Дым и зеркала (джен)

— До свидания, Луна.

Доктор Рейнер захлопнул её личное дело и отлевитировал папку обратно в шкаф. Встал, еле заметным движением оправляя полы халата, и протянул ей руку.

— Мистер Рейнер, вы же сами говорили, что надо мыслить позитивно, — она хитро улыбнулась, будто поймав его на слове. Задержала рукопожатие и посмотрела прямо в глаза. — Может, новое обострение и не наступит.

Луна продолжала держать его руку в своей, и Рейнер невольно почувствовал себя неуверенно. «Простейший приём. Так перехватывают инициативу гадалки, гипнотизёры... и шизофреники. Человек на несколько секунд теряет концентрацию внимания и становится необыкновенно внушаемым. Магловские политики, здороваясь таким образом с собеседником...» Когда Рейнера что-то тревожило, он начинал мысленно теоретизировать. Обычно это помогало. Но не сейчас. Шизофреники ему не давались. «Хоть тресни», — как говаривал в таких случаях его наставник. Мэтью Рейнер прочитал всю известную волшебную и большую часть магловской литературы, посвящённых загадочному заболеванию, но, встречаясь с очередным больным шизофренией — приступообразной, проградиентной, шубообразной, — испытывал иррациональный страх.

«Это естественно», — твердил он себе в одни моменты.

«Драккл подери, булочник не пугается багетов!» — в отчаянии думал в другие.

«Но тореадор боится быка, а дрессировщик — тигра, сколько бы раз они ни выходили на арену», — не сдавался первый голос.

«Они не животные, Рейнер, они всего лишь люди. Такие же, как ты. Дети, заблудившиеся в ярмарочном зеркальном лабиринте», — с досадой вздыхал второй...

И так без конца. «Ещё немного подобных диалогов, и я сам стану шизофреником», — думал Рейнер, потирал переносицу, поправлял очки в тонкой позолоченной оправе и каждый день выходил на арену... тьфу, то есть принимал очередных пациентов. Вёл их личные дела, выписывал медикаменты и даже пытался разобраться в новых веяниях вроде «групповой терапии», которая, говорят, помогала без всяких таблеток и «адаптировала к социуму».

Но было и кое-что ещё. Пациентка, которая выделялась даже на фоне других больных. Ни с кем ему не было так страшно. Так мучительно неуместно и тесно, словно кабинет внезапно сжали до размеров карцера для буйных, а рукава халата завязали на манер смирительной рубашки. Луна Лавгуд.

«Рост: пять футов, четыре дюйма»

На голову ниже его.

«Вес: восемьдесят пять фунтов»

Если бы он нёс её на руках, то устал бы очень, очень нескоро.

«Возраст, полных лет: 25»

А кажется, что гораздо меньше. Или больше. Ребёнок, играющий в вечность. Вечность, прикидывающаяся ребёнком. Загадочное существо, неуловимо напоминающее глубокое озеро, покрытое тонким осенним льдом. Красивая ледяная паутинка, от любого неосторожного движения готовая треснуть, затягивая зазевавшегося путника в тёмную, холодную воду.

— Ну, я надеюсь, что тогда ты обязательно придёшь, чтобы рассказать о своём успехе, — Рейнер слабо усмехнулся, надеясь, что его голос не прозвучал неуверенно и заискивающе. Еле заметно облизал губы, но тут же их сжал. Выпрямил спину и приосанился: строгий психиатр в жёлтом халате. Так должно быть. Жаль, что на самом деле Рейнер себя так не чувствовал. — Ты же понимаешь, как важно для клиники описать каждый случай ремиссии.

— Конечно, доктор Рейнер, — улыбнулась она. Быстро. Мимолётно. Яркой вспышкой болотного огонька среди тумана. И снова стала чудовищно серьёзной. — Это поможет быстрее вылечить... других.

Луна могла быть амбулаторной больной. Да, конечно, на неделю или две в году ей нужен был стационар, но не на месяцы, не на месяцы... А она часто оттягивала выписку. Уже совсем здоровая отмахивалась от посетителей, а вместо этого шла в большой сад при больнице и говорила там с больными, играла с ними, вела какие-то запутанные диалоги и, казалось, понимала. Хотя почему «казалось»? Психиатры не знают точно, насколько один шизофреник может понять другого. Никогда не узнают.

Рейнер нахмурился, переведя взгляд на портреты степенных учёных недалёкого прошлого: Эйген Блейлер и Карл Густав Юнг. Портреты тоже не успокаивали. Луна могла выписаться раньше, но оставалась. Из сентиментальности, в которой почтенные швейцарские психиатры шизофреникам отказывали: «Я всех вас люблю, как я вас брошу?» И улыбалась, быстро-быстро, как блик солнца на воде, был — и нет его. Конечно, она не ушла бы до конца, если бы вылечилась. Или ушла? Вдруг та, которой он её знал, порождена самой болезнью? И когда приступы действительно прекратятся, эта девушка, таинственная и привлекательная в своём безумии, уйдёт навсегда...

«Надеюсь, это будет нескоро».

Нет, он не должен так думать. Он должен желать ей здоровья. А остальное не имеет значения.

Невилл Лонгботтом поднялся с колен и утёр пот со лба. Тыльной стороной подкатанного до локтя рукава. Ниже руки были измазаны красновато-коричневым: испанская красная почва, богатая железом, не слишком влажная — то, что нужно для горной камелии. Японская красавица, стройная и тонкая, с глянцевитыми тяжёлыми листьями и снежно-белыми цветами. Плавный изгиб лепестков делал цветок фактурным и слегка неестественным, словно бы сделанным из воска или отлитым из серебра.

Букеты из камелий считались плохим тоном. Взыскательные лондонские волшебницы морщили свои аккуратные носики и щебетали: «это пошло». Они предпочитали замогильную прозрачность ледяных хризантем (Невиллу они напоминали подсвеченных луной медуз), капризную хрупкость орхидей (один запах которых вызывал головную боль) и нарочитую простодушность гербер. И Невилл Лонгботтом выращивал хризантемы и герберы, орхидеи покупая у одного чудака-гоблина, променявшего банковское дело на строптивых цветочных фей из экзотических стран.

Камелию Невилл приобрёл совсем недавно, начхав на моду, прибыль и уместность. Купил для себя, не надеясь продать и цветочка. Сам выстроил для неё просторную теплицу, чтобы дерево могло расти вверх, а не горбилось, придавленное низкой крышей. Установил оптимальную температуру и отделил от остальных теплиц герметичной дверью — камелии был нужен чистый горный воздух температурой не выше 68˚F. Строго. Иначе она перестанет давать цветы.

Невилл уже успел порядком замёрзнуть, окапывая драгоценный саженец, подводя систему ирригации и накладывая заклинания смены освещённости, когда мигание лампочки над входом в теплицу возвестило: в магазин кто-то зашёл. Наспех ополоснув руки и сняв фартук, Невилл поспешил в лавку. И замер на пороге.

— Луна! Мерлин-хранитель, какими судьбами?

Он широким размашистым шагом подошёл к ней и едва не сгрёб в охапку. Но в последний момент вспомнил: Луна не любила прикосновений. Даже раньше, а теперь, после... Невилл даже мысленно не мог заставить себя произнести слово «приступ», «шизофрения» и «срыв», предпочитая жалкий и неуклюжий эвфемизм — «с тех самых пор». Руки, разведённые для объятий, бессильно упали. Невилл сцепил их за спиной, словно чтобы побороть искушение, и весь обратился в голос: восторженный, срывающийся, как у лающего щенка:

— Проходи, проходи, — он приветственно замахал ей рукой и приоткрыл дверь в подсобку. — Может, чаю выпьешь?

Луна блуждала взглядом по полкам, переводя внимание с тигровых лилий на переливающиеся всеми цветами радуги горные колокольчики, а оттуда — на синие розы, разложенные на столе. Невилл бросил на розы быстрый хозяйский взгляд и недовольно нахмурился: шипы не обрезаны, ствол не укорочен. Ассистент Невилла, помогавший ему в магазине, приготовил их, но обработать не успел, отлучившись куда-то на середине цикла. Невилл строго-настрого запрещал помощнику бросать цветы на разделочном столе — ведь там они сохнут. «Разложить — обрезать — удалить шипы и листья — наложить стазис — оформить букет, — наставлял Лонгботтом помощника. — И не дай тебе Мерлин даже в туалет отлучиться, пока не закончил цикла!»

В другой момент Невилл устроил бы помощнику разнос. Но сейчас его больше волновала Луна. Он хотел остаться с ней наедине, без посторонних. Поэтому, заметив в дверях беспомощно топтавшегося ассистента, Лонгботтом только коротко, досадливо махнул рукой, выпроваживая его. Помощник благодарно кивнул и стремительно скрылся где-то в теплицах.

— Нет, — наконец-то ответила Луна. — Не надо. Я пришла пригласить тебя на представление. Завтра. Если тебе не скучно, конечно, — быстро добавила она, по-прежнему не глядя ему в глаза.

Кончики её пальцев прошлись по прилавку, обёрточной бумаге, сваленной на столе, залипли в лужице сока от обрезанных стеблей. Луна растёрла жидкость между пальцами и осторожно понюхала. И снова молчала. Невилл — тоже, пока не сообразил, что её фраза была вопросом, а не утверждением.

— Конечно, я приду! — всё с тем же преувеличенным энтузиазмом продолжил он. — Я обожаю смотреть, как ты... — он замялся и судорожно вздохнул. Приказал себе успокоиться и закончил единым духом: — как ты работаешь под куполом.

Жуткий формализм. Нормальные люди не говорят такими изломанными, как крыло раненой птицы, по-чиновьичьи тяжеловесными фразами. Но Луна не заметила. Она вообще не замечала. Ни его неестественного тона, ни того, что, разговаривая с ней, Невилл путался и замирал на полуслове. Возможно, это было последствием её болезни. А может, она считала, что он всегда такой: что ещё ждать от безнадёжного ботаника, закопавшегося в свои любимые грядки едва ли не по шею? От безумной идеи, что Луна — Луна! — могла считать его более нелюдимым и «странным», чем она сама, Невилл едва не расхохотался. Поспешно подавил смех, но тот саднил горло, заставляя громогласно закашляться.

Луна наконец-то посмотрела ему в лицо, серьёзно и торжественно заявив:

— Будь здоров.

— Спасибо... — выдохнул он, красный от натуги, вытирая невольно выступившие слёзы.

Луна довольно улыбнулась и кивнула, словно хваля себя за правильно угаданную реплику. Слегка наклонила голову, будто птица на жёрдочке. Неподвижные, бледные губы ещё хранили след улыбки, только теперь она была какой-то непонятной — то ли радостной, то ли... издевательской.

«Показалось, просто показалось», — в который раз убедил он себя. Но избавиться от тревоги не мог. Иногда Невиллу казалось, что на самом деле Луна всё знает и видит, но просто не хочет этого показывать. И следит за ним с исследовательским любопытством совы, глядящей на пищащую мышь... Насмехается над ним... «У тебя просто разыгрались нервы», — попытался успокоить себя он и открыл рот, чтобы что-то спросить. Но Луна перебила на полуслове:

— А Ханна пойдёт?

— Конечно.

На этот раз ему удалось ответить почти без запинки. Мысли о Ханне успокаивали. Он женат. У него прекрасная жена, милая и очаровательная, золотисто-солнечная, словно букет пушистой мимозы. Словно весна. Любой волшебник был бы счастлив, будь у него такая жена. И Невилл был счастлив. Это было естественно и неизбежно, как то, что закопанные в грунт по осени луковицы тюльпанов весной пробуждались ото сна. Ещё недавно Невилл и сам осмеял бы любого, кто усомнился бы в его счастье.

Всё изменил тот вечер, когда Джинни вытащила его в цирк.

* * *

— Ну же, что ты сидишь здесь, как сыч. Грядки могут подождать!

— Джинни, ты не знаешь, о чём говоришь. Садоводство — точная наука, и я должен...

— А общаться с друзьями ты не должен, — Джинни всплеснула руками и упёрла их в бока. — Когда ты последний раз видел Гарри? А Рона? Меня? А там будут все! Там будет Луна!

Невилл не любил цирковых представлений чуть больше, чем совсем. Он не монтировался с цирком настолько, что когда стоял в очереди на вход, на него оглядывались дети и взрослые, словно прикидывая, что же этот чудак в добротной сероватой мантии мог забыть в подобном месте. Невилл проскучал всю программу, не впечатлившись ни дрессированными химерами, ни жонглёрами, перебрасывавшимися плюй-камнями, балансируя на спине летавших по кругу гиппогрифов. Гарри и Рон оживлённо переговаривались между собой, Джинни на них шикала, умоляя соблюдать тишину, Гермиона просто молча толкала Рона в бок... А Невилл сидел, глубоко утопая в обтянутом бархатом кресле, и гадал, чего ради согласился на это «общение», в котором он вновь молчал и вновь был где-то сбоку и не у дел.

