала анютины глазки, вздрогнула и поспешно постаралась отвлечься — как раз официант, пока не успевший клиентов забыть, принес напитки. Перед Рином поставили прозрачный высокий стакан с апельсиновым соком и ядовито-голубой трубочкой. Перед Элли — аккуратную чашечку крепкого кофе без молока. Кофеин, как и любые наркотические вещества, будет действовать, но недолго, говорил Рин. Толком повлиять на твое здоровье теперь нельзя, говорил Рин. Рин говорил много, но Элли все равно не могла на его словах сконцентрироваться, хоть и запоминала их.

Рин светлыми бесстрастными глазами смотрит на людей, проплывающих мимо — такие же фоновые, но каждый из них в собственной пьесе главной роли. История Элли и Рина — единая трагедия, не связывавшая, как должны все правильные рассказы, а разрушавшая, разбивавшая прежние узы, перерубавшая чувства, будто те ничего не значили. Ни указания ролей, ни постановщика, и декорации безудержно живые, тогда как главные герои безудержно вечные.

«Ненавижу жить», — подумал Рин и сам испугался своей мысли. Если он потеряет любовь к миру — последнюю ниточку — он станет ничем не лучше того человека. Абсолютно оторванный и абсолютно пустой. Рин еще хоть как-то жил, дышал реальностью, пусть и немилосердной, но такой прекрасной; терять еще и это...

А Элли смотрела на небо. С их места было видно лишь его кусочек: серовато-голубое, внезапно решившее натянуть на себя облачный плед с прорехами, в которых просвечивало солнце, оно казалось высоким. Слишком высоким, чтобы дотянуться. Если пойдет дождь, не бессмертные коснутся его первых капель, но и последние примут не они, а земля.

Глядя на Элли, юноша улыбался — старался добавить в выражение сочувствие, но больше была заметна робкая радость. Простая радость тому, что он сидит с другим человеком, разговаривает, что человек его помнит. С самого утра, когда Элли, проснувшись лицом к Рину, увидела сияние его глаз, она не могла выкинуть это из головы.

«Рин не пересекался с другими. Значит, он всегда ходит один? Насколько же тебе одиноко, если ты даже сидеть рядом с кем-то считаешь благом?» — Элли вновь и вновь возвращалась взглядом к спутнику. Они ушли вместе — без особой цели. С утра Элли могла только молчать, каждое слово давалось с трудом. Рин не тревожил ее, соль на рану не сыпал. Но оба понимали, что рано или поздно разговор начнется.

Кофе обжег язык, но боль быстро стихла. Элли не добавляла сахара, хотя его принесли на отдельной тарелочке, два белых кубика; девушка смотрела, как прозрачный свет пронизывал силуэт Рина и терялся в нем, смешиваясь с дневной непосредственностью. Проплаканные глаза все равно выглядели так, будто Элли спала часов десять, и с виду утомления в ней не было. Ничто не важно для всегда прекрасного юного тела. Ничто не может навредить.

— Тогда... — Она запнулась и смолкла. Рин смотрел выжидающе. В отличие от Элли, к своему напитку он притронулся, и от сока осталась только половина.

— Что такое? — мягко подтолкнул ее юноша.

Элли теперь забыли и мама, и сестра, она специально утром звонила. Даже пробежалась по телефонам бывших одноклассников — никто не мог ее узнать. Она все проверила, всех знакомых, до каких добралась в списке контактов; пустота и забвение. Безвыходная черная мгла. Для них Элли была незнакомкой, ошибившейся номером или перепутавшей двери, не более того, досадная случайность, быстро вытесняемая из сознания более насущными проблемами. Но ведь...

У всего этого должен быть какой-то смысл.

Что делает человека бессмертным? Если раньше Элли скептически относилась к религиям как таковым, то сейчас готова была признать существование любой вышней силы, которая объяснила бы метаморфозы и резко изменившуюся сущность. Пусть объяснение прозвучит самым фантастическим образом — не страшно, Элли ведь уже убедилась, что есть вещи, выходящие за рамки рационализма. Например, реинкарнация, когда выломанные ребра врастают обратно в плоть. Честно, она готова это принять.

