Весна, или Потерянный мальчик (джен)

Стояла темная, безоблачная ночь. Лишь у самого горизонта, далеко-далеко, проступала тонко-голубая полоска света. Тянуло холодом, но все же неуловимо и неотступно пахло весной. Окна соседних домов не горели: был самый мертвый, самый тихий час.

Динь-Динь рассекла своими легкими крыльями воздух и устало опустилась на покрытый льдом и мхом камень, с чувством потянулась. Их долгий путь от второй звезды справа был окончен: и вместе с их веселыми звонкими голосами на землю после долгой-долгой зимы пришла весна. Точнее, только должна была придти.

— Э-эх, я скоро начну жалеть, что теперь и феи-мастерицы прилетают на континент… — Динь от души зевнула, заправила выпавшую из пучка прядь за ухо. — Слишком уж утомительны эти перелеты…

— Ох, мой цветочек, — Розетта закатила глаза. — Слышала бы тебя та Динь, которая та-ак сюда рвалась… так, сколько же? Один… нет, то есть, как минимум пять, а может… так-так, нет, все-таки сначала: один, два, три…

Розетта загибала пальцы, бормотала что-то под нос. От нее привычно пахло цветами и землей: как и положено фее растений.

— Ну нет, я точно ничего не вспомню, и не просите! О, зато я знаю, кого спросить...

Она обернулась, отыскивая глазами подругу, нашла: та ловила туман, сворачивала его в капли белыми руками, раскладывала жемчугом по паутине… Розетта сложила руки рупором, крикнула:

— Серебрянка-а, не подскажешь, сколько сезонов назад Динь впервые прилетела сюда?

— А, что? — капля выпала из рук Серебрянки, впиталась в мерзлую землю. — Ты что-то сказала?

— Да! Ты помнишь, сколько сезонов назад Динь впервые прилетела сюда?

— А. — Серебрянка застыла, считала про себя: раз, два, десяток... И в такт счету, — раз, два, десяток, — неровно подрагивали ее крылья. Наконец: — Я не знаю. Может, около пятнадцати сезонов?.. Ладно, мне надо раскладывать росу: мартовский туман совсем редкий. Да и скоро рассвет, столько дел…

Она виновато улыбнулась, пожала плечами и скользнула вглубь луга, к еще пустому руслу реки. По нему скоро побежит ручей. Динь обернулась на Розетту, но та только развела руками, приложила ладонь к земле рядом с камнем и, вытянув тугой зеленый росток из почвы, опустилась на него.

Динь тяжело вздохнула:

— Да-да, я знаю, что так хотела попасть сюда, но… Ты не подумай, континент замечателен, но мы же постоянно делаем одно и то же. Как бы сказать-то? — Она начала ощупывать воздух как бы ловя слова, но их там не было. Она опустила руки, сдалась. — В общем, иногда мне кажется, что я ожидала чего-то другого, ну, или что я здесь за чем-то другим.

— А тебе, я посмотрю, на месте не сидится. Помнишь, какой переполох случился из-за тебя в ту первую твою весну? Чуть все не сорвалось.

— Ну, я тогда немного погорячилась…

— Динь, — Розетта взяла ее руку в свои, испытующе-длинно посмотрела фее в глаза, — наше счастье не в постоянном поиске чего-то нового, а в поддержании того, чтобы все шло так, как и должно. Понимаешь, цветочек? Я знаю, что это у тебя в природе, но всему должна быть мера: мы живем, чтобы каждый год приходила весна, весну сменяло лето, затем — осень, зима… Чтобы дул ветер и цвели цветы, в общем, ты и сама все знаешь. Я ведь сама была такой, как ты.

— Правда?

— Ну-у, может быть. Отчасти. В общем, и у меня когда-то был десятый, пятнадцатый сезон, но сейчас я уже давным давно перестала их считать и рада этому, уж поверь.

И Розетта выпустила руки Динь из своих. Подняла голову к небу…

— Ой! Скоро же рассвет! Прости, Динь, но мне надо все приготовить, — она вспорхнула, помахала рукой и улетела.

Динь неуверенно и слабо помахала ей в ответ.

— Значит, надо не считать… Все же так странно, что ничего никогда не кончится.

Она подтянула колени к себе и положила на них голову. Вскоре на нее опустилась тяжелая, беспокойная дремота.