А потом свет погас, и на арене появилась та, ради кого Джинни убеждала Невилла прийти:

— Она же твоя подруга. Соратница. У неё сейчас сложный период...

— Кстати, о периоде, — Невилл озабоченно потёр переносицу и уставился на Джинни. — Это не опасно? С её... Ну ты знаешь.

— Она контролирует свою болезнь! — отрезала Джинни, яростно мотнув головой, так что рыжие волосы мелькнули мгновенным всполохом пламени. — Всё, что ей нужно сейчас, — это любимое дело и помощь друзей. Помощь друзей, — ещё раз повторила она, выразительно глядя на Невилла.

— О’кей, — сдался тот, примирительно поднимая руки над головой. — Я приду.

Невилл оттягивал этот момент до последнего. Увидеть, взглянуть в глаза и заметить в них... он сам не знал что: пустоту, бессмыслицу, безумие, тускло светящееся в глубине зрачков, словно болотная гнилушка? Он боялся встречи с Луной, хотя никогда бы не признался в этом ни Джинни, ни кому другому из своих друзей.

Бояться встретиться с тем, в чём твой друг живёт каждый день, — трусость и предательство. А гриффиндорцы не предают. Но гриффиндорцы тоже имеют право на личные фобии. Невилл боялся безумия. Боялся даже резкого, зазубренного, как тупая пила звучания её диагноза: schizophrenia — шизофрения. И всё-таки он пришёл.

И сошёл с ума сам.

Хрупкая фигура в бело-серебристом трико парила ласточкой и юрко извивалась змеёй. Шагала по тонким провисающим паутинкам, натянутым над пропастью, и превращала их в гигантские качели. Стремительно падала, чтобы почти у земли найти новую эфемерную опору. Она скользила, как дым над водой, кружилась, словно пушинка, подхваченная ветром. Нет, это была не магия. Это было волшебство.

* * *

— Мне нравится Ханна, — произнесла Луна. Она снова опустила глаза, гладя тёмно-зелёные стебли роз с каким-то почтительным удивлением, словно первый раз касалась чего-то подобного. — Ты... счастлив.

«Счастлив». Раздвоившееся, растроившееся в его сознании. Одновременно вопрос, утверждение и приговор. Три интонации, наслоившиеся одна на другую. Счастлив — как «Все это знают, и я знаю. Мне всё равно, я говорю это просто чтобы поддержать разговор». Счастлив! — «Я знаю, о чём ты думаешь, но помни, — помни! — это не для тебя. Ты не разрушишь мой мир своей глупостью. Будь доволен тем, что имеешь, и оставь меня в покое». Счастлив? — «Я не верю, что тебе этого достаточно. Я хочу того же, что и ты».

— Да, — произнёс Невилл, снова нахмурившись. — Я счастлив.

— Как Гарри, — улыбнулась Луна. — Хотя, — пожала плечами, словно опровергая собственное же утверждение, — он в последнее время какой-то хмурый.

— Это из-за работы, — Невилл облегчённо выдохнул, как будто ему только что удалось спрыгнуть с тонкого льда на твёрдую землю. Голос окреп и полился без запинки. Гарри — это хорошо, это безопасно. Совсем не то же самое, что рассуждать о счастье и ловить оттенки интонаций: — Он слишком близко принимает к сердцу неудачи. Нераскрытые дела, тупики... А работа аврора всегда неровная — даже если сделал всё, что мог, терзают сомнения. И когда произошёл этот случай с Амбридж...

— Амбридж? — эхом отозвалась Луна. — Это... такая в розовом, она ещё, когда Гарри был на пятом курсе...

— Да, — прервал её Невилл. — Из-за этого его даже не хотели допускать до расследования. А теперь он рвёт и мечет, потому что следствие снова зашло в тупик.

— Как печально, — без всякого выражения заметила Луна. Невилл каким-то шестым чувством понял, что за мнимо «нормальной» фразой скрывалось что-то совсем иное, и точно: — ...что Гарри не научился принимать течение жизни таким, какое оно есть, — продолжила она, как ни в чём не бывало. — Это мешает наслаждаться моментом.

— Действительно, — охотно кивнул Невилл, широко и немного нервно улыбаясь. Если бы такую ересь произнёс кто-то другой, он поднял бы его на смех. Но с Луной он мог только соглашаться и кивать. И улыбаться, пока не задеревенеют щёки. — Но знаешь, в последнее время он повеселел! Клянётся, что вычислил серию и скоро устроит засаду...

— Ой!

Луна продолжала гладить стебли роз, но, заслушавшись Невилла, на секунду отвлеклась. Острый шип — загнутый, как петушиная шпора, и почти такой же огромный — глубоко вонзился в мякоть большого пальца. Она медленно, с усилием вытащила шип и непонимающим взглядом уставилась на быстро набухающую каплю крови. Хотела слизнуть, но Невилл не позволил: цветы были обработаны зельями и заклинаниями против вредителей. Кто знает, как эта смесь могла повлиять на человека?

— Мерлин-хранитель! — всплеснул руками Невилл, бледнея едва ли не сильнее самой Луны. — Его надо срочно перевязать. Но сначала промыть.

Он увлёк её в коридор, соединявший подсобку с теплицами, промыл рану и наложил бинт, а потом усадил на скамейку у самых дверей теплиц. Обхватил её за плечи, словно бы укачивая, а она упрямо зажимала большой палец правой руки левой, будто пытаясь совсем прекратить приток к нему крови. Луну трясло, как в лихорадке.

С самой Войны ей становилось нехорошо от запаха крови, а потом произошёл «тот самый эпизод»: двое Пожирателей хотели захватить её в плен. Луна отбилась от обоих, но ей пришлось применить Режущее проклятие. Несколько раз. Много раз.

Её нашли без сознания в луже крови. Чужой. Но когда Луна пришла в себя, стало понятно, что с ней произошло что-то серьёзное. Что-то ненормальное даже по её меркам. Она боялась крови. Боялась людей. Твердила, что волшебство — это зло, потому что от него умирают люди. И разговаривала с мертвецами, которых видела всюду. Дар некроманта? Нет, обычные галлюцинации, как установил психиатр из больницы Святого Мунго. Шизофрения. Скайзофрения. Зеркало, разбитое на кусочки.

И вот сейчас Луна дрожала в его объятиях, а Невилл думал одновременно о двух вещах: как бы с ней не случился приступ и... как нервно и сильно бьётся её сердце, какое от неё исходит волнующее тепло, какая она податливая и нежная. Невилл ощущал каждый удар её пульса, как свой. Не мешала ни грубая ткань его рубашки, ни тонкая шёлковая броня её платья. Повинуясь внезапному искушению, он слегка передвинул руку, покоившуюся на её спине, и коснулся нежной кожи шеи — там, где светлые белокуро-пепельные волосы ерошились и свивались непокорными завитками, выбившимися из косы.

Луна вздохнула и, извернувшись, посмотрела ему в глаза. Его рука, неловко мазнув по шее, соскользнула с плеча Луны, и второй раз обнять её Невилл уже не отважился.

— Почему у всех роз есть шипы? — одними губами произнесла она. — Почему нет красоты без жестокости?

Невилл смотрел на неё, не зная, что сказать. Как вдруг ему в голову пришла счастливая идея:

— Есть! Хочешь, я покажу тебе её?

Луна радостно кивнула и вскочила вслед за Невиллом, который уже нёсся к той самой, дальней теплице, где царственно раскинулась его любимица:

— Японская камелия! — гордо возвестил он, переводя взгляд с Луны на дерево и обратно. Тревожный, ревнивый взгляд: вдруг они не понравятся друг другу?

Но Луна смотрела восхищённо, будто лишившись дара речи. А камелия сияла в ответ снежно-белыми цветами, так напоминавшими розы... но без шипов. «Они похожи, — внезапно понял Невилл, глядя на Луну: светлую, воздушную, в немом восторге сложившую на груди тонкие бледные пальцы. Они обе — девушка и цветок — напоминали изваяния из безупречно белого воска или алебастра. — Беззащитные и прекрасные. Розы без шипов».

— Невилл?

— Да?

— Можно я возьму один цветок?

— Нужно, Луна, нужно!

Он аккуратно, двумя пальцами, сорвал с дерева едва распустившийся бутон и вложил в её пальцы.

Луна шла по Косому переулку, лавируя в воскресной толпе. Шум разговоров, запах газет и сладостей, орущие дети, ухающие совы... Океан звуков и ощущений, в котором можно утонуть, захлебнуться, уйти на дно. А сверху, словно снежинки на высокий сугроб, будут падать новые запахи, звуки, картинки, пока не захочется завизжать, заткнуть уши и ринуться из толпы прочь.

Луна знала, как опасны для неё такие шумные места. Но у неё выработался своеобразный ритуал, позволявший без труда миновать людскую толпу. Постоянное внимание и постоянная невключённость. Не смотреть в глаза, не приглядываться к деталям. Мимо, мимо, мимо — хоть на волосок, хоть на долю секунды. Суметь проскользнуть, не коснувшись.

Это было как парить под куполом: ведь летать — это падать, но всегда успевать разминуться с землёй. И, продираясь сквозь яркое месиво ощущений, Луна представляла себя на арене: полуоборот, неуловимое движение в сторону, раскручивающаяся логарифмическая спираль невидимых канатов. Луна предугадывала, где будет столпотворение, какой ребёнок закричит громче других, когда ему не достанется мороженого, где на выходе из бара затеется драка. И обходила, проскальзывала, выворачивалась, струилась в людском потоке, не задевая никого даже краешком одежды.

Главное — не смотреть людям в глаза. Это как заглядывать вниз, когда идёшь по канату. Нельзя, нельзя, нельзя. Взгляд — это столкновение, столкновение — это смерть. А жизнь — тоненькая прослойка пространства между тобой и землёй. Жизнь — это умение разминуться.

Пожелай кто-то последовать за Луной, он бы быстро сбился со следа — она шла с кажущейся медлительностью, но так аккуратно и точно лавировала в толпе, что опередила бы любого, даже бегущего стремглав волшебника. И чудилось — начнись в эту секунду дождь, Луна, словно ведьмы из магловских суеверий, смогла бы пройти между каплями, не замочив мантии.

Гарри Поттер сидел над пергаментом, безуспешно пытаясь подавить в себе приступ ярости. Убийство, которое произошло прямо в Министерстве Магии. Под носом у Аврората. Под носом у ликвидаторов заклятий, клявшихся и божившихся, что ожерелье, задушившее Долорес Амбридж, было «абсолютно безопасным».

И издевательская надпись, выступившая на металлической застёжке проклятого ожерелья: «Плохой вкус тебя погубит»! Убийца был не просто жестоким: он был циничным, насмехался над своей жертвой открытым текстом, будучи уверен, что это не помешает его планам. Ожерелье было платиновым, дорогим и с виду старинным, но его украшали камни отвратительно-розового цвета — того самого, который так нравился покойной.

Нет, даже Амбридж такого не заслужила...

— Мистер Поттер?

В дверь просунулась голова его подчинённого — констебля Смита. Гарри не мог не заметить, что голос у Смита бодрый. Значит, удалось что-то выяснить: от неудач паренёк сразу как-то сдувался и ходил потерянный, будто побитая собака.

— Да, Смит, — Гарри поправил очки и жестом пригласил констебля войти. — Ювелир что-то сказал?

— Сказал, мистер Поттер! — Смит радостно закивал и, не дожидаясь приглашения, плюхнулся в кресло напротив стола Гарри. — И не только. Он составил фоторобот преступника! То есть... не совсем фоторобот и не совсем преступника.

Гарри удивлённо приподнял брови, но ничего не сказал, выжидая, пока Смит сам изволит объяснить последнюю фразу. Но тот молчал, продолжая задыхаться от смеси восторга и осознания собственной значимости. «Словно собака, гоняющая голубей», — пронеслось в мыслях Гарри. Оценив ситуацию, он решил, что констеблю всё же требуется некое разрешение говорить всё и как можно понятнее. Разрешение Поттер выразил одним лаконичным вопросом:

— И?

— Вот! — не менее лаконично отозвался Смит, выкладывая на стол перед Гарри драгоценный камень.

Что-то вроде бриллианта или сапфира светло-голубой окраски. Брови Гарри поднялись ещё выше, но на этот раз констебль всё же снизошёл до объяснений:

— Ювелир наше изделие узнал. Сказал, что выполнил заказ четыре дня назад. И назвал цвет глаз своей клиентки...

