Альбатрос (гет)

Говорят, что когда все мысли человека устремляются к кому-то, то биение сердца становится биением крыльев — и с груди вспархивает птица, уносимая неровным дыханием навстречу тому, кто всех дороже.

Для неё нет ни границ, ни расстояний. Но увидит её лишь тот, кто испытывает ответное чувство. Потому бывает идёт парень или девушка — и вокруг них щебечет целая стая пернатых посланников. А они видят лишь одну-единственную пичугу — или не видят вовсе.

Только старухи-колдуньи порой прищурятся, глядя на ничего не ведающую молодёжь, да головой покачают. Такой уж у них дар — видеть всё. И пёстрых птиц любви и надежды, встречающих каждый корабль или караван, возвращающийся с чужбины. И чёрных вестников смерти, с последним вздохом улетающих сказать близким «прощай».

* * *

Девушка, сидевшая на камне среди прибрежных дюн, тряхнула головой, отбрасывая с лица светлые — светлее кортадерии и белого веерника — длинные волосы. Из всех историй, услышанных в этих краях, ничто не волновало сердце сильнее. Конечно, жизнь была хитрее простодушной легенды. Многие не выпускали свою птицу на волю, храня чувство в тесной клетке из рёбер и плоти. А другие посылали пернатых вестников любимым… не самым любимым. Но всё же птица не умела лгать — и оставалась признанием, которое равнодушные глаза не заметят. Но имела ли она право? Имела ли?

Девушка прикрыла глаза. Её окружила знакомая с детства полутьма, когда-то ненавистная, а теперь казавшаяся почти уютной.

Когда она впервые оказалась здесь, в приморском зачарованном краю, тьма окутывала её со всех сторон. И только голоса говорили что-то утешительное. Что её спасли, что она вне опасности.

— Как тебя зовут?

Странный голос, вернее, обычный… Но он говорил так, будто ему и вправду было небезразлично. Она назвала своё имя — и услышала в ответном вздохе улыбку.

— Красивое имя. В нашем языке есть такое слово. Оно означает «ураган».

— Не знаю… Меня назвали как маму.

Сказала — и замолчала, напуганная. Отец запрещал говорить о маме целых пятнадцать лет, а сейчас слова вырвались сами собой. Что если она не должна была об этом говорить? Она больно прикусила язык, почти ожидая, что вот-вот произойдёт нечто ужасное. Не произошло. Наоборот:

— Может быть, она была из нас. Значит, и ты тоже. Добро пожаловать, потерянное дитя урагана!

Она ослепла в семь лет. Вскоре после того, как пришёл Шум. Отец долго и убедительно рассказывал, что она обязательно поправится, а от Шума давал пить горькую настойку с чуть солёным запахом, будто настоянную не на водорослях, а на слезах. Шли годы, девушка росла, и Шум становился всё сильнее. Словно в окно дул штормовой ветер. Иногда он заглушал голос отца, с годами всё более нервный и перепуганный, дребезжащий как незакреплённая ставня. Может быть, отец просто старел? Или чего-то боялся? В любом случае, в их мире не было никого кроме них двоих. Он читал ей вслух, водил на прогулки — и давал всё больше настойки.

Однажды отца не стало.

Её забрали какие-то люди, которые должны заботиться о слепых и прочих увечных. Она плохо помнила их голоса, потому что Шум стал совсем сильным, и от него не было спасения. Он разрывал голову изнутри, просился наружу то ли словами, то ли криком… Девушка всегда говорила тихо — привычка слепых, чтобы лучше слышать, что происходит вокруг. Но Шум шептал, пеленал её язык в чужие мысли и наречия, вынуждал поддаться и произнести какие-то слова. А отец строго-настрого предупредил её, чтобы она никогда, никогда не поддавалась. Чтобы не смела сказать ни словечка из тех, что гудели в голове. Иначе всё пропало.

Поэтому, когда Шум становился невыносимым, девушка кричала. Без слов, будто раненый зверь, до предела надрывая связки и надеясь совсем потерять голос, только бы не сдаться на милость этим шёпотам.

От крика она становилась будто невесомой, теряя всякое представление о том, где находится, не чуя под собой ног… Однажды она стукнулась головой о потолок. От удивления сразу замолчала. И упала.

Кажется, растянула себе лодыжку, но персоналу до этого дела не было. Два месяца девушка хромала. И старалась не кричать. Потому что вдруг поняла, что и правда летала.

