Полуденница (джен)

— Надо же быть такими идиотками. Чтоб я!.. Да больше никогда!

— Это не полтора километра.

— Я заметила! Далеко нет.

…

— И ведь сами попёрлись! Никто не гнал.

— Развлеклись, не отнять, чего там.

— Ещё деньги заплатили!

— Извини, я не знала.

— Да я не о тебе, не бери в голову. Никто не знал.

— Экскурсоводша знала.

— Естес-с-сно. Она тут явно не первый раз. Вон как чешет. Соврала, собака страшная! «Полтора километра, полтора километра!» Какие здесь полтора... Вернусь живая к автобусу, придушу заразу.

— Я подержу.

— Покрепче, чтоб не вырвалась!

Конец июня. Полдень. Солнечный полдень. Степь на полпути к тропику Рака возле древнего солёного озера, останков океана Фетиды. Да какая степь! Полупустыня. Солончак.

Нестерпимый зной. Марева нет: нечему парить, вода давно высохла, почва потрескалась, трава пожухла еще в середине мая.

Горячий ветер непрерывно и бесшумно дует с юго-востока, из глубин континента, будто из открытой дверцы духовки, приносит слабый запах полыни, но никого не освежает.

По глинистой дороге растянулась вереница экскурсантов. Идут парами, тройками... Идут небыстро, ровно, не спотыкаясь и не останавливаясь. Старт взяли бодро и резво, дружной группой, ожидая увидеть цель прогулки за ближайшим поворотом ухабистого просёлка. Полтора километра до удивительных соляных пещер! — ха, пустяки, в городе пятнадцать минут до соседней остановки. Но мерзко-желтая глиняная дорога идёт всё прямо, заворачивая вправо, к востоку, где-то далеко впереди, на увале поднимающегося вверх горизонта. Дорога никак не кончается, солнце палит, время идёт, энтузиазм стихает, шаг замедляется…

— Вроде бы две взрослые тётки, и так вляпались! По самую маковку нырнули!

— Утешает, что не только две.

— Меня бесит эта баба, экскурсоводша. Вся в тёмном, в кепочке, а бежит впереди, свеженькая, как огурчик.

— И будто нашего возраста...

— Туристка закалённая. Каждый год, наверно, не по одному разу тут шастает. И неужто никого не потеряла?

— М?..

— Смертных случаев, говорю, не было?

— Сегодня будет.

— Но-но, смотри мне!.. Воду пей! И платок смочи. Вот, у меня еще марлечка есть, намочи и положи на грудь.

— Не надо. Сама вон в шортиках рассекаешь — ноги не сгорят?

— Сгорят, наверно. Под коленками уже припекает. А спереди мне колени «второй этаж» прикрывает. Ну должна же быть хоть какая-то польза от диспропорции фигуры…

— Это кроме мужиков?

— Ты о ком?! Птица-Говорун уже давно крылышками отмахал, упорхнул к своей змее…

— Во как! Ты не говорила.

— Буду я позориться! Все ж разбежались, как от чумной… Крошечка-Хаврошечка мне ни с какого перепою не упал — наконец-то понял и отчалил, Таможенник за кордон учесал, ему положено, Нах-Хауз выискал где-то дуру, чуть ли не из деревни выписал, звонит и делится впечатлениями, как он её дрессирует, скотина… И все так меня лю-у-у-бят! Оторваться не могут! Убила бы! Разом! Чтоб не мучались и меня не мучили.

— Момент ты упустила. Так что «лучше, конечно, помучиться».

— До скончания дней? Не-е-ет, завяли помидоры; на молоденькую всякие козлы напрыгивали, ко взрослой тетёхе боятся подойти. Подержаться не против, посидеть, полежать — только дай, а всерьез… Ну чем я такая страшная?

— Да брось, какие наши годы!.. Поищи — найдешь.

— Тут? Где ты тут мужиков видишь?! Одна степь до самого Казахстана!