— Клиентки? — перебил его Поттер.

— Именно, — закивал Смит. — Поэтому я и сказал «не совсем преступника». Это была женщина.

— Женщина-киллер? Драккл меня подери... — Гарри устало выдохнул и принялся массировать виски. — Продолжай!

— Так вот, — Смит сглотнул слюну и откинулся на спинку кресла, мечтательно глядя в потолок. — Ювелир определил цвет её глаз, как «бриллиант оттенка «Голубой лёд 118». Он натура поэтическая...

— Угу... особенно поэтично звучит 118, — пробормотал Гарри.

— ...Другими чертами лица пренебрег начисто, отделавшись общими словами вроде «молодая и красивая». Ну, из него уже песок сыплется, так что это может означать почти любую женщину, — с наглым снисхождением молодости заметил Смит. Гарри поморщился: констебль был младше его на каких-то пять лет, но как же сильно это сказывалось! — ...но за цвет глаз отвечает головой: мол, цветоразличение у него профессиональное.

— Стало быть, «Голубой лёд 118», — подытожил Гарри, глядя на камень. — Поверим товарищу ювелиру... Хотя... Она же могла быть под Обороткой? Может, это вообще не женщина?

— Обижаете, мистер Поттер! — поперхнулся Смит. — Я у него это сразу спросил! У ювелира на входе стоит портативная «Смерть воров», как в Гринготтсе. Никакого Оборотного, никаких заклинаний.

— Значит, мы ищем женщину, молодую и красивую, «невысокого роста, худощавую...», — Гарри процитировал словесное описание, лежавшее перед ним на столе. — Со светло-голубыми глазами...

— «Оттенка «Голубой лёд 118», — хором закончили инспектор Поттер и констебль Смит.

— Итак... — протянул Томас Файерфакс, пододвигая сидевшей напротив него девушке увесистый кошель с галлеонами. — Ваш гонорар.

— Спасибо, мистер Файерфакс, — без выражения отозвалась она и, словно бы нехотя, сгребла кошель со стола.

Пересчитывать не стала. Томас нахмурился: ни один настоящий профессионал, работающий за деньги, не постесняется пересчитать выручку. Но девушка устранила Амбридж, устранила аккуратно и быстро, всего через три дня после заказа, хотя взяла себе срок в неделю. Почему же она тогда ведёт себя так, будто убийства для неё — не средство заработка, а хобби, за которое стыдно просить гонорар?

Файерфакс облокотился на стол и подался вперёд, изобразил самую обаятельную из своих улыбок (обычно предназначавшуюся для деловых партнёров и хорошеньких девушек) и спросил:

— Простите, что интересуюсь, но... Как? — он округлил глаза в почти непритворном восхищении и экспрессивно развёл руками. — Министерство, Аврорат, личная защита — и всего за три дня превосходный результат, — он веско постучал ногтем по заголовку на первой полосе «Пророка»: «Сотрудник Министерства Долорес Амбридж стала жертвой несчастного случая». — Это кажется невероятным!

Девушка медленно, не разжимая губ, усмехнулась:

— Профессиональная работа всегда кажется невероятной, мистер Файерфакс. Имеет ли смысл платить за что-то другое?

Томас Файерфакс по прозвищу «Томми» возглавлял самую крупную преступную группировку магического Лондона. Сами себя они именовали «Огненными псами», а вот авроры повадились называть «Гиеной огненной»*. Жалкая попытка хотя бы так унизить неуловимых преступников, а заодно поиздеваться над старомодной религиозностью «Псов», которая почему-то вовсе не противоречила их образу жизни.

Томми привык всё делать сам. Поэтому, когда его младший брат и по совместительству бухгалтер «Псов» Лиэм посоветовал нанять для устранения Амбридж киллера, Томми расхохотался ему в лицо: «С каких это пор мы разучились держать в руках палочки, Ли?»

Расхохотался, а потом задумался: надо ли оставлять после себя «визитную карточку»? Надо ли светиться? Ведь Амбридж прижала «Псов» не из-за уголовных дел, а из-за махинаций с налогами. Требовала взятку. Подставлять легальный бизнес — совсем не то же самое, что мстить конкурентам из теневого сектора. А так... у Амбридж было много врагов. Связь между ней и «Огненными псами» проследить невозможно. Аврорат зайдёт в тупик, и бизнес будет в безопасности. «Надо будет сказать Лиэму, что он оказался прав, — подумал Томми. — Мальчик вырос. Для нашего дела он, конечно, слишком осторожен, зато мозги у парня работают что надо».

— Профессиональное любопытство: как вам это удалось? — Томас снова улыбнулся и едва ли не подмигнул девушке.

«Такая маленькая, кожа да кости — и киллер. Чудные времена настали. Чудные».

— Профессиональная тайна, — в тон ему ответила девушка.

Она подняла на него взгляд и улыбнулась, на этот раз показав зубы. Мелкие, острые, словно у кошки. Зубы были безупречно-белыми и ровными, но смотреть на них всё равно было как-то неприятно. Улыбка девушки-киллера даже не казалась хищной: она была равнодушной и механической, словно улыбался автомат, не понимающий смысла этой «глупой человечьей ужимки». Огромные бледно-голубые глаза были пустыми и холодными. В них не горел фанатизм маньяка, не сиял тусклым болотным огоньком подспудный стыд, не сверкала жажда справедливости. Взгляд не выражал ничего, словно наглухо запертое окно, изнутри зашторенное плотным голубым шёлком.

— Как хотите, — пожал плечами Томас Файерфакс, щелчком пальцев снимая Запирающее заклятие с двери за её спиной.

Прощаясь, он всегда добавлял что-нибудь. «Приятно иметь с вами дело», «Хорошей аппарации», «До встречи», а то и просто «Удачи». «Честные люди всегда ругают в лицо и при встрече, а хвалят в спину и при прощании», — говорили когда-то у них в Белфасте, и Томас Файерфакс придерживался этого правила. Обычно. Потому что сейчас ему не хотелось желать странной девушке ни удачи, ни хорошего пути. И уж тем более он не стремился встретиться с ней ещё раз. Только закрыть дверь и забыть навсегда.

Девушка, словно почувствовав его настроение, еле заметно усмехнулась. Как показалось Файерфаксу, слегка издевательски. И, не сказав ни слова, ушла. Томас вытащил из жилетного кармана платок и вытер лоб, неожиданно покрывшийся испариной.

«Жарко здесь, — неубедительно подумал он и продолжил: — Нет, не буду я хвалить Лиэма. Не скрою, услуги наёмного убийцы удобны. Но это разрушит наш кодекс. Рано или поздно. Я чувствую. Разборки между бандами — печально, но нормально. В природе человека защищать своих и ставить на место чужих. Человек, который борется за что-то, не дрогнет, вставая на защиту этого «чего-то», но никогда не станет убивать без цели. А киллеру всё равно, кого убивать — знакомого, незнакомого, доброго, злого, беззащитного, вооружённого... Есть в этом что-то бесчеловечное».

Томас Файерфакс, главарь банды «Огненные псы», запер дверь магией и налил себе огневиски. В свои тридцать с чем-то лет он много раз заглядывал в глаза смерти, но первый раз ему настолько не понравилось то, что он в них увидел.

____

* В английском языке слова «Геенна» и «гиена» сильно отличаются по написанию, но звучат почти одинаково, что может служить поводом для соответствующей игры слов.

— И ты отдал им бриллиант в качестве фоторобота?

Сухонький, седой старичок приложил руку к груди и тоненько захихикал. Он смеялся и смеялся, пока не начал кашлять. Его спутнику пришлось сильно похлопать старичка по спине.

— Спасибо, Рафаэль! — скорее ворчливо, чем благодарно просипел старичок. — Ты своей лапищей и укокошить меня можешь.

— Не укокошил же пока, — пробурчал огромный чёрноволосый детина, которого старичок назвал Рафаэлем. — Хотя ты, Милош, чертовски профессионально нарываешься!

— Стараюсь-стараюсь, — скороговоркой пропищал Милош и проворно вскочил со стула, чтобы иронически раскланяться. — Скажи лучше, как тебя угораздило отдать аврорам бриллиант весом в восемь с половиной карат? Не мог трансфигурировать для них копию, голова ты садовая, скипидаром политая, а?

Рафаэль обиженно засопел. Если присмотреться, можно было заметить, что он был не намного моложе Милоша. Но его мощное, крупное тело, приличествовавшее скорее кузнецу, чем ювелиру, неохотно сдавалось в плен возрасту. Рафаэль отхлебнул из стакана огневиски, ни капли не поморщившись, словно там было пиво, и, вернув стакан на стойку, придвинулся к приятелю поближе:

— Не мог я, Милош, на камешек тот смотреть! Понимаешь, не мог! Я если бы его аврорам не отдал, на помойку б его выбросил, слово истины! Я же... — он провёл мощной пятерней по лицу, словно пытаясь стереть картину, всё ещё стоявшую перед его глазами, — смотрел на неё, понимаешь! С двух шагов, вот как на тебя сейчас. Заигрывал с ней, мол, милая пани, глаза у вас что голубые бриллианты. А она смеялась и говорила, что придёт в следующий раз для себя чего-нибудь присмотреть. И я уже размечтаться даже успел, а потом...

— А потом министерскую розовую жабку нашли слегка придушенной твоим колье, — усмехнулся Милош. — Была б она человеком хорошим, назвал бы я тебя душегубцем, милый мой Рафаэль, а так... Вестимо, нельзя смертью отнять у человека души, ежели её и при жизни у него не было.

— Не хорошо так говорить, — покачал черноволосой головой Рафаэль. — Вот как есть нехорошо, Милош! Смерть — штука священная.

— Смерть — это штука, которая случается с каждым, а для нас с тобой так вообще не за горами, — пожал худыми плечами Милош и налил себе новый стакан. — Так что не пори мне горячку про святость. Жизнь человеческая — священна, да. А вот смерть — ну ни капельки. Расскажи лучше про мисс эту свою, которую ты «пани» зовёшь. Из наших она, что ли?

— Да нет, — досадливо махнул рукой Рафаэль. — Похожа просто. Хорошенькая, ладненькая, глаза большие... — он неожиданно пьяно всхлипнул. Его руки дрожали и отказывались слушаться. — И вот не скажешь, Милош, совсем не скажешь! Весёлая такая, искренняя, милая. Говорит, хочу сделать для подружки сюрприз. Что б колье было как старинное, но с камнями розовыми, «вот самыми-самыми мерзко-розовыми, какие найдёте». Я ей кварц подсовываю — «бледно», родонит — смеётся, «красивый он слишком». Тогда я протягиваю ядовито-розовый турмалин — она аж в ладоши захлопала: «Точно, точно!» А мне вроде и приятно, что угодил, но я её снова предупредил: мол, никто не поверит, что колье старинное, древние такой безвкусицей себя не украшали.

— А она?

— А что она? Говорит: «Знаю, только она при виде розового теряет способность здраво соображать. А ведь неплохо историю знает, она у меня археолог».

— Ишь ты... — покачал головой Милош.

— И я, — я, Милош! — предложил ей вырезать на застёжке надпись, которая будет видна только когда «подружка» её застёжку защёлкнет.

— Ц-ц-ц, — выдохнул через зубы Милош и снова покачал головой. — Так это твоя работа: «Дурной вкус — твоя погибель»? Ой, как нехорошо вышло, как нехорошо...

Рафаэль нахмурился ещё больше, если такое вообще было возможным, и почти прошипел:

— Не трави душу, ворона ты седая! Сам знаю... Мы... тьфу... Я предлагал «погибель репутации», а она как-то ловко всё повернула: мол, «репутация» — слово длинное и на застёжку не влезет. Вот и вышло просто «погибель».

Рафаэль горестно вздохнул, а Милош понимающе похлопал его по плечу:

— Не горюй, Рафаэль. Ну с кем не бывает? Не стыдно быть обманутым красивой женщиной, стыдно не признаться в этом. А ты всё аврорам выложил. Всё теперь будет хорошо, вот увидишь!

Выйдя из конторы «Файерфакс и сыновья», она произнесла заклинание Отвлечения внимания и углубилась в толпу. В Лютном было ничуть не менее людно, чем в Косом, вот только взгляды куда пристальнее. В Косом можно было трансформироваться прямо на улице, едва ли не в кафе — и никто бы и ухом не повёл. А здесь даже чтобы снять парик приходилось искать укромное местечко и накладывать чары Невнимательности.

Буйные рыжие локоны полетели в мусорный бак. Готовясь к встрече, она вспомнила, что Файерфаксы — ирландцы, и решила надеть рыжий парик. Ей было наплевать, понравится она им или нет: просто такие «зацепки» помогали сделать выбор.