Потом не выдержала и закричала снова. Говорят, раньше сумасшедших пытались привести в себя водой из шланга. Её «лечили» потоком воздуха. Сильным, сбивающим с ног, прижимающим к стене, как от какой-то турбины. А в остальное время старательно избегали. И почему-то перестали открывать форточки.

— Она не снашивает ботинок… — как-то произнесла полушёпотом одна из медсестёр, обращаясь к другой.

Кажется, в этом и был приговор. Потому что когда девушка покинула палату снова, её повели не по знакомому коридору, а куда-то совсем в другую сторону. Ниже, ниже, ещё ниже. Туда, где плескалась вода с знакомым запахом слёз и незнакомой прогорклой вонью чего-то горючего. Её заперли в каюте. Лодки, яхты или корабля — откуда ей было знать? Плыли несколько дней и ночей, но сколько? Была ли она одна или таких несчастных — то ли сумасшедших, то ли одержимых — на «корабле смерти» было гораздо больше? Ведь если люди не кричат и не стонут, это не значит, что их нет. Возможно, просто кляп и обивка стен достаточно хороши. Возможно, эти люди спят, приняв снотворное, или находятся в беспамятстве.

Девушка и сама постепенно утратила чувство реальности. Её мутило от голода и жажды, но не от морской болезни — море она всегда любила.

* * *

А потом пришли голоса, и руки, и слова. Голоса были звенящими, а руки сильными, хоть и казались почти невесомыми. Это успокаивало сильнее слов.

Девушка улыбалась в окружающей её темноте. Судьба слепых — доверять, даже когда не находишь в себе силы. Просто потому, что нет другого выхода. И улыбаться, заклиная судьбу своим дружелюбием, надеясь на ответную улыбку. Надеясь изо всех сил, но не решаясь поверить.

* * *

И ещё долго не решалась. О чём-то спросить этих прекрасных людей, что-то попросить… Она плела со здешними старухами сети, вязала шерстяные вещи. И слушала сказки, на которые те были большие мастаки. Особенно одна, к которой все остальные — и стар, и млад — относились с особенным уважением. Именно она однажды рассказала девушке легенду о птицах, разбудив жгучую жажду и дикую тоску. С тьмой вокруг девушка смирилась давно — так ей казалось. Но услышав о чудесных птицах, к которым не притронешься и не погладишь, она вдруг поняла, что даже в этом прибрежном краю есть вещи, которые всегда будут ей недоступны. Как ей хотелось видеть! Хоть бы очертанием. Хоть бы тенью. Хоть бы во сне.

Но сказать постеснялась. Куда ей… Разве кто-то её полюбит? Разве пошлёт невесомого пернатого вестника, будь то в час радости или печали, выбрав её и только её из всех других, согрев её сердце биением своего, подарив свой вздох? Она была сломанной веткой, забытой игрушкой судьбы, только по милости этих людей ускользнувшей от смерти. Здесь, как и везде, не ждали отстающих и не обращали внимания на печальных.

И с того часа, как услышала легенду, девушка всё больше тосковала, сам не зная, по чему. Когда немудрящая работа заканчивалась, её отводили в комнату, кажется, выбитую в скале. Чистую и маленькую. Туда ей приносили еду, а бельё и одежду она стирала и сушила со всеми. Ей помогали и подбадривали, как будто она снова жила вместе с отцом. Но у местных жителей, разумеется, не было времени — да и причины — гулять с ней или читать ей книги. Да и читали ли их здесь? Или только рассказывали сказки? Девушка не знала. Только просила себе всё больше работы, чтобы не оставаться наедине с гулким одиночеством в четырёх стенах.

Всё больше и больше она чувствовала себя здесь чужой. И только воспоминание о голосе, сказавшем ей «добро пожаловать», вновь и вновь затопляло сердце теплом. Стоило подумать об этом — и казалось, что она вот-вот станет одной из них. Надо только немного подождать.

* * *

Но время шло, и жизнь среди вопросов без ответов истощала. Как мало она знала об этих людях! Ни внешности, ни походки — ведь их шаги были невесомыми, а прикасаться друг к другу без крайней нужды у этого народа считалось неправильным и неуместным. Жили ли здесь другие «пришлые»? Как сюда попали? А из тех, кто наверняка был на том же судне, что и девушка, кто-нибудь спасся? Если да, то где они сейчас? По крайней мере, сама она ни о ком ни разу не слышала.