Если есть то, что дает бессмертие, значит, у этого чего-то должна быть цель. Смысл, из-за которого все происходит, из-за которого Элли не умерла, прыгая со стройки или падая под автомобиль. Хоть какая-то своя цель, что оправдала бы тяготы проклятия-дара. Элли вцепилась в чашку так, что пальцы побелели.

— У того, что с нами случилось, — волнуясь, заговорила девушка, — есть ведь какое-нибудь глобальное предназначение? Почему, зачем мы существуем?

«Пожалуйста, скажи, что есть», — взмолилась про себя Элли. По лицу Рина ничего нельзя было прочесть. Пауза казалась бесконечной. «Даже если все так сложится, я хочу, чтобы оно имело смысл».

— Может, предназначение и есть, — произнес Рин, и его голос мерцал сожалением, — но за сотни лет никто еще его не понял. Прости, Элли. Я не знаю ответов на твои вопросы.

Рука дрогнула, и кофе пролился на чистую небесно-голубую рубашку, пачкая рукава и подол. Чашка выпала из пальцев, стукнувшись о блюдце, но не разбившись, прокатилась по скатерти, оставляя за собой темный след, как раненый оставляет за собой след кровавый.

«Хоть какой-нибудь...» — Элли задыхалась.

Не может быть, чтобы все было зря, все, все! Это просто нереально! Они отлучены от близких, не могут завести друзей, ибо те их сразу забудут, даже дом найти не могут. Это не может быть напрасно! Это не может быть...

Еще месяц назад Элли была простой девушкой, закончившей школу и решившей учиться дальше. Она гуляла с товарищами, помогала мне, растила сестренку. Собираясь переезжать, они вместе нашли квартиру, уже обставленную, но уютную и чистую. Элли ждала начала учебного года, когда будет учиться уже в университете, встреч с новыми лицами, новые материалы. Она любила город, в котором выросла, и хранила заветы отца, которого любила еще больше, чем город. Она была нормальной. Почему все так изменилось?!

— Они плохо искали, — едва выговорила Элли: паника мешала двигаться пересохшим губам, в глазах стояла зыбкая песочная пурга.

— Нет. Просто есть поиск, который никогда не завершится. — На ее памяти Рин впервые выглядел действительно мрачным.

Треснул лед; Элли подскочила, оттолкнув стул с лязганьем; посетители дергались на звук, оглядывались, но быстро теряли интерес. А Элли стояла среди них и над ними, дрожа, широко раскрытыми глазами глядя на юношу, которого совсем не понимала, который был таким же — но не мог ответить.

Она прошла это, прошла! Она только плакала, когда мама перестала ее узнавать. Она парила и падала, когда заставила себя это принять. Она все делала, терпела, сносила — потому что у этого должен был быть хоть какой-нибудь смысл! Пусть самый жестокий, идиотский и лживый, но дававший опору, причина, по которой случайные люди изредка оказываются бессмертны! Неужели Элли просит так много?! Неужели она ничего не заслужила?!

— Какого... черта... — ее не слушался собственный голос, еще один предатель. Звуки вышли рваные, как лисий лай, Элли передернулась. Ее словно било током; она тряслась с головы до ног.

Рин позвал ее по имени. По имени, которое дал ей отец, каким называли в школе, какое сокращали в семье. Имя, которое Элли теперь любила так же сильно, как ненавидела.

Этого вынести она уже не могла. Ее жизнь — безо всякой конечной цели, ее суть — не подвиг, а ее дар — даже не проклятие, просто голый факт, не приукрашенный розами: вечно живи и вечно мучайся.

Какой толк от бессмертия, если так до смерти больно?