Селина не любила тот воспетый поэтами и философами «свободный выбор», за который её ровесники готовы были организовывать демонстрации и орать не вполне приличные лозунги. Выбор должен быть рациональным следствием обстоятельств, считала она. Нож следует выбрать острый, ночь — тёмную, в дом с собаками прийти с Сонным зельем, а в дом с кошками — в высоких сапогах. Выбирать, когда к логике обратиться невозможно, Селина не любила.

Зато ценила фатализм. Когда убиваешь, становишься частью судьбы, её мечом. Сотни и тысячи случайностей сплелись вместе, чтобы дать повод убить именно этого человека, а не другого. Тот, другой, возможно, в сотню раз хуже — или лучше, — но он будет жить, а этот — умрёт. Судьба...

Селина еле заметно усмехнулась. Как же! Этот идиот Файерфакс, разглядывавший её, будто мясорубку, перемалывающей человеческие жизни, даже не догадывался, что Селина бралась едва ли за одно дело из двадцати. Почему? Драккл подери, потому что она не любила случайности. Каждое совершённое ей убийство было логично и закономерно, вот только глупый ирландец ни о чём таком не подозревал.

Будь она обычной убийцей, Амбридж умерла бы первой, честное слово. Самая мерзкая, самая бесполезная из них всех. Чего только стоила вчерашняя выходка этой жабы! Селина поморщилась, вспоминая:

...— Ох, вам так к лицу эта шляпка! — восторженно заливалась молоденькая продавщица, смущённо и неуклюже переминаясь с ноги на ногу: это был первый день её работы в магазине, и она ещё не до конца освоилась. — Позвольте я...

Она неловко поправила шляпу на голове покупательницы — слишком маленький ток* на слишком крупной и грузной женщине, маленький шарик поверх большого шарика, — и клиентка взвыла:

— Ты что делаешь, криворукая? Я тебе манекен, что ли, чтобы мне булавки в голову вгонять?

— Простите... — пробормотала продавщица и спешно принялась вытаскивать злополучную булавку-невидимку.

Та поддалась, но только выдрав у покупательницы несколько волос. Клиенткаснова взвыла:

— Несносная девчонка! Ты хоть знаешь, с кем имеешь дело? Я Долорес Амбридж, запомни это имя очень хорошо, девчонка! Может, когда-нибудь до тебя дойдёт, что ты натворила! А ну позови сюда старшую!..

Так первый день работы в магазине стал для Селины последним (чего она и добивалась). Зато в её руках оказалась прядь волос Амбридж, необходимых чтобы наложить на колье индивидуальное проклятие.

Да, жаба Амбридж ни капли не изменилась... и уже не изменится. Говорят, в аду характер развиваться перестаёт, так что чертей ожидает крайне скандальное пополнение. Селина убила бы её первой. С удовольствием. Но пришлось отдать розовому надругательству над природой вещей предпоследнее место в списке, ибо так было правильно.

Селина посмотрела на часы. До последнего убийства оставалось тридцать пять часов. И ничто не помешает ему осуществиться.

____

* женская шляпа с маленькими закруглёнными полями.

Входная дверь хлопнула. Внизу раздался оживлённый голос Рона. Пока ещё неразборчивый. Но как только они с гостем пройдут в гостиную, Гермионе будет слышно каждое слово. Гостиная находилась прямо под её кабинетом, и общий каминный дымоход играл роль своего рода слуховой трубы. Гермиона задумчиво пожевала перо, отложила его и прислушалась.

— Присаживайся! — донеслось до неё.

Гость пробормотал в ответ что-то неразборчивое. Гермиона ещё не поняла, кто это, но уже точно знала, что к ним зашёл один из старых знакомых: будь это заказчик или клиент, Рон не преминул бы пошутить: «И осторожнее с диваном — это всего лишь иллюзия». Не было ни одного гостя, который после этого не хватался бы судорожно за подлокотники, воображая себя падающим на пол.

Гермиона усмехнулась. Когда-то давно они с Роном поругались, потому что молодой миссис Уизли было недосуг заниматься ремонтом. Вместо этого она дневала и ночевала в Министерстве, помогая аврорам выслеживать Пожирателей Смерти и просто преступников.

— Я хочу уюта! — надрывался муж (да, жить в доме без единого домовика и почти без жены — не очень радостная перспектива, но, драккл подери, он знал, на ком женился!).

— Будет тебе твой... (длинное витиеватое магловское ругательство, от которого Рон неожиданно покраснел и на время утратил ориентацию в пространстве) ...уют! — рявкнула в ответ непереубеждённая супруга. И комната преобразилась. В принципе, у неё — комнаты, а не Гермионы — не было выбора.

В гостиной стояло несколько кресел из ИКЕИ, пара диванчиков оттуда же, три колченогих лампы и не первой свежести стол. Вещи покупались спонтанно, бессистемно, по принципу «мне срочно нужно что-то, чтобы светило без Люмоса» или «мне срочно нужно что-нибудь, куда можно поставить чашку с чаем». И вот, весь этот хл... это «добро» Гермиона заколдовала одним взмахом палочки. Причём так сильно, что чары не ослабли спустя пять лет и вряд ли когда-нибудь ослабнут. Иллюзия была сильной и совершенной, «пока через полчаса у тебя не заболят ягодицы», — как неизменно ворчал Рон. Но, если честно, со временем он сначала привык к их «виртуальной комнате», а потом даже по-своему полюбил её. И, конечно, гостиная прочно вошла в его традиционный ритуал запугивания клиентов.

Рон был строителем и архитектором. Волшебники, желавшие построить «совершенно особенный дом по уникальному проекту» в Британии не переводились, поэтому заработок был верным и неисчерпаемым. Но! — столь же неисчерпаемым был и снобизм плутоватых заказчиков, пытающихся занизить цену или дезинформировать о «подводных камнях» строительства: например, болотистой почве или земельном споре с соседями. Чтобы сбить с клиентов спесь, Рон разработал план, состоявший в том, чтобы удивить, поразить, запугать и дезориентировать, а потом быстро подписать контракт. Сценарий был расписан как по нотам:

Шаг первый: «Осторожно, это иллюзия!» Клиент в панике вскакивал с дивана, а Рон с добродушием сытого книзла лениво замечал: «Не волнуйтесь, здесь есть на чём сидеть. Стул, может быть, жестковат, но вполне материален. Честное слово!» Потом он с простодушным упорством и уговорами долго усаживал гостей обратно на диван: «Вот видите! Ничего страшного, правда ведь?»

Шаг второй: «Моя великолепная жена». На этом этапе Рон как бы вскользь замечал, что такую прекрасную иллюзию на гостиную навела «его замечательная Гермиона». Дальше шёл экспрессивный и преувеличенный рассказ, слегка напоминавший байки рыболова. Суть повествования сводилась к следующему: жена Рона — очень, очень сильная и талантливая ведьма. «Четыре года чары держатся! — хвалился Рон, щипая обивку кресла, словно сошедшего с полотен, изображавших будуары французских королей. — И это всего за один взмах палочкой!»

Шаг третий: «Она видит тебя насквозь». И вот теперь деморализованного и введённого в священный ужас клиента добивали последней деталью биографии Гермионы. Рон небрежно ронял: «А вообще-то она у меня профайлер». Кто-то знал, что это такое, другие — нет, но Рон, не полагаясь на случайности, в нескольких предложениях быстро обрисовывал им эту таинственную и чудесную профессию. Некоторые люди думают, что маги не суеверны... но это лишь потому, что им не каждый день рассказывают о профайлерах. Если бы предсказательницы всегда прорицали правду, а легиллименцию можно было применять незаметно — человек, обладавший этими двумя умениями, возможно, слегка приблизился бы к тому образу, который Рон заботливо создал вокруг своей супруги.

«Каждое слово имеет значение. То, как человек ведёт себя, как одевается, что любит — достаточно любой мелочи, чтобы Гермиона составила ваш психологический профиль», — говорил Рон, веско поднимая указательный палец, дабы подчеркнуть серьёзность своих слов. Почти не ложь — так, лёгкое преувеличение. И когда Гермиона спускалась к гостям, чтобы предложить им чая, она заставала одну и ту же картину: взрослых солидных людей, которые при её приближении начинали дрожать, а перед ответами на самые простые вопросы мучительно заикались и делали паузы:

— Вам чёрный чай или зелёный?

— Э... на ваш выбор.

— Прекрасная погода, не так ли?

— М-м-м... пожалуй. Да. Наверное. Возможно.

Разумеется, о том, чтобы хитрить, изворачиваться или подло торговаться они уже и помыслить не могли. Стоило Гермионе устремить на них специальный «внимательный» взгляд и ласково поинтересоваться, нет ли со строительством каких-то сложностей, как клиенты сами выкладывали всё.

Если хороший брак — это быть сообщниками в любом деле, то брак Гермионы и Рона был просто идеальным.

Единственное, что слегка раздражало, — Рон не прислушивался к её рекомендациям всерьёз. Его клиенты были пугливы и суеверны, но он считал себя выше этого:

— Потому что я знаю об этом гораздо больше.

— Ничего ты не знаешь, — ворчала в ответ Гермиона.

Ничто так не злит профессионала, как слова любителя, что он что-то «знает». И Гермиона не была исключением. Ещё больше злило, что Рон часто оказывался прав и успешно закрывал сделки даже с теми клиентами, которые Гермионе категорически не нравились.

— Тебе просто везёт!

— Нет, просто у меня есть чутьё.

Он пожимал плечами с видом дельфийской пифии и гордо надувал щёки. Имел право. Но Гермиона злилась. Особенно её бесило, что Рон никогда не говорил заранее «мне всё равно, я поступлю по-своему». Нет, напротив: он важно кивал, обещал «всё учесть», благодарил и задумчиво глядел в потолок, словно запоминая. А потом снова поступал по-своему. И ещё имел наглость удивляться, почему Гермиона держится за работу в Министерстве:

— Я и так могу нас обеспечивать! Зачем тебе копаться в головах преступников?

— Потому что там меня уважают.

— Я тоже тебя уважаю, — Рон наивно хлопал рыжими ресницами, словно не понимая, о чём она говорит. Разумеется, Гермиону это только раззадоривало...

— Гермиона? — позвал снизу Рон, прерывая её размышления. — Ты ведь спустишься?

— Обязательно! — отозвалась она. — И не вздумайте там напиться! Сначала чай! Гарри, тебя это тоже касается.

Гарри ни капли не удивился, что Гермиона его узнала, даже не входя в комнату. Она не была лучшей в своём деле, но определённо вполне соответствовала званию «одной из лучших». И как бы ни было аврору Поттеру совестно, именно это, а не высокие соображения старой дружбы, побудили его зайти в этот вечер «на огонёк».

Гарри отдавал себе отчёт, что если Рон хоть на секунду заподозрит подвох, то его праведному гневу не будет ни предела, ни успокоения. Но Гермиона была единственным человеком, на кого инспектор Поттер мог положиться. Остальные профайлеры умели хранить секреты только всем отделом, не говоря уже о том, как они любили потешаться над оперативниками: как же, глупые солдафоны, которые тыкаются из стороны в сторону, как слепые котята, пока они, элита аналитического отдела, не принесут портрет преступника на блюдечке. С каёмкой весьма характерного цвета* — разумеется, профайлеры почти поголовно закончили Рейвенкло. Как и адвокаты, кстати.

Гарри не хотел паниковать. Действительно не хотел. Но всё было плохо. Жаба Амбридж умудрялась портить ему жизнь даже с того света. Слишком скандальное вышло убийство, слишком резонансное — и под самым носом у Аврората. За это должен был кто-то ответить: если не преступник, то следователь. И на прошлой неделе начальник официально пригрозил Поттеру отстранением.

Если кто и мог его спасти, так это Гермиона. Как и всегда, впрочем. Но попросить её помочь и опереться на их старую дружбу — означало подвести другого его друга, а именно Рона, упорно, но безрезультатно надеявшегося, что Гермиона наконец-то познает прелесть домашнего хозяйства. Как раз сейчас, словно чтобы ещё больше погрузить Гарри в пучину мучительной неловкости, Рон делился с ним, насколько лучше и спокойней стало у них в семье «с тех пор, как Гермиона наконец-то определилась с приоритетами».

Рон, повзрослев, перенял привычку своего брата Перси изъясняться канцеляритом. Поэтому Гарри не удивил ни «приоритет», ни «гармония», ни даже «величие семейных ценностей». Но вот мысль, которую Рон хотел донести до друга таким причудливым и велеречивым образом, заставила Гарри заёрзать на жёстком табурете, прикидывавшимся викторианским атласным пуфиком. Рон был свято уверен в том, что Гермиона с рождением дочки перестала содействовать Отделу убийств и массовых преступлений, более того — высказывал скромную надежду, что, если повезёт, она к этой работе не вернётся.