Ей было неудобно от своего любопытства и тревоги, но однажды она всё же решилась, выбрав среди тех, кто приносил ей завтрак, одного с чуть более тяжёлыми шагами. Если кто и мог быть не местным, так это он.

— Как долго надо здесь прожить, чтобы привыкнуть? — задала она вопрос в пустоту. — Чтобы стать «своим»?

В ответ прозвучал смешок — искренний, но какой-то неуютный.

— Вот уж не знаю… Никогда не пробовал. Меня и так устраивает. А других пришлых после меня не было.

— А как же… — она запнулась. — Со мной на корабле наверняка были люди. Если их спасли…

— …То, скорее всего, вернули их семьям. Или куда они сами пожелали.

И только у неё на всём белом свете не было ни дома, ни родных.

— Ясно. А меня оставили потому, что я сирота.

И снова в ответ ухмылка — еле слышное, мимолётное движение выдыхаемого воздуха:

— Может и так. Значит, ты однажды отсюда уедешь. В поселении могут спасти, но благотворительностью заниматься не станут, для этого здесь нет ни сил, ни средств.

От одной мысли, что придётся покинуть эти места, снова превратившись в листок, который буря швыряет, куда хочет, сердце девушки сжалось.

— Но… — она не смогла сдержать дрожи в голосе. — Ведь ваш Предводитель… он сказал… сказал, что я стану одной из вас. Что вы меня примете.

Шорох одежды и волос по камню: её собеседник, должно быть, прислонился к стене и скрестил руки на груди.

— Тогда другое дело, — уже теплее произнёс он, но девушке эта теплота отчего-то показалась наигранной. — Предводитель просто так не даёт обещаний. Он ведь был с тобой добр?

— Здесь все ко мне добры, — мотнула головой она.

Хотела добавить «кроме вас», но сдержалась. Она и без того жалела, что начала разговор, сама не зная, почему к глазам то и дело подбирались слёзы, а лёгкие будто сдавливало железными обручами, не давая дышать.

— Предводитель всегда умеет найти подход к тем, кто может послужить на благо нашего поселения. Что же, тебе повезло. Должно быть, ты одна из девочек-колдуний, которых он время от времени подбирает по всему свету. Может, и ясновидящая. Старая Кира, говорят, недавно почувствовала приближение смерти и стала искать преемницу. Жгла травы до поздней ночи, говорила с дюнами. А потом появилась ты.

Пока он говорил, девушка слышала всё хуже и хуже. Впервые с того времени, как она сюда попала, к ней вернулся Шум. И сейчас он завывал в ушах, шепча и убеждая. Но одно она всё же услышала. Её разобрал нервный, истерический смех, больше похожий на сухое рыдание, которое она так долго сдерживала:

— «Ясновидящая»? Я слепа! Какая из меня колдунья?!

— Не мне судить о колдунах. Я лишь инженер. Существо второго сорта для здешних «детей природы», — Шум мешал разобрать, чего в этих словах было больше: горечи или высокомерной издёвки. — А может старая Кира уже тронулась умом и просто перепутала? Кто знает?

Он сухо рассмеялся, а она захохотала в ответ. Начав, она уже была не в силах остановиться. Смех щекотал гортань, и вместе с ним — волной по камням, ветром по морским перекатам — летел Шум. И приговаривал: «Скажи! Скажи!» Но отец запрещал… Девушка попыталась ухватиться за спасительную мысль. Не удалось.

Отца больше не было, да и что он говорил? Произойдёт что-то страшное? Ей было не жалко себя. Да и своего мучителя тоже. «Ну и пусть, — подумала девушка. — Ну и пусть!»

А потом её голосом заговорил ураган.

* * *

Когда она пришла в себя, то услышала, как кто-то окликает её по имени. Илка, девушка с прохладными руками и журчащим голосом, самым звонким в любом хоре.

— …Ты меня слышишь, слышишь?

— Слышу, Илка… Что случилось?

Та замолчала, будто не желая говорить. Девушке стало страшно. Неужели отец был прав, и она натворила непоправимое?

— Кто-то… умер?

Илка вздохнула:

— Нет-нет, что ты. Просто… Ты что-нибудь помнишь?

Девушка задумалась. Помнить она помнила, но не знала, как к этому отнесутся. Что здесь знали о Шуме и знали ли вообще? Не выгонят ли, если она признается?

— Когда мне принесли еду… — медленно подбирая слова, мешая правду с умолчанием, начала она. — Я спросила…

«Как же сказать?»

