Aeternum (гет)

На высоте ветер гулял нещадный и в то же время стояла пушистая и терпкая тишина. Дыхание разносилось по ветру, и можно было чувствовать себя до кончиков пальцев — самым материальным, плотной оболочкой навеки бессмертной души. Самое высокое здание города в числе других офисных многоэтажек, а внизу тонкие линейки проспектов. Все светилось, как залитая маркерами карта, потоки сияния расходились и соединялись под прямыми углами, иногда мягко вливаясь друг в друга. Этот же свет отражали стеклянные стены домов; целый мир — в отражениях, в желто-зеленой гамме под черным покрывалом неба.

Их охватывал холод — два силуэта на парапете высочайшего здания, свесивших ноги с края. Блондин с пирсингом, парень с нейтрально-неописуемым выражением молодого живого лица, с возвращенным пиджаком на плечах. Девушка с длинными черными хвостами, развевавшихся на ветру, в свободной кофте поверх футболки. Оба опирались на руки, но парень смотрел на небо, а девушка — на землю.

— У меня очень хорошая семья, — Элли заставляла себя говорить: чувствовала, что сойдет с ума, если продолжит молчать. Слова подбирались случайно и неловко, криво склеенные в осмысленные предложения, каждый звук вырывался силой из бездонной апатии. — Правда. Все друг друга любят. Мама, папа, я и Анютка. Анютка — она младше, ей десять. Она папу не помнит.

Рин слушал, и его тихое участие грело лучше любой кофты. Если бы Элли могла что-то ощущать, она ощущала бы доверие. В этом сломанном мире он единственный оставался целым — он не позволил ей умирать со страху, не в силах умереть по-настоящему. Если бы она не узнала сразу от него, сама бы пыталась понять.

— Мама сильная, я знаю. Она тащила нас с Аней на своих плечах, ни разу не пожаловалась и не поддалась унынию. За все время я не видела ее несчастной, хотя она точно такой была. Очень любила папу. Но при нас не плакала. Я только знаю, что она скучает и любит его безумно, и часто его вспоминает и нам говорит. Особенно Анютке. Ей-то тогда было всего три.

Их с Рином ладони лежали на холодном шершавом покрытии, почти соприкасаясь мизинцами. Может, Элли бы почувствовала его тепло, если бы немного подвинула руку, но в навалившемся безразличии она не могла и это сделать. Сил не осталось. Неисчерпаемая энергия, которую Элли унаследовала от матери, иссякла, как перекрытый фонтан.

— Ты любишь отца? — спросил Рин спокойно, понимающе. Не как будто он знал все наперед, а как будто хотел бы знать. Хотел бы знать, что у Элли на душе. Как и чем облегчить ее боль.

— Очень. — В горле было сухо. Элли кашлянула. Собственный голос казался чужим, будто не ей принадлежал: с каких пор он звучит так надломленно и с сухой печалью? — Мы были очень близки. Папа много со мной разговаривал, учил. Я живу его воспитанием. Мне... было одиннадцать, когда произошла авария. Ему нужно было слетать по работе в столицу, а самолет взорвался. Ни тела, ни вещей. Дотла сгорело. Мама так и не заплакала, но тоже казалась мертвой, и все равно держалась...

Элли закусила губу. Откровенность ее не беспокоила; пусть сейчас она практически обнажалась перед едва знакомым человеком, терять все равно было нечего. Она всего лишилась. Рин внимательно смотрел, и Элли сжала ладони.

— У меня больше нет семьи, — тускло проговорила она. — Они меня забыли. И не вспомнят?

— Никогда, — одним словом Рину вторили тысячи призраков; окна отразили все до единого страшный приговор, и камень затерялся в пене.

— Ясно. — Элли только больше сжалась, уничтоженная, согнутая болью. Едва слышно добавила: — Плакать не могу. Мама не плакала.

Под ними лежал бездушный город. Не было ему дела до страданий своих многочисленных чад, не было дела и до их радостей — беспросветные потоки жизни входили и выходили, строились каменно-стеклянные склепы, скелет города стирался и искривлялся хребтом вдоль канала. Вот и Элли теперь — как этот город. Рядом со всеми, но не такая, как они; бессмертная.

