Дон малых порций (джен)

«Лазанья за семейным столом» (1945, Лонг-Бич)

Майкл, только что вернувшийся с войны, отстранённо молчит за семейным ужином. Вито рассказывает историю. Сонни перебивает. Майкл ковыряется в еде. С вежливой, но не искренней улыбкой.

У Майкла Корлеоне никогда не было хорошего аппетита.

Ни в детстве, когда мама ставила перед всеми пятерыми детьми дымящиеся тарелки с воскресным соусом⁽¹⁾. Ни тогда, когда он тихонько откладывал половину порции и отдавал её безымянной сторожевой собаке, пока мама не видела.

Не на войне, когда другие солдаты, обмениваясь остротами и разрывая упаковку грязными руками, жадно уплетали безвкусный сухой паёк. Там он потерял как минимум тридцать фунтов, и, как ему постоянно напоминали, не то чтобы с самого начала у него был лишний вес.

Ни сейчас, когда он вернулся домой и теперь сидел за столом, чисто выбритый и в деловом костюме. Он снова молчал за тем самым длинным дубовым столом, ставшим колыбелью его семьи, которая уверенно владела по меньшей мере пятой частью Нью-Йорка.

Дом на Лонг-Бич снова наполнился шумом, ароматом соуса и вина, и Майклу показалось, что война в Европе — это какой-то далёкий сон (или кошмар, в зависимости от точки зрения).

Кухня была настоящей фабрикой по производству еды: мама что-то напевала себе под нос, отправляя нарезанную сырую морковь по конвейеру к одной из сменяющих друг друга пожилых женщин, которые на сицилийском рассказывали ей, как правильно готовить эту самую морковь. Конни спорила о своей предстоящей свадьбе с Сонни и говорила, что цвет под названием «ванильный крем» точно отличается от «сливочной мечты», а Фредо развлекал свою очередную подружку-блондинку, которая выглядела так, будто случайно забрела сюда прямо с кастинга. Она постоянно нервно улыбалась, наблюдая за происходящим, словно не понимала, как себя вести, особенно когда на неё не обращали внимания и никто не говорил по-английски.

Майкл, вопреки протестам матери (и несмотря на то, что был одним из сыновей), взялся помочь разнести тарелки с едой. Карло Рицци уже сидел за столом, смеялся над собственными шутками и так увлечённо пытался подобраться поближе к отцу, что даже не заметил, как пар от пасты, которую Майкл бесцеремонно поставил на его место, добрался до бокала с вином, отчего стекло запотело. Во главе стола восседал отец — тихий и величественный, как король, с закатанными рукавами и аккуратно разложенной на коленях салфеткой.

Майкл стоял молча, пока Карло, сидевший на его месте, наконец не заметил его и не поднялся, демонстративно уступая в знак уважения. Майкл не смог удержаться и посмотрел на отца, который со свойственным ему сдержанным достоинством остался невозмутим, но бросил на сына столь же быстрый взгляд, едва остальные члены семьи собрались и Карло отвлёкся.

Майкл посмотрел на поставленную перед ним тарелку. Его любимое блюдо. Лазанья была толстой, красной, с расплавленной рикоттой и колбасой. Даже издалека он чувствовал запах сыра.

Блюдо, призванное напомнить о доме, о корнях, о крови.

Майкл отрезал небольшой кусочек и положил себе в рот.

Капля томатного соуса упала на тарелку. Затем ещё одна. Красные пятна на фоне белого и коричневого.

Не говоря ни слова, он почувствовал, как к горлу подступает желчь, и сделал вид, что осторожно кладет вилку на тарелку, легонько похлопав себя по губам. Остальное так и осталось нетронутым.

— Ты ничего не ешь? — Сонни приподнял бровь, на этот раз пытаясь быть осмотрительнее и говорить потише.

Поэтому он наклонился к Майклу поближе, пока остальные члены семьи смеялись над вероятно выдуманной историей об азартных играх, которую Фредо рассказывал «Последней подружке №32».

Майкл изобразил полуулыбку, так и не коснувшуюся его глаз.

— Просто не голоден.

Он солгал. Топорно. И сам это знал.

Сонни тоже понял, поскольку их молчаливый обмен взглядами прерывался громким, недвусмысленным урчанием голодного желудка Майкла.