И кто, как ни Гарри, знал: Рон ошибается чуть больше, чем совсем.

____

* Простите мне этот беспардонный русизм про тарелочку с голубой каёмочкой, ладно? Будем считать, что глобализм магического общества к 2006-му году дотянулся до Поттера и заставил его прочитать Ильфа и Петрова, хотя бы ради интереса к мошенническим технологиям.

* * *

Гарри восхищался умениями Снейпа в качестве двойного агента издалека и абстрактно. Но только сейчас он, пожалуй, приблизился к пониманию того, чего на самом деле стоит фильтровать информацию и играть на два фронта.

А началось всё довольно банально. Гермиона была в отпуске и на восьмом месяце беременности, а у Гарри в разработке — ни много ни мало, а сексуальный маньяк. Он предложил ей взяться за это дело от отчаяния и ожидал чего угодно — от вежливого отказа до пресс-папье в висок, сопровождаемого воплями о том, какая он, Гарри, грубая и нечувствительная мужская скотина. Если честно, насмотревшись на причуды беременной Джинни, он не удивился бы ничему...

То есть почти ничему, потому что Гермиона всё же застала его врасплох. К тому, что она радостно бросится ему на шею (поправочка: подойдёт сбоку, чтобы не задеть животом, резво подпрыгнет и всем своим на тот момент немалым весом притянет его шею к земле) и, целуя в обе щёки, заверещит: «Это то, чего мне не хватало в этом унылом пансионе!» — нет, к этому аврор Поттер готов не был.

Дальше шло что-то про то, что Гарри — настоящий друг, и «спасибо-спасибо-спасибо», и много чего ещё. В этот момент Поттер официально отказался понимать женщин. Тем более что «унылый пансион» был французской виллой у моря, вокруг пели птицы и цвели олеандры. Но нет — Гермиона изнывала со скуки, и только Гарри просто-таки «спас» её десятком пухлых томов с душераздирающими подробностями криминальной жизни Лондона.

Её неподдельный энтузиазм, конечно, схлынул после рождения Розы... Ровно на три недели. Потом в окно Гарри во втором часу ночи требовательно постучалась коричневая и взъерошенная сова (она была так похожа на Гермиону, что Гарри ещё долго подозревал подругу в занятиях анимагией). Вверенный свиток сова бросила с вызовом, словно дуэльную перчатку. Текст был лаконичен до безобразия: «Есть что-нибудь для меня?»

...И Гарри малодушно решил, что, в общем-то, он ни в чём не виноват. Вот только от Рона у него теперь появился секрет.

Гермиона возникла в дверях гостиной, держа на руках спящую малышку Розу. К услугам домовиков она по-прежнему отказывалась прибегать, поэтому везде таскала дочку с собой, разлучаясь только на время сна. Роза была спокойным ребёнком, много спала и вполне могла подолгу оставаться без присмотра, но Гермиона ничего и слышать об этом не желала.

Уложив её в колыбельку возле дивана, Гермиона подошла к Гарри и обняла его:

— Как дела?

— А ты как думаешь? — вопросом на вопрос ответил он, хитро улыбнувшись.

— Так нечестно, — рассмеялась Гермиона. — Дай мне хоть немного побыть человеком.

— Теперь она будет притворяться, что ей это не нравится, — проворчал Рон. — А кто опять угадал, кто к нам пришёл?

— Гарри единственный, кто так громко выбивает совок о каминную решётку, — пожала плечами Гермиона, садясь в кресло. — Итак, проблемы на работе, Гарри?

«Проблемы» — это ещё очень дипломатично сказано. Гарри выглядел мрачным, осунувшимся и тревожным, словно наркоман в поисках дозы. Этот блуждающий, сердито-отчаянный взгляд означал, что ему выпало сложное расследование, что он в тупике и что даже сейчас в его голове продолжали вращаться какие-то шестерёнки, педальки и пружины в тщетной попытке найти решение.

— И зачем я спросил? — шутливо пожал плечами Гарри.

— Вот бывал бы у нас чаще, помнил бы, чем это грозит, — вставил реплику Рон и обратился к жене: — Кто-то нам обещал чай?

— Да, конечно, — спохватилась Гермиона. — Кокосовый торт или лимонный рулет?

— Лимонный рулет, — произнёс Гарри и их глаза на мгновение встретились. — Определённо, лимонный рулет.

Это был своего рода условный код. Когда Гарри просил что-нибудь с лимоном, это означало, что у него есть дело. Гермиона усмехнулась. Возможно, Рон иногда задавался вопросом, почему упоминание о лимонных сладостях радовало Гермиону едва ли не больше, чем покойного Дамблдора, но о своих подозрениях он никогда не заговаривал. А Гермиона спящего фестрала не будила.

Они болтали о каких-то пустяках и глупостях. Гарри рассказывал, что Джинни пришло в голову купить магловскую колыбель и они собирали её три дня: сначала сами, потом с помощью домовиков. А когда всё было закончено, и Альбус был торжественно водворён в свою новую кроватку, к Гарри подошла целая делегация домовиков со словами: «Хозяин, по Стандарту-2001 домовики имеют право наложить вето на некоторые виды наказаний. Так вот, мы просим больше никогда, никогда не приказывать нам собирать детские кровати».

Все рассмеялись. Гарри определённо хотел этим рассказом сделать ей приятное — ведь «Стандарт 2001: о домовиках и их хозяевах» вышел из-под её пера. Но Гермиона, против ожиданий, наоборот загрустила. Ей не хватало полноценной работы в Министерстве, суеты, летающих над головой циркуляров и постановлений. «Интересно, мне разрешат привозить Розу на работу? — рассеянно подумала она. — Должны разрешить. В крайнем случае, придётся надавить военным авторитетом». Меньше всего ей хотелось думать, что Рон тоже мог «надавить военным авторитетом» и намекнуть чиновникам, что декретный отпуск его жены продлится так долго, как он посчитает нужным... Хотя, возможно, она излишне его демонизировала: просто в его семье не принято было работать после рождения ребёнка, вот и всё. Традиция. Например, Джинни, забеременев Джеймсом, сразу ушла из спорта и возвращаться не собиралась. «Я всё равно всё сделаю по-своему, — подумала Гермиона и снова усмехнулась. — И лимонный рулет мне в этом поможет!»

Она то улыбалась, то хмурилась, то была на седьмом небе от счастья, а то едва не выла белугой. Настроения сменялись как в калейдоскопе, и хотя умом Гермиона понимала, что это всего лишь последствия гормональной перестройки, с чувствами совладать не могла. «И почему знание того, что со мной происходит, ничего мне не даёт?»

— Ну, теперь нам можно виски, мамочка? — полушутливо-полуехидно осведомился Рон.

Он ожидал утвердительного ответа, а она хотела, чтобы он оставил их с Гарри наедине.

— Нет, — капризно поджала губы Гермиона. — Меня подташнивает от запаха. И вообще, пары алкоголя вредны для ребёнка.

— Это же не огневиски, а односолодовое магловское! — ожидаемо возмутился Рон. — А девочка спокойно спала даже в новогоднюю ночь, когда от «паров алкоголя» дрожал воздух. И ты не была против! Забыла?

— Ничего я не забыла... — надулась Гермиона. — Но старая бутылка закончилась, а новая в погребе. Там сушатся мои травы, и я не желаю, чтобы ты их случайно потоптал.

— Слушай, Рон, может быть, не надо... — встрял Гарри. — Мы ведь и так...

— Нет! — как и ожидалось, Рон заупрямился. Его ноздри сердито раздувались, придавая ему сходство с быком на корриде, только что увидевшим красную тряпку. — Пожалуйста, Гарри, не надо. Итак, — обратился он уже к Гермионе, — вся проблема только в погребе?

— Разумеется, — мнимо равнодушно пожала плечами Гермиона, за пять минут до этого спрятавшая предыдущую бутылку в секретере.

— Тогда я отправляюсь в погреб, — решительно заявил Рон и со скоростью кабана, ищущего трюфель, исчез из гостиной.

Гермиона откинулась на спинку кресла.

— Ну наконец-то, — облегчённо выдохнула она. — Давай свой «лимонный рулет», только быстро!

Гарри поспешно достал из складок мантии несколько свитков, а Гермиона наложила на них заклинание уменьшения и спрятала в карман.

— Что так мало?

— Мы мало что знаем, — шёпотом ответил Гарри. — Есть только три случая, очень сильно разнесённые. Но мы считаем, что это серия.

— Вы хоть приблизительно знаете, кого ищете?

— Это девушка-киллер, — Гарри воровато оглянулся, каждую секунду готовый услышать за спиной шаги Рона.

— Киллер?! — свистящим шёпотом переспросила Гермиона. — Ты идиот, Гарри, или только прикидываешься? У наёмных убийц не бывает почерка, на них не распространяются правила, которые работают для маньяков. Ты хочешь, чтобы я впустую тратила своё время на погоню за тенью?

Она была в ярости. Не в той деланной, игровой ярости, которую она недавно изливала на Рона, а в самой что ни на есть настоящей. Гермиона достала из кармана свитки, снова увеличила и с нескрываемым презрением швырнула ему на колени. Один из свитков упал, и Гарри пришлось поднимать его с ковра.

— Гермиона, послушай!

— Я маг, Гарри, я не долбанный чудотворец с ярмарочными фокусами. Моя профессия — это на-у-ка, — продолжала возмущаться она. Какая-то часть её сознания понимала, что она перегибает палку, но Гермиона не могла остановиться. — Профайлер — не панацея на любой случай...

Она хотела что-то сказать, но Гарри наложил на неё Силенцио, а потом и Петрификус. Гермиона могла только хлопать глазами и злиться. А Гарри снова попробовал объяснить, теперь уже обладая некоторой уверенностью, что его выслушают раньше, чем задушат:

— Это не обычный киллер. У неё есть какая-то цель. Каждый раз она делает убийство похожим на несчастный случай, очень похожим. Но она же даёт нам в руки ключ, который разоблачает, что это убийство, — затараторил он: Петрификус был слабым, — ведь Гарри не хотел как-то навредить Гермионе — и его действие должно было истощиться совсем скоро. — Мы думаем, что таких случаев гораздо больше. Что наши оперативники просто прозевали ключ. И только ты можешь мне помочь найти их все и вычислить убийцу, — закончил Гарри, покаянно склонив голову.

— Хорошо, будем считать, что ты прощён, — кивнула Гермиона, «оттаивая» от заклятия. Что ж, Гарри удалось её заинтересовать: убийства-случайности действительно как-то плохо вязались с кодексом киллеров. — Давай сюда свитки, посмотрим, что можно сделать. Женщина-киллер — это довольно нетипично...

— А женщина, которая врёт своему мужу?

Этот голос едва не заставил их подскочить. В дверном проёме с бутылкой виски стоял Рон.

* * *

— Гарри, я думал, хотя бы ты меня понимаешь!

Поттер попытался протестовать:

— Мы же всего лишь...

Но Рон не дал сбить себя с толку:

— Да, ты ведь «всего лишь» подкидываешь работу моей жене, которая недавно родила и должна сидеть с ребёнком, а не читать криминальные сводки!

От крика Роза проснулась и заплакала. Вернее, завопила так, словно хотела показать взрослым, что такое настоящий крик. Гарри остановился как вкопанный. На его лице застыло выражение отчаяния и вообще: он выглядел так, будто мечтал сбежать подальше от маленькой, но очень мощной пожарной сирены, принявшей облик младенца. Гермиона невольно усмехнулась: что-то подсказывало ей, что Гарри так же нечасто нянчится с Альбусом, как год назад — с Джеймсом. Гермиона подхватила дочку на руки, укачивая:

Из совы бинокль сделать —

Это плёвейшее дело.

Мышка станет чайной чашкой,

А шкатулка — черепашкой,

Станет пояс шустрой змейкой,

А лист лилии — уклейкой.

Палтус был, а стало блюдо.

Это магия, не чудо!

Роза снова расслабилась и довольно засопела. Рон бессильно развёл руками и осведомился уже хриплым возмущённым шёпотом:

— Видишь? Эта ненормальная вместо колыбельных рассказывает Розе напоминалки по Трансфигурации. А позавчера я застал её, когда она зачитывала нашей дочери ориентировку на какого-то маньяка.

— Для ребёнка главное — интонация, — привычно возмутилась Гермиона. — Я же зачитывала её ласковым голосом.

Иногда Рон был просто невозможным ретроградом.