— Я вырасту? — спросила она глухо. Уже не страшно. Тяжелее ее ничем не ударить, вот и жалеть не стоит. Однако Рин все равно жалел. Почему? Зачем ему это?

— Растут волосы и ногти. — Говорил он будничным тоном, но взгляд все равно ласково гладил Элли по сердцу. — Ты можешь регулировать заживление, если захочешь шрам или пирсинг. Но с серьезными ранами-переломами и смертью не сработает.

— И люди нас забывают.

— Да. Тебя для них нет. — Рин поежился, не от холода, но как-то взволнованно. Элли впервые, возможно, смотрела на все вокруг, на каждую мелочь, на каждый незначительный штрих, и потому замечала любые перемены. В том числе взволнованность Рина, его странное поведение и в то же время сожаление, горькое и понимающее. Он уже все это перенес. Он более чем знаком с понятием «забвения». — Но ты, Элли...

Он прокашлялся, но дальше не заговорил. Впрочем, она сама могла представить, о чем речь. Чуть развернулась в его сторону. Внутри было пусто и выжжено, как на поле, отравленном химией — голые долины, испещренные трещинами каменные плиты. Сможет ли здесь вновь что-то вырасти? Сколько времени на это уйдет? «Х-ха. Не важно. Времени теперь нескончаемо».

— Я тебя не забыла, — произнесла она.

— Нет. — В темноте не было толком видно сияние голубизны, и радужка казалась такой же черной, как зрачки. Плясавшие в них отражения сливались в единые золотистые полоски. — И не забудешь, ведь мы похожи. Одной сути.

— Одной сути, — повторила Элли. Дикий ветер трепал длинные пряди, челка порывом щекотала ресницы. — Ты уже встречал таких, как мы?

Она не выдержит больше говорить о себе. Не справится. И в то же время в Элли медленно зарождалось новое и пока единственное живое чувство — она ощущала тепло и стойкость Рина, силу в его мягком самовыражении, несломленность вопреки всему. «Он красив, — успела уловить она мысль, никак не связанную с внешними проявлениями. — Он так красив, когда продолжает улыбаться».

Интересно, как же он на самом деле относится к бессмертию?

— Давно. Гораздо позже, чем понял, что я такое. Он выглядел старше, а прожил почти пять веков, и его жизнь все еще не завершалась. Мы обречены, Элли. Как и он, мы будем жить, пока еще существует Время.

— Он был твоим другом?

Элли нужно было знать. Нужно было понять, насколько же Рину одиноко в этом непрекращающемся сне. Счастлив ли он или мучается.

— Нет, что ты. — Улыбка теперь показалась вымученной. — Он только разъяснил, что да как, и ушел. Я его больше не видел, но помню. Значит, и ты будешь помнить меня.

«Ты будешь помнить меня». Он словно прощался, заранее и обессиленно, как будто верил, что они разойдутся так же быстро, как с тем давним бессмертным, и Рин снова будет один — единственный неизменный в изменчивой реальности. Брошенный, никому не нужный и свободный. Элли приоткрыла рот, собираясь что-то сказать — сама не подумала, что — Рин резко поднялся на ноги, выпрямившись во весь рост. Повернулся к ней. Протянул руки ладонями вверх.

— Твое дыхание не иссякнет, — разнес ветер его голос, — и потому ты можешь летать. Давай шагнем вместе, Элли. Давай взлетим.

Он предлагает ей упасть, но если таков их полет — да будет так. Под ними тысячи осколков ночного города склеиваются в мозаику, бодрствуя даже во время полуночно-позднее. Элли поднимается, ее ответ беззвучен и понятен. Рин берет ее ладони в свои — у него обжигающе-теплые пальцы, не нежные, но держащие до дрожи бережно. Они сокращают расстояние до края синхронно, как будто всегда к тому готовились.

