У Христа на елке (джен)

— Слыхали? У Христа будет елка.

Том лениво поворачивает голову к Эми, которая раздражает его своим вечно жизнерадостным настроением. Христом в насмешку над внешностью приютская саранча прозвала Адама Роджерса — владельца фабрики по производству ваксы, стоящей неподалеку от их унылого пристанища. Почти все дети, выпорхнув из дырявого гнезда миссис Коул, попадают на фабрику и уже никогда не покидают ее пределы. Путь их был и остается весьма коротким.

— И что нам до того? — бесцветным тоном интересуется Том, подкидывая зеленый плюшевый мячик. Сегодня — воскресенье, и они все заняты блаженным ничем. Том не может заявить, что полностью презирает учебу, но их учитель доктор Уайт слишком туп да к тому же глух на одно ухо, чтобы хотя бы изобразить заинтересованность в обучении саранчи. Том схватывает идеи слишком быстро, а углубиться в них нет возможностей. Книги в приюте скучные и старые, в основном приключения или сказки, а Том бы с удовольствием изучал что-нибудь серьезное. Но ум приютской саранче не нужен — прислуге или рабочему большого умишка иметь не положено. Том бы не удивился, скажи ему кто-нибудь, что попечительский совет намеренно изъял всю образовательную литературу из крошечной библиотеки — от греха подальше.

— Миссис Коул сказала, что нас пригласят. — Эми жестикулирует, когда взволнована. — Даже старших! У них там какой-то план по благотворительности, и нас непременно в него включат.

Приют наполняется жужжанием недоверчивой саранчи.

— Лично я плевать хотел на елку, — тем же ленивым тоном отзывается Том. — Что за ребячество? Вам уже не пять.

Его незыблемый авторитет оказывается смят лавиной веры приютских в чудо, неподвластной никакой логике. Все дети вне зависимости от возраста в глубине своей души надеются, что настанет тот день, когда их "заберут домой". Том приверженность этим надеждам не разделяет — возможно, он один из немногих, кто не желает стать "чьим-то", вполне удовлетворяясь мыслью, что однажды просто захлопнет за собой дверь этой жалкой вонючей богадельни и станет хозяином своей жизни.

— Миссис Коул сказала, что если ты приглянешься там кому-нибудь из благотворителей, то тебя заберут домой, — благоговейным шепотом произносит Эми, и детские губы округляются в восторженном "О". — А народу, говорят, будет тьма. Вот здорово, правда?

— И в чем вы пойдете? Оборвыши никому не нужны. — Том презрительно усмехается. — Вы испачкаете всех вокруг.

— Брось, — Деннис окидывает себя внимательным взглядом, — мы, конечно, бедны, но не чумазы. И потом, миссис Коул обязательно позаботится о нашем внешнем виде. Кроме того, они же там знают, кого приглашают, верно?

Том ехидно кривит губы.

— Люди ничего не знают за пределами своего мира, Бишоп. Они думают, что знают, только и всего.

Но саранча машет на него лапками. Всю оставшуюся неделю разговоры бесконечно вертятся вокруг предстоящего торжества и успевают порядком Тому надоесть. Не то чтобы он любит разговаривать, особенно с приютскими, считая общение с ними бесполезным, но общая атмосфера витающего в воздухе предвкушения особенно раздражает его. Он только больше уходит в перечитывание двух или трех мало-мальски умных книг, считая, что научится у них гораздо большему. Миссис Коул называет его странным, но вопреки ее желанию унизить его, Том гордится своей необычностью. Исключительно она и способна завести его дальше ворот фабрики.

Том с некоторых пор увлекается мыслью о способностях, таящихся внутри него. Миссис Коул только и делает, что зудит над ухом об одержимых дьяволом детях, она даже вызывала священника из ближайшего прихода, но тот так и не смог открыть свою "Книгу общих молитв". Та то выпадала у него из рук, то страницы листались сами собой, так что Тома в конце концов отправили обратно в его комнату. Сидеть в своей комнате в одиночестве — его любимое занятие. Приютские слишком глупы, некоторые из них — наивны и потому жалки, третьи — плывут по течению, чтобы проводить с ними еще лишний час. Когда Том вырастет и окажется в более-менее приличном обществе, он выберет для себя людей со схожими идеями и организует свое собственное общество. Почему бы и нет? Сейчас вся страна организовывает какие-нибудь общества, будь то кружок по вязанию крючком или социалистическая банда. Миссис Коул твердит, что от социалистов одни беды, значит, социалисты понимают толк в том, что делают.