— Я не хочу, чтобы первым словом, которое скажет моя дочь, было «свежевыпотрошенный»! — прошипел Рон и страшно сверкнул глазами.

Несмотря на серьёзность момента, Гермиону совершенно неожиданно пробрал смех. Вслед за ней засмеялся Гарри, а потом и сам Рон. Они хохотали и хохотали. Роза проснулась снова, но почему-то не заплакала, а стала улыбаться вместе со всеми. Рон показал ей "козу", и девочка засмеялась.

Гарри вздохнул, и Гермиона готова была поклясться, что в этот самый момент он подумал: «И почему мои дети не такие?» Роза и правда никогда не плакала по пустякам и ничего не боялась без причины, а вот маленький Джеймс Поттер рос пугливым и застенчивым. «Впрочем, это не моё дело», — оборвала себя Гермиона: анализировать друзей всегда казалось ей чем-то средним между предательством и подглядыванием.

— Драккл подери, могла бы мне сказать, конспиратор, — фыркнул Рон, отсмеявшись. — Должна знать, что я всё равно ничего тебе не запрещу. Ты же профайлер!

Невилл Лонгботтом уже полчаса сражался с галстуком. Зловредная полоска шёлковой ткани всем виндзорам и полувиндзорам упорно предпочитала какой-то морской узел с неряшливо выпирающими складками и сдаваться, похоже, не собиралась.

Невилл раздражённо выдохнул и посмотрел на часы: до открытия «Ежегодной выставки цветов в Челси» оставалось сорок минут. Прорва времени: хватит и проверить цветник, и повторить текст презентации для журналистов. Вот только этот проклятый галстук! Невилл рванул тёмно-синий шёлк изо всех сил, но добился лишь того, что нелепая парадная удавка вокруг его шеи затянулась туже.

Вообще-то существовало специальное заклинание, помогавшее завязать с десяток классических узлов, но Невилл после многолетнего общения с дьявольскими силками и другими столь же «милыми» растениями не доверял свою шею ничему, кроме собственных рук, и никому, кроме Ханны. Собственно, к ней он и направился, с мукой на лице и тем щемящим ощущением беспомощности, которое обычно охватывает мужчин только в магазине одежды, когда плачет грудной младенец и когда мебель «для самостоятельной сборки» отказывается собираться.

— Ханна!

Он даже больше ничего не добавил, просто развёл руками, демонстрируя полнейшее отчаяние. Она на секунду замерла, а потом прыснула, видимо, находя его вид чрезвычайно забавным.

— О, Мерлин! Дай я попробую.

И вздохнула одновременно досадливо и покровительственно. Ханна подошла к нему вплотную. Распутывая узлы злополучного галстука, она опиралась на Невилла, будто на дерево, острыми косточками запястий упираясь ему в грудь. Она уже не улыбалась, но он видел в её глазах искорки затаённого смеха, словно она едва сдерживалась. Это было забавно, действительно очень забавно, не так ли?

Ханне всегда удавалось его «расколоть» и заставить улыбаться до ушей, что бы ни происходило («Ты ведь поэтому на мне и женился, да, бука?»). И сейчас Невилл по привычке едва не расхохотался вместе с ней. Но повисла пауза, он заглянул в её светлые, насмешливо прищуренные глаза и замер, неожиданно обнаружив, что смеяться ему совсем не хотелось. Напротив, откуда-то изнутри, словно лихорадка, словно тошнота, жгущая и сосущая под ложечкой, медленно поднималась волна нестерпимого раздражения, почти ярости.

Мерлин, а ведь когда-то именно это и казалось ему самым прекрасным в Ханне – её способность смотреть на вещи легко…

* * *

Невилл относился к себе чрезвычайно серьёзно. Он тщательно скрывал это, потому что знал: нет более верного способа стать объектом насмешек, чем хоть раз быть пойманным на излишнем пиетете по отношению к собственной персоне, но в глубине души считал себя человеком основательным и даже по-своему солидным. Его одежда всегда была добротной и безупречно чистой (заляпанная мантия Помоны Спраут навсегда врезалась в сознание синонимом чего-то милого, безобидного и совершенно беззащитного перед жестокостью и ехидством учеников), движения скупыми, а голос – тихим и спокойным (он видел, как морщились люди, когда его бабушка Августа, споря и входя в раж, начинала бурно жестикулировать и едва не брызгать слюной).

Окончив школу, Невилл стал тем, кого обычно называют «благовоспитанный молодой человек». Получил должность помощника садовника, работал по десять часов в сутки, а потом спешил домой. Жил он по-прежнему у бабушки: это было удобно, несмотря на её подружек, куривших и резавшихся в бридж в гостиной до самого утра, списывая нарушение режима на старческую бессонницу. А вот сам Невилл, приходя с работы, едва не валился с ног. Разумеется, никакой «личной жизни» у него тогда не было – только работа, работа, работа. Но ему это нравилось: среди цветов Невилл чувствовал себя уверенно, не то что среди людей, с каждым годом становившихся всё непонятнее.

Когда-то в детстве, проклиная себя за неуклюжесть, он искренне думал, что ключ к популярности – делать что-то лучше других. Быть самым умным, допустим, как Гермиона. Или лучше всех играть в квиддич, как Гарри. Ещё можно разбираться в шахматах, ладить с животными, или – на самый худой конец – уметь накрасить любую девочку так, чтобы дурнушка на несколько часов обратилась в красавицу (Лаванда Браун владела этим в совершенстве). Во время войны, в тот странный и мрачный год в Хогвартсе это, казалось, подтвердилось. Умение сделать всё правильно и научить этому других было на вес золота, ведь второго шанса судьба могла и не дать.

Но те люди, что окружали Невилла теперь, нисколько не волновались о том, правильно ли они поступают. Даже наоборот: казалось, они были влюблены в собственную способность делать ошибки. Они рисковали без нужды, нарывались, требовали адреналина, вечно находились в поиске чего-то нового и, как следствие, ничем не дорожили. Их бессмысленная расточительность и нарочитое дилетантство вызывали оторопь.

«Мерлин, неужели это так важно?», «Мерлин, если об этом задумываться, как тогда жить?», «Ну и что с того? Небеса не упадут, если я это сделаю!» — слышал Невилл отовсюду. Эти люди весь мир воспринимали с насмешкой, словно бы не всерьёз. Понарошку. Это раздражало и даже пугало, хотя умом Невилл и понимал, что его выбор – нахмуренная, вечно озабоченная мрачность и патологическая привязанность к деталям – смотрится ничуть не уместнее. Он завидовал способности этих людей отключаться, быть «проще» и в то же время злился на их легкомыслие.

Невилл и сам не смог бы вспомнить, что привело его в Дырявый котёл тем вечером. Возможно, кто-то из клиентов отменил заказ, а показываться на глаза бабушке раньше времени означало подвергнуться допросу с пристрастием («Где ты был?», «Кто тебе звонил?», «Это твоя девушка?», «Почему ты никогда ничего мне не рассказываешь?» и финальная провокация: «Если ты гей, скажи – я всё пойму. Я не такая дремучая, как ты думаешь»). Куда безопаснее было дождаться обычного времени, когда она гарантированно будет занята. Дождаться… где угодно.

Бар был наполовину пуст – будний день, ранний час, – но несколько компаний уже сидело по углам, давя на уши неумолкающим, как морской прибой, полупьяным шумом из фривольных анекдотов, оживлённой болтовни ни о чём и высокого хихиканья с поросячьим повизгиванием.

Может показаться банальным, но вначале он заметил её походку: пружинящую, ловкую и удивительно… экономную? Лаконичную? Официантка не делала ни одного лишнего движения, ни одного лишнего поворота головы. Она буквально дышала жутковатой, но обаятельной, захватывающей мощью профессионализма. Нет, она была не из тех, кто намеренно ошибается, чтобы подёргать судьбу за хвост! Но вот что удивительно: Ханна Аббот улыбалась. Весело, задорно, смешливо и кокетливо, будто знала какую-то тайну.

Она подошла к нему, спросила про заказ, и Невилл внезапно обнаружил, что тоже умеет улыбаться. Он что-то ответил невпопад, она исправила – ловко, необидно, словно походя. Она не стала заострять внимание на его ошибке – просто повела разговор дальше, – и Невилл как-то незаметно для себя расслабился. Ему было комфортно с ней.

В тот вечер они разговорились, и он пришёл позже обычного. А на извечный вопрос бабушки ответил только: «Это личное», успев скрыться за дверью комнаты раньше, чем понял, что краснеет. Его распирала какая-то внутренняя гордость, словно даже просто познакомившись с Ханной, он уже сделал что-то великое и значительное. Стал лучше.

Они встречались два года, и Невилл до сих пор не понимал, как Ханна это вытерпела: он никогда не приглашал её к себе, а когда оставался у неё, всегда уходил не позже десяти вечера. Он не знакомил её со своими друзьями и избегал модных кафе и синематографов, предпочитая ходить в неизвестные и малолюдные. Ему казалось, что это жалко, что она будет презирать его за это, но Ханна считала, что это, напротив, «мило» и «позволяет открыть город с другой стороны». Она никогда не спрашивала, в чём дело, слишком уверенная в себе, чтобы затаить мысль, что он её стыдится или что-то вроде этого. А он стыдился себя. С ней он словно стал другим, вырвался из прежней оболочки, но панически боялся, что если его старая и новая жизни пересекутся, над ним снова сомкнутся цепкие щупальца прежней, невзрачной жизни, полной фикусов, мандрагор и одиночества.

Они поженились только после смерти Августы. Она так никогда и не увидела невесту внука. Жестоко, но Невилл ощущал, что просто не мог по-другому. Эта часть его жизни должна была принадлежать только ему, на ней не должно было быть вездесущей визы бабушки: «Отклонить» или «Одобряю». Если бы Ханна вдруг не понравилась Августе, она нашла бы чем отравить его радость, выискав у невесты внука мельчайшие болезненные несоответствия и промахи. Она бы лила холодную тяжёлую воду сомнения, пока от тёплой искры в груди, разгоравшейся каждый раз, когда Невилл видел Ханну, не осталось бы и следа. Он знал, что если бабушка будет против, он рано или поздно позорно капитулирует, отказавшись от любви и смертельно обидев Ханну своим малодушием. Но ещё больше он боялся одобрения. Если бы Августа признала и полюбила его невесту, это бы означало, что она видит в ней себя. Невиллу они казались совершенно различными, «как мечта и мачта», но одна фраза – «Какая милая девушка», или «Она у тебя замечательная», а то и «Вот теперь я могу спокойно умереть, зная, что ты в надёжных руках» — и он уже никогда не избавился бы от паранояльного ощущения сходства. Невилл знал, что это отвратило бы его от Ханны навсегда, словно в их постели поселился третий лишний, словно каждый раз, когда он прикасался к Ханне – это прикосновение было сделано с разрешения Августы Лонгботтом.

И да, в день смерти бабушки он ощущал себя больным, раздавленным, опустошённым – но странным образом чувствовал облегчение. Словно его жизнь отпустили на свободу. Он больше ничего и никому не был должен. Мерлин, как же он тогда ошибался!

* * *

— Достаточно! – сердито пробормотал, почти рявкнул Невилл, отстраняясь от Ханны и одёргивая галстук. Пальцы пробежались по узлу: безупречный виндзор. Но почему-то даже то, насколько хорошо (и быстро!) она с этим справилась, бесило его. – Спасибо! – добавил он таким тоном, словно не благодарил, а обвинял.

Впрочем, так оно и было. Единственное, чего ему сейчас хотелось, – это чтобы Ханна поняла, что его стоит оставить в покое как можно скорее. Читай – дать возможность выпустить пар на ком-нибудь другом, например, на ассистенте, который непременно должен был что-то перепутать. Не мог же он сделать всё правильно, в самом деле!

Невиллу надо было остаться наедине с собой, чтобы понять, куда катится его жизнь и почему его бесит то, к чему ещё совсем недавно он так стремился. Но Ханна не дала ему этой возможности…

Первое правило бара – железные нервы, второе – абсолютное спокойствие, третье – умение гнуть свою линию до конца. Четвёртое – всегда держать под рукой палочку и бейсбольную биту, без этого три предыдущих правила бессмысленны и даже опасны.

Ханна Лонгботтом, в девичестве Аббот, была прирождённым барменом. Дядя, Том Аббот*, настолько восхищался её умением одними сведёнными бровями поставить на место пьяную компанию, что, умирая, завещал бар именно ей, хрупкой блондинке восемнадцати лет от роду, в завещании снабдив это решение припиской от руки, красными чернилами: «Из вас всех только эта девочка – настоящий мужик!» Дальние родственники обиделись, а Ханна, как в далёкие годы детства, повязала передник (который теперь был почти как раз) и приступила к работе.