— Шофер.

— В автобусе остался. Выбрал себе благую часть. Но сперва выбрал единственную в пустыне лужу. Чтобы наглухо застрять и не трюхать к проклятущей пещере с полным автобусом баб.

— Видишь, он свою выгоду понимает. Вернемся?

— Автобуса уже не видать. «Полтора километра»!.. Чтоб ей сдохнуть, туристке накачанной!.. Ты не оглядывайся, а то еще голова закружится — по жаре это враз.

— А чего сама носом крутишь все время?

— Никак не пойму: откуда этот звук?..

— Какой звук?

— Как будто стекло бьется тонкое. Только очень долго. Не так: раз, и все, а… О, слышишь? И вроде бы близко!..

— Пошли давай.

Экскурсия неторопливо — ведь нельзя спешить по жаре — тянется к обещанным пещерам, поглядеть на экзотику в степных плоскостях.

Солнце тяжело бьёт отвесными лучами в темя, лицо и грудь. Справа и слева, за канавами и валами, оберегающими глинистую дорогу, мёртво распростерлась кочковатая желто-серая степь. В змеистых трещинах на обочине торчат сухие стебли, выгоревшие от солнца, почти белые, как старые кости, — умершая растительность, бесполезная для всего живого, сено для Коня бледного.

Земля здесь не ровная и гладкая, будто замёрзшая лужа, как в сотне километров севернее, а пересечена зачатками оврагов и размечена отдалёнными деревьями, странно крупными для солёной полупустыни, с прозрачными плоскими кронами, будто придавленными знойным небом. Кажется, под их тенью трава выгорела и обесцветилась не полностью, мелькает какая-то зелень… или же глаза хотят обмануться.

Далеко впереди, правее, острым непривычным блеском маячит белая поверхность, усеянная путаницей механизмов, — засыхающее солёное озеро, к которому мы никак не доберемся.

Над равниной, за озером огромный покатый купол — Святая гора, древний остров исчезнувшего моря. Она почти напротив нас, ещё голубая из-за расстояния, но и отсюда заметно, что она похожа на огромный пляжный «замок», какие строят дети из мокрого песка, и так же скошена вбок — заваливается к подмывающему её озеру. Пологий склон зарос посеревшей от зноя растительностью, крутой — весь в смутных темных пятнах, посредине, между подошвой и вершиной что-то ярко-красное, обширное — то ли вкрапление железистой породы среди известняков древнего океана, то ли поржавели брошенные машины, то ли умирающие от жары растения уже перекрасились в осенние цвета. Голое темя горы выбелено солнцем и солью и неразличимо сливается с белесым небом.

Дойти бы до горы, сесть на белые камни, глотнуть холодненького (где ж его взять?), спрятать пылающую голову в тень, прикрыть уставшие от блеска глаза и слушать, что долетает из бескрайней степи, с востока и с запада, сюда, к разрушенному центру высохшего океана.

— А теперь вот еще и шелестит.

— Что?

— Не только звенит, еще и шелестит. Громко так, как по палым листьям. Ш-шурх-ш-шурх! Слышишь?

— Чего-то ты рано про осень.

— Да, нам бы это лето пережить… Или хотя бы этот день, чтоб его перекосило!

— Ладно, не впервой.

Группа разбрелась. Совсем отставшие уже повернули назад к автобусу и миновали нас в поисках тени, молодые и сильные убежали вперед, к искомой пещере, свернули вправо, вслед за дорогой, и перевалили светло-желтый глинистый гребень.

— Эй, не отставайте, уже близко!

— Так я и поверила… Эй, я брехушкам верю не чаще одного раза на душу населения!

— Может, и правда?

— Тут Казахстан ближе! Говорят, пять километров до границы.

— Давай эмигрируем.

— Да!!! Скажем, что границу в пустыне не заметили.

— Попросим политического убежища?

— Физического. И только в тени. Если она там есть. И если вообще Казахстан есть.