* * *

Питер шел медленно, каждые двадцать шагов его душил кашель, обидная ему одышка. Он припадал к стене или к забору, хватал ртом жидкий морозный воздух, от чего кашель становился только злее, к мокроте примешивалась кровь. А маленький Джеймс каждый раз стоял рядом и терпеливо ждал, когда они смогут пойти дальше.

— Сейчас, сейчас, Джейми, дай своему братцу еще пять минут, — улыбался Питер, запрокидывал голову к небу, подставляя голую шею неподвижному морозному воздуху. — Стар я стал, а?

— Ты не старый, Питер, — отвечал ему Джеймс и все так же ждал.

Скоро они должны были выйти за пределы города, ведь только там можно по-настоящему, своей грудью встретить весну — так говорил Питер.

А пока кашель все не проходил, и Питер продолжал говорить: «Сейчас, сейчас», — и скручивался, нагибаясь все ниже к земле. Вдруг он с усилием перевалился со спины на бок, достал курительную трубку из кармана пальто, спички, мешочек с какой-то травой, от которого едва уловимо пахло духами и маком. Дрожащими руками Питер набил трубку и сделал первую судорожную затяжку.

Кашель понемногу стал отступать. Он сделал еще одну, уже спокойнее.

— Курить плохо, — сказал Джеймс.

— Я знаю, — пожал плечами Питер. — Только маме не говори, она расстроится, ладно?

И снова закашлялся, но уже не так сильно.

Повисло молчание. Секунда. Две.

— А может, все-таки домой пойдем? Мама будет ругаться, да и…

Питер истово замотал головой, погасил трубку и поднял на брата хитрые глаза:

— Не говори, глупостей, Джейми! Зачем нам домой, ну? В первый день весны просто преступно сидеть дома или, я не знаю, бродить около дома… Ну какая весна может быть в городе, а? В городе только грязь, а тут… да мне тут и лучше. Или ты трусишь куда-то идти без мамочки? Что ж, в таком случае ничего не поделать. — Он разочарованно пожал плечами, отошел от стены, чуть пошатываясь и нарочито медленно пошел туда, откуда они пришли. В сторону дома.

— Нет! — на глазах Джеймса выступили слезы обиды, он тут стер их рукавом куртки. — Ничего я не трушу! Идем уже!

И он большими шагами своих коротких ног пошел в сторону луга за городом. Питер довольно хмыкнул, побрел следом. Под их ногами камни сменились грунтовой дорогой, затем — простой стоптанной землей… На небе бледно разливался свет.

Наконец, когда последние дома остались у них за спинами, а солнце уже окрашивало небо розовым, они остановились на темном, еще покрытом жестким, смешанным с черной землей снегом пустыре. Стояла тишь. Только какие-то золотистые всполохи летали в прошлогодней траве и выше, у самых облаков: должно быть, светлячки.

Питер снова захлебнулся кашлем, закрыв рот рукавом, но скоро его отпустило.

Снова — только тишь, только светлячки…

Доверчиво пахло весной. И он, и Джеймс чувствовали: она совсем скоро. Она уже почти здесь.

— Хорошо здесь, а?

Джеймс кивнул: здесь и в самом деле было хорошо.

Он оставил взгляд больших, по-детски задумчивых глаз на брате, открыл рот с редкими зубами: собирался что-то спросить. Закрыл. Наконец, решился, открыл снова:

— А ты скоро умрешь, а, Питер?

Тот пожал плечами, словно бы ему и не было никакого дела до собственной смерти:

— Кто знает? Может, умру. Может, смерти вообще нет.

— Как же это нет?.. Не говори мне всякую чушь, я уже взрослый, — серьезно ответил Джеймс. — Я уже не верю в твои сказки.

Но Питер покачал головой:

— Взрослый, значит? А я абсолютно серьезен, знаешь ли: вот придет смерть, а я возьму и не дам себя забрать — вскочу на окно и улечу ко второй звезде справа, а там она уже никого никогда не достанет. Ни-ко-го, ни-ког-да… и я никогда там не постарею.

Вдруг он разразился задорным, чистым смехом, будто все в его жизни было замечательно, будто кто-то сказал ему что-то невыносимо смешное, хотя смех и отдавался болью в груди, хотя от него кружилась голова…

Все в жизни казалось ему таким пустяком. Таким ценным, дорогим сердцу пустяком.

