Радко отважный (джен)

Случилось это ночью, во время моей вахты. Я стоял с заряженным арбалетом наготове, вглядываясь то в темноту лесной чащи, то в туман, висевший над ближайшим болотом. А на полосе суши между ними — не успевшей ни лесом зарасти, ни заболотиться — расположились лагерем непритязательные мы.

Стояли шатры, в них храпели, утомившись за день, бойцы с Гайду во главе. Дымили догоравшие костры, отпугивая комарье да худо-бедно рассеивая темноту на пару с несколькими горящими факелами на вкопанных в землю столбах. А я (как и еще один часовой на другом конце лагеря) стоял с арбалетом, боролся с зевотой да то и дело отмахивался от комаров, слишком тупых или слишком наглых, чтобы пугаться дыма от костров. Стерег сон собратьев по оружию.

Внезапно глаза мои, которым я упорно не давал закрыться, различили в болотном тумане темный силуэт… кажется, похожий на человеческий. Началось, понял я. Вот и противник. Долгожданный, даже можно сказать. То, что земли эти ничейные, не значило, что людей здесь не встретишь. Мы сами опровергали это утверждение, заявившись сюда. Так что мешает притащиться в этот край, болотный и негостеприимный, кому-то еще?

И да: кто сказал, что этот «кто-то» окажется к нам дружелюбным.

— Кто еще там? — вопрошал я недовольно, подчеркнуто-грубым голосом, вскидывая арбалет. И готовясь в любое мгновение заорать на весь лагерь так, будто угодил в камеру пыток, где в меня тычут каленым железом.

Одним стремительным и едва уловимым движением тень метнулась ко мне и нашей стоянке. Приблизилась… и благодаря свету ближайшего из факелов я смог разглядеть незваного гостя получше.

Точнее, гостью. К нашему лагерю принесло женщину. Довольно-таки молодую бабенку с копной пышных, как у Мирелы, волос, только светлых. Милым личиком. И кутающуюся в какой-то кожаный плащ до пят. Отчего вид ее вызывал невольную жалость, вызывая желание приютить и обогреть.

Или просто желание. Особенно принимая во внимание, сколько дней… нет, даже седмиц успело пройти после того веселого вечера в Златнице.

Но не стоило забывать о двух священных для любого бойца вещах — долге и приказе. Меня, в конце концов, дежурить поставили не для того, чтобы я забавлялся с красивой незнакомкой. Неизвестно откуда взявшейся, что немаловажно. Не говоря уж о том, как воспримет Шандор Гайду появление женщины в лагере. А как насчет других бойцов? Что тогда с дисциплиной будет? И не стать бы мне по такому случаю козлом отпущения. А потому головой стоило думать, а не тем, что в штанах.

С другой стороны, бояться тоже было некого. Потому арбалет я опустил. Нечего позориться, хрупкой женщине оружием угрожая. Но вот проявить строгость можно было. И нужно.

— Кто вы? — вопрошал я, добавив в голос побольше строгости, сколько мог. — Здесь военный лагерь. Посторонним нельзя.

Вместо ответа бабенка в плаще лишь подмигнула мне, что придало выражению ее лица (до сих пор растерянного и отчужденного) некоторую хитринку. Затем сделала шаг ко мне. Потом еще один шаг, подобравшись почти вплотную.

Полы плаща при этом еще разошлись немного — как бы невзначай. И я заметил благодаря даже тусклому свету факелов, что под кожаным одеянием ничего нет. Только атласная кожа… пусть и несколько бледноватая.

Черт! Черт! Черт! Да что ж такое-то?! Кажется, даже кровь в жилах у меня потекла быстрее. А затем ударила в голову.

Дамочка подняла тонкую руку, просто провела по моей, закрытой кафтаном, груди… черт, черт! Все вопросы мира в тот момент отпали, кроме одного: почему я до сих пор в кафтане? И во всем остальном, что обычно на мне надето.

Еще вспомнилось, что та девка продажная, которую мы с Драганом в Златнице сняли, и в подметки не годилась красотке, появившейся из болотного тумана. Не шибко молодая, далеко не стройная. И изо рта у нее воняло. Все эти изъяны мне припомнились в то мгновение. Разом.

А незнакомка в плаще уже обвила рукой мою шею, притягивая к себе. И одновременно потянулась к ней губами.