И они взлетели. Подхватил истовый ветер, закружил мириадами звезд — отраженных огней и фар — город-кладбище, завертелась и забилась ткань; два летящих тела среди какофонии песен. В полете Элли забыла себя.

А потом они упали.

*

От двоих силуэтов, объединяясь в общий поток, растекалась кровь — живой человеческий багрянец.

Красивее Рин еще ничего не видел.

*

— Ты все это время странствовал, значит? — Элли шагала по бордюру, переступая с пятки на носок, будто куколка из музыкальной шкатулки разводя хрупкие руки, измазанные кровью. Одежда была порвана почти в клочья, залита темнотой, кожа выглядела фарфоровой в черно-золотой гамме города. — Где ты спишь?

— Где получается, — отвечал Рин. Они не отпускали рук в полете, и теперь ладони жгло непривычное чувство: у Элли тоже, но у Элли была бездонная пропасть во взгляде и боль утраты в душе, а потому в отчаянии она отринула все ощущения. Голову кружила невесомость. Элли казалось, что она и впрямь взлетела, хотя на самом деле только падала. Рин продолжал: — Если за день успеваю где-то поработать, то плачу за гостиницу или место в общежитии. Если нет, ночую на улице или в заброшках.

— Неудобно.

— Привыкаешь и перестаешь обращать внимание. Я не заболею, да и на утро ничего не болит.

Рин опять улыбался, все еще не теряя надежду подбодрить спутницу. Они не знали, куда идут, просто шагали по улочке спального района, далеко от шумных проспектов и человеческих толп. Здесь не могли их видеть. Здесь некому насторожиться, приметив двоих молодых людей в порванной окровавленной одежде, целых и невредимых, спокойно говоривших.

— Рин, — позвала Элли. Второй бессмертный, с именем в один слог, такой близкий к ней и далекий от всех прочих. Он один у нее остался. Она лишилась всего кроме его памяти и его ласки. Невыносимо было представлять, что он, растворившись в ночи, ни разу не обернется. Поймав взгляд спутника, девушка проговорила: — Пойдем ко мне. Останься... на ночь.

Слова слетели с губ очень легко. Элли вообще не ощущала ничего, кроме шуршащей легкости, словно ее тело превратилось в сгусток пустоты. Вакуум с границами в одно бренное сердце, которое не заставить остановиться. В голове глухо рассеивался пепел. Беречь тоже больше было нечего.

Выражение лица Рина стоило всего. Недоверие, изумление, внезапный ступор. Уголок рта дернулся, дрогнули ресницы, он выдохнул со смешком, во все глаза глядя на девушку. Впрочем, быстро пришел в себя, кашлянул в кулак и кивнул.

— Хорошо.

— Что-то не так? — Ей просто нужно было спросить. Элли будто спала, в то же время оставаясь на стороне яви. Ее ничто не касалось, обтекая стороной. Только ладони согревало ощущение недавнего контакта. Тепло.

— Все нормально. — Рин снова кашлянул, пытаясь замять неловкость. — Я давно не был в гостях, только и всего.

— Давно? Это сколько времени?

— Эм-м... Может, лет пятьдесят... Не совпадало как-то. Обычно люди узнают ближе того, кого приглашают, а я как друг — бабочка-однодневка.

Простая констатация факта, а ударила как плетью. У Элли были свои друзья, еще со школы и различных кружков. Перехватило горло, когда она поняла, что и их тоже лишилась. Даже товарищи рассеялись прахом, их не собрать, их память чиста — Элли... как бы их ни любила, не смогла удержать. Шаг сорвался, и девушка чуть не упала; Рин перехватил ее за плечи.

— Не оставляй меня, — сбивчиво шептала Элли, слепо цепляясь за лоскутки порванной рубашки. — Не уходи...

— Не переживай. Сейчас я с тобой. — В каждой ноте его голоса звучала вымученная легкость, и это давало все новые и новые пощечины состоянию. — Я ведь тебя не забуду.

Они шли в гости к Элли.