Рождественским утром миссис Коул выстраивает их всех в шеренгу, как маленьких заключенных. Самому взрослому из них, Билли, четырнадцать, и он уже протоптал уверенную тропинку на фабрику.

— К двенадцати все должны быть готовы, дети. — Миссис Коул обводит подопечных строгим придирчивым взглядом. — Деннис, вымыть руки. Анна, причесаться. Немедленно. И я проверю у всех, чистые ли у вас уши. Вы помните, что необходимо вежливо поздороваться и после учтиво попрощаться?

Саранча отвечает разноголосым хором:

— Да, мэм.

— Любая провинность закончится закономерно: поркой.

Том сдерживает зевок. Порка в давящих на него стенах приюта — не такое уж и частое явление вопреки мнению сердобольной миссис Томпкинс, раз в месяц заглядывающей к ним с мешком всякой всячины. Яблоки, старые игрушки, одежда — она тащит в приют все, что может хоть как-то улучшить жизнь местной саранчи. Том слишком брезглив, чтобы брать чужие вещи, и только плюшевый мячик стал исключением. Подкидывание игрушки вошло в привычку, как входит в привычку курение у взрослых, и Том бережно хранит мячик во внутреннем кармане поношенного черного пиджака. Черный — его любимый цвет. Черный — поглощает, черный — невозмутим. Никто не может сказать, какое настроение у человека, одетого в черный.

Входя в украшенный к Рождеству дом Роджерсов, Том невольно думает, что он сам ни за что в жизни не поселился бы рядом с работой, да еще в таком чумазом квартале, где на улицах встречаешь или работника, или приютских, или женщин, разукрашивающих свои лица. Он видел двух или трех — они шли в каком-то возбуждении, жестикулируя и обсуждая "удачно выдавшуюся ночку с матросами". Миссис Коул при виде них всякий раз крестится и шепчет что-то об отпущении грехов. Да разве они хотят, чтобы их отпускали? Тот, кто боится согрешить, не ищет на своем пути матросов.

— Доброе утро, — сквозь зубы произносит Том, шагая мимо встречающего гостей хозяина дома, Адама. Его вытянутое лицо с прямыми волосами до плеч, педантично разделенными на две части прямым пробором, короткие рыжеватые усы и ровно подстриженная бородка действительно напоминают образ из книг, которые глуповатые люди называют "священными". Том же считает их умелым средством управления людьми. Кто достаточно хитер, тот и владеет всем миром, вот и вся правда. Приют с ранних лет учит одному: выживает сильнейший. А кто такой сильнейший? Тот, кто отрицает милосердие, доброту, сострадание и прочую чепуху, мешающую трезво размышлять. Или ты, или тебя — вот главный закон жизни.

Приютская саранча, конечно же, сразу плотно облепляет огромную пушистую ель, украшенную бантами, игрушками и расписными шарами. Робко трогая иголки дрожащими лапками, они перешептываются, отказываясь верить своему счастью. Том, остановившись у окна, громко фыркает, снисходительно наблюдая за ними. Вот оно — мещанское счастье. Это слово — "мещанское"— он услышал от кухарки и решил, что оно прекрасно подходит для описания людей, пределом мечт которых являются деньги или сытная жизнь. Вся эта мишура только глубже заталкивает тебя в фабричные ворота. Нет! Надо стремиться к большему, надо жадно изучать мир, чтобы сделать его удобным для себя — вот это правильная широта мысли. Жаль только, что ни у одной саранчи не хватит мозгов, чтобы понять ее.

— Не любишь праздники? — мягкий, обволакивающий голос звучит за спиной, и Том неохотно оборачивается. Голос ко всему прочему звучит так, словно Тому все прощают: и прошлые слова, и будущие, и проступки, и стремления, и даже убитого кролика, которого Бишоп так любил. Кролик Тома раздражал, и в один день он просто приказал ему перестать дышать — тот и помер. Свалился набок, посучил смешно лапками и замер. Саранча потом недели три с красными глазами ходила.