Был готов и я ответить на поцелуй. Если бы в последнюю долю мгновения не заметил, как бабенка открывает рот. И какие клыки — острые, больше подобающие хищному зверю — в нем показались.

Мгновенно увяла жажда любви, пусть и мимолетной. Более того, я был готов клясть себя последними словами. Конечно, стоило бы сообразить! И откуда взяться красотке, одинокой и беззащитной, в этой дикой местности? Где даже сотне с гаком вооруженных мужиков приходится несладко. А вот хищная тварь, пусть и имевшая сходство с человеком, была среди этих болот и лесов более чем уместна.

Еще в тот момент мне вспомнилось, по какому случаю монахиня-учительница из приюта упомянула страну Паннония. А толковала она про Паннонию, как про некое гиблое место как раз к востоку от Данувии. Гиблое место, где нечего делать нормальному человеку. Зато чудищам всяким обитать — в самый раз.

Потому не стоило удивляться, что слова наставницы я благополучно запамятовал. В том возрасте рассказ про Паннонию мне показался очередным пугалом, к каким любят прибегать взрослые, чтобы чада их больше слушались. «Не ходите дети вы туда гулять».

Считаю, что если вы в детские годы принимали всерьез все предостережения взрослых, значит, вы не были мальчишкой. Однако теперь, став старше (а главное, стоя лицом к лицу с клыкастой тварью посреди злополучной Паннонии) я о том своем пренебрежении даже успел пожалеть.

Но не до жалости было. Спасаться следовало. А заодно предупредить лагерь.

Я решительным жестом оттолкнул тварь, притворявшуюся женщиной. Точнее, попытался оттолкнуть. Но рука моя как будто уперлась в стену. Хищница даже не шелохнулась.

Зато уставилась на меня своими зенками, теперь поблескивающими красным как адское пламя. И я почувствовал неожиданную слабость, какую-то тяжесть в конечностях. Захотелось прямо на землю сползти и уснуть. Даже не пытаясь сопротивляться.

Поняв, что дело дрянь, я только и смог, что набрать в грудь воздуха и проорать из последних сил: «Помогите!» Да попытаться втянуть голову в плечи, как можно больше затрудняя хищнице попытку добраться до моей шеи.

Прошла целая вечность (хотя для остального мира наверняка лишь пара мгновений), прежде чем в воздухе пролетел арбалетный болт. И вонзился твари в лицо. Прямо в щеку.

Мой напарник по дежурству подоспел, не иначе. И я почти представил, как принявшая обличье красотки болотная хищница, окровавленная, падает замертво.

Но увы, действительность подчиняться моему воображению не спешила. Тварь лишь повернулась в ту сторону, откуда прилетел болт. Лицо ее при этом исказилось от злобы, напрочь утратив человеческие черты. Сделавшись просто мордой.

Несмотря на такую удивительную живучесть злодейки, польза от выстрела второго из часовых все же была. Тварь отвлеклась от меня. Что дало мне возможность дотянуться до кинжала. И со злорадным предвкушением вонзить хищнице в оголенный живот.

Кожа ее твердостью и прочностью стены, как оказалось, не обладала. Была просто кожей, которая разошлась под давлением острого железа. Однако и тогда тварь не умерла. Но лишь заверещала до того кошмарным голосом, что я вмиг выпустил рукоять кинжала. И поспешил обеими руками уши зажать. Нет, еще и голову обхватить.

О, что это был за вопль! Точно не человеческий, и даже не звериный. Казалось, он вообще не принадлежал миру живых. То был, наверное, крик души, не нашедшей посмертного покоя. А может, даже для неприкаянной души такое адское верещание было чересчур.

Не прекращая вопить, тварь одним взмахом руки отшвырнула меня от себя, повергая на землю. Ну и силища! Затем распахнула полы плаща… оказавшегося кожистыми крыльями. Точь-в-точь как у летучей мыши, только огромными.

Захлопав крыльями, хищница, которую уже трудно было спутать с человеческой женщиной, воспарила под ночное небо. Но лагерь был уже разбужен. Ополченцы один за другим взводили и поднимали арбалеты. Посылая в гнусную крылатую тварь болт за болтом. Грозя рано или поздно даже эту живучую бестию спровадить к дьяволу на сковороду.