— Спросила что?

— Я… давно нигде не гуляла. Здесь рядом море, ведь правда, море? Соль на канатах и крики чаек. И морские рыболовные сети, не речные… Я люблю море, — сбивчиво забормотала она, изо всех сил надеясь, что сумеет сказать почти правду, но никого не подвести. Слова её собеседника о Предводителе, подкрашенные то ли старой обидой, то ли завистью, явно пересказывать не стоило. Они буквально пахли большой бедой и большим раздором. Значит, надо было придумать другой повод. — Я спросила: можно ли попросить кого-то меня проводить?

Илка сокрушённо вздохнула:

— Надо же… Тебе сложно выбираться из крепости, а никто из нас об этом даже не подумал.

— Я даже не знала, что это крепость… — прошептала девушка и слабо улыбнулась.

— Я обязательно спрошу Фейджента, чем можно помочь. То есть… — казалось, Илка смутилась. — Предводителя.

Когда становится жарко, будто в солнечный летний день, это значит, что краснеешь? Когда сердце бьётся так, что кажется: идёт под откос поезд, — это слышно кому-нибудь, кроме тебя? А ведь она всего лишь узнала чьё-то имя… Девушку будто разрывали две силы. С одной она воспаряла над одеялом и подушкой, будто уносясь прочь из комнаты, туда, где только воздух и ветер. Другая — рождённая из ядовитых слов «Всегда найдёт подход к тем, кто ему полезен» — заново пришпиливала к земле, точно бабочку к картону.

Но именно эта вторая сила своей тяжестью впервые открыла девушке, насколько далеко та успела зайти по дороге грёз. Никто — кроме отца — за всю её жизнь ни разу не был добр к ней просто так. А потому из крошечной искры тепла её продуваемое всеми ветрами сердце незаметно раздуло лесной пожар. Глупо надеяться. И верить тоже глупо. Но разве птицам не надо довериться ветру, чтобы лететь? Хотя проще прожить всю жизнь на земле. Земля не обманет. Только вот и счастья не подарит…

Нет. Не имела она права мечтать о счастье и придумывать на пустом месте. Не сейчас, не здесь. И уж точно не с тем, вокруг кого здесь крутилось всё. Укротить мятежный ветер в груди, пока не стало поздно, казалось ещё возможным. Значит, пусть будет так.

— Так что же произошло дальше?

Девушка горько вздохнула и нахмурилась:

— Он ответил, что здесь живут добрые люди, но времени на благотворительность у них нет. Меня спасли, потому что думали, будто я колдунья. Если это не так… я должна буду уйти. И тогда я… очень огорчилась. А дальше не помню.

Илка возмущённо всплеснула руками:

— Ох. Милан иногда такой идиот… Ты… Мы… Короче, мы бы что-нибудь придумали. Впрочем, это уже неважно, — с каким-то особым значением добавила она.

— Почему? — девушка приподнялась на локте.

Как она хотела сейчас коснуться лица Илки или хотя бы её руки, узнать, что кроется за повисшей между ними чуть смущённой тишиной: правда или ложь, улыбка или слёзы… И как ей не доставало зрения!

— Потому что, — наконец ответила та. — Ты оказалась ясновидящей. Я не знаю, что ты сказала Милану. И никто не знает, кроме него… А он отказывается говорить. Но у него такие глаза… будто постарел на несколько веков разом. Ты предсказала Милану судьбу. И сказала, как он умрёт.

Так и осталась она в краю у моря, успокоенная хотя бы тем, что не сумасшедшая, а Шум — не наваждение. Суровая сказочница Кира теперь стала её главной наставницей и помощницей. И пусть дар девушки первый раз показал себя дурным вестником, её это не пугало. Ведь дар сам по себе не бывает добрым или злым — как и ветер: только от человека зависит, сможет ли он поставить парус.

* * *

Дел у девушки стало больше, а потому дни летели быстрее, осыпаясь часами и свиваясь в недели. И вот на исходе месяца кто-то постучал в её дверь.

— Можно?

Она выронила из рук шаль, которую собиралась надеть. Как странно: как раз тогда, когда научилась не думать об этом голосе, он настиг её снова. Будто проверка.

И как сложно сердцу не подскочить — хотя бы по привычке. Она подняла шаль. Что же. Невежливо заставлять ждать.

— Да, войдите!