— То есть?

— Пять километров до Казахстана, а где верблюды?

— Тебе каких — двугорбых или одногорбых?

— Мне любых, я хочу верблюдов!

— Зачем?

— Не видала. Хочу впечатлиться. Быть в Казахстане — ладно, около — и не видать верблюдов? Мне все равно, мне очень хочется.

— Дома, в парке посмотришь.

— И пещеры можно дома выкопать. Такой же песочек, и пятьсот кэмэ ехать не надо. Мы зачем здесь?

— Не знаю. Но тут никого живого, кроме нас, нету. И ещё гадюки.

— Где?

— Тут. Вообще. Экскурсоводша пугала.

— Да нет здесь ничего живого. Даже верблюдов. Даже казахов. Даже солеваров.

— Такими темпами и нас не будет.

— А что тогда звенит?

— Мерещится. Глючит.

— И шуршит… И не перестает, что характерно!

— Птички.

— Какие???

— А какие в пустынях живут?

— Страусы!

— Во-во.

— Ориентируемся на страусов — голову в шляпы и ничего вокруг. А то мозги сварятся.

— Кажется, у меня уже.

— Подумаешь, глюки по жаре. Тем более не у тебя. Чертей ведь зеленых еще не ловишь? К мужикам не пристаешь? Пройдет. Водички выпей. И не отставай.

— Я не отстаю. Я с тобой вровень иду. Слежу.

— Пасешь, значит?

— Ну да.

— Думаешь, раз ты меня втянула в эту авантюру, теперь должна проследить, чтоб я где-нибудь под забором не потерялась?

— Можно сказать.

— Ты этот забор мне еще покажи — я под ним сяду посижу.

— И я с тобой.

— Куда ж я без тебя… Кому еще я на фиг нужна?

На жарком ветру дребезжит покосившийся жестяной щит: «Граница охраняемой территории заповедника “Святая гора”. Мусор и пищевые отходы выбрасывать запрещено». Под объявлением впечатляющая куча смятых пластиковых бутылок. Разодранные полоски пластика развеваются на сухой траве, как полинявшие флажки с кораблей, словно целая эскадра канула в высохшее море, оставив над желтой глиной обросший илом такелаж.

Теперь колеи на убитом проселке стали заметнее, канавы по краям дороги углубились, земляные валы, ограждающие ее от пустыни, подросли. Ветер перекатывает через дорогу выдернутые кусты бурьяна, колышет побелевшие стебли у кромки. Серый сросток колючек и стеблей вылетает из-за увала, цепляется за расплющенную розетку острых листьев, подрагивая от порывов, срывается, колесит поперек дороги, пролетает мимо, застревает в какой-то норе, вдруг взмывает, летит по белому от зноя небу, вверх, вперед, к Святой горе. Летит бесшумно, ни шороха, ни шелеста, ни свиста ветра.

Давящая тишина. В уши будто вставили затычки, хочется сглотнуть и прочистить, никакой звук не доходит, лишь внутри головы что-то стучит густо и непрерывно.

— Нет, здесь гадюки не живут.

— Почему это?

— Слишком жарко. Сюда какие-нибудь питоны с анакондами скорее мигрируют.

— Ага. Глобальное потепление.

— Оно самое. Верблюды — к нам, анаконды — сюда, крокодилы — ко Пскову и Ярославлю, гадюки — в Архангельск. Лепота. И всем тепло.

— Я тоже хочу на север…

— Только из нашей дыры выбрались, и уже домой захотела? На нас и так клеймо — «Город нашей судьбы»! По жизни не покинуть!

— Зато не так жарко. Хорошо.

— Да уж… Дома хорошо: можно в Волгу залечь у тебя на даче или в ванну… И никто не смотрит.

— А тут кто смотрит?..

— Ну вот же! Слева, за деревьями. И впереди — прямо нам в лоб. Целятся.

— Кто?