А внизу, в полуметре от Питера и Джеймса сидела Динь-Динь и с замиранием сердца слушала этот смех, его голос. Почему-то мальчик казался ей родным, очень знакомым, хотя и точно знала, что ни разу в жизни не встречала его…

И все же он нечаянно и необъяснимо стал ей дорог. Очень дорог.

* * *

— Мы так за тебя переживали, Ди-инь! — Фауна со всей силы сжала ее в объятиях, так, что фее стало трудно дышать. — Понимаешь, мы по всему лугу искали тебя, мы… Ну как ты могла уснуть там, это же просто ужасно, с тобой могло произойти все что угодно, Ди-инь, наша Динь!.. И когда пришли те люди… Говоришь, они стояли совсем рядом с тобой, да?

— Т-ты… душишь…

— Ой, прости-прости, — спохватились Фауна, выпустила ее и виновато улыбнулась. Села рядом с ней.

Феи на этот раз разбили лагерь в лесу, под старым, разросшимся вширь дубом. Здесь было хорошо, тихо и совсем не было людей.

Скоро, как только закончатся все приготовления к весне, они улетят, Динь знала это, но сейчас ей бы хотелось не знать. Феи сидели в кругу у костра, усталые после работы и долгого пути. Серебрянка задумчиво заплетала длинно-текучие, похожие на водный поток волосы в косу, распускала белыми пальцами, заплетала снова: она всегда так делала, когда волновалась. Иридесса ткала нити из падавшего сквозь листву света, сматывала их в клубок…

Динь повела головой из стороны в сторону:

— Что вы, не стоило так за меня и переживать… Все же хорошо, правда?

— Ты слишком беспечна! — отрезала Иридесса, ударила кулачками по земле, отчего свет в ее ладонях рассыпался и потух. — Слишком беспечна! И я не понимаю, почему ты так спокойно относишься к…

— Ладно-ладно, остынь, не надо давить на нашу Динь, — сказала Розетта. Вздохнула.

Повисло молчание. Серебрянка все так же плела волосы, Иридесса, верно, чтобы успокоиться, вновь начала ткать свет, казавшийся еще ярче в ее смуглых руках. Наконец…

— Я знаю, что вы скажете, но я чувствую, что я как-то связана с этим мальчиком, — ни на кого не смотря, сказала Динь. — Старшим. Он… он чем-то очень особенный для меня. Я не знаю почему, но я это чувствую. Его смех такой… знакомый, хотя я точно знаю, что не слышала его раньше. Может, я была рождена от этого смеха?

Она обвела глазами своих подруг, остановилась на каждой, ища ответа, но — нет. Только обеспокоенность, только недоверие.

— Цветочек, — Розетта подсела к ней ближе, так, что кончики их крыльев соприкоснулись, положила теплую руку ей на плечо. — Все может быть. Но ни одна фея не знает, от чьего смеха она была рождена, да и не может знать. А если бы и знала… у людей своя жизнь, у нас — своя. Тебе лучше не думать об этом человеке.

Динь опустила голову, сплела пальцы в замок.

— Но я не могу не думать о нем.

— Цветочек…

— И, кажется, он скоро умрет. А я останусь жить. Мне как-то странно от этого, я… я даже не знаю, как это сказать. Если бы…

«Если бы его можно было спасти», — подумала Динь, но не сказала этого вслух. В этом желании было одновременно что-то глупое и стыдное, что-то, о чем не стоит рассказывать никому. Ни единой живой душе.

И поэтому она лишь помотала головой: «Нет, ничего».

Но, никому не сказав, она нашла того мальчика и наблюдала за ним, с каждой секундой все больше чувствуя, что чем-то он отличается для нее от других людей. Чем-то.

* * *

Питер снова лежал на той же белой простыне, смотрел во все тот же белый с длинной трещиной потолок. Такой утомительной трещиной. Сегодня Питеру очень хотелось спать, и в то же время никогда он так не боялся заснуть. Где-то безумно далеко слышались голоса Джеймса, матери, врача… Врач, кажется, говорил что-то вроде: «Мне очень жаль, миссис Барри, но ему уже ничем не помочь. Мне очень жаль». А мать, конечно, говорила, что этого не может быть, что должно быть какое-то другое, новое, лучшее лекарство.

