Полюби меня, если сможешь (гет)

Это было счастье. Абсолютное, совершенное, не замутненное ничем — раскаянием, сомнениями, стыдом. Она не думала, не могла думать сейчас ни о чем — ни о том, как подло поступает с Котом, ни о том, как Батя будет к ней относиться после, ни о том, какие мучительно-тяжелые последствия настигнут их всех.

Счастье нахлынуло, затопило целиком — так полно, ярко и бешено, что оставалось лишь захлебнуться. Уйти на дно, в омут с головой — и наконец-то не думать, а просто стать бесконечно счастливой. С ним. С единственным мужчиной, который был ей по-настоящему нужен. С тем, за кого не жаль было бы отдать жизнь; с тем, ради кого вообще стоило жить.

— … Мурашова, ты сумасшедшая, — и в его голосе сквозь приглушенную хрипотцу мелькнула насмешливая затаенная нежность — так четко и явственно, что она едва не задохнулась от новой волны безумного, запредельного, запретного счастья.

— Ну и пусть, — засмеялась тихо, ласково потершись о его плечо. — Тогда я самая счастливая сумасшедшая в мире…

* * *

Булатов проснулся задолго до рассвета — в номере все еще царил сизый полумрак, только из окна, сквозь наползающую черноту, пробивались первые солнечные вспышки. Долго смотрел на спящую рядом Женю — и стало так стыдно, душно, а еще противно от самого себя, что впору взвыть. Докатился, товарищ контр-адмирал, ничего не скажешь…

Осторожно, стараясь не разбудить Женю, поднялся; натянул джинсы, нашел в рюкзаке припрятанную на всякий случай пачку сигарет и вышел на хлипкий деревянный балкон, поежившись от утренней прохлады. Рассеянно глядя на теряющиеся в сумраке деревья и крыши домов, хмуро думал о том, что же дальше. Как теперь смотреть в глаза Жене, а самое главное — как ни в чем не бывало общаться с Котом. А ведь разборок не избежать… Но самым мерзким было то, что чувствовал себя наглым соблазнителем — хотя Мурашова сама первая потянулась к нему, первая же поцеловала… А он и не стал сопротивляться, безоговорочно сдавшись лихорадочному взгляду ее ласковых синих глаз.

И правда — старый дурак…

Охрипше скрипнула рассохшаяся балконная дверь, послышались легкие, тихие шаги.

— Не ходи босиком, простудишься, — машинально бросил Булатов, не оборачиваясь.

— Ну ты же меня согреешь? — Даже не видя лица Муры, он чувствовал ее широкую солнечную улыбку, а голос звенел таким искренним лучистым счастьем, что контр-адмирал вздрогнул. Он никогда не слышал у Мурашовой такого тона — ни с кем прежде, даже с Котом, она так не говорила. А еще вспомнилось вдруг: Кавказ, заброшенное здание, осада бандитов — и сияющие глаза Жени, ее судорожный полушепот: «Живой!», и то, как вцепилась в него, не желая отпускать. Девчонка…

А она уже подошла ближе, обняла со спины, прижалась тесно-тесно, ткнулась губами куда-то под лопатку — туда, где змейкой вился один из многочисленных шрамов. Булатов с силой сжал руку в кулак, не замечая, как огонек недокуренной сигареты жалит ладонь. Тяжело повернулся, глядя на Муру сверху вниз, и глухо спросил, окончательно обезоруженный этой сумасшедшей нежностью:

— Ну и что нам теперь делать?

Женя несколько мгновений молчала — только смотрела ему в лицо так, что Булатову показалось, будто его душу разом вывернули наизнанку, вытряхнули до самого дна, где было глубоко запрятано самое постыдное, страшное, сокровенное.

С ним флиртовали. В него влюблялись. Его любили.

Но никогда прежде ни одна женщина не смотрела на него так — так, словно лишь в нем сосредоточен весь ее смысл.

— Я тебя люблю, — вместо ответа очень тихо и очень серьезно, без тени прежней сияюще-счастливой улыбки проговорила Мура, не отводя взгляда. Булатов ничего не ответил, поглаживая ее по волосам.

«Люблю, — повторил мысленно с горькой усмешкой. — А мне-то что с этим делать?»