И ружья не было (джен)

— Значит, ты сидишь дома и разговариваешь с котом?

— Вот, конечно. Когда ты это так говоришь — звучит скверно.

— А как?

— Ну уж, по крайней мере, не так. Так-то, если уж обвинять меня взялся, то, давай, еще и собаку мне припомни.

— А есть и собака?

— Вестимо. Есть у нас и собака. То есть как есть, он сам у себя, свой собственный... Мы его на помойке нашли...

— Я, если хочешь знать, тебя за разговоры с собаками и кошками не осуждаю. А только разобраться хочу.

— Ну да... Знаю я таких, которые не осуждают... Ну ладно, пустое! Я тебе объяснять — объясню, но ведь ты не поймешь же! Не поймешь! Будешь умничать и во все время эпиграммы в уме строить. Да и вообще! Какое тебе дело, с кем я говорю? Если уж я выбираю говорить с котом или собакой — то уж, во всяком случае, не потому, чтобы потом объяснения тебе делать. Поговорил и поговорил — что обсуждать!

— Так что тебе кот с собакой сказали-то?

— Опять за свое! Давно пора отстать бы от этого. Хорошо, ладно, расскажу тебе. Но знай — только потому говорю, что знаю, что ты иначе меня со свету сживешь с этой собакой.

— Так что собака-то сказала? Велела гадостей сделать?

— Никогда. У нас, если хочешь знать, хорошая собака. Хорошая собака еще никому не мешала... Он сначала дом хотел охранять, но у нас не было. Мы сами нигде не жили. Мы только из города приехали. Хозяйства тоже не было. Все без молока и без молока — так и умереть можно. И решили тогда корову купить.

— Корова тоже говорящая?

— Не мели чепухи! Как же это корова говорящая! Это настоящее сумасшествие, помешательство, горячка нервная, в конце концов, если корова заговорит... Тогда только в поликлинику, для опытов...

— Ну так и что?

— Перебиваешь? Не можешь без этого... Ладно, стерплю. Но в последний раз, ты это учти себе! Да... Значит, решили мы корову купить. Но денег у нас тогда не было — это пока мы клад не нашли. Как нашли, тут же все и наладилось. Взяли мы тогда корову. Корова, я тебе скажу — животное очень полезное. Если хочешь знать — самое то для интеллигентного человека.

— Это почему? Молоко полезно?

— Вовсе нет. Вот пока коровы нет — сплошные метания духа. После — исключительно физические страдания. И, надо тебе сказать, отрадная перемена. Плюс еще и свет в помыслах, близость, опять-таки, к народу. Это еще со Льва Толстого пошло. Хотя, могу тебе сказать, у меня и до коровы была жизнь совершенно беспросветная, жил как крестьянин крепостной.

— Ладно, но вернемся все-таки к собаке. Что она сказала?

— А жаловалась, что с тех пор, как корова появилась, у нас стало всегда одно молоко, до отвращения доходило. Утром молоко, вечером молоко. Причем холодное, холодильник покупать не надо. Я из-за молока этого тогда слег с холерой — от холода.

— Холерой?

— Или гриппом. Да не важно... Ну вот. Тогда, после коровы, значится, у нас стало всегда вечно одно только молоко. Все ведра, все тазы молоком заняты. В умывальнике — и то молоко.

— А умываться как?

— А так. Надо меньше пачкаться.

— Значит ты заболел холерой...

— Или гриппом.

— Или гриппом. От холодного молока. А потом что было?

— Лечился я, ясное дело, от холеры-то... Или от гриппа. Малиной меня отпаивали, голову обложили полотенцем — все comme il faut. Это, если хочешь знать, кот малину принес. Он умный, рукодельник. То есть, у него, конечно, не руки, а лапы... Лаподельник... Вот видишь! До чего довел! Я сам сбиваюсь теперь из-за тебя... Значит... Кот-рукодельник. Он еще и вышивать может, и на машинке тоже. И меня лечил... И вылечил. Получше некоторых, надо сказать. Ты женат? Был бы у тебя такой кот, ты, может, и не женился бы никогда.

— Врешь ты, что болел из-за молока. Не из-за молока вовсе.

— Вот еще обвинения. Это из-за чего это, по-твоему, я болел?

— Ты болел после того, как чуть в реке не утонул. Ты тогда ружье в воду выкинул, а потом и сам прыгнул. Утопиться хотел.