И следом мимолётное дуновение. Все здешние «не стаптывали башмаков», но других всё же было слышно — шорох одежды, скрип ботинок. Предводитель передвигался бесшумно, словно мысль.

— Илка передала, что ты просила выделить тебе провожатого.

Как же давно это было. Сейчас у неё и времени не стало куда-то ходить… Но кто знает, что будет потом?

— Да. Если можно.

Он замолчал. Странное это было молчание. Будто комната совсем пуста. И даже биение сердца слышно только одного: её собственного.

— Я могу это устроить. Но тебе провожатый не нужен.

— Что? — она замерла, обескураженная. — Почему?

— Потому что ты способна находить путь и без чужой помощи.

Без помощи? Если бы ей не нужна была помощь… Просто если бы… Даже слышать такое было обидно. То ли до слёз, то ли до бессильной ярости. Как пообещать встречу с тем, кто умер. Как заронить в безногом мечту о танце. Всё тем же тихим, вкрадчивым и участливым голосом, таким правдивым и серьёзным.

— Это какая-то шутка? — почти не шевеля губами, прошептала она.

— Я шучу только с врагами, — заметил он. — Да и то редко. А ты мне не враг.

— Тогда почему? Как?

Она вскинула голову, поворачиваясь туда, где, как ей казалось, находился Предводитель. Но почему-то не туда, откуда она только что слышала его голос.

— Вот поэтому, — в его тоне скользнула улыбка. — Ты не можешь меня слышать, пока я молчу, верно? Так откуда знаешь, где я?

Она быстрыми шагами пересекла комнату и протянула вперёд руку: туда, где — как ей казалось — находился он. Думала, что рука уйдёт в пустоту. Но вместо этого нашла его руку — ладонь к ладони. Девушка неверяще рассмеялась — и впрямь походило на какой-то фокус.

— Но как?

Он не отнял руки. Это она поспешно опустила свою, вдруг вспомнив, что касаться других считалось невежливым. Он вздохнул:

— Такова сила ветра. Твоя сила. Ветер всё знает, ветер всё видит. На земле и под землёй, в облаках и под ясным солнцем, летом и зимой, днём и ночью. А что знает ветер, знаешь ты, дитя урагана. Так зачем тебе провожающий? Зачем касаться земли тому, кто умеет летать?

— Как ты? — по внезапному наитию спросила она.

— И об этом догадалась! — он тихо усмехнулся. — Да. Как я. И как ты. Ты ведь умеешь летать, дитя урагана?

— Но я даже не знаю, как выйти из комнаты, чтобы не заблудиться, — вместо ответа возразила она.

— Тогда я тебя научу.

* * *

Девушка на вершине песчаной дюны снова посмотрела вдаль. Не видно ли корабля? Но горизонт был ровен и безмятежен.

Что она помнила о тех днях? Так мало образов и так много ощущений. Шершавость камня, на котором бороздками был нанесён план крепости. Она выучила его наизусть. От своей комнаты до пляжа, от пляжа до места, где сушились сети, а совсем рядом — рыба. Большой зал, куда она ещё долго не решалась зайти, боясь потеряться без спасительной возможности нащупать стену. Столовая и прачечная. Школьное крыло. Причалы.

А дальше — тонкими пунктирными линиями — дорожки посёлка. Старые дома, которые построили ещё до крепости, старые сады со сладким запахом цветов и листьями, шуршащими как пергаментный свиток. Маленький кружок колодца на плане. И его холодные, сочащиеся влагой стены, железная скользкая цепь и ледяная колодезная вода.

Но то был лишь первый этап. Однажды Фейджент подвёл её к стене. Это был один из нижних ярусов, у самой воды, и вокруг гулял холодный ночной ветер.

— Какой формы отверстие в стене?

Она протянула было руку, но он её остановил:

— Не так. Не касаясь. Подставь ладонь под поток воздуха и скажи.

Ветер рисовал на ладони простую острую фигуру.

— Треугольник?

— Верно. Следующая! И отступи на шаг назад.

— Квадрат?

— Верно. Дальше!

И так стена за стеной. Отверстия становились всё сложнее, а расстояние всё больше.

— Я не могу ничего почувствовать. Мои руки слишком маленькие для этого!

— Представь, что ты вся — ладонь!

Сначала она никак не могла понять, как так можно. А потом внезапно поняла. Ветер проникал везде. Для него не было ни преград, ни расстояний. Он находил кожу даже под одеждой, шепча ей обо всём, что встречал по пути. Иногда же и вовсе как будто струился насквозь. Весь мир был дорогами ветра, а скалы и деревья, колонны и двери, дюны, звери и люди — препятствиями, которые эти дороги огибали.