— Потом перекушу чем-нибудь… может, крекерами какими, — шепотом пообещал Майкл, стараясь отвлечь от себя внимание, потому что Сонни выглядел всё более обеспокоенным и уже явно собирался спросить что-то ещё.

К счастью, ему не пришлось узнавать, что именно, потому что Вито поднял бокал одной рукой, встал и положил вторую на плечо Сонни.

— За семью, — произнёс он негромким, но мгновенно внушающим уважение голосом.

В комнате воцарилась тишина, словно вода, расступающаяся перед носом корабля.

Все подняли бокалы. Подружка №32 замешкалась, но затем последовала их примеру.

Майкл поднял бокал с вином лёгким взмахом руки и тихо отсалютовал им, не встречаясь взглядом ни с Сонни, ни с отцом. Он чувствовал на себе взгляды окружающих, когда делал глоток, подавляя подступающую к горлу горечь.

И в тот же миг комната вновь наполнилась шумом.

Сонни выдал очередную шутку, уже позабыв о бедственном положении младшего брата. Фредо звякнул вилкой по бокалу, а Конни так сильно закатила глаза на какую-то фразу Карло, что они чуть не выкатились из орбит.

Но Майкл молчал. Единственный, кого не коснулись эта теплота, эта наполненность и этот смех.

Аромат орегано и запеченного сыра вновь наполнил его ноздри, когда по столу начали передавать всё новые и новые блюда, и в конце концов он почувствовал себя нелепо одиноким.

Бремя ожиданий было тяжелее любой тарелки с нетронутой лазаньей. Форма исчезла, но не тот человек, которого она создала. И пока семья поглощала угощение, Майкл сидел неподвижно и вежливо улыбался, пригубливая, но не глотая вино, и безучастно смотрел на еду, которую не мог заставить себя съесть.

Уже после того как подали десерт, подружка №32 попрощалась, а посуду поставили отмокать в раковине, Майкл продолжал сидеть за столом, на этот раз даже не утруждая себя помощью. Он всегда ненавидел уборку. Лучше сразу делать всё правильно и ничего не оставлять. Ему было жаль того, кому придётся мыть его тарелку. Он был уверен, что через пару минут выйдет мама, чтобы забрать его посуду, и сразу же обеспокоенно спросит, почему он ничего не съел.

Лазанья уже остыла. Ярко-красный соус потемнел, став похожим на ржавчину. По краям образовалась корочка. Когда он ещё раз попытался проткнуть её вилкой, она неприятно хрустнула, как струп, сопротивляющийся проколу.

Он отодвинул тарелку и встал.

* * *

«Тушеная баранина на Сицилии» (1946)

Майкл и Аполлония сидят на склоне холма за простой крестьянской трапезой. Это единственный раз, когда он ест с аппетитом.

Холмы над Корлеоне не принадлежали времени, и именно это Майклу в них нравилось.

Они были сложены из камня и розмарина, из козьих троп, вытоптанных веками. Когда Майкл поднимался по ним, вдыхая запах дикого тимьяна, пыли и дыма от костров, он почти мог поверить, что он — никто. Не солдат. Не сын. И уж точно не Корлеоне, несмотря на то, что деревня внизу носила его имя.

Он был просто человеком, испытывавшим голод, какого не чувствовал уже много лет.

Аполлония сидела рядом на шерстяном пледе, выцветшем от многочисленных стирок. Её синее платье гармонировало с цветом пледа, а волосы были собраны, словно небо над головой не заслуживало даже такой небрежности. Она достала из корзины тканевый свёрток и теперь ловко его разворачивала.

Молча и с гордостью она выложила небольшую буханку ещё тёплого хлеба и жестяную миску с тушеной бараниной, густо сдобренную морковью и травами. Мясо, пропитанное жиром, оставило пятна на пледе. Запах ударил в ноздри раньше всего — простой, насыщенный, словно вобравший в себя и огонь, и терпение.

— Mangia⁽²⁾, — полунасмешливо сказала она, с преувеличенной театральностью протянув кусок хлеба прямо к его губам.