— Все ты путаешь. В целом, неудивительно. Так человека перебивать — кто угодно запутается. Так вот повторяю тебе в последний раз. Это собака тонула, а не я.

— Хорошо, пускай собака. Зачем собака пыталась утопиться?

— Утопиться! Что еще ты вбил себе в голову! Все у тебя надрывом выходит каким-то. Тебя послушать — так все вокруг самоубийцы получатся. Как ты живешь с этим — не понимаю.

— Но тонула же собака. Ты сам сказал, что тонула! Сама в речку прыгнула. Значит, утопиться пыталась.

— Все переврал. Начать с того, что ружье упало в речку случайно. А собака пыталась его вытащить. Ну а ружье тяжелое было. Его так просто со дна не поднимешь. Вот и тогда стал он тонуть.

— Что же он не бросил ружье?

— А как! За ружье-то деньги плачены, а его жизнь бесплатная.

— Хотел он утопиться, значит.

— Опять ты со своим «утопиться». Вот вобьют себе некоторые люди что-то в голову, так потом их никакими силами уже не переубедить. И ты вот из этих, сосредоточенных. Такие, я скажу тебе, чаще всего с ума сходят. Вот кто тебе сказал, что собака утопиться хотела? Так нет! Вбил себе в голову и стоишь на своем, и не собьешь тебя.

— Так что потом с собакой сталось?

— Собаку вытащил бобр. Так что собака жива и здорова. Бегает по двору, линяет — хоть в дом не заходи. Зато новая шерсть растет пушистая, шелковистая. Можно зимой на снегу спать.

— А что он с ружьем-то собирался делать? С тем, которое в речку упало?

— Охота. У него же инстинкт просыпается. Его в лес тянет со страшной силой.

— И не жалко ему зверей стрелять?

— Жалко. Но а что делать, если у него инстинкт? А звери, кстати, для того и созданы, чтоб на них охотились.

— Что случилось на охоте? Почему он ружье выкинул?

— Вот опять. И к чему ты сейчас подводишь? Наизусть знаю! Сейчас опять будешь про психологию говорить. Что ружье он сам в речку выкинул, устыдившись содеянного, а то и для того, чтобы улику спрятать. А чего такого содеянного — ты и сам не знаешь. Разве только нафантазировать можешь — на это ты мастер.

— А фотографии?

— Какие фотографии?

— У тебя были фотографии.

— Не было фотографий. Вот ты сам тоже... Откуда ты все это берешь — не знаю. И ружье откуда ты взял? Ты сам-то это ружье видел? Или так, с чужих слов доискиваешься? Сплетни собираешь? Ты же даже кота и собаки в глаза не видал, а тоже рядишь, расспрашиваешь меня про них. Ты мне лучше скажи, тебе зачем про это знать? Что у тебя за надобность в этом?

— Я понять хочу.

— Чего тут понимать? Дело совсем простое, и мыслей твоих не стоит. Это ты почтальона убил. Шапку его в лесу нашел — всю разорванную и окровавленную с дырками от пуль. Все говорил, что через нее хорошо вермишель отбрасывать.

— Это ты был, а не я.

— О, договоришься! У тебя получится, что все вокруг виноваты, а только бы не ты сам. У меня доискиваешься про кота, про собаку, про то, зачем в речку прыгал.

— Да нет никакой собаки. Прыгал в речку ты сам. Ружье выбросил и сам следом прыгнул.

— Договоришься! Я так и знал, что договоришься, до самого края договоришься, до абсурда, а все будешь продолжать. Собаки нет, кота нет, да и меня тут тоже перед тобой не сидит, раз уж на то пошло.

— Ты в разделе имущества участвовал?

— Перескочил. Уходишь от темы. А вот и знаешь, я теперь твою методу возьму и все буду у тебя выпытывать. Вот собака с кошкой же одно лицо, по-твоему, выходит — и лицо это мое. Зачем им тогда нужно было имущество делить? А ведь делили! Я думал, что скоро печку пилить начнут.

— Имущество не кот с собакой делили, а ты с почтальоном. А почтальон тот приходил, чтобы долг взыскать.