Первым лицом, которое девушке удалось «рассмотреть» было лицо статуи. Вторым — её собственное. Для этого Фейджент привёл её в круговую галерею. Ветер дул здесь раз в несколько минут, пробегал по кругу — и затихал до следующего порыва, с последним вздохом донося то, что успел встретить вначале. И если суметь поймать такой порыв, то он вернёт тебе твой собственный образ.

А дальше из темноты начали выступать другие лица: морщинистое лицо Киры, нежное, с высокими скулами и прямым разлётом бровей над чуть раскосыми глазами — Илки, мрачноватое, хоть и красиво вылепленное — Милана. И множества других.

Тьма больше не была тьмой, а пустота — пустотой.

Изменилась и сама девушка. Её голос стал звонче и глубже, шаги — увереннее. Она больше не казалась себе обузой другим, и каждый раз, когда ей удавалось что-то новое — обогнать кого-то, бегая наперегонки, с первого раза воткнуть нитку в иголку — она радовалась, как ребёнок.

* * *

Когда они занимались вначале, то девушка часто оступалась, ошибалась, почти падала — и тогда её каждый раз успевали подхватить быстрые руки Фейджента, сухие и тёплые, в еле заметных узорах шрамов и мозолей.

Она и любила такие моменты, и ненавидела. И досадовала на себя. Да и на него тоже. Помогающего, хотя говорил, что ей не нужна помощь. «Легко предугадывать каждое движение, когда можешь его просто увидеть», — думала она с неожиданной и несправедливой злостью.

Пока однажды, ближе к концу их обучения, когда уже могла различать движущиеся образы, не заметила, что у него на глазах была повязка.

— Так ты не видишь меня?

— Вижу. Просто не глазами.

— Но ты… не слепой?

Почему-то сама такая мысль показалась ей вдруг нестерпимой. Как неожиданное родство, которое хуже чуждости.

— Нет. Иначе зачем мне завязывать глаза? Но чтобы учить, я должен вспомнить. Увидеть мир, как видишь ты. Я уже давно не «ходил в темноте», хотя нас учат этому в юности.

Конечно. Ведь откуда-то взялись эти пещеры.

— Но зачем? Зачем вы этому учитесь?

— Чтобы разговаривать с ветром. Чтобы лучше чувствовать. И лучше воевать. Даже когда все огни погаснут.

Значит, в этом она была не особенной. Не подкидышем, вынянченным из милости. Но и не «ясновидящей» и «ребёнком урагана». А просто такой же, как любой из них. Она была одной из них. Теперь — действительно. И навсегда. Сердце затопило ликующей волной.

— Выходит, так можно научиться делать что угодно? Даже… править кораблём? Или драться на саблях? Или… — её сердце замерло, не решаясь поверить, — танцевать?

— И даже танцевать.

— Не верю.

— Поверь.

— Докажи!

И через паузу — такую короткую, что другой бы и не заметил — он протянул ей руку.

— Ладно.

Фейджент то ли свистнул, то ли коротко подул — и шум ветра стал мелодией, похожей на переливы флейты. Он вёл её, едва касаясь кончиками пальцев, направляя, поворачивая, удерживая. В сплетавшихся и расплетавшихся узорах медленного танца, девушка кружилась, будто водяная лилия на волнах пруда, каким-то чудом не нарушая рисунок и не ошибаясь. Хотя танцевала в первый раз. А впрочем, — у этого чуда было имя.

Ветер обнимал их со всех сторон, и лицо Фейджента с неподвижной полосой повязки на глазах было совсем близко.

Близко. И всё-таки ни одной черты различить было нельзя. По-прежнему.

Девушка почти машинально потянулась к этому лицу, чтобы ощупать. Без всякой задней мысли. Как не так давно делала с лицом статуи.

Вот только сейчас её ладонь ушла в пустоту.

Мелодия распалась резким, дисгармоничным аккордом, похожим на всхлип. Фейджент отшатнулся. А девушка попятилась было прочь, но он поймал её за запястье — небольно, но крепко — и потащил в соседнюю комнату, где были две скамьи и простой стол.

— Сядь.

Он коротко толкнул её в сторону скамьи. Девушка и не подумала воспротивиться, рухнув на скамейку и трясясь как осиновый лист. Кисть руки будто жгло холодом.