Элли просто бежала. Врезалась в суетливые человеческие тени, обжигалась их удивлением, отшатывалась и неслась дальше. Рин торопился за ней, а может, и нет, только его голос в вихристом ветре Элли слышала — последний человек, который помнил, как ее зовут. Девушка бежала, пытаясь от всего мира укрыться, от самой себя, от своего бремени, ломаясь, доламываясь, но не в силах сломаться окончательно. Все равно, плевать, плевать, отпустите, отпустите! Она с ума сходит, она уже почти свихнулась, отпустите, дайте ей просто умереть!

— Элли, прошу тебя! — кричал ветер голосом Рина и стегал по сухим щекам будто ударом хлыста. Элли не оборачивалась. Дорога под ногами сменилась мостовой.

— Рин! — девушка развернулась в беше, тело, покоряясь, двинулось дугой, не сбавляя скорости, и до момента, когда бортик больно ударил по поясу, прогибая спину тростинкой, Элли увидела искаженное лицо — молодое лицо парня, распахнутое, с адской болью во взгляде, с ужасом и мольбой, когда он протянул руки, а Элли уже падала.

Мост. Она упала с моста.

Вода встретила ее не нежнее бетона, выбивая оставшийся воздух, за лопатками хрустнул хрупкий хребет. Вертевшийся в бешеном ритме мир так же внезапно остановился; Элли рухнула в холод и темноту, не сразу то осознавшая; распахнутые глаза видели только сплотившуюся вокруг живую материю, ласковую и жестокую — от человеческого тела наверх поднимались клубы быстро размывавшейся крови. Элли застыла в невесомости. Изнутри растекался удушливый едкий огонь — в открытый рот, заполняя легкие до упора, хлынула вода.

Больно. Элли раньше не доводилось тонуть; пусть рассудку было все равно, организм забарахтался, но только больше утянулся вниз. Медленно, неторопливо река поглощала девушку, зазывая все глубже. Губы дрожали, украденный вздох давно растворился. Это не было успокоением, это было пыткой; нервные импульсы терзали, а сделать Элли ничего не могла.

Над далекой гладью вырисовывались черты моста, мутные следы цивилизации, что тоже однажды исчезнет под водой. Элли падала в пустоту, парила, как невесомое перышко, и кровь, скоро переставшая идти, растворилась окончательно; свободно распавшиеся волосы черными волнами окружали лицо, полуприкрытые глаза ничего не выражали — Элли заживо сгорала без кислорода, но все так же не могла умереть.

«Дайте мне уйти, — молила она беззвучно. — Я не хочу существовать вечно, не имея цели. Я не хочу скитаться без толку. Я не хочу быть никем... Зачем мне бессмертие? Зачем я нужна такой?»

Она тонула, но утонуть не получалось, и время перестало иметь значение, окружая ее пеленой, и перестало иметь значение все — когда в размытой темной синеве разнеслись тысячи мелких пузырьков, воздух прогнулся: в воду сигануло другое тело, ласточкой, сложив руки и вытянув перед собой переломанные пальцы.

Искаженное отчаянием и нечеловеческой болью лицо, круглые глаза, дрожащие плотно сомкнутые губы и мольба в каждом жесте, в каждом моргании. Короткие светлые волосы ореолом вокруг головы и порвавшаяся уже одежда. Он греб к девушке, порывисто, умело, на одном издыхании. Вытягивая вперед руку, вытягивая пальцы, он пытался дотянуться до нее.

Спокойствие давило. «Вот как, — подумала Элли внезапно, ошарашенная, но не подпустившая к себе эту эмоцию через мутную воду. — Рин. Это потому что Рин?..»

Он тянул к ней руку, пытался ее поймать, и боль его была совершенно, неисправимо человеческой. Элли знала, почему, как знала и то, что все решает сама. Быть ей никем, становиться материальным признаком обреченности — или стать смыслом для кого-то.

«Ты уже видишь во мне смысл для себя», — девушка задыхалась, но не из-за тяжести, сжимавшей хрупкое тело. И запоздало, сопротивляясь, казалось, целому миру, протянула руку навстречу. Пальцы переплелись, Рин ухватился за нее сильно, до одури крепко, притянул к себе за плечи и, неловко стукнувшись лбом о лоб и потеряв каплю драгоценного воздуха, вдохнул в рот Элли половину себя. Организм запел, одурманенность спала, и оба бессмертных поплыли наверх, к дневному городу, утопавшему в облаках.