Не то чтобы это ей нравилось, но… Мать умерла давно, отец – недавно. В университет Ханна не поступила. Хотела пойти на курсы машинисток, но подвернулась работа хозяина бара. «Ничем не хуже прочих», — подумала Ханна и продолжила повторять эти слова день за днём, когда открывала кассу и изображала гостеприимную улыбку. Но с течением времени ощутила себя в западне. В баре время словно остановилось, без каких бы то ни было намёков на «перспективу», «изменения», «прогресс» и прочую ерунду, которой человеку хочется, когда в жизни всё ровно, даже если пару лет назад он многое был готов отдать за стабильность. Одним словом, Ханне казалось, что она застряла в «Дырявом котле» навсегда, и ей было тоскливо.

Обычные «хорошие девочки» уверены, что в барах и клубах и есть «настоящая жизнь», и ждут совершеннолетия, чтобы это проверить. Ханна с детства знала, что это не так, и скорее готова была поверить, что настоящая жизнь – это парки, библиотеки, уютные кафе, где говорят вполголоса, но только не «Дырявый котёл», проходной двор на границе между маглами и магами. Обычные «хорошие девочки», разочаровавшись в жизни и дойдя до той стадии депрессии, в которой была Ханна, непременно стали бы злоупотреблять «Огденским», но для мисс Аббот огневиски был настолько неотделим от образа бара (втайне ненавистного), что алкоголь буквально не лез в горло. Вместо этого она неожиданно пристрастилась к чтению сказок и фэнтези. И нет, это были не «сказки барда Бидля» или что-то вроде этого, нет: Ханна, волшебница и дочь волшебников, читала обычное магловское фэнтези и периодически жалела, что та, другая реальность, в которой эльфы были красивыми, гномы полезными, а драконы ручными (ну, хотя бы бывали иногда ручными), – не существует.

Иногда, лавируя между столиками и держа в каждой руке по четыре кружки пива (вы не знали, что полулитровую кружку можно держать мизинцем? Как много вы не знали о барменах!), Ханна воображала себя зачарованной принцессой, проклятой и пленённой, не в силах покинуть место своего заточения. По законам фэнтези, за ней должен был явиться принц… ну или хотя бы дракон (не очень ручной, но добрый сердцем).

Судьба преподнесла ей некую смесь первого со вторым. Столик для него был словно мал. И стул. Потолок низко нависал над светловолосой макушкой, и хотя Ханна понимала, что это всего лишь иллюзия, вызванная тем, что крыша в «Дырявом котле» была слегка покатой, ощущение того, что к ней в бар заглянул какой-то крупный серьёзный зверь (вроде сенбернара… или слона) не пропадало. А ещё у этого «зверя» были большие печальные глаза, поэтому Ханна решила подойти к его столику после всех других заказов, – чтобы было время поговорить.

Она привыкла шутить с клиентами: легко, необидно, умело держа дистанцию. Вот и в этот раз сказала ему какую-то глупость – почти на автомате, так, чтобы разговор поддержать, – а он вдруг улыбнулся. Искренне, широко. Как ни банально это прозвучит, но у него была улыбка ребёнка при внешности кузнеца и огромных лапищах, в которых кружка пива смотрелась едва ли не чайной чашкой.

Окончательно Ханну покорило то, что он оказался садовником. Огромные руки бережно обращались с самыми нежными ростками, а ступал он всегда тихо, осторожно, с какой-то прямо-таки индейской грацией, «потому что многие растения не любят шум, знаешь?» Ханна не знала, но верила. Это было так трогательно: ни дать ни взять огромное чудовище, оберегающее Аленький Цветочек.

Её восхищала его преданность делу, его серьёзность, даже его скромность (только через два месяца, увидев, как он расписывается на чеке, Ханна поняла, что он, её Невилл, и есть тот самый Лонгботтом, герой войны, кавалер кучи орденов и «человек-убивший-Нагайну-мечом-Гриффиндора», которого она, конечно, видела, но абсолютно не связывала со своим новым знакомым). Она считала, что единственное, чего ему не хватало, – это веры в себя. И она поддерживала его, не давала унывать, старалась в каждом событии видеть что-то хорошее. Она убеждала его посылать свои работы на конкурсы цветоводов, учила одеваться, говорить перед камерой. Ханна оказалась отличным администратором и карьера Невилла резко пошла в гору, он улыбался всё чаще, а она так и вовсе была на седьмом небе от счастья. Словно кто-то распахнул окно в небо, наполнив жизнь яркими впечатлениями и красками.

____

* Что-то я не верю, что бармен Том был отцом Ханны (не похожа она в каноне на девочку, выросшую при баре). А поскольку точных указаний нигде не даётся, почему бы не предположить, что он её дядя?

* * *

— Что-то не так?

Ханна нахмурилась и сделала попытку заглянуть Невиллу в лицо, но он отвернулся: так стремительно, что она едва не упала, потеряв опору.

— Ничего! – раздражённо пробормотал он и нервно посмотрел на наручные часы. – Мы не успеваем сделать ещё один прогон цветочного шоу, вот что! А ты здесь копаешься!

От такой наглости Ханна даже опешила:

— Я что?

Одного такого шипения, более приличествовавшего выпускникам Слизерина, чем Хаффлпаффа, в «Дырявом котле» хватило бы и артели пьяных рабочих, чтобы понять, что дело плохо и скоро придётся извиняться. Очень скоро. Но Невилл проигнорировал предостерегающий сигнал:

— Пока ты здесь торчала, этот поганец Тобби опять перепутал световую подкормку для водяных лилий! Я еле успел его остановить. И ты ещё спрашиваешь, что случилось?!

Ханна улыбнулась. Дежурной улыбкой бармена, предназначенной посетителям, за которыми уже выслали авроров. Глаза её стали холодными и жёсткими.

— Ты хочешь сказать, я должна была следить за твоим ассистентом? – процедила она мнимо ласковым тоном. – Которого ты принял на работу и до сих пор не способен ни выучить, ни уволить?

Она сама не знала, почему так разозлилась. Что-то в тоне Невилла, что-то неуловимое подсказывало Ханне, что это были не просто усталость или нервы. Он ей хамил, более того: делал это специально. На какую-то секунду даже захотелось расплакаться от обиды, но это ощущение моментально прошло, стоило ей на него посмотреть: Невилл застыл с выражением лёгкой растерянности на лице, но не с тем, какое бывает от раскаяния, а скорее, с усталостью и досадой – он жалел, что теперь ссоры не избежать.

— Ханна, послушай, мы же…

Невилл шумно вздохнул и сделал шаг к ней. Но она только вскинула руки и отступила, продолжая монолог, который начала до этого:

— …и вообще: как может чего-то добиться человек, который не способен даже повязать себя галстук?

Невилл мог бы огорчиться. Обидеться, уйти в себя. В конце концов, он мог искренне психануть и сорвать с себя с таким трудом завязанный синий галстук, чтобы показать свою независимость. Но Невилл только пригладил его дрожащими от нервного возбуждения пальцами и процедил:

— Да что ты знаешь?! Я… — он брезгливо оправил манжеты костюма, — я что, для своего удовольствия этим занимаюсь? – он сделал рукой широкий жест, обводя столики с цветами, обрезки упаковочной ленты, решётки для вьющихся растений… — Мне не так уж много надо. Я хоть сейчас сниму свою кандидатуру с конкурса и уеду!

Ханна словно получила удар в солнечное сплетение. «Он что, хочет сказать, что всё это нужно только… мне? – она даже задержала дыхание, пытаясь как-то уложить в свою голову эту нелепую и кощунственную мысль. – Что ему не нравится то, чем он занимается? Что он мог бы без этого обойтись – он, с его талантом и возможностями, – он мечтает только о том, чтобы его оставили в покое? Выходит, так? Тогда…» Она не додумала мысль до конца, настолько ей стало плохо.

— Да, конечно. Разумеется, — она коротко кивнула, продолжая улыбаться. Так, словно усмешка намертво прилипла к лицу. – Бросай, уезжай, пошли всё к дракклам! Разрушь свою карьеру. Ты же имеешь право, — она посмотрела со смешанным ощущением презрения и тревоги: «Как человек может настолько не уважать себя?» — Неужели тебе совсем не важно, Невилл?

Против воли последняя фраза прозвучала почти плаксиво. Ханна отвернулась к окну, чтобы он не увидел того, что должно было вот-вот случиться. Если уж Невилл – Невилл! – у которого было буквально всё, чтобы добиться успеха, идти к новым вершинам, получать удовольствие от жизни, «радовал» её такими откровениями – что же тогда говорить о ней, Ханне? Да, она не могла того, что мог он, она была просто хозяйкой бара без каких бы то ни было особых талантов. Её способностью было создавать комфорт и ставить цели другим, но не себе. И если ему «всё равно», тогда зачем всё? «Неужели я так в нём ошиблась?»

По щекам поползли липкие, горячие ручейки слёз. Они дышали болезненным теплом, в то время как Ханне становилось всё холоднее и холоднее. Её тело сотрясала крупная дрожь, и Ханна уже не могла с этим совладать.

Он обнял её сзади и попытался что-то сказать. Она начала вырываться, колотить его кулаками в грудь и кричать что-то про проклятых неудачников, с которыми она не желает иметь дело. Больше всего её злило, что когда она пыталась сорвать с него галстук, Невилл каждый раз ловко уворачивался. Он обнял её крепче, так, что захрустели рёбра. Она билась, пока не устала.

Но странным образом Ханна почти успокоилась. Теперь она чувствовала, что ему не всё равно. «И что я на него напустилась, он же ничего такого не сказал?» — рассеянно подумала она. Какое-то время они стояли молча. Потом Ханна шумно шмыгнула носом. Посмотрела на часы и разволновалась:

— Невилл, выставка открывается через десять минут!

Он медленно, словно неохотно, махнул рукой:

— Ладно, забудь, в крайнем случае, немного опоздаем.

— Нет, зачем же… — она вытерла слёзы тыльной стороной ладони и потянулась за палочкой. – Слушай, ты иди, а я сейчас – только себя в порядок приведу!

Она засуетилась, приглаживая растрепавшиеся волосы и пытаясь улыбнуться.

— Да? – с сомнением произнёс Невилл. На его лице читалось неверие, что всё закончилось, пополам с облегчением. Но приличия требовали, чтобы он хотя бы формально поинтересовался: — Может, я лучше здесь с тобой побуду?

«Ну вот зачем он опять начинает? — внутренне возмутилась Ханна, чувствуя, как злость снова подкатывает к горлу: — Почему нельзя сказать всё как есть, а не разводить это как-бы-кто-чего-не-подумал?»

— Невилл, ты что, спятил! Там люди ждут. Всё! – она стряхнула с его костюма несуществующую пылинку. – Иди!

— Тогда пожелай мне удачи!

— Удачи! Иди уже!

Гарри так и не поехал на выставку цветов в Челси, хотя приглашение от Невилла, заботливо разглаженное («Запомнить: никогда не класть документы в задний карман!») дожидалось его на камине. А виной всему был «предварительный отчёт» — в сущности, пока только письмо в свободной форме, — который ему принесла взъерошенная сова Гермионы:

Признаки общего стиля: имеются.

Подозрения на принадлежность преступлений одному и том же человеку: подтвердились.

Характерные черты:

1) Свободно обходится без магии долгое время, применяет немагическую маскировку (парик), но никогда – магическую (оборотное, отводящие заклинания). Много работает руками, судя по способу, которым преступник скрылся с места преступления в случае №2 (влез на стену? Магического следа нет), он в хорошей физической форме.

2) Убивает только женщин. Слабых магов (у всех жертв найдены компенсаторные амулеты и специальные палочки, предназначенные для концентрации энергии). Чистокровных.

3) Предположительно не трогает женщин, у которых есть дети.

4) Предпочитает убивать мучительно.

5) Оставляет на месте преступления «ключ», позволяющий установить, что это убийство. Маскирует убийства под несчастный случай.

Гипотезы:

1) навыки жизни без магии могут свидетельствовать, что преступник:

* слабый маг или сквиб, либо

* работает в зоне, где большая часть магии блокирована (банки, ювелирные магазины, ночные клубы, цирки и иллюзионы, тюрьмы, психиатрические лечебницы, зоны вулканической деятельности и иные области с нестабильным магическим полем), либо

* маглорождённый, по каким-то причинам не начавший обучение вовремя (см. «Потеряные дети и проблема 1997-1998»). Если это человек из списков, уничтоженных Волдемортом, то сейчас ему 18-19 лет.

