Aeternum (гет)

Небо рассыпалось градиентом, от насыщенного оранжевого переходя в яично-золотистый у самого горизонта, над дымчатыми силуэтами домов и провалами в их рядах — проспектами. Сиренево-серые, красивые даже в грязноватом оттенке облака лепили незамысловатые фигурки, где-то расчерчиваясь перьями. Элли смотрела на старую католическую церковь с потемневшими от времени сводами, выцветшим орнаментом, все еще величественным, но уже не вдохновляющим, и тень ее ложилась далеко вперед, предсказывая дальнейший путь. Ее шаги — по темноте. Там, куда не заглядывает солнце.

«На самом деле я готова узнать правду или просто не знаю, что еще делать? Это осознанное решение или только отчаяние?» — Элли медленно направилась ко входу. Она не боялась Рина; даже будь он сошедшим с ума маньяком, он не причинит ей никакого вреда. Маме Элли сказала, что пошла гулять с подругой и придет поздно, и ее все-таки отпустили, хоть и не без тревоги; мама не уснет, пока дочка не вернется домой. Элли восприняла бы это естественно в другой день, но сегодня ее забота тронула. Семья любила ее. Разве не чудесно?

Она шла по направлению к церкви, и эхо отдавалось по пятам, звонкое, отчаянное, как будто каждый сантиметр приближал Элли к пропасти. Но она все равно двигалась, выпрямив спину и расправив плечи, с равнодушным выражением лица, собранная и в то же время потерянная, с серьезным взглядом и плотно сжатыми губами. Потянула на себя массивную дверь, грациозно скользнула в полумрак; зрение перестраивалось.

Помещение было наполнено сиянием. Солнечные лучи, проходя через витражные окна, разноцветные и прекрасные, как калейдоскоп, окрашивали даже сам воздух. Бархатистые пылинки в нем стояли, как сахарная пудра. Грязь и запустение покрывались ореолом магии и теряли неприятность своего вида, становясь чем-то загадочно-прекрасным.

Рин и правда ждал ее. Он сидел на старом алтаре, когда-то узорном, теперь лишь напоминавшем каменную прямоугольную глыбу, в той же рубашке и джинсах, с теми же колечками в ушах, но теперь и с еще одним, в нижней губе. Улыбку его это не портило. А улыбнулся он очень тепло, так, что у Элли, казалось, даже лицо согрелось; она приблизилась без боязни и остановилась у первого ряда сидений.

— Привет, — сказал Рин, и его голос разнесся под сводами. — Рад встрече. Значит, ты уже готова?

— Да. — Элли сглотнула, до последнего запрещая себе сожалеть. — Расскажи мне правду.

*

Она пришла! Рин не вел счет дням, но в ожидании отмерял закаты, и то был седьмой с момента их знакомства. Ей потребовалась неделя, чтобы взвесить все, и она выбрала ясность. Достойное решение, хоть и не самое ласковое. Иллюзии всегда мягче, чем их обратная сторона. И все-таки Рин чувствовал себя фантастически счастливым дураком, радуясь ее приходу.

Он, должно быть, отвратительный эгоист, раз в таком восторге от существования Элли. Все-таки нечестно, что столь милая юная леди вынуждена принимать на себя извечное проклятие. Но поделать с собой Рин ничего не мог, а потому решил принести хоть какую-нибудь пользу своей гостье. Выдержит ли она его рассказ?

— Плохо представляю, с чего начинать, — он виновато, но честно улыбнулся. — Бессмертные встречаются не каждый день.

— Но встречаются? — настойчиво уточнила Элли. Она напоминала натянутую струну: такая же звенящая от напряжения, но готовая играть, раз настал ее черед.

Если по правде, Рин был плохим учителем. Ему никогда не давались объяснения, потому что он забывал раскрывать элементарные основы; никакое время не смогло эту черту в нем исправить. Надо было постараться ради девушки, конечно, но мысли снова дробились. Рин почесал затылок, выигрывая пару секунд.

— Я видел только одного, — признался он. — И... ты лучше присядь. Последний раз я встречал бессмертного в тысяча девятьсот сорок... четвертом, если не ошибаюсь. Когда война уже приближалась к завершению.