...Получилось выбраться. Каменная набережная ударила по лопаткам, Элли затрепыхалась, как попавшая под солнце рыбка, заклокотало и забулькало в груди. Не жалея ее, Рин со всей силы надавил на живот, вовремя пальцами отведя ее лицо в сторону; изо рта плеснула теплая вода с мерзким речным запахом, Элли кашляла и отплевывалась, пока в обожженном нутре не перестало бултыхаться собственное море. Все еще отхаркиваясь, Элли села; ее колотила дрожь, быстро сменявшаяся покалыванием. Регенерация и утонуть не давала.

А Рин сидел тут же, опираясь на колени и ладони, недозволительно близко, почти вплотную, взъерошенный и мокрый, с дрожащими губами и зрачками. Ручьи стекали вниз по шее и плечам, но были среди них и другие — сырые дорожки от покрасневших временно глаз; Рин плакал.

— Что же ты... — слабо проговорила Элли, приподнимая руку и касаясь его скулы. Рин разрывался между желанием отшатнуться и приблизиться, и борьба в нем бушевала, он ломался.

— Дура! — выкрикнул он сипло. — Не причиняй себе вред! Я не выдержу, если ты умрешь! Я не смогу снова! Я не хочу снова быть один!..

Она бы не умерла, и он это знал, но страх настолько большой всегда сильнее доводов рассудка, и Рин чуть с ума не сошел, видя, как Элли упала. Девушка дышала заново; она внимательно смотрела на юношу, впервые четко осознавая картину.

Рин ненавидел одиночество. Он сросся с ним, как с плотным коконом, и не чаял уже с ним расстаться; лишенный кого-либо, кто его бы помнил и любил, он потерял всякую надежду. А потом появляется Элли, бессмертная девочка, и Рин впервые не одинок. Его не забывают, и он чувствует чужое тепло, может коснуться, может посмеяться, и его зовут по имени, пускают к себе домой. Рин едва поверил, что уже не один, как тут Элли пытается уйти.

Он подумал, что снова останется один. Он не перенесет, верно? Элли...

Девушка притянула его к себе, бережно и очень ласково. Невольно вспомнилась мама, ее мягкий голос и всегда заботливые руки, шепот, который будил от любого ночного кошмара: «Все в порядке, солнышко, ты не одна...»

— Я не оставлю тебя, Рин, — говорила Элли тихо, и холод от мокрой одежды сменялся внутренним теплом. — Все в порядке. Ты не один. Я не брошу тебя...

День разгорался с новой силой. Пелену облаков прорвало солнце, задумчиво поливая светом набережную и два прилизанных рекой силуэта на ней. По крайней мере, они оба не одиноки. По крайней мере, они никогда не смогут друг друга убить. Жаль лишь, что убийство теперь — это недопустимое благо, а не проклятие. Жаль, что они именно прокляты, а не благословлены...

Голод сопровождал каждый шаг, сколько Рин помнил свое детство. Грызущий изнутри, рвущий органы и сушащий глотку, он не оставлял в покое ни во сне, ни в бодрствовании, преследовал, дышал в спину и кусал больно. В семье никогда не оставалось лишней крошки хлеба, необильные обеды съедались подчистую. Рин отдавал большую часть своей доли младшим, но они все равно на глазах таяли, ссыхались, увядали, будто цветы без поливки. От голода вечно клонило в сон, но нужно было работать. Если раньше родители считались среди соседей богатыми, то теперь сравнялись с остальными. Голодали все семьи. Земля перестала быть к ним благосклонна, а небеса отвернулись.