Всего несколько недель назад, до их свадьбы, такой жест вызвал бы неодобрительное покашливание у её сопровождающих, которые следовали за ними по деревне, словно старые вороны.

Майкл невольно улыбнулся, слегка наклонился и откусил кусочек хлеба. Он жевал. Настоящая еда. Настоящая земля. Никаких консервантов. Никаких серебряных тарелок и льняных салфеток. Просто баранина, хлеб и женщина, которая не знала, от чего он бежал. А, может, и знала — как сицилийцы всегда знают, не спрашивая, но продолжают не задавать вопросов.

Затем она быстро и застенчиво поцеловала его в щеку, как будто удивила саму себя такой смелостью, несмотря на то, что они едва вылезали из постели за неделю, прошедшую со дня свадьбы.

И вот так они ели. Бок о бок, как сообщники в этом пиршестве, передавая друг другу еду между кусочками и поцелуями. Он отламывал для неё хлеб. Она кормила его оливками. В этот момент его аппетит перестал быть тем, с чем он боролся, а стал чем-то таким же естественным, как ветер, овевающий долину внизу.

Он чувствовал себя сытым. Не только едой, но и чем-то более хрупким. Чем-то тёплым и животным, не имеющим ничего общего с местью, верностью или амбициями.

Он не говорил об Америке. Ни о Кей, ни о смерти Сонни, ни о слабеющем голосе отца в телефонной трубке. Здесь, в горах, не было семейных дел.

Здесь вообще не было никаких дел. И Майклу это нравилось. Здесь он мог быть кем угодно. Здесь у него не было никаких ограничений.

Позже они задремали на пледе, чего он, несмотря на вооружённую охрану на приличном расстоянии, никогда не смог бы сделать дома в Нью-Йорке, даже когда не был напрямую вовлечён в семейный бизнес.

Солнце медленно плыло над ними, словно в неторопливом благословении. Он свернулся калачиком и задремал, положив голову ей на колени. Она мурлыкала себе под нос какую-то незнакомую мелодию, но с её таким высоким чистым голосом, если бы она пела вслух, это было бы прекрасно. Пустая жестяная миска из-под рагу лежала рядом, ложка в ней застыла, устремившись к небу.

И когда почти час спустя он снова открыл глаза, а Аполлония смотрела на него с нежной улыбкой, перебирая тонкими пальцами волосы, он подумал: «Может быть, так и чувствуешь себя, когда начинаешь всё с чистого листа».

Он никогда в жизни не спал днём. По крайней мере, не припоминал такого.

— Который час? — спросил он на ужасном сицилийском, потирая глаза и пытаясь приподняться.

А она, посмеиваясь, мягко положила руку ему на плечо, снова укладывая к себе на колени, и её шелковистая кожа коснулась его щеки.

— Неважно, — прошептала она, глядя на грозовые тучи на горизонте, но продолжая рассеянно расчёсывать пальцами его волосы. — Спешить некуда.

Через неделю Аполлония погибла во взрыве, предназначенным для него. От одной лишь мысли об этом его тошнило. Несколько дней спустя каждый раз, когда он пытался есть, его буквально выворачивало наизнанку. Он молча шёл в туалет и часами сидел на прохладной плитке пола, что только напоминало ему о ней и её прохладной ладони на лбу.

После этого он ел ровно столько, сколько было нужно, чтобы оставаться в живых.

* * *

«Утка по-пекински и уважение в Лас-Вегасе» (1955)

Во время встречи с преемником Мо Грина Майкл устраивает официальный ужин, на котором его привычки в еде подвергаются сомнению.

Обеденный зал в «Тропикане» был уединённым — без окон, зато с кондиционированным воздухом как в склепе. Такой искусственный холод Майкл ценил, но чувствовал себя в нём не совсем комфортно. Стены были обшиты панелями из тёмного ореха, люстра висела слишком низко, а освещение было настолько золотистым, что бедняки могли почувствовать себя богачами. Всё в этом помещении говорило: здесь ест власть.

Даже если это был просто тот, кто арендовал отель за пять тысяч долларов за ночь.

Майкл Корлеоне сидел во главе стола, с хирургической точностью сложив на коленях льняную салфетку. Перед ним в неглубокой лужице вишнёво-кровавого соуса покоилась запечённая утка, источавшая густой сладкий аромат вытопленного жира.