Но не было никакого нового лекарства. Питер знал это, как прекрасно, на самом-то деле, знала и его мать, и ему было жаль, что, несмотря на это, она так убивается. Ведь даже не станет его, останутся Джеймс и Сара, и Мэри-Энн, и маленькая Маргарет…

У него разболелась голова. Снова начался кашель, хотя легкие болели еще с прошлого раза. Он повернулся на бок, втянул носом запах подушки: запах соленого пота и лекарств. Его пота. Снова потянуло в сон, но он все-таки боялся заснуть, пусть это и глупо, и стал напряженно всматриваться в окно. Снова было видно звезды. Пара голубей пролетела совсем рядом — здоровых, белых-белых голубей…

Наконец, его дыхание успокоилось.

Тук-тук-тук.

Он слышал его все время, слышал его давно, — он только что понял это, — но заметил, обратил внимание только сейчас: тук-тук-тук.

Стук был слабым, но настырно-монотонным, и он с неверием и неясной ему самому надеждой увидел маленький кулачок той, что скучала ему в стекло, рядом с деревянной рамой. Той, что была ростом с ладонь, той, за спиной которой была пара прозрачных крыльев, той, что будто бы изнутри светилась ласковым, золотисто-теплым светом. Он верил в фей, когда был маленьким, как Джеймс, а сейчас...

Питер сдернул одеяло, вскочил, отчего у него в глазах потемнело — он оперся локтем на изголовье кровати, отдышался и пошел к окну, медленно, спокойно.

Никогда еще ручка форточки не была такой скользкой и тугой, как в тот день. Но, наконец, в комнату втек холодный уличный воздух с примесью гари и фабричного дыма, а Питер прислонился к стене рядом с окном, сполз вниз, выпрямив ноги.

Динь-Динь не знала, зачем она пришла, имела ли она право к нему приходить, но она сжала губы, прижала к груди мешочек с волшебной пыльцой, рассчитанной на дорогу до дома, и влетела в открывшуюся форточку.

Она остановилась, перебирая воздух крыльями, у его лица. Долго смотрела на его в веснушках щеки, на его клочками торчавшие медные волосы, на его чуть шевелившиеся от хриплого, со свистом дыхания губы.

Динь-Динь выдохнула и подлетела чуть ближе.

— Мы с тобой связаны, — сказала фея.

Ее голос — звон колокольчика. Люди не могут понять фей. И все же он понял. Пожал плечами: «Может быть», сложил руки горстью, так, чтобы она могла сесть.

И она села, сложив набок ноги. Его пальцы были холодными.

— Я… — но она так и не придумала, что ему сказать.

Она только сидела на его руках, отчего на кожу Питера оседали ее ласковый свет и пыльца, она только смотрела на него, слушала его дыхание и чего-то ждала. Вскоре его дыхание совсем успокоилось, веки тяжело опустились на глаза, и Питер заснул.

В комнате становилось совсем холодно. Но среди холода чувствовалось легкое, радостное дыхание весны.

Динь-Динь несмело поднялась с его так и оставшихся в горсти рук, подлетела к его груди, протолкнула пару пуговиц его пижамной рубашки в петли и прижалась щекой к коже, под которой медленно и неровно еле-еле билось его огромное сердце.

— Я хочу, чтобы ты жил.

И вдруг, повинуясь странному наваждению, фея раскрыла мешочек с пыльцой. Ее пальцы ее не слушались, она повторяла себе: «Вот бы сработало, вот бы успеть, вот бы…» — но она все же высыпала пыльцу на руки и придавила их к его груди, сама не зная, чего она ждет.

Пыльца опадала вниз золотой пылью, не задерживаясь на коже, рассыпаясь, а Динь ее все ловила и ловила, прикладывала, надеясь на чудо, пока его сердце совсем ни остановилось. Пока она не прижалась лбом к его холодной, теперь такой тихой коже, а на ее красном от безысходного гнева лице не выступили слезы. Она ничего не видела, ничего не слышала, ничего не замечала, хотя пыльца смешалась с ее слезами, просочилась вглубь, а кожа мальчика вскоре стала совсем теплой…

Даже рыдания фей похожи на звон колокольчика.

* * *

К утру комната Питера была холодна и пуста. За окном пели птицы.

— Он улетел ко второй звезде справа, — сказал Джеймс матери.