Дальше был удар. Рано или поздно заживают на теле физические шрамы, проходят ненависть, любовь, сменяется тоска равнодушием — но обиду не забыть никогда. Рин чувствовал горькое, досадливое недоумение, когда его, парнишку не такого проблемного, вдруг выгнали из дому в какой-то сиротский приют неподалеку. Семье это как-то да помогло: голодных ртов стало меньше, и все же Рин не понимал, почему именно он? Чем же он прогневал родителей али старших, если его так спокойно сдали на руки чужакам?

В приюте было не лучше. Рин, привыкший к голоду и труду, приспособился неплохо, даже младших порой удавалось баловать. Перейдя порог зрелости, к двадцати годам он остался в приюте уже как работник: возился с детишками почти бесплатно, на скудные грошидз покупая меньшим собратьям по несчастью что повкуснее, сам кое-как держался. С родней Рин почти не контактировал. Он им не был нужен, а они навсегда поселили в нем ростки одиночества, что однажды, по прошествии десятилетий, разветвится и займет полностью грудную клетку. Рин — ничейный парнишка, молодой и сильный, симпатичный, но никчемный. Даже кровь его крови отвернулась. Чему же тогда радоваться?

А время шло. Годы текли рекой, и подозрения все крепли. То, что раны быстро заживают, Рин заметил сразу, а с остальным не везло по причинам более прозаичным: постоянно недоедая, нечего было удивляться, что тело не росло. Но скоро Рин и в том понял подвох. Когда ему должно было исполниться уже двадцать пять, собственные воспитанники его не узнали.

Казалось, они решили сыграть с добрым Рином злую шутку. Диковатые с чужими людьми, они и от него отшатывались, когда он спустя полдня, проведенных на ярмарке, вернулся в приют. Никто не звал его по имени. Настоятельница приюта спросила, чем ему помочь. Тогда Рин во второй раз лишился семьи — но уже той, что создал сам. Что полюбил. Ребят, заменивших ему братишек и сестричек, и воспитателей, заменивших ему родителей. Никто не узнавал его в лицо, никто не помнил его голоса; боясь сойти с ума, Рин сбежал.

Наутро пришел снова, но его не только не узнали, но и не вспомнили, что вчера он уже приют навещал. Доказательств своего существования в их памяти Рин не нашел, потому и вынужден был уйти. Снова его прогоняли, но теперь уже неведомая, ненавистная сила. Точно он нес на себе проклятие вечного изгнанника. Одиночество разливалось вином по жилам и холодило изнутри. «Мне нигде не найдется места», — подумал Рин и оказался прав.

Без цели и толку он слонялся по земле, воровал, когда требовалось. Его начисто забывали уже через полдня знакомства, и это медленно, но верно сводило юношу с ума. В истерике и страхе перед самим собой Рин сотню раз пытался умереть — то перерезал горло, глядя на хлеставшую фонтаном кровь, то прыгал с обрывов, разбиваясь в ошметки, то топился. Ничто не действовало.

В конце концов, Рин и церкви посещал. Усердно молился, боялся, что он нечто вроде обличия Дьявола в мире смертных, просил отпустить ему все грехи. Разумеется, родная семья его тоже не помнила. Ни в каких храмах ему не помогли. Рин ничего не понимал; выл от отчаяния, бросался на колья, раздирал себя на куски. И все равно жил. Отвратительно.

Рин ничего не ценил. Измотанный до глубины души, истерзанный физически и морально, в сороковые годы двадцатого века он оказался на границе Советского Союза. Ему было все равно, чувствовать боль или не чувствовать; затуманенные глаза не искали ориентиры; он давно не говорил с людьми.

А тут вдруг деревенька попалась. Полные сил молодые парни, решившие стоять стеной за свое Отечество. Война началась, Рину не было до нее дела — но он почему-то пошел за этими парнями. Смотрел, как они гибнут, и сам (почти) умирал с ними сотни раз. Будто приходя в себя после долгого сна, бессмертный по имени Рин брал в руки оружие, если оно было, и летел навстречу вражеским танкам, неуязвимый, сразу исцелявшийся, страшнейший воин. Война должна губить, но Рина она спасла.