Он к ней даже не притронулся.

За столом сидели ещё пятеро: три капо, представитель профсоюза из Вегаса и новичок в городе — Джозеф Тардино, только что приехавший из Кливленда и стремившийся угодить всем и смеяться над любой шуткой.

Звенели тарелки. Вино разливали по бокалам. Кто-то произнёс тост. Майкл даже не уловил, за что именно. Возможно, в его честь. Возможно, за успех. В любом случае, сейчас все они звучали уже одинаково.

Майкл бездумно поднял бокал тем же жестом, каким много лет назад поднимал его за отцовским столом. Сделал один глоток, затем бесшумно поставил обратно.

Мужчины набросились на еду с аппетитом, обострённым жаждой денег. Тардино говорил громче всех.

— Знаете, дон Корлеоне, — произнёс он между кусками утки и мгновениями показной смелости, лишь ненадолго прерываясь, чтобы глотнуть виски. — Я слышал, вы мало едите. Сохраняете ясность ума, да?

Он усмехнулся, озираясь по сторонам в поисках одобрения.

Майкл посмотрел на него.

Только и всего. Ничего больше.

Ни усмешки. Ни улыбки. Даже не моргнул. Лишь холодный, нечитаемый взгляд человека, которому слишком долго подчинялись, чтобы ему нужно было даже произносить приказы вслух.

Смех Тардино затих. Вилка выскользнула из рук одного из капо и с тихим звоном упала на скатерть.

Тишина повисла над столом, как туго натянутый шнур.

Майкл снова взял бокал с вином, сделал ещё один глоток и повернулся к человеку справа.

— Расскажите мне о профсоюзе, — тихо сказал он, как будто его и не прерывали.

Ужин продолжился. Теперь уже в тишине.

Тардино съел половину утки. Больше он не произнес ни слова.

Этой же ночью Тардино вежливо выпроводили из города, вручили билет на самолёт, пожали руку и дали понять, что возвращаться не стоит.

Майкл больше никогда не упоминал его имя, но, когда его спросили, пояснил:

— Я не ем с теми, кому не доверяю.

* * *

«Телятина под соусом марсала с гарниром из предательства (озеро Тахо)» (1958)

На официальном ужине семьи Корлеоне Фредо напивается и начинает буянить. Майкл действует с хирургической точностью.

Стол был длиннее, чем нужно. Так было всегда. Символ власти и авторитета. Вито верил в близость. Майкл предпочитал дистанцию.

Теперь они собрались по приглашению, а не из любви. Прилетели из Нью-Йорка, Майами, Чикаго. Кузены, жёны, капо, изредка — священники или консильери, всё ещё цеплявшиеся за прошлое и заставлявшие Майкла переживать его заново с натянутой улыбкой. Майкл собрал их не ради дел. Не ради семьи. Даже не ради приличий.

Он собрал их ради воспоминаний.

Чтобы напомнить, что осталось. А что — нет.

На кухне приготовили телятину под соусом марсала — тонко нарезанную и обжаренную в муке, политую вином и грибным соусом. Майкл лично выбрал это блюдо, отдавая дань традиции, потому что это было одно из лучших маминых блюд. Тарелки, украшенные веточками тимьяна, были безупречно чисты. Бокалы сверкали вином таким тёмным, что оно напоминало чернила.

Майкл сидел во главе стола, сохраняя спокойствие. Он поддерживал светскую беседу. Спросил племянника об успехах в учёбе. С ангельским терпением слушал, как какой-то родственник объяснял изменения в налоговом законодательстве Невады. Он медленно, с изяществом разрезал телятину, пережёвывая один-два раза перед тем, как проглотить. Кивал. Растягивал губы в улыбке. Пил вино.

Фредо сидел в трёх местах от него.

Он пил слишком быстро ещё с антипасти. Он никогда не мог себя контролировать.

— Знаете, о чём никто не говорит? — произнёс Фредо так громко, что его слова, словно проволока, проскользнули под столом.

Кто-то вежливо хмыкнул, не совсем понимая, ждать ли шутки.

— Никто не говорит о том, как я держал Вегас на плаву, пока Майки не взял всё на себя.