Так думал я. Или, если угодно, надеялся. Однако, поднявшись и отряхнувшись, я понял, что успеха эти упражнения в стрельбе не приносят. Большинство выстрелов вообще не достигли цели. Но даже те из болтов, что долетали до твари, вреда ей, казалось, не причиняли. Прямо на моих глазах один из стрелков попал хищнице в крыло. Так она даже не замедлилась.

Зато поняв, что опасности по большому счету нет, вошла в раж. И принялась кружить по лагерю, то и дело пикируя на приглянувшихся бойцов.

Вот, пролетев совсем низко, на лету чиркнула по горлу ополченцу, стоявшему всего в паре шагов от меня. Рукой. Точнее, лапой, на которой, как я успел разглядеть, в то мгновение отрасли когти, длиной каждый чуть ли не с палец. И бедняга боец рухнул на землю, захлебываясь кровью.

— Пли! Стреляйте! Стреляйте! — кричал кто-то на весь лагерь. Как будто бойцы сами не знали, что делать.

Я сам, вспомнив про арбалет, разрядил его, стрельнув навстречу твари, как раз устремившейся ко мне. В ногу попал. Однако добился лишь того, что тварь резко развернулась, метнувшись в другую сторону.

Вот, снова на бреющем полете, хищница приблизилась к еще одному гайдуку. Тот встретил ее ударом сабли. Рубанул… но заставил лишь отпрянуть.

Подхватив на лету другого ополченца, стоявшего рядом, тварь взлетела. Да швырнула испуганно орущего беднягу прямо на двух его товарищей.

— Стреляйте! Да стреляйте же, черти вас подери!

Оглянувшись, я понял, кто так бесновался. Сам Шандор Гайду, вылезший из командирского шатра без кафтана. И даже без рубашки. В одних рейтузах; добро, хоть в сапогах.

Зато тоже стоял с арбалетом наготове. И, решив наконец, что дело плохо, а боевитость своих ополченцев он переоценил, вскинул арбалет и сделал свой выстрел.

Попал с первой попытки, отдам ему должное. И более того, именно этот выстрел решил дело.

Болт вонзился твари под мышку. И адские вопли, которые она то и дело исторгала из себя, кружась над лагерем, сменились визгом — тонким, стремительно слабеющим. Заложив напоследок крутой вираж, хищница, не иначе, попыталась удрать прочь. Но далеко улететь не успела. Сил не хватило.

Прямо на лету тварь устремилась к земле. И плюхнулась прямо в болото. Бултых… и все.

Трясина охотно приняла ее в себя, как принимала до сих пор что угодно. Живое, неживое — по боку. Холодная стылая вода сомкнулась вокруг хищницы, стремительно поглощая. Только кончик крыла да кисть руки остались торчать над поверхностью. Однако несколько мгновений спустя скрылись и они.

* * *

Представьте себе шишки. Много шишек. Как висят они на ветвях сосны или ели — уже крупные, зрелые, полные орехов. И вдруг то ли порывом ветра ветви качнуло, то ли птица какая дурная на лету врезалась. А может, ветви с шишками потревожила белка — юркая, но не отличающаяся аккуратностью. Особенно когда у нее аппетит разыгрался.

Представили? И что будет с шишками тогда? Правильно, они сорвутся и полетят. Вниз. А знаете, куда именно они полетят? Весьма вероятно — в нашего десятника. Прямиком в его лысеющую бородатую башку.

Именно так оценивал расклад сам Слободан после той злополучной ночи, когда нас потревожила крылатая, притворявшаяся женщиной тварь. И когда дошло дело до разбора. Как оказалось, его… вернее, наш десяток пренебрег серебрением оружия, притом, что даже ранее нанесенный слой серебряного напыления надлежит время от времени подновлять. Хрупкий он, знаете ли. Осыпается.

Да, небрежение в данном случае проявил чуть ли не каждый первый из ополченцев. Не то бы тварь крылатую быстро ухайдакали. Но беда в том, что в десяток Слободана входил, в том числе я — один из двух, дежуривших тогда часовых.

Мало того: и из четырех бойцов, погибших в ту ночь, двое были опять-таки из десятка Слободана. И еще неизвестно, насколько бы тварь успела проредить наши ряды, не свали ее метким выстрелом сам Гайду. Который в отличие от нас об оружии своем заботиться не забывал.

В общем, никто после той ночи так не годился для показательной порки, как наш десятник — ну, коль всех наказать все равно невозможно, а совсем оставить без наказания столь вопиющее разгильдяйство было нельзя.