— Так и собираешься убивать тех, кто может умереть? — спросил его вдруг один из взвода. Он выглядел лет на тридцать, черноволосый, с уставшими зелеными глазами. Военная форма ему шла, как и ровный, спокойный голос, не подходивший военному. И Рин послушал. Обернулся. Они тогда были в дозоре вдвоем.

— О чем ты? — его выдало прокравшееся в голос изумление.

— Ты не такой, как они. Ты бессмертен. Я, кстати, тоже. Спрашиваю, как долго ты собираешься играться? Когда напьешься кровью и поймешь, что происходит?

Он говорил почти с нажимом, и это звучало как пощечина, горячая и резкая. Тогда Рин и узнал, что он не один бессмертен. Тогда же — что его и так не запомнят, но запомнил ему подобный. Этого человека называли «майор», но большего о нем не было известно. Он каждое утро приходил в одну и ту же часть, но каждый раз представлялся по-разному. Рин счел, что у него не было имени — или он свое имя уже забыл. Майору было около пятисот лет.

Рину объяснили все, что с ним произошло, удержали от настоящего падения в пропасть — он проливал кровь, не задумываясь, а тут осознал, к чему шел. Рина обуял ужас, новое отвращение к себе, но и тут майор не дал ему сойти с ума, влепил оплеуху и заставил пообещать, что Рин не будет никогда стоять у власти, «или я сам закую тебя в нержавеющие цепи и сброшу в жерло вулкана».

А потом майор исчез. Бесследно пропал, видимо, направившись в другой город; конечно, никто его-то не помнил, не только то, куда он ушел. Рин поспешил по его следам, но быстро потерял из виду. И так его бросили третий раз. Теперь — единственный, кто его помнил. Действительно, в конечном итоге Рин просто проклят. Где бы он ни был, он всегда будет один.

Скитания следующих лет были все же наполнены. Рин, щурясь, потирая глаза, постоянно озираясь начал исследовать мир, в котором ему приходилось жить. Смирился с бесконечным сроком он на удивление быстро, только невозможность быть рядом с кем-то сильно угнетала, но и ее с течением лет Рин научился подавлять. Он приглядывался к людям, к местам. Пробовал новые увлечения и еду. Научился говорить на нескольких языках. Когда тебе некуда спешить, начинаешь уделять больше времени себе, и изначально лишенный толкового образования Рин с удовольствием наверстывал упущенное: занимался, читал, даже медитировал.

Он побывал монахом, помощником во всевозможных профессиях, повидал свет и изнанку мира, от самых счастливых уголков планеты до самых несчастных. Рин не гнушался никакого труда, учился отделять доброту от жалости, обогнул весь земной шар, забредая порой даже в необитаемые части — но неизменно возвращаясь к людям. Пусть его не запоминали, он хотя бы имел возможность с кем-то разговаривать. В полной тишине он бы свихнулся.

А в последние годы Рин вернулся в Россию, где когда-то познакомился с майором. Побродил по великой земле, полюбовался на цветущие жизнью города, тут и в городок Элли прибыл. А дальше... А дальше — история о четвертой привязанности. Той, после которой Рин уже не оправится. Все же у каждого есть свой предел, даже если этот «каждый» — не человек.

*

Они брели рука об руку по набережной. Прошел уже день: тихий, проведенный в терпкой немногословности. Они затрагивали лишь бытовые темы, не говоря ничего о бессмертии: Элли боялась продолжать, Рин зализывал открывшийся шрам. Потом предложил девушке прогуляться, и она не отказалась — знала, о чем он будет рассказывать. Должно быть, и не разочаровалась.

Они никуда не торопились. Элли слушала, не перебивая; Рин прерывался, не привыкший столь долго рассказывать о себе; город внимал шорохом. Когда закат уже прокатился мимо, озарив апельсиновой рыжиной и опалив прощальными лучами, стало прохладнее, жара сменилась терпким отдыхом. Возможно, скоро пойдут дожди. Их первые приветы уже скапливались вдоль горизонта, на быстро темневшем небе серые склоки облаков отдавали дремотой. Ночь нагрянет ожидаемо, принеся с собой новые бессонные часы. Летом не нужно спать. Летом нужно жить. Это и Рин, и Элли умели сполна.