Майкл даже не взглянул на него. По крайней мере, не сразу. Он медленно прожевал кусок, словно тот и не встал комом в горле, сделал неторопливый глоток вина, аккуратно поставил бокал.

Фредо, которому было уже тридцать с лишним лет, словно подросток всем телом навалился на стол, едва не опрокидывая его.

— Я там всех знал. Я решал вопросы. Меня уважали.

Майкл наконец повернулся к нему, улыбаясь. Тёпло. По-братски. Со всем вниманием.

— Ты прав, — сказал он тихим, спокойным и на удивление искренним голосом. — Ты всегда хорошо ладил с людьми.

Фредо моргнул. Удивлённо. Его лицо смягчилось.

— Спасибо, Майки.

Майкл едва заметно махнул официантам.

— Давайте откроем ещё одну бутылку, — сказал он. — Для Фредо.

Бокалы наполнились вновь. Разговор неуверенно ожил. Смех вернулся, как зверь, осторожно проверяющий границы своей клетки. Фредо улыбался слишком широко. Расслабился слишком рано.

Майкл отрезал ещё один кусок телятины чётким и элегантным движением.

Спросил Конни, как ей новый дом. Похвалил гарнир. Даже пошутил о том, как однажды сам готовил на Сицилии. Комната постепенно снова начала дышать.

Но его взгляд ни на секунду не отрывался от Фредо.

Он съел всю телятину.

Этой ночью, когда гости разошлись, а смех затих в пустых комнатах, Майкл вошёл в кабинет.

Ал ждал.

Ему не нужно было говорить, что делать.

Майкл налил себе ещё бокал вина и наблюдал, как в камине танцуют языки пламени. Он сидел в тишине. Но мысли его были уже совсем в другом месте — на ступенях к озеру Тахо, в небольшой лодке и детской песенке, задорно звучавшей вдалеке.

Майкл подарил Фредо последнюю ночь, когда он всё ещё мог почувствовать себя его братом.

* * *

«Холодная паста и бульон» (1960-е)

Майкл ест в одиночестве в гулком доме на озере Тахо. Еда остывает ещё до того, как он к ней притрагивается.

К 1960-му дом на озере Тахо стал слишком большим для своего владельца.

Эхо разносилось по коридорам, даже когда никто не разговаривал. Прислуга ступала тише. Двери держали закрытыми. Свет проникал только туда, куда позволял Майкл. Больше не раздавались звуки детских голосов.

Большинство вечеров он проводил в кабинете, окружённый бухгалтерскими книгами, которые ему больше не нужно было изучать, и портретами, которые он не удосужился убрать. Наполовину скрытая тенью в углу стояла фотография отца. Лицо на ней настороженно наблюдало за ним, но не давало советов.

Каждый вечер с кухни присылали еду. Горячее блюдо, то паста, то суп, приносили на подносе и бережно оставляли за дверью кабинета. Горничная никогда не стучала. Никто не стучал. Но она всегда ставила поднос достаточно громко, чтобы он тихонько звякнул при соприкосновении с полом. Словно небольшое напоминание: ты всё ещё жив.

В тот вечер это были пенне ригате с оливковым маслом и бульоном. Просто. Возможно, даже с намеком на какую-то идею. Без чеснока. Легко жевать. Блюдо, предназначенное для старика с капризным желудком, хотя ему едва исполнилось сорок.

Майкл занёс поднос в кабинет и поставил его на стол рядом с привычной стопкой непрочитанных документов. Он не сразу сел. Смотрел на тарелку, словно та была частью мебели. Нечто смутно необходимое, но совершенно неудобоваримое ни в каком виде.

На этот раз ему стало почти не по себе. Паста была аккуратно разложена и слабо блестела под светом настольной лампы. Мерцание масла, лёгкий намёк на тепло. Но он не чувствовал никакого запаха. Не ощущал никакого вкуса. Еда не парила ароматом. Не манила.

Это были просто форма и цвет. Текстура, но не пища. Он уже не мог сказать, что ему нравилось, а что — нет. Его тело ело, потому что должно было. Его челюсти жевали, потому что ещё помнили, как это делать.

Он сел. Налил вина. Взял вилку и подвинул пасту один раз влево. Потом один раз вправо.