— Я к ним равнодушен. — Том знает, что стоило бы прибавить "сэр", но решает показать свой характер. — Это для малышни.

От тона прощения в голосе ему становится неуютно и тошно. Он прощения не просил и грехи свои отмаливать не собирается: в воскресной школе Том всегда скрещивает пальцы перед вынужденной исповедью и врет напропалую. Никакого Господа не существует, все это сказочки для дураков. Был бы он, да тем более такой, как в "священных книгах", так спас бы его мать, его самого вытащил бы из вонючего приюта. Но Том по-прежнему живет в этой дыре, где по ночам в кладовой скребутся крысы, вода зимой замерзает в чаше для умывания, а вместо перчаток саранча использует собственное горячее дыхание. И ладно бы этот Господь плевал на него одного — из-за той силы, что в нем сидит, но ведь он позволяет миссис Коул орать на Эми и таскать ее за волосы. А Эми — жизнерадостная овечка. Разве таких Господь не должен оберегать? Разверзнется небо и сияющая рука схватит миссис Коул за шкирку! Нет, не бывать этому.

Роджерс в накрахмаленной белой рубашке похлопывает его по спине. По-отечески. Том сразу отодвигается в сторону на пару шагов и смотрит на него исподлобья. Слишком же у мистера благочестивый вид. Такие, небось, очень любят хорошеньких мальчиков.

— Сколько тебе лет, дружок?

— Одиннадцать.

Тому в самом деле одиннадцать — через неделю.

— А! Уже довольно взрослый. — Адам согласно кивает. Для владельца фабрики он одет совсем просто, и в отличие от другие взрослых, его усы и борода не напомажены. — Впрочем, праздник ведь не только для маленьких. Я вот лично люблю праздновать Рождество каждый год, оно вселяет надежду, что будущий год станет лучше предыдущего.

— У приютских одна надежда: чтобы их "взяли домой".

— А ты, конечно, считаешь ее ребяческой?

— Я не люблю подчиняться чужим правилам. — Том равнодушно пожимает плечами. — Вот, допустим, вы бы меня усыновили. И через месяц прокляли бы свое решение.

— Отчего же?

— У приютской саранчи проблемы с доверием. Вот вы доверяете своим рабочим?

— Разумеется.

— А я никому не доверяю, и вам — тем более. Сегодня вы пригласили нас на елку, а завтра захотите получить что-нибудь взамен.

Адам невесело улыбается.

— А что, если я ничего не попрошу взамен?

— Значит, попросите позже. Через пять лет придете и скажете: "А ты помнишь, Том, как я позвал тебя на елку и угощал сладостями? Теперь пришло время вернуть должок".

Адам задумчиво приподнимает густые рыжие брови.

— А как же просто желание подарить детям сказку? Самое банальное сочувствие и сострадание. Неужели вас такому в приюте не учат?

Том скептически морщит нос.

— Попробуйте найти сострадание в миссис Коул. Это как в темный колодец засунуть фонарь, чтобы найти упавший на дно камень. А саранче вы хуже делаете. Они же теперь поймут, что где-то там, в доме богача, есть нарядная елка, подарки и тепло. Они бы об этом не знали, но вам захотелось потешить свое милосердие. Вы сделали это для себя и гордитесь собой. Ах, какой я молодец! Я угостил приютских ребят сладостями. А ведь мы потом яблок до весны не увидим, так, огрызки да кожуру. Миссис Коул предпочитает покупать корм для свиней и гордится своей находчивостью, я недавно их разговор с попечителем подслушал.

Адам грустно качает головой.

— Возможно, ты и прав, Том. Но я пригласил вас сюда от чистого сердца. Я знал, что многим из вас необходима доброта и свет, чтобы поверить: жизнь совсем не так темна и одинока, в ней есть те, кто желает счастья и способен протянуть руку помощи. Взгляни в их лица: они сияют от удовольствия. Я часто хожу мимо вашего приюта и вижу, как вы грустите. И мне самому становится ужасно грустно. Дети заслуживают счастья и любви, вот что я думаю. В прошлом году у меня умер единственный сын, и я твердо решил: я устрою сироткам елку.