*

Мужской одежды у Элли не оказалось. В принципе, брюки Рина остались еще в нормальном состоянии, так что он мог не беспокоиться, да и Элли явно успокоенно выдохнула; отыскали старую футболку, постиранную раз сто и оттого необъятную. Элли ушла в другую комнату, оставив гостя на кухне, и Рин проводил ее взглядом, не торопясь переодеваться. Все-таки эта девушка потеряла все. Хоть она и взяла себя в руки — обошлось без истерик, которых Рин, если честно, ожидал — это ничем не помогло ей самой. Запирая горе в себе, Элли ходила как неживая, хотя по сравнению с другими должна была быть самой из них живой. Ни грамма печали на лице, лишь бездушная усталость. И мрак за биением сердца. Мог ли Рин чем-нибудь ей помочь?

«Я страшный эгоист», — подумал юноша, сбрасывая с вечно молодого стройного тела ошметки рубашки и через голову натягивая футболку. Сойдет вполне, хоть и женская. Даже человеческая одежда хранила следы: растянутость, торчащая из шва на плече ниточка, неотстиравшееся пятно от кофе... Во всем вокруг были отпечатки чьих-то судеб, незначительные с виду и такие важные при отдельном рассмотрении. Рин был в чьем-то доме как гость, а не вторгшийся случайно и ненадолго призрак. Даже удивительно. Он взглянул на свои руки — полностью зажившие, но все еще в крови. «И правда, прости меня, Элли. Хоть происходящее должно меня только печалить, я радуюсь, как последняя скотина».

Ведь в этом мире в кои-то веки появился тот, кто Рина не забудет. Стыдно ужасно, но сердце стучало в висках восторгом, как бы Рин ни пытался его утихомирить. Он, должно быть, грешен... Да только кто в нынешнем времени чист?

— Рин? — позвали его из-за стены. Юноша прошел через прихожую, снова присматриваясь к тому, что уже успел разглядеть. По сути, он только теперь видел комнату. Проглотив подскочившее волнение, Рин заглянул, вежливо не переступая порог без дозволения хозяйки. — Проходи.

Здесь была двуспальная кровать. Старая, покряхтывавшая от пролетевшего времени, купленная, очевидно, давно. Постельное белье было свежим, из-под левой подушки высовывался уголок узорчатого платочка. Заметив изменившийся взгляд Рина, Элли покраснела — несмотря на блок против эмоций, выставленный сознанием в надежде уберечься от боли, она еще испытывала смущение. Видимо, не так часто парней к себе звала.

— Мы с сестрой тут спали, но я сейчас не могу, — скороговоркой протараторила Элли, отводя глаза. Она переоделась в домашние шорты и футболку, почти их прикрывавшую. Волосы в хвостах немного расслабила. — Так что это твоя на сегодня... Я в душ.

И, развернувшись, быстро скрылась. Создавалось впечатление, что ей невмоготу находиться в комнате, из которой так резко выдернули привычный элемент в виде сестренки; впечатление правильное. Рин прошелся вдоль шкафа с одеждой, вдоль письменного стола. Уезжая, родственники Элли забрали все свои вещи. Они не осознавали, почему уезжают, что вообще тут делали, зачем. Квартира оформлена на них, но об этом не вспомнят ни они, ни люди, ответственные за коммунальные услуги, даже об оплате наверняка самим придется напоминать. Семья бросила Элли, даже не понимая, коно бросает. От них остались только...

Фотографии. Их, видимо, не снимали со стен — не могли вспомнить, кто на них изображен. Рин вот узнал сразу: Элли лет в пять, в семь, в десять, в окружении разных людей. Друзья, одноклассники, должно быть. А на том снимке, поверхность которого была поцарапана, а края помяты — самый драгоценный — Элли была в кругу семьи. И там же был ее отец. Рин долго смотрел на этих людей: папа и дочка, как две капли воды с разницей лишь в пол и возраст, и между ними протянутые неразрывные узы.

— Вы с отцом очень похожи, — сказал Рин, оглянувшись через плечо.