Отправил в рот одну макаронину. Вкус был мягким, пресным, тёплым по температуре, но не по сути. Не утешающим. Не насыщающим. Просто... присутствующим.

Он медленно жевал. Кусок прошёл внутрь, как бумага. Он налил ещё бокал вина — пил больше, чем ел. За бульон он был благодарен больше всего. Игнорируя протесты желудка, требующего добавки, он поднял тарелку обеими руками, позабыв о ложке, и осушил до дна. Это была единственная по-настоящему питательная еда, помимо фруктового пюре, которое ему подали утром на завтрак.

Он ни о ком не думал. Ни о Томе. Ни о Кей. Ни о Фредо.

Не потому, что не мог, а потому, что не видел в этом смысла.

Паста была съедена уже на треть, когда он отодвинул тарелку.

Он не спеша встал, открыл дверь кабинета и аккуратно выставил поднос в коридор.

Затем закрыл за собой дверь.

Не со злостью. Не с горечью. Просто по привычке.

Он открыл её снова минут через пятнадцать, когда так и не услышал, как горничная забирает поднос, и оставил рядом с недоеденной пастой записку, нацарапанную небрежным почерком:

«Спасибо. Впредь только бульон, пожалуйста».

* * *

«Крошки для Энтони» (конец 1970-х, Рим)

Майкл навещает своего единственного сына после долгих лет разлуки.

Рим в то утро был серым — того мягкого серого цвета, от которого Тибр казался древним и усталым.

Майкл Корлеоне сидел под ржавым железным навесом пекарни напротив сына. Они не виделись больше года. Кей согласилась организовать эту встречу с условием, что Майкл будет вести себя как отец, а не как дон.

Энтони повзрослел. Голос стал ниже, челюсть вытянулась, а волосы слегка завивались на концах, как у матери. Когда Энтони задумчиво хмурился, Майкл видел очертания губ Кей.

Это задело его, но он не показал этого.

Майкл наблюдал за ним поверх керамической чашки.

Между ними стояла корзинка с булочками. Свежими, ещё тёплыми, из пекарни, которая работала со дня падения Муссолини. Запах был лёгким, но настойчивым. Он проник в грудь Майкла, как аромат воспоминаний о временах до войны, до трона, до чувства вины.

Он потянулся за небольшой булочкой.

Энтони удивлённо поднял взгляд.

— Ты ешь?

Майкл слегка улыбнулся.

— Пытаюсь, — честно сказал он.

Он постарел. Сильнее, чем большинство мужчин его возраста. Сильнее, чем должен был. Его врач — наполовину доктор, наполовину смотритель — назвал это «пищевой чувствительностью»: расплывчатый термин, призванный скрыть, что он перестал переваривать этот мир ещё много лет назад, и всё, что у него осталось, — это контроль и власть.

В конце концов, чувствительность никогда не приводила ни к чему хорошему. По крайней мере, так ему говорили.

Он отломил кусочек. Снаружи хрустящий, внутри мягкий. Хороший хлеб, настоящий хлеб. Он обмакнул его в поставленную рядом тарелку с оливковым маслом и откусил.

К его удивлению, оказалось вкусно. Не просто съедобно, а действительно вкусно. Соль и тепло легли на язык, как позабытый язык, на котором он когда-то говорил. Он на мгновение закрыл глаза. Кивнул, как бы самому себе. Изо рта вырвался звук — нечто среднее между вздохом и полудовольным мычанием.

Он потянулся за следующим кусочком.

— Ты приехал послушать, как я пою? — осторожно, но открыто спросил Энтони. Голос не был холодным, просто... неуверенным. Словно он не мог решить, будет ли надежда ошибкой.

Майкл замер с кусочком хлеба во рту, вспомнив обещание, данное Кей. Кивнул.

— Ты — Корлеоне, — произнес он тихо, почти настойчиво. — Но не такой, как я.

Хлеб застрял в горле. Он с трудом проглотил его и кашлянул. Потянулся за стаканом воды.

Энтони опустил взгляд в чашку и ничего не сказал. Он не стал спрашивать, что имел в виду Майкл.

Майкл не стал объяснять.