Но Слободану тоже не улыбалось сыграть роль крайнего, козла отпущения. Не говоря уж о том, что плетей получать — само по себе удовольствие сомнительное.

Так что десятник наш пытался оправдаться — как мог.

— Так не с кем сражаться-то было! — возмущенно восклицал он. — Уже который день идем, и никакого врага. Странно, что вообще боеспособность сохранили. Раз не то что противника… вообще ни одного человека не встретили на много верст.

Возможно это «человека» Слободан выделил голосом (и без того громким и басовитым) нарочно. Но даже если и нет, то отповедь его все равно возымела действие. Зароптали другие бойцы, в том числе из чужих десятков. Действительно, противника-то не было. Более того, нападения вообще-то ничего не предвещало. Да и как могло предвещать, коль места здесь заведомо безлюдные — куда ни плюнь, сплошь болота и глухие леса. А насчет того, что воевать не с людьми придется, так это уже к предводителю нашему славному вопрос. Отчего не предупредил? Не просветил на сей счет?

В общем, словно новый порыв ветра сбил летящие шишки с прежнего пути. Направив их уже в сторону самого господина Гайду. Потому что сражаться за кого-то, блюдя клятву верности — удел рыцарей и прочих дворян. А слепо, не рассуждая, выполнять приказы могут разве что бойцы регулярных военных отрядов. В городской страже, например.

Если же отряд, скорее, вольнонаемный и состоит из людей не служилых и точно не знатных (включая даже бывших воров), то люди эти ведь и взбунтоваться могут. Особенно здесь, в глухомани. А предводителя своего, деспотичного или просто незадачливого, даже повесить на ближайшем дереве. Или в трясине утопить — чтоб составил компанию собственноручно убитой им твари. А то она небось уже соскучилась.

Но и сам Гайду оказался не промах. Шаткость своего положения вовремя осознал. Да так же своевременно смекнул, что наказывать кого-то из подчиненных сейчас — не самое подходящее время.

Даже объясниться попробовал.

— Боюсь, если б я раньше сказал, вы бы испугались, — были его слова, — и не пошли со мной.

— Я бы, допустим, не испугался, — подал голос какой-то здоровяк. Как и большинство сильных, но обделенных умом людей, он не упускал случая показать, что наголову превосходит всяких там простых смертных, которые только и позволяют себе слабости, вроде страха, боли и болезней.

Впрочем, и его голос звучал не слишком убедительно. Хорохорился бедняга. Правильно, кому ж приятно сражаться не с человеком и даже не со зверем, а с какой-то дрянью летучей, которую еще и убить не так-то просто.

— Не сомневаюсь, — продолжал наш предводитель примирительным тоном. — Но все равно… боюсь, тогда желающих идти в этот поход сильно бы поубавилось.

Вот уж с этим-то доводом никто спорить не стал.

— Да кто это вообще такая… была? — вопрошал один из бойцов.

— Стрига, — отвечал господин Гайду, — или стрыга. Или стригоя… стрыгая. По-разному их называют в разных землях.

По толпе ополченцев пронесся глухой ропот. Из-за «их», не иначе. Оттого, что стриг этих, оказывается много. Во всяком случае, гораздо больше одной.

— Но не в прозвании дело, — продолжал Гайду, — важно знать, что эти стриги или стригои принимают облик красивых женщин — раз, умеют летать — два, и боятся серебра — три.

— Нечисть, — с готовностью заключил кто-то из бойцов. Кажется, Драган.

— Можно сказать и так, — не стал спорить наш предводитель, — во всяком случае, просто железом их можно только ранить. И то легко, не смертельно.

Я как раз вспомнил, как воткнул твари в живот кинжал. И как она, несмотря на это, разлеталась над нашим лагерем. Живехонькая! Еще и отыграться на нескольких наших не преминула.

— Тогда как серебро для стригой — смертельный яд, — продолжал Гайду. — И вот еще что. Эти твари питаются кровью, а взглядом парализуют волю. Как змея кролика. Потому-то их лучше не подпускать к себе близко.

— Так значит, именно с ними нас воевать готовили, — наконец дошло до давешнего храбрившегося здоровяка, — а на кой леший?

— Ну, — услышал он в ответ, — сейчас, пожалуй, уже можно объяснить — на кой.