— Мне тоже некуда податься, — произнесла девушка, глядя себе под ноги. — Моя семья тоже меня забыла, пусть и не по своей воле. Дом остался, но официально мне не принадлежит. Если... Если ты захочешь, я пойду с тобой. Куда угодно.

Руки холодели, кончики пальцев покалывало от волнения. Рин остановился, пристально глядя на спутницу.

— Ты правда не против?

— Правда. — Из-под длинных ресниц смотрели печальные серые глаза. — Мы оба бессмертны. И я не хочу быть еще одним, кто тебя бросил.

— Я не принуждаю меня беречь.

— Я хочу этого сама, — Элли мотнула головой. — Если у моей вечной жизни нет никакого смысла, дай мне хотя бы самой его найти. Я хочу избавить тебя от одиночества, Рин. И избавиться от одиночества самой. Так что? Мы будем держаться вместе?

— Вместе. — Не сдержав эмоции, Рин сделал шаг вперед, привлекая Элли к себе; крепко обнял, вдыхая почти с наслаждением легкий запах черных волос и ее прерванный вздох. Элли хотела отшатнуться по привычке, но замерла, едва почуяв в подтянутом теле едва скрываемую дрожь. Медленно приподняла руки и обняла в ответ. Вечер обмывал силуэты, и спешить бессмертным было некуда. Пусть они не знают друг друга, у них полно времени. И узнать, и понять, и стать ближе. На это им теперь отведена целая вечность.

В соседнем клубе играла громкая музыка, сияла неоновая вывеска. Очередная вечеринка, блестящие дискотечные шары, блики по помещению. Под темными сводами стояла духота; качавшиеся в такт тела соприкасались, подсвеченный танцпол красился бликами; вдоль барной стойки ютились одиночки, на диванах развалились пары.

Они влились в общее человеческое море, не сговариваясь. Музыка смягчалась до медленного танца; Рин принес какой-то дивно пахнущий винный напиток, смесь фруктов со специями обожгла небо. Алкоголь не ударил в виски, только прошебуршал по венам и слился с кровью; «Даже не напиться», — подумала непьющая Элли даже с каким-то сожалением.

И все же, повинуясь атмосфере, она расслабилась, позволила Рину положить ладони ей на талию. Они не сильно выделялись в толпе, их приняли, как родных — в этот раз не только сразу забыв, но и не подумав запомнить. Рин держал Элли бережно и осторожно, Элли положила руки ему на плечи, отгораживаясь от всех прочих и одновременно растворяясь в окружении, позволяя себе роскошь ни о чем не думать.

Они покачивались в такт музыке — бессмертные, являвшиеся людьми исключительно друг для друга, — и ничто не нарушало гармонию. В голове гуляла пустота, Элли любовалась Рином, а он наверняка любовался ей. Не важно, что и как. Не важно, сколько времени. Для них часы потеряли ценность.

«Я ненавижу мир. Я не хочу жить».

«Я не хочу быть тем, кем меня сделали».

«Но я хочу полюбить тебя. Хотя бы попробовать...»

Если это единственный способ не сгореть от одиночества, на кое их обрекли, не оказаться вновь забытым и ненужным, если это сделает их обоих хоть немного счастливыми среди общего отчаяния, одного на двоих, но непомерно тяжелого — это стоит всего. Элли приподнялась на носочках, Рин наклонил голову, и Элли сама потянулась к его губам. Не важно, кто сделает первый шаг. Отныне им все равно шагать вместе.

Музыка дурманила голову, и пьяные прикосновения отдавали экстазом; бессмертные были среди людей, и им обоим не было одиноко.

— Один апельсиновый фреш.

— Спасибо. Недавно работаете?

— А, устроилась на время учебы.

— Ого. На кого учитесь?