— Да откуда ж мне знать? Отсюда не видно. Кто-то.

— Правда, что ль?

— Не знаю. Но уверена. Полное ощущение. Я взгляды всегда ощущаю. Ну, кроме мужских — их я в упор не замечаю, как ни учили. Да и нафиг-нафиг, не надо. Мороки от них больше, чем удовольствий. А этот звон! Ты правда ничего не слышишь?

— Я в этой душегубке ничего не вижу, ничего не слышу.

— Звенит же! Громко! Как ты можешь не слышать? У меня когда-то были сережки-кисточки с листиками, — помнишь? — звенели похоже.

— Не, не помню.

— Ну хоть слышишь, как шуршит?

— Трава?

— Эта трава не шуршит, а стучит — до того иссохла. Нет, уютно так, как кошка в кустах. Погоди, может, здесь дикие кошки есть?

— Змеи. Сама говоришь: анаконды.

— Так громко, а вокруг ничего нет. Так и не узнаю, кто смотрит, что звенит. Самое интересное — опять мимо, опять не повезло…

— У тебя вода еще есть?

— Полно. В автобусе осталась.

— А здесь?

— Что-то булькает.

— Я вскрою свою.

— А на обратную дорогу?

— Дойду.

— Ага. А кто мне хвастался: «Я дачей тренированная, мне шляпы не надо?» Хорошо, я лишний платочек захватила. Тренированная она.

— Кто ж знал, что такое будет?

— Давай эту бутылку допьём, потом свою минералку вскроешь.

Дорога заметно сворачивает вправо, к озеру, подымаясь на гребень. Слои соли не такие уж белые, их тоже облизал неутомимый ветер, выжарило солнце, засыпало древней морской пылью.

Святая гора по-прежнему голубеет вдали, ничуть не приблизившись и не сместившись. Зато на железной паутине механизмов около озера проступили рыжие пятна ржави.

Непривычно близкий горизонт очерчен гребнем, к которому ведет дорога. Степь, вроде бы бесконечная, закрыта колпаком плотного, душного неба, под которым мы будто мошка на ладони, а над нами висит огромная линза, приближая нас, мелких, к незримому наблюдателю. И неотступно следит чужой, невидимый глаз, жжет кожу сильнее солнечных лучей, и тяжелеет кровь, нехотя, медленно, ощутимой ртутью перекатывается в венах. Лучше не опускать руки: пальцы краснеют и наливаются, тянут к земле, чудится, что вот-вот из-под ногтей начнет капать кровь, пробившись через сгоревшую кожу.

Мир вокруг плывет в огненном воздухе, кружится голова, не хватает сил дышать полной грудью, мы хватаем ртом пламя и выталкиваем обрывки слов вместо беседы. И в безумии полудня огонь превращается в лед, охватывает тело морозом, пробегает ледяными струйками, ощетинивает каждый волосок, вызывает дрожь. Томно и жарко, и никуда не скрыться, и стоит белесым призраком в выцветшем небе бледная дневная луна…

— Слушай, зачем мы сюда поперлись?

— По дурости.

— Нет, зачем?

— Пещеры посмотреть, забыла, что ли?

— И ради каких-то пещер такие муки принимать?

— Не каких-то, а карстовых, известковых.

— Скоро там эти пещеры?

— Полтора километра. И пятьдесят градусов в тени.

— Эту тень еще найти надо. Ближайшая — вон, на горизонте: пара кустов.

— Слишком чахлые. И не по дороге.

— Мгм. Или тень, или пещеры.

— А разница?

— К деревьям надо идти по степи, да еще через канаву перебираться. Лишние силы тратить.

— Не пойдем.

— Не пойдем. Вообще не пойду к пещерам. Вернусь к автобусу.

— Поздно.

— Почему это?

— Теперь до автобуса дальше, чем до пещер. Там немножко остынем и тогда сможем вернуться.