Том невольно переводит взгляд на детей: Эми в своем застиранном розовом платьице и правда будто выглядит иначе. Глаза ее, водянисто-голубые, светятся от удовольствия. Она шаловливо поворачивает голову то к поющему песенку Бишопу, то к незнакомому взрослому и хихикает. Билли неуклюже скачет в одном темпе с другими, и кажется, что его огромные уши подскакивают вместе с ним, а Джон заискивающе посматривает на женщину в голубом шелковом платье, которая отвечает ему ласковым взглядом. От странного хоровода исходят волны тепла, и на мгновение какая-то неуправляемая сила подталкивает Тома вперед. Что, если и ему найдется место среди них? Если и на него обратит внимание та леди в голубом? Или другая, в зеленом? Если его захотят полюбить и распахнуть для него объятия?

Том уже поднимает ногу, чтобы сделать шаг, как вдруг издевательски смеется над собой. Этот чертов Христос своими разговорами пытается завлечь его в мир, где якобы добро способно спасти всех на свете, как в примитивной сказочке. Как бы не так! Миссис Коул — цепной пес, но она не дает им умирать.

Да и какого черта ему нужна их любовь, их сочувствие? Жалкая подачка. Он не собирается заслуживать ничью любовь, и точка. Он не собирается унижаться, лебезить, строить из себя паиньку, чтобы добиться желаемого. Он проложит свой путь сам, вот что он сделает. Он вырастет и соберет круг подобных себе, и вот тогда все леди в голубом пожалеют, что раздумывали, взять ли к себе джонов и билли или они и так перевыполнили план по доброте, попрыгав с детишками вокруг елки.

— Моему сыну было десять.

— Сочувствую. — Тому откровенно плевать.

В приюте у каждого — свое горе. Кто-то попал туда младенцем и бережно хранит одеяльце, кого-то отдали родители, не в силах прокормить. У Билли, например, от чахотки мать померла, когда ему было семь, а тетка взять наотрез отказалась — еще бы, кому нужен лишний рот. Том привык, что горе находится рядом, незримое, но вездесущее. И чем больше горя вокруг, тем меньше оно тебя трогает.

— У тебя нет друзей?

— Они мне не нужны.

— А если бы я в самом деле предложил тебя усыновить?

— Я бы отказался. Не люблю чужие правила, сэр. — И Том произносит слово "сэр" с особенным нажимом, показывая, что расстояние между ними неизмеримо. Что этот владелец ваксы возомнил о себе? Деньги ничего не решают, только ум и стремления. — Мне бы у вас стало душно. Поверьте, послушного ребенка вам из меня не сделать. Я как тот волк, что всегда смотрит в сторону леса.

Роджерс закладывает руки за спину, глядя на саранчу поверх головы Тома. Та уже принимается водить хоровод, сцепив лапки, и вовлекает в него нерешительных взрослых. Гостиная приходит в движение, наполняется топотом ног, смехом и улыбками.

— Приятно видеть радостных детей, — произносит он негромко. — Что же, мне не терпится к ним присоединиться. Спасибо, что был честен со мной: для этого требуется храбрость. Пожалуй, я превращу сегодняшнее торжество в традицию. Хотя не думаю, Том, что тебе захочется прийти на мою елку в следующем году, я буду надеяться и ждать. А ждать я умею.

...Саранча собирается в холодной и сырой игровой комнате и, усевшись на пол, одновременно, торопясь и пыхтя, развязывает ленты холщовых мешочков.

— Гранат! Я такой на картинке видела.

— Яблоко, какое сочное!

— А у меня — груша. Смешная, правда?

— Сливы!.. Э, Билли, руки прочь!

— Финики, целая пригоршня!

Том обводит их всех презрительным и высокомерным взглядом. Он предчувствовал, что ему достанется самый лучший и дорогой подарок.

— Роджерс знает, кто заслуживает наибольшего внимания. Посмотрите, посмотрите: у меня здесь настоящий инжир.

Эми ложится на пол и баюкает в руках гранат. Остальная саранча тоже любуется фруктами, нюхая, рассматривая со всех со сторон, пробуя лизнуть. В полутемной гостиной они кажутся невыносимо яркими.

— Подумаешь! — вдруг звонко произносит Эми, обернувшись к Тому. — Инжир, надо же, какое слово вспомнил. Смоква обыкновенная!