— Долг, глядишь, карточный? Какой сочинитель! Я вот давеча Льва Толстого упомянул, а теперь ты ему еще и фору дашь. Ты мне лучше скажи, а что ты сам-то в лесу третьего дня делал? Ведь я соврал. Я соврал будто не знаю, какого-то бобра выдумал — думал, что ты заметишь, как я тебе спустил. А ведь вот бобра как раз-то и не было. Это ты собаку из реки вытащил.

— Собаки не было, это ты тонул. Ружье выбросил и прыгнул следом, чтобы утопиться.

— А вот и допустим даже, что и не врешь. Признаешь же, что вытащил меня из реки? А тогда, где же ружье? Ты же тут битый час меня спрашивал про ружье, что на охоте случилось, куда я стрелял, и мучила ли меня совесть. А вот где же ружье-то, на которое ты так напираешь?

— Значит ты признаешь, что это ты прыгнул в реку и собаки никакой не было?

— Ага! А на вопрос-то мой ответить избегаешь. Я тебе скажу, почему. Потому что не нашел ты никакого ружья. А все потому, что, вытащив собаку, ты ружье забрал с собой. И вообще за собакой-то ты гнался, когда она твое ружье унесла. Может сам хотел ее уморить, утопить, как щенка, но усовестился. Собака все-таки, бессловесное животное, друг человека.

— Так ты же мне рассказывал, что собака говорящая!

— Я тебе только сказал, что я с ней говорил. Ты почему подумал, что она мне отвечала?

— Не отвечала?

— Естественно нет... Что ты уводишь опять? Давай-ка лучше с тебя спрашивать. Я тебе версию изложил. Это ты мне теперь сказать должен. Как по-твоему? Была собака или нет?

— Не было собаки.

— А где тогда ружье?

— Ружье ты спрятал...

— До того, как ты меня вытащил полумертвого из речки или после?

— Сообщники...

— Хороши сообщники! Я тонул, можно сказать, при последнем издыхании находился, а они вместо того, чтобы спасать меня, в речку ныряли, ружье прятали.

— Я когда тебя вытащил — в больницу повез. Пока управился, ружье исчезло. Ты знаешь, кто его спрятал. Говори!

— О, теперь значит я тебе дырку в твоих выдумках помочь заделать должен? Так у нас работает? Ты мне городишь нелепицу, а я еще и исправляй. Ну изволь, если так. Мой сообщник — это ты. Поэтому меня из речки спас, а ружье припрятал. Все? Доволен? Срослось? Позови, кого хочешь, я им-то же скажу.

— Сообщника своего назови. Имя, фамилия. Из меня тут дурака не делай.

— А вот третьего дня кричал другое. Делайте из меня что хотите, хоть чучело. Все равно мне жизнь не мила. Это когда я тебя из реки вытаскивал. Ты туда ружье выкинул, а потом и сам прыгнул. Потому что почтальона убил и его шапку кровавую с дырками бросил в лесу на дороге. Мучился тем поступком своим.

— Эка ты перевернул. Все с ног на голову. Теперь попытаешься доказать, что я тонул.

— Ну не я же. А коли уж ты сам признаешь, что ни собаки, ни кота не было — то возле реки, получается, только мы двое и стояли.

— Ладно... Оставим пока. Расскажи про фотографии.

— Опять к ним. Крутишь, крутишь что-то туда-сюда, путаешь. Отрицаешь все подряд. Только почему-то почтальон был, ружье было и кровь была. Хотя про ружье ты заключил, когда я про собаку рассказывал, а про почтальона вообще по собственному разумению выдумал. И притом собаки-то, по-твоему, выходит, нет, а ружье почему-то есть. Ну а теперь фотографии. Фотографии ты сделал. Потому что гонялся за мной весь тот день, что собака тонуть собралась. Потому и вытащил потом эту собаку.

— Ты же сказал, что собака ружье украла у меня.

— Именно. Почтальон был в лесу с собакой. Ты полдня за ним бегал, чтобы сфотографировать. Также и ружье было у тебя. Застрелить чтобы. А вот когда ты выстрелил — собака и бросилась на тебя. Ружье забрала, потом уплыть попыталась — чтобы от тебя сбежать. Но ты догнал, стал топить ее. Но потом вытащил. Одумался. Спрятал ружье.

— Тебя я вытащил из реки, а не собаку. Не было собаки.

— А почтальон был?

— А почтальона ты убил, когда он долг собирать пришел. Клад твой, который ты нашел якобы.