— Если вернусь. Только бы добраться в тень… в прохладу… Сейчас-то ты слышишь, как громко звенит?

— А не повернуть ли нам обратно, а?.. Ты как думаешь?..

Молчание.

— Э?..

Палящее солнце. Жаркое дыхание пустыни. Блеск соли на горизонте. Тишина.

* * *

— Сколько раз повторять: нет, я не отвлеклась! Я только что с ней говорила…

— Да, да, я записал. Да вы не волнуйтесь, найдём. Скорее всего, у неё от жары… это… крыша, то есть голова… И пошла не туда: не к автобусу, а обратно.

— За нами шла половина экскурсии! У них у всех тоже крыша съехала, что они её не углядели?! Мы два часа орали и кругами бегали, как ненормальные!..

— Степь большая. Подпишите.

— Что ещё писать?!

— «С моих слов записано верно. Мною прочитано…» Ага. И подпись… Ну, мы вам скоро сообщим. До свидания.

— Вы уверены, что с нею была эта подружка?

— М-м-м… Нет, кто-то же рядом с ней сидел! Все места в автобусе были заняты. Кажется.

* * *

Мне очень нравится моё тело. Кожа ровная, блестящая, без царапин и ссадин. На руках и ногах переливаются мышцы — длинные, сильные, не накачанные, как у мужчин, а плавно напрягающиеся. Под тонкой кожей проступают голубые струящиеся вены. Я любуюсь длинными, округлыми, аккуратно заточенными ногтями в сияющих золотых блестках. Пальцы обременяют кольца с массивными рубинами.

На фоне ровного золотистого загара хорошо смотрятся яркие украшения на шее. Мне приятно разнообразие подвесок в моих ожерельях: цветы, птицы, животные, человеческие головки — они окружают меня своей силой, перешептываются и ласково позвякивают. Я ощущаю их заботу.

Я потряхиваю головой, и двенадцать длинных переплетённых косичек змеятся по плечам и груди. Перья и бисерные нитки в косах цепляются за ожерелье и спадают к талии. Из одного уха свисает длинная кроваво-красная серьга, в другом сияет, как звездочка, алый рубин. Я украсила причёску венцом из ярко раскрашенных шпилек с резными украшениями. Когда я двигаюсь, цепочки и подвески на поясе звенят и побрякивают. Я иду неторопливо, плавно покачиваясь, я показываю себя. Я себе нравлюсь — гораздо больше, чем раньше; пусть мной полюбуются.

И мир замирает, когда я являюсь.

Когда я Выхожу, ногти отрастают, твердеют и сильно загибаются, а золотые блёстки вспыхивают нестерпимым для смертного глаза огнём. Рубины в украшениях загораются собственным пламенем и испускают обжигающие лучи. Мои косы вздымаются и окружают голову ореолом шипящих и свистящих острозубых пастей, недовольно встряхивающих своими перьями. Черепа в моём венце клацают зубами, высовывают языки и сами собой поворачиваются на шпильках. Из отрубленной руки на плечо начинает капать кровь, ядовитые капли разбиваются о черепаховый наплечник и разлетаются вокруг. Все головы на ожерельях открывают глаза и начинают отчаянно кричать. Громче и пронзительнее всех кричит моя собственная бывшая голова. Выслуживается, наверно. Гибкие ноги свиваются в клубок, на который так удобно опираться, чтобы выпрямиться во весь рост и покачаться — вправо-влево, вправо-влево... Я тоже широко открываю рот и далеко высовываю язык: пусть все видят мой Смех.

И так я Иду, и Смеюсь, и смотрю сквозь её глаза, и танцую, танцую, танцую. Загляните в её глаза, посмотрите: я Танцую в её зрачках, я вижу вас всех!.. Когда я Смеюсь, я не боюсь даже этой… с собаками и факелами… которая заходит сюда в полнолуние, хотя это не её берег Воды. Мне не страшно, ведь я больше не вижу заката.