Фейджент стащил повязку с глаз, шумно вздохнув.

Он опёрся локтями о стол, буравя девушку взглядом. Наверное, буравя. Наверное, взглядом. Она по-прежнему не могла различить ничего, кроме размытых очертаний головы, повёрнутой к ней.

— Я никогда ни о чём не просил, — его голос, утративший всегдашнюю мягкость, напоминал теперь хриплое карканье. — Но попрошу сейчас. Об этом никто не должен знать. Никто. Совсем.

— Т-ты призрак? — едва выдавила из себя она. Казалось, язык прилип к нёбу.

Он рассмеялся. И, как ни странно, это был хороший смех: лёгкий и беззлобный.

— Я — ветер.

— Кира говорит, что в ветер п-п-превращаются мёртвые.

Ей было страшно. Но не за себя и даже не за него. Скорее за весь мир. И за это хрупкое поселение на границе между вечным океаном и вечной степью. Последний приют колдунов и колдуний. Что бы ни случилось хорошего или плохого, в центре всего был Предводитель. Помогал, направлял, поддерживал. Закрывал бреши. Вершил суд и разнимал ссоры. Вынуть его из переплетения здешних дел и судеб было как вынуть ключевую деталь из головоломки — всё непременно рассыплется.

— Верно. Чем старше становятся колдуны, тем меньше в них от человека и больше от ветра. И однажды, когда земное перестаёт их волновать, они превращаются в ветер полностью. Моё место давно с ними. Но я не могу себе этого позволить.

— Ради поселения?

— Ради него, — кивнул Фейджент. — И ради кое-чего большего. Но… ступать по земле мне сложно. Хорошо хоть никому больше не приходит в голову до меня дотрагиваться.

Эта безрадостная реплика, призванная разрядить обстановку, только послала по спине ещё более сильную дрожь.

— Я вам не враг. Так не шутите со мной, — хмуро пробормотала девушка. — И… простите.

«Я поступила, как неразумный ребёнок».

«Наверное, в ваших глазах это хуже, чем предательство».

Фразы кружились в голове и пропадали. Нет. Добавить ей было нечего.

Какое-то время они сидели молча, и только вечный океан где-то за стеной раз за разом накатывал на берег. Будто какое-то огромное морское существо дышало во сне.

Фейджент сжал левую руку в кулак, будто борясь с приступом острой боли.

— И всё же я не призрак, — своим обычным мягким тоном добавил он. — Можешь убедиться.

Она подняла голову. Вместо неясных очертаний перед ней впервые замаячило лицо: худощавое, с выступающими бровями, большими яркими глазами, чуть выпуклой спинкой носа и тонкими губами.

Он взял её за руку и поднёс ладонью к своему лицу. Девушка инстинктивно отпрянула.

— Можешь не бояться.

— Я и не боюсь.

Она закусила губу. И медленно-медленно протянула пальцы вперёд, едва касаясь подушечками его висков (неожиданно тонкая кожа и пульсирующая жилка на левом), щёки в лёгкой щетине, линии подбородка. Это было знакомство, но одновременно и прощание. Ведь никогда ещё она не понимала так остро, что ничего у них не выйдет. Что они разминулись не просто в пространстве, а ещё и во времени.

— Спасибо, что учил меня.

— Спасибо, что научилась.

* * *

Пока Фейджент учил её видеть, Кира учила слышать. Вернее, слушать. Не закрываться от Шума, а различать, что он говорит.

— То, что отрицаешь — твой хозяин. То, что принимаешь — твой слуга.

И когда девушке наконец-то удалось не отдаваться на власть незнакомых шёпотов, а слушать Шум самой, произошло ещё одно чудо — к ней вернулось зрение.

Сначала размытое и нечёткое, так что она не сразу поняла, что это не очертания, созданные ветром, а что-то, маячившее перед глазами. Но ветер не передавал цветов, а эти смутные пятна были цветными…

Они становились всё чётче — и, наконец, мир встал в фокус.

Казалось бы — ну что это могло изменить в её жизни теперь. Ан нет. Она впервые увидела птиц. Пёстрой вереницей они встречали каждый корабль, приходивший в бухту крепости. И каждый караван, возвращавшийся из великой степи.

У каждого и каждой птица была своя. Так похожая на хозяина или хозяйку, что не узнать было невозможно. И она, как ведьма, видела, кому эти птицы садятся на плечо, рядом с кем кружат.