— На историка. — Улыбка освещает бодрое личико. — Хочу изучать течение времени!

— Здорово. Рада за вас. — Улыбка в ответ, такая же искренняя, с неуловимой пронзительной печалью. Молодая официантка отходит, мелькнув краем клетчатой юбки; длинные черные волосы — в косе, глаза сверкающие. Ей уже двадцать лет. Должно быть, ее зовут не Анюткой, а Аней или даже Анной. У нее любящая мама и память о покойном отце.

«Береги семью», — говорил папа, ероша волосы старшей дочурки. Той, чье лицо не узнают на фотографиях, принимая за соседскую девочку. Той, что как отражение похожа на несколько более юную версию официантки Анны, будущего историка. «Изучать течение времени» — достойная мечта. Даже в своем роде забавная параллель. Жаль, что ей об этом не рассказать, не поймет, а затем и вовсе забудет.

За десять лет с проклятием забвения Элли так и не смирилась. Каждый раз все еще прилетает пощечиной; Элли сердится на мир за жестокость и на саму себя за наивность, но поделать ничего не могла. Одно она поняла точно: время не лечит. Оно лишь дает возможность привыкнуть. И Элли тоже привыкнет однажды.

Зато она не одна, и никогда одна не будет. Поднявшись со стаканом апельсинового сока в руке, девушка оглядывается — напрямик через солнечную площадь к уличному кафе городка, растянувшегося близ реки, идет юноша, светловолосый и голубоглазый, в красной рубашке и черных джинсах. Он выглядит бодрым, сам светится, отражая лучи подобно зеркалу. Элли тоже непроизвольно улыбается, приметив его, и даже с готовностью разворачивается, принимая объятия. Рин слегка целует ее в висок и перехватывает стакан с соком. Нагулявшийся ветер треплет краешек светлой юбки, и Элли одергивает ее.

— Это моя сестренка, — говорит она тихо, кивая в сторону внутреннего помещения кафе. — Она...

Молчание. Рин поглаживает ее по плечу.

— Вся в родителей, да? — мягко спрашивает он.

— Ага. Я была бы похожа на нее, если бы росла. — Элли ловит краем глаза свое отражение в витрине. Ей вечно восемнадцать, и потому странно понимать, насколько перерастает тебя дитя, что на восемь целых лет младше.

— Ты красивая, — произносит Рин просто и честно.

Элли смотрит на него с благодарностью.

Нельзя полюбить насильно, но со временем тех, кто особенно близко, любить и правда начинаешь. Рин нравился Элли как человек, и это со временем переросло в чувства к нему как к мужчине. Пусть бессмертные были изгоями во всем мире, друг в друге они нашли то, в чем нуждались, и потому несчастье отступило, сменяясь гармонией.

«Спасибо, что ты появилась», — думает Рин, понимая, что это эгоизм.

«Спасибо, что не оставил», — думает Элли, понимая, что это отчаяние.

Все утрачивает свое значение. Смерть — тоже. Их не касаются беды, их не трогает неумолимый человеческий рок, оставляя самим себе, перестает возникать жгучее желание порвать себя на куски. В конце концов, они просто живут. Лучшее, что можно выбрать, — это всегда жизнь.

— Пойдем? — спрашивает Рин тихо.

Элли поднимает глаза на его лицо, ничуть не изменившееся за годы, но смотрит сквозь силуэт.

Идти некуда, и одновременно с этим — можно идти куда угодно. Их ничто не держит — и держит безумно крепко в тот же момент. Весь мир просит их остаться. Весь мир шепчет, раскрывая сны: «Живите». Перечить ему — что умолять воду не течь, а огонь не жечь, и бессмертные принимают это со смирением.

Элли больно, но она справится. Это лишь еще одна боль из того океана, что ей переплывать. Хорошо хоть, что не одной.

— Пойдем, — говорит Элли. Рин берет ее за руку, переплетая пальцы, и они вместе делают шаг, незримо взлетают.

Перед ними открыты все дороги.