— О, вот теперь и к кладу прицепился. О, давай, расскажи, что там за история с кладом? Небось тоже какая-то страшная тайна, с ним связанная, есть.

— Ты клада не выкапывал, ты те деньги в долг взял. А корова — это и не корова вовсе была, а фирма твоя. А почтальона ты убил, когда он долг с тебя требовать пришел и имущество твое предложил распродать.

— А почему это почтальон долг приходит требовать? Не сходится что-то.

— Это его только ты почтальоном окрестил.

— Вот это ты, брат, загнул. Почтальон — просто посланник сатаны, собирающий долги. А если я тебе скажу, что не было вовсе никакого Почтальона?

— Отрицаешь?

— Тебя на истину наставить пытаюсь. Если уж ты взялся придумывать небылицы, да еще к концу и сам в них уверовал. И, главное, все мерзости такие. Не удивляюсь, что ты тогда концы в воду хотел. Если об таком думать — то и совсем жить не захочется.

— И что ты скажешь про Почтальона?

— А только то, что не было никакого почтальона. Да и ружья не было. Сам посуди — зачем бы ты стал топиться в реке, если можно было дуло ружья в подбородок упереть. Ты себе отчет отдавай, что ты, хотя и помешанный, но человек все еще с рассуждением, неглупый.

— Переводишь. Только это не поможет тебе.

— А что мне помогать-то? Я, если хочешь знать, ради тебя только и стараюсь. Можно сказать, достучаться до тебя хочу. Ведь нет меня, это только ты выдумал будто я есть.

— Значит выдумал? Нет, значит, тебя?

— Собаки нет, кошки нет, почтальона нет, ружья нет, да и меня тоже нет, один ты есть — потому со всех спрашиваешь.

— Ты значит передо мной не сидишь? Так получается?

— Почему же? Сижу. Вот он, весь сам есть. Только этого недостаточно еще, чтобы существование доказать. Как Декарт говорил? Тут полет мысли нужен самостоятельный. Да и то тогда только для себя самого все и докажешь, а про мир так ничего и не узнаешь. Потому что заперт в своих чувствах и, хуже всего, в своей голове. А там непонятно, кто и врет тебе. То ли черт, то ли совесть, то ли разум, то ли и вовсе молекулы дофамина какие-то. Ты потому и прыгнул в речку, освободиться хотел.

— А у тебя значит полета мысли нет?

— А ты уже сам это без меня знаешь. Ты же только критикуешь меня, что я ни скажу — ничему не веришь, да и никого из упоминаемых мной лиц нет, так, по-твоему, выходит.

— Ну и что же тогда была за история с ружьем?

— Не было ружья. Это только ты придумал будто во всем виноват, измучился, потом, опять-таки, в речку. Хотя долги и правда сделал — напоследок, так сказать. Но тут беспокоиться нечего. Ты же вот со мной целый час уже беседы ведешь в то время, как нет меня — никаких долгов взыскивать не станут.

— Я тебе в существовании отказывать не собираюсь. Ты сидишь тут, значит, существуешь.

— А ты вот туда посмотри.

— И что там?

— Кошка с собакой.

— Кошка...

— Матроскин меня звать. Это фамилия такое.

— Кошка, стало быть, тоже есть, раз здесь сидит. И, заметь себе, натуральная говорящая кошка.

— Кошка...

— Вот, наизусть знаю, ты теперь думаешь, что ты с ума сошел. Но и это пустое. Я же тоже кошку вижу и собаку вижу. Если бы мы сошли с ума, то не оба сразу. С ума поодиночке сходят, это только гриппом все вместе болеют. Ну или холерой.

— От холодного молока.

— Вот.

— Ты ерунду мне тут не городи! Ты один тут с ума сошел! Я тебя из реки вытаскивал, когда ты топиться решил. За ружьем прыгнул когда.

— Так не было же ружья. Или было?

— Было ружье. Вот ты давеча про полет мысли говорил, про то, что врет тебе мир-то окружающий — и он только весь в твоей голове. Потому и освободиться хотел. Это ты не сам выдумал, это почтальон тебя надоумил. Ты тогда идеей этой прельстился. Да и кто бы не прельстился, если уж и кошка, и собака разговаривают. А когда почтальон потом пришел подтолкнуть, так сказать, к финальному акту — то тут-то ты ему противоречить стал, даже до смертоубийства едва не дошло. Почтальон все над тобой смеялся — говорил, что ты, даже если прицелишься, попадешь не туда, только вышибешь себе половину черепа, а сам жив останешься. Вы тогда еще спорили, и он шапку бросил на воздух, чтобы посмотреть, как ты попадёшь.