Возле Фейджента не было ни одной.

Но почему — это ей как-то раз выболтала Илка, слегка перебрав домашнего вина на летнем празднике.

— Он ни с кем. Давно не был и вряд ли будет. И потому мы с тобой живы, подруга…

— В смысле?

— У Фейджента на охотников на ведьм свой зуб. Его мать ясновидящей была, но мужчины пророками не бывают… Он и не стал. В искатели воды подался, женился на обычной женщине, не колдунье. И та должна была дочь родить. Только вот дочка стала бы ясновидящей. Очень сильной. А у охотников на ясновидящих специальный амулет, вроде компаса. Их нашли, а мать ничего и не почуяла — обычная ведь.

— А скрыться от компаса нельзя?

— Можно на время заглушить голос ветра, но опасно это, да и с ума сойти можно…

Девушка вспомнила отца и настойку с запахом слёз. Что же, значит, другого выбора у него не было. Пусть свести с ума, пусть ослепить, но оставить в живых…

— И вот с тех пор у него ни дома, ни очага. В старом доме в посёлке он ни разу не был. Ночует где-то в крепости, каждый раз на новом месте, чтобы не привыкать. Во всём участвует, да всех сторонится. И не танцует никогда. «Потому что танцевать — значит чувствовать». Это не я придумала, он сам так сказал.

Илка ещё что-то говорила, только девушка её больше не слушала. Фейджент, видимо, почувствовав пристальный взгляд, обернулся и вопросительно на неё посмотрел. И лишь тогда она отвела глаза.

Вот, значит, как…

«Я не могу с тобой быть, но…»

* * *

…Но я могу тебя найти.

Она глубоко вдохнула, вбирая в себя ветер, шевеля невидимые ниточки миллионов сквозняков. Ей нужно было дуновение, еле заметное, но так любимое самими беспокойными ветрами. Не человек, а почти шторм.

Она пробиралась высеченными в камне коридорами, босиком, в одной ночной рубашке. Ни свечи в руке, ни тепла за пазухой. Распущенные волосы колыхали потоки воздуха.

«Здесь!» Сердце ёкнуло, как поплавок, на мгновение опускающийся в воду, когда клюёт рыба.

Девушка постучала в дверь. И он ей открыл.

— Ты?

— Я.

Она накрыла его губы своими, не спрашивая, почему сейчас они были настоящими, материальными — тёплыми и чуть потрескавшимися, с солёным привкусом крови, будто он их кусал во сне.

Она стащила с него рубашку, бегло проводя пальцами по до странного гладкой и нежной коже. Распустила ворот своей сорочки и дала той упасть на пол.

— Что ты делаешь? — он взял её лицо в свои руки, пытаясь не то рассмотреть, не то ощупать его в кромешной тьме комнаты. — И что ты делаешь здесь?

— Я тебе снюсь…

В ответ он так сжал её в объятиях, что она не смогла даже вздохнуть. Так утопающий вцепляется в борт лодки. Так тянется к поверхности за хотя бы одним глотком воздуха.

Теперь и её губы были обкусаны и измучены, почти немея от его поцелуев. Горела кожа, ныли до предела затвердевшие от его прикосновений соски.

Постель, на которую он положил её, казалась ей ложем из крапивы, настолько острым было каждое ощущение. И резкая боль внутри, когда он вошёл в неё. И медленная, вязкая, будто плотная морская вода волна удовольствия, смывающая, стирающая ощущения, делающая их неважными и далёкими.

И безумная лёгкость, поселившаяся в теле после. Когда казалось, что её вот-вот унесёт вместе с ветром. «Если смерть похожа на ветер, то зачем её бояться?»

— Ты останешься?

— Я сон. Я не могу остаться.

И он не стал её удерживать. А может и вправду поверил, что спит. Только ещё много дней после этого пытался поймать её взгляд. Но ответа так и не нашёл.

Потом он ушёл в плавание. Из которого, как шептали сплетники, корабль мог и не вернуться.

* * *

На горизонте показался знакомый силуэт корабля, и девушка вскочила. Она пошла к пристани. Сначала неспешно. Потом быстрее. А дальше — почти бегом. Не чуя под собой ног, будто летя навстречу кораблю.

Сердце билось, как сумасшедшее.

Она раскинула руки, будто крылья. И тогда вслед пёстрой стае птиц устремилась ещё одна. Альбатрос. Дитя урагана.