Элли стояла в дверном проеме; неприкаянное приведение с погасшим взглядом. Она кивнула на автопилоте, то ли не услышав, то ли просто приняв слова Рина. Распущенные черные волосы струились вниз по плечам и спине. Она выглядела трогательно-беззащитной и в то же время почти железной.

— Я тоже тогда в душ схожу, ладно? — мягко спросил Рин. Элли кивнула. — Хорошо. А потом ляжем спать.

— Спать, — эхом повторила Элли. — Нам это надо?

— Нет. Но видеть сны — приятное занятие, не находишь? К тому же, здорово сокращает время.

Девушка ничего не ответила, только подвинулась, чтобы Рин мог пройти. Шагнув мимо нее, юноша уловил только легкий запах шампуня и блеснувшее отражение комнатной лампы в зрачках. Элли и спать не хотела, не хотела ничего. Но исчезнуть была уже не в силах. Значит, оставалось только жить.

Потом Рин лежал в постели, укрывшись по самые плечи одеялом — ощущение обволакивавшей мягкости, непривычное до изумления, как будто он давно не спал так спокойно, уютно. Рин кутался в теплоту, нежился, как пригретый уличный кот, и за занавешенным окном жизнью негромко дышал город, такой далекий по сравнению с небольшой милой квартиркой, своими границами и рамками. Рин слушал город и наслаждался комфортом. Он мог жить в любых условиях и не стремился к удобству, и все-таки было приятно.

Он лежал в темноте, не двигаясь, глухое дыхание растворялось в пространстве. За стеной соседская собака поскуливала. Сверху быстро пронесся и замолк топот маленьких детских ног. Дверь в спальню приоткрылась, и Рин вздрогнул от неожиданности, поднялся на локтях.

Элли стояла, прислонившись к дверному проему, словно не могла сама стоять. Очень тонкая и очень слабая. Ее лица не было видно, но Рин мог представить, как оно выглядит — и потому молчал. Если она решится, она заговорит сама. Элли как в забытье качнула головой.

— Не могу сейчас одна, — выдохнула она тихо. «Я не могу сейчас находиться в одиночестве». Рин понимал как кто бы то ни было это чувство и эту захлестывающую, безумную нужду в человеческом тепле рядом. Но он привык с этим жить, а Элли еще не хватило времени.

— Я не трону тебя, — произнес он спокойно. — Иди ко мне.

Элли, робко ступая по мягкому ковру комнаты, подошла и опустилась на край кровати. Зрение уловило, как сведены под футболкой лопатки, а черные, как ночь, пряди свободно спадают на плечи. Рин отодвинулся, освобождая сторону кровати — ту, должно быть, на которой Элли раньше спала. Девушка опустилась в ворох одеяла и уткнулась в подушку. Ее рука слепо нашарила ладонь Рина и сжала ее почти отчаянно. Такая юная и одинокая... Рин притянул ее к себе и обнял, не позволив себе вздрогнуть, когда внезапная близость другого человека обожгла ключицы. Он совершенно забыл, каково это — обнимать. Чувствовать в своих руках чужое тело. Элли неровно дышала, но не пыталась вырваться, только обняла в ответ. Стало почти жарко, и оба это проигнорировали.

Бессмертие давало множество привелегий. Возможность путешествовать по миру без страха и того, что привязывало бы к какому-либо месту. Возможность пробовать все новое, ибо ничто не может навредить. Возможность узнавать мир все больше. И вместе с тем — полную и беззаговорочную изоляцию. Клеймо особенного.

«Я никогда об этом не просил».

— Я никогда не забуду тебя, — шептала Элли. — Никогда, никогда... Не забывай меня, Рин...

Юноша гладил ее по голове и смотрел в темноту. Чем бы они ни пытались откупиться от своего бессмертия, оно не принимало никаких подарков. Грешник ты или святой — все одинаково безжалостны. Элли и это тоже успеет понять.

И хотя Рин никоим образом не повлиял на то, что она тоже оказалась бессмертной, он все равно испытывал глубокое, гложущее чувство вины.

Ночь медленно склонялась к утру.