Вместо этого он отломил ещё один кусок хлеба и снова принялся жевать, но на этот раз медленнее, словно проверяя, не был ли тот первый проблеск вкуса плодом воображения. Оказалось, что не был. Что-то всё ещё оставалось.

Приглушённое, но настоящее.

Дальнейший разговор протекал спокойно: учёба, выступления, вечная красота Рима. Они разговаривали как дальние родственники, помнящие о правилах вежливости. Ни слова о Нью-Йорке. Ни слова об озере Тахо. Ни слова о Фредо. Только тихий звон приборов да гул мопедов за окном, и двое мужчин, старающихся не умалять друг друга.

Позже тем же вечером Майкл сидел один в заднем ряду оперного театра под золотистым изгибом римского балкона. Он был одет в чёрное и выглядел как всегда элегантно, но под этой безупречностью скрывалась усталость.

Освещенный сверху софитами, Энтони стоял на сцене и пел чисто, мощно и с чем-то ещё, что Майкл узнавал, но чем сам никогда по-настоящему не обладал.

Убежденность.

Это был не просто талант. Это была вера. Вера в песню. В собственный голос. В этот мир.

Гордость наполнила Майкла, но вместе с ней пришло и нечто незнакомое, то, чего он не испытывал уже много лет.

Не радость.

Не раскаяние.

Голод.

Не по еде, а по чему-то, что, возможно, ещё существовало где-то там. До чего ещё можно было дотянуться.

Другой путь.

* * *

На следующее утро он вернулся в ту же пекарню, только на этот раз один.

Сел под тем же ржавым навесом. Официант принёс такую же корзинку с хлебом. Всё ещё теплым. Всё ещё ароматным. Всё ещё незаслуженным.

Майкл взял булочку, разломил её пополам и обмакнул в масло.

И на этот раз он не стал превращать это в ритуал. Не смотрел на неё безучастно.

Он просто ел — медленно, с удовольствием, как человек, которому нечего доказывать.

Годами он отказывал себе во вкусе, удовольствиях и даже в тепле.

Он верил, что голод — это инструмент. Еда — это дисциплина. Неконтролируемый аппетит — это слабость. Каждый кусочек, от которого он отказывался, был сигналом миру, что он непоколебим.

Но сейчас, пережевывая мягкий, ароматный хлеб в городе, которому уже давно стало всё равно, кто такой Майкл Корлеоне, он понял кое-что ещё.

Сила рождалась из сдержанности.

Но лишь отпуская можно обрести покой.

Наслаждаться чем-то просто ради удовольствия означало позволить миру существовать вне его контроля. И это было то, что его отец когда-то понял, а Майкл никогда не понимал. Что помимо вендетт, убийств, капо и семейного бизнеса, была причина, по которой ты сталкиваешься со всеми этими вещами.

Вито Корлеоне правил из изобилия: полноты стола, семьи, присутствия. Майкл правил из пустоты. Через отсутствие. Через отстранённость и дистанцию. Через воздержание.

Но впервые за много лет он позволил себе насладиться этим хлебом.

Он не продумывал следующий шаг. Не готовил ответ.

Он просто проглотил.

Не для того, чтобы выжить.

А чтобы жить.

Он съел первую булочку, затем ещё одну.

Когда он поднялся, на тарелке остались лишь крошки. Он смахнул их бережно — не так, как избавлялся от врагов, а как будто убирался после хорошего ужина.

Ещё раз взглянул в сторону оперного театра. И на этот раз он не стал гадать, что оставил после себя.

Он неспешно прогуливался по городу, сделав лишь небольшую остановку в другой пекарне, чтобы купить хлеба и джема, которые хотел принести на виллу, где остановился.

В тот вечер он ел персиковый джем ложкой прямо из банки. Просто потому, что мог. Половинка хлеба была уже съедена, а желудок так и не заболел.

Всю свою жизнь он укрощал голод.

Но освобождение — выбор желать, чувствовать, отпускать — оказалось силой иного рода.

И последний раз, когда Майкл проверял, оно имело вкус свежего хлеба.

---

1) Sunday sauce (воскресный соус) — это густой, медленно тушеный томатный соус с мясом, который является итало-американской кулинарной традицией.

Вернуться к тексту

2) Ит: ешь

Вернуться к тексту