— И попал?

— Попал, конечно попал. Почтальон тогда на время отстал от тебя.

— Стало быть, он жив?

— Так нет его. Нет почтальона.

— А зачем я тогда в речку прыгнул, если нет почтальона?

— Утопиться хотел. Потому что ты тогда четко понял, что почтальона-то не было, это только ты сам себя в заблуждение вводишь. Потому тоска. А потом ты посмотрел на ружье, но не решился — боли боялся, промазать, опять-таки, хотя руки-то к спусковому крючку тянулись. Сам себя так напугал, что ружьё в воду и выкинул — так сказать, подальше от греха. Но потом посидел, подумал, и все равно вслед за ружьем в речку-то и соскочил.

— И ты меня вытащил?

— Вытащил. Потому что нечего из-за такой глупости тонуть.

— Так что? Не было почтальона? Почему тогда ты тут доказывал, что я его убил?

— Он же тоже сидел перед тобой? Сидел. Значит существует. Теперь зато точно уж отделался от него. Все равно мысль-то твоя собственная. Ты ее сам придумал. Ты только два дня с ним не разговаривал. Тем, кто придумал, то есть.

— А почтальон почему?

— А так. Что сказать нельзя, то в письме пишут. Он вот и телеграммы тебе доставлял — от того, кто мысль выдумал.

— Так я сам выдумал…

— Вот то-то и оно. Тебе другие теперь нужны, чтобы самого себя на чистую воду вывести.

— Значит нет тебя?

— Нет.

— И собаки с кошкой нет?

— И почтальона нет.

— Врешь ты. Это меня нет, а не тебя.

— Да не все ли это равно? Все одно, есть кто-то один.

— Один? Очень может быть.

— Да. Либо я, либо ты.

— Ты это. Иначе зачем мне тут было с тобой возиться и убеждать, что собаки нет, что ты только сам один в речку и прыгал.

— Ты же утверждал, что есть собака?

— Специально. Чтобы бдительность твою усыпить. Ты вот сам подумай, как бы было, если бы я сразу на тебя налетел с каверзными вопросами?

— Я отнекивался бы...

— Вот. К тебе же подход нужен.

— Ну допустим. А топился я, по-твоему, зачем?

— Это ты сам дошел до того уже. Потому что не мог разобрать, где сон, а где нет — освободиться хотел, говорю тебе. Не вынес.

— Не вынес... Стало быть, ты про это выдумал мне?! Что весь мир у меня в голове? И сам веришь! Значит ты и велел! Пытался меня заставить покончить с собой!.. А зачем тогда из реки меня вытаскивал, если велел?

— Опять ты за старое. Меня обвиняешь. Ты сам подумай. Если меня нет, то все это, стало быть, ты сам сделал. И про то, что все у тебя в голове, и про то, что тонуть надо, и сам себя из реки и вытащил.

— А тебя нет?

— Нет. И кошки нет, и собаки нет, и почтальона нет, и меня нет точно так же.

— И тебя нет...

— Сам сказал, тебе другие теперь нужны. Это ты все выдумал, чтобы себе разобраться помочь. До правды дойти.

— Какой-такой правды?

— А такой, что не хочешь ты прыгать-то с этого моста, если по-честному.

— С моста...

— И правильно, я хочу тебе сказать, Федор Дмитриевич, что не хочешь. Жить — оно всегда лучше, даже если и вранье где-то есть.

— Не хочу...

— Сам посуди, ты тогда из реки выбрался, лежал на берегу и смеялся. Сам не знал, зачем смеялся. А я тебе скажу. Просто рад был, что глупости не сделал, жизнь любил. Листочки клейкие, опять-таки. Пусть даже вокруг тени какие-то, и страшный сон вместо реальности. Вот и сейчас.

— Вот и сейчас...

Он сел на краю, свесив ноги, и рассеяно посмотрел на перекатывавшуюся далеко внизу реку. На горизонте занимался розовый рассвет.