— Сорок четвертом, — эхом повторила Элли. Она страшно побледнела, колени подкосились, и девушка медленно опустилась на сидение. Почерневшие ее глаза смотрели опустошенно. — Так давно...

Это и впрямь оказалось для нее шоком. Значит, даже если задумывалась, точно не знала, сколько может прожить; Рин просчитывал разные варианты, он ведь не знал об Элли ничего — ей и самой могло быть много лет. Но, видимо, она и впрямь не знала. Все оказалось труднее.

— У тебя есть семья? — мягко, выждав паузу, спросил Рин.

— Да, — совсем тихо отозвалась Элли. Она держала руки на коленях, и ладони сжались так сильно, что побелели в костяшках. Девушка не дрожала, но в застывшей ее фигуре крылось столько невыносимого, что Рин жалел ее и сочувствовал — но облегчить страдание был не в силах. Разве что, с одной правдой он может повременить. — Рин, сколько... я проживу?

Слова зависали в воздухе вместе с пылинками. Пестрые блики ложились на пол и спинки сидений. Алтарь казался просто каменным столом без капли величественности. Рин согнул одну ногу в колене, другую свесил с края.

— Я не знаю предела и есть ли он вообще. Но стареть ты не будешь. Ты будешь жить без возможности умереть столько, что со временем перестанешь это ненавидеть. Смиришься и продолжишь существовать, не зная, когда твой срок на земле истечет.

Расправленные плечи опустились. Элли наклонила голову, и темная челка заслонила глаза. Церковь погрузилась в молчание, бархатное и гнетущее, залитое солнцем и все еще совершенно безнадежное. Не оставалось путей для отступления. Друг напротив друга сидели парень и девушка, блондин и брюнетка, двадцати лет и восемнадцати, и они совсем не были похожи — но их связывала общая, неразделимая тайна. Элли подняла лицо. Несмотря на ожидания, она не плакала, только глаза ее казались огромными и тусклыми, а губы — безжизненно-бледными.

— Сколько времени ты живешь? — спросила она немного сипло.

— Немного меньше сотни, — отозвался Рин. Собственный голос послышался ему странным: раньше он и впрямь не озвучивал свой возраст, некому было.

— У тебя были спутники? — Элли чуть качнула головой, словно куколка. — Друг. Или жена. Или питомец.

— Нет. Я всегда был один.

Рин сглотнул. Признавать это было по крайней мере печально; он и не думал, что так расстроится. Элли поднялась, сделала несколько шагов к нему, остановилась у самого алтаря. Теперь между ними расстояние сократилось до вытянутой руки. Элли заглянула юноше в глаза.

— Спасибо, — хрипловато произнесла она. — Я приду завтра. Расскажешь остальное?

На сегодня с нее хватит информации. Рин понимающе кивнул и, протянув руку, коротко, чтобы она не успела испугаться, погладил ее по щеке. Элли, не отшатнувшись, только чуть наклонила голову навстречу теплым пальцам. Зрачки у нее дрожали. Оба бессмертных молчали, и никто не торопился что-то говорить.

Рин был прав. Истина приносила только страдание.

*

Элли открыла дверь своими ключами, вошла, тихо положив их на специальную подставку. Как и в прошлый раз, в доме стояла тишина, но не сонная и дымчатая, как утром, поддерживаемая лишь всеобщим ровным дыханием, а прозрачная, будто бы выпитая. Раздались шаги, и навстречу Элли вышла мама. Стоя в домашнем платье, она куталась в клетчатый плед и хмурилась; под ясными серыми глазами впервые Элли заметила мелкие морщинки. Признак надвигавшейся старости. «Люди стареют», — подумала Элли и содрогнулась всем телом.

— Я вернулась, — едва слетело с губ.

Мама нахмурилась больше, уже с опасением:

— Извините... — начала было она, но ее прервало появление младшей дочери. Анютка застыла в ее ногах, поморгала, а затем улыбнулась сестре, позвав ее по имени; мама повела головой со странным выражением лица: — А, конечно. Элли. Хорошо погуляла?

— Голова болит? — спросила Элли с пустой заботой в голосе. Она слышала себя словно со стороны; все внутри молчало. Оцепенение не отдавало ни холодом, ни жаром. Элли смотрела на привычные картины, но видела только их оттенки. Казалось, неподвижность всего была мертвой. Элли ничего не ощущала.

— Нет, — мама улыбнулась, снова становясь похожей на саму себя. — Ужин подогреть? Чай будешь?

— Да. Спасибо.

Анютка обняла ее за талию и уткнулась лицом в живот, мурлыча, как котенок. Элли обхватила ее руками в ответ, поглаживая по мягким косичкам цвета вороного крыла. Затем отпустила сестренку и пошла на кухню, двигаясь все так же по инерции, словно во сне. Собственные шаги сливались с дыханием. Кажется, весь мир застыл в неожиданном равновесии, лишившись всяческой мотивации вновь вращаться.

Во рту было сухо, но Элли заставила себя поесть. Анюта убежала в комнату, развлекаться по-своему, и старшая дочь с матерью остались наедине. Мама сидела за столом напротив, все еще с пледом на худых плечах, все еще уставшая и смягченная ретушью, похожая на ожившую фотографию. Любящий человек, который ждет по вечерам, окружает заботой и теплом. Который всегда выслушает и попробует понять. Тот, кто всегда будет в свое дитя верить. Элли смотрела на нее.

— Как думаешь, папа бы гордился? — она сама не ожидала от себя такого вопроса, но задала его. Мама улыбнулась. Отсветы кухонной лампы делали ее густые волосы золотистыми, как текучий свежий мед.

— Уверена, что да, — сказала мама, и в ее тоне было столько тепла, что его хватило бы для обогрева целой Вселенной, если бы Вселенной это было нужно. — Вы обе такие красавицы и умницы. Он всегда верил в то, что вы вырастете хорошими людьми.

«Потому что вы мои дочки, — прозвучал в голове голос далекий и бесконечно родной, — и я вас очень люблю».

Элли подумала о сестре.

Анюта с каждым днем будет расти все больше, все заметнее. Она пройдет сложный переходный возраст со всеми его перепадами и подводными камнями, ожидаемыми и неожиданными тяготами, тревогами и метаниями. Она будет стремиться дальше и дальше, превосходя саму себя, ставя препятствия на новые планки. Она вырастет, встанет на ноги, будет шагать самостоятельно и с гордостью, непреклонное деревце, которое не сломить и урагану. Анюта станет Аней, а потом — Анной. Анюта будет жить.

Элли уже умирала.

Элли никогда не сможет не только повторить ее путь, но и идти с ней вровень, и из двух сестер лишь одна останется человеком, вторая же навеки будет поодаль. Элли никогда не быть рядом с Аней. Она никогда не сможет быть нормальной частью семьи.

— Эл?..

На поверхность стола упала прозрачная, как чистейшее стекло, капля. И вторая. И новая побежала по уже намеченному мокрому следу вдоль по щеке. Элли моргнула, еще, а затем губы ее дрогнули и приоткрылись, и сдерживаемые из последних сил в груди рыдания вырвались на свободу, сметая волной всякую собранность. Элли заплакала в голос, завыла через зубы, и мама тут же вскочила, бросилась к ней, обняла, окружая привычным до боли, до последней грани терпкой нежности ощущением безопасности и поддержки, а Элли плакала и плакала и никак не могла остановиться.

«Я не человек», — мысль стучала в голове и в каждом всхлипе, не оформляясь в слова, но растекаясь недоуменной болью. Это было больнее, чем когда живот насквозь пронзил железный прут. Больнее, чем когда автомобиль выбил дыхание вместе с костями. Больнее, чем когда по щеке ее гладил Рин — бесконечно, беспрестанно одинокий, ласковый, но такой одинокий, что смерти тяжелее. Элли рыдала, и только одно никак не могла выплеснуть.

«Я никогда не буду одной из вас, потому что вы смертны, а я буду существовать всегда».

Она вечна. Она проживет дольше любого из них, не постарев и не изменившись. И это отныне ее самое тяжкое бремя.