2) «Случайность, которая не случайна» (убийство и несчастный случай в одно и то же время) может означать, что преступник считает себя «двуличным», имеющим два разных образа. Возможные причины:

* Психиатрическая. У преступника раздвоение личности. Вторая личность настолько безобидна, что её никто не может заподозрить.

* Психологическая. Преступник – гомосексуалист (маловероятно) или трансгендер (вероятно), т.е. ощущает себя не тем, кем его видят другие.

* Социо-психологическая. Преступнику пришлось поменять имя и/или внешность после войны (см. программа «Чистый лист» для выходцев из семей ПС). Тогда он, скорее всего, чистокровный, мстящий другим чистокровным, которых не коснулись санкции Министерства.

* Социальная. Преступник вынужден менять разные «лица» (роли, амплуа) по роду профессии (актёр, мастер перевоплощений, фокусник, певец, иной деятель шоубизнеса).

* Социальная 2: Преступник работает в сфере, где ему приходится много лицемерить, «быть хорошим» (продавец, социальный работник, компаньонка. Под вопросом: проституция или политика).

* Магическая. Он метаморф. По каким-то причинам это ему не нравится.

* Магическая 2. Он оборотень.

3) Агрессия по отношению к матери (перенесённая на женщин вообще) может быть спровоцирована тем, что:

* Мать не защитила в травмирующей ситуации, либо

* Мать сама обращалась жестоко, либо

* Мать умерла/бросила его в раннем возрасте (НО: преступник не должен знать о её дальнейшей жизни! Если бы ему было известно, что она вышла замуж и родила детей, он не выбирал бы в жертвы бездетных женщин), либо

* Преступник узнал, что он приёмный (либо родной сын отца, но не матери), либо

* Поведение матери вызывало у него стыд (случайные связи? Психические отклонения? Бедность?).

Приоритетные версии:

1) Слабый маг, сквиб или оборотень, изгнанный семьёй. Возможно, не мог получать лечение и компенсацию магических способностей из-за бедности или из-за отказа семьи его финансировать. Поэтому нападает на тех, у кого такая возможность есть. Потерял семью в раннем возрасте (интернат? Детский дом? Просто оставили на улице?). Возможно, живёт в магловском мире. Возможно, занимается физическим трудом. Семья чистокровная или полукровная, оба родителя — маги.

NB: если сам преступник плохо владеет магией, кто-то должен был помогать ему накладывать проклятия и выполнять сложные магические действия. Особое внимание на незаконных торговцев волколычьим зельем, они могут быть посредниками.

NB 2: если преступник оборотень, ни один из эпизодов не должен совпадать с полнолунием!

2) Деятель шоубизнеса, работает в местах, где магия ограничена (клубы, цирки, иллюзионы, концертные залы). Гордится своей ловкостью и/или силой и мастерством перевоплощения.

* Сценарий 1: семья не одобрила его профессию и изгнала. Мать заняла нейтральную позицию (семья чистокровная).

NB: надо проверить жертвы на пример ультраконсервативных высказываний в прессе – возможно, это могло быть мотивом.

* Сценарий 2: преступник и не знал свою мать. Стремление быть ближе к ней, понять её – либо обида на мать и отвержение женского могли спровоцировать изменённое сексуальное поведение (гомосексуализм, транссексуализм, трансвестизм). Семья полукровная, кто-то из родителей магл, кто-то маг. Либо про одного из родителей ничего не известно.

3) Преступник работает в месте, где ценится репутация и стоит блок на магию (банк, клиника, тюрьма). Он не хочет, чтобы его секрет (происхождение из семьи ПС, либо приступы невменяемости, либо сексуальная ориентация, либо раздвоение личности) стал известен на работе. Возможно, его шантажировали (?), побуждая совершить преступление, связанное с работой (организация побега, ограбление).

NB: для этой версии надо проверить, не сидит ли кто-то из родственников убитых в тюрьме/лечебнице и не было ли раньше прецедентов, когда они внезапно обогащались.

4) Мать преступника пострадала от «двуличия», «предательства» или «нечестной игры». Возможно, умерла или испортила себе репутацию. Преступник мстит за неё.

NB: проверить связи жертв.

* * *

Гарри вздохнул и потянулся в кресле. Вызвал через каминную связь крайне недовольного констебля Смита и «опредметил»* его, как любила выражаться Гермиона, новым заданием: пойти в архив и найти полный список несчастных случаев, произошедших с чистокровными бездетными ведьмами после войны.

Затем инспектор Поттер закрыл камин и глубоко задумался. Проще всего проверялась версия с метаморфом – их в Британии было не так уж много: пятеро, включая Тедди Люпина, крестника Гарри, которого можно было не принимать в расчёт хотя бы потому, что ни один восьмилетний ребёнок, будь он хоть трижды метаморфом, не сможет преобразиться во взрослого. Однако в версию метаморфизма инспектор и так не верил: будь это так, преступник не ограничился бы в своих перевоплощениях образом худой светлоглазой девушки.

Быстрее всего можно было проверить версию с участниками «Чистого листа» (их было всего около двадцати человек).

Дальше – версия с преступником «альтернативных сексуальных предпочтений». В Британии было только одно место, где они собирались: так называемый «Квир клаб»**. Гарри мог предположить заранее, что хозяин этого места будет клясться, поминать Мерлина и Моргану и утверждать, что имена клиентов авроры узнают только через его директорский труп. Но Гарри знал абсолютно точно, что клятвы будут продолжаться только до того момента, когда он пригрозит хозяину проверкой. Полиции нравов или – если тот окажется совсем непонятливым – наркополицией.

С сумасшедшими было чуть сложнее – список Мунго действительно был засекречен, и здесь могли помочь только вежливость и уговоры. «Придётся взять с собой Гермиону», — рассеянно подумал Гарри и нахмурился: он ненавидел ситуации, когда информацию нельзя было потребовать.

«Но, — оживился он, — где точно не понадобится никого уговаривать, так это в Лютном. Если преступник сквиб и ему кто-то помогает – мы перетряхнём весь переулок и поставим на учёт каждого специалиста по проклятием, незаконного зельевара и трансфигуратора живой натуры!»

Уже через несколько минут заметно приободрившийся аврор Гарри Поттер шагал по коридору Аврората в направлении кабинета начальника. В руке у него был свиток с ордером на обыск Лютного и арест «любых подозрительных граждан» (что технически означало всех жителей и гостей этого места). Оставалось только подписать его и убедить начальника дать ему людей. Но Гарри почему-то не сомневался в успехе.

____

* «Опредмечивание» — термин из психологии. «Мотив» (чётко направленный и побуждающий к деятельности) отличает от «желания» (смутного осознания того, что чего-то не хватает) наличие предмета. Процесс, когда желанию находится конкретный предмет (не вообще «жрать хочу», а «хочу яичницу-глазунью») и называется «опредмечиванием».

** от queer – «странный», в отдельных случаях используется в качестве собирательного жаргонного понятия для ЛГБТ.

Водяные лилии парили в воздухе, струились вверх и вниз, как тяжёлые капли воска, выписывали диковинные узоры, мягко приземляясь на воду и снова поднимаясь по замысловатым траекториям. Цветочные гирлянды казались живыми – кого-то они плавно огибали, а к кому-то тянулись навстречу, будто приглашая зайти дальше, вглубь живого коридора из колышущихся растений. Перемещайся бледные лепестки чуть быстрее – и их мельтешение казалось бы гипнотическим. Но танец водяных лилий был нарочито медленным, словно они не покачивались в потоках воздуха, а продирались сквозь плотную толщу воды. И в этой медлительности Гермионе мерещилось что-то невыносимо печальное.

Она не собиралась приходить на выставку в Челси. В конце концов, у неё был маленький ребёнок, а всё самое важное всё равно напечатали бы в «Магическом садоводстве» несколько дней спустя. Но Рон, два часа назад явивший свою засыпанную пеплом личину в их домашнем камине и обрушивший на Гермиону поток нечленораздельных, но безусловно восторженных эпитетов, так удивил и озадачил её, что Гермиона оставила Розу дома, на попечении знакомой домовихи, а сама аппарировала в Челси.

Когда мужчина, особенно такой надёжный и рациональный, как Рон, вдруг начинает чем-то восторгаться, словно подросток, вернувшийся с рок-концерта, причин может быть ровно три:

1) Это действительно гениально.

2) Автор этого «чего-то» — девушка, случайно или намеренно совпавшая с его идеалом. В этом случае она может сделать хоть домик из трубочек для коктейля – он всё равно будет вне себя от радости и даже начнёт всерьёз считать её произведение «совершенно новым словом в искусстве».

3) Последний вариант представляет собой некую комбинацию первого со вторым.

Поскольку инсталляцию с неблагозвучным и таинственным названием «Ewige Weiblichkeit»* для выставки в Челси подготовил Невилл Лонгботтом, Гермионе, казалось бы, не стоило беспокоиться о варианте №2, не говоря уже о третьем. Но кружившиеся в замедленном танце водяные лилии оформили её смутные подозрения в непоколебимую уверенность – здесь явно была замешана женщина.

Пусть неизвестная Рону, пусть даже не до конца понятная самому Лонгботтому, она незримо присутствовала в каждом изгибе и повороте, в каждой струе воды или лепестке водяной лилии, вызывая у Гермионы не понятную ей самой смесь эмоций.

— Красиво? – прошептал тихо подошедший из-за спины Рон.

— Да… — одними губами произнесла Гермиона. – Очень.

Какую-то секунду она балансировала на тонкой грани между восхищением, грустью, обидой и не до конца объяснимой завистью – словно белые цветы в чём-то её упрекали. А потом снова стала самой собой:

— Очень, Рон, — сухо и громче обычного повторила она. И прибавила не терпящим возражений тоном: — А теперь давай поищем Невилла.

«Пока я не отвесила тебе пощёчину».

Она решительно развернулась на сто восемьдесят градусов и пошла прочь – туда, где Невилл беседовал о чём-то с Луной. Хотя нет – уже не беседовал: Лонгботтома «захватили в плен» репортёры из «Магического садоводства». Ханна привела их за собой, словно свору голубей, приманенных крошками, так что Невиллу теперь предстояло сыграть роль аппетитного французского багета и уцелеть. Гермиона, не желая мешать, метнулась было к Луне, но с ней уже болтала Ханна, причём судя по всему беседа была весьма увлекательной – миссис Лонгботтом не замолкала ни на секунду и всё время улыбалась.

— Что-то не так? – прервал невесёлые размышления жены Рон.

Гермиона краем глаза увидела, что он нахмурился, с преувеличенным вниманием всматриваясь в её лицо. Мрачная обеспокоенность, пожалуй, всё же свидетельствовала в пользу Рона: будучи виноватым, он, наоборот, вёл себя нахально и вызывающе, даже если речь шла о неправильно выбранной краске для крыльца.

— Нет, всё в порядке.

«Кроме того, что я не такая, какой ты меня хочешь видеть. Кроме того, как ты смотришь на эти лилии».

Гермиона насупилась. Она была совсем не ревнива. Абсолютно. Но если бы Рон дал ей хоть малейший повод усомниться в своей верности, она сначала превратила бы мужа и его гипотетическую любовницу в крыс, спустила на обоих Живоглота и приказала тому гонять грызунов часа два, не меньше. А потом пришла бы в себя и приняла рациональное, продуманное решение – убить обоих. Нет, Гермиона была далека от ревности: верных ревновать глупо, а мертвецов – поздно. Но между обоснованным и необоснованным подозрением теперь угнездилось нечто третье – мечта, полупроявленая поляроидная плёнка, призрак ещё или уже несбывшегося. Гермиона Уизли не знала, может ли она соревноваться с мечтой. И стоит ли?

— Рон, я… — начала она, но в тот же момент грянули фанфары и чей-то захлёбывающийся от утрированного восторга голос на всю ярмарку прогромыхал Сонорусом:

Победителем ежегодной выставки-ярмарки Магического садоводства в Челси объявляется… Невилл Лонгботтом!!!

______

*нем. «Вечная женственность». Философско-литературная категория, ведущая родословную от образа Гретхен в «Фаусте» Гёте. Как правило, обозначает безусловную, всепоглощающую и «чистую» любовь, чаще всего связанную с жертвенностью. Считается, что такая любовь облагораживает мужчину, на которого направлена. Вечная женственность – инстинктивное стремление, основанное на чувстве, а не разуме (осознанность ей может придать только мужчина). Имеет также религиозный контекст, родственный «софийности» и «мировой душе».

* * *

Всё вокруг пришло в движение и закрутилось. Огни, вспышки колдокамер, восторженный визг и свист. Посреди водоворота восторгов как-то сам собой оказался смущённо улыбающийся Невилл. Чёлка падала ему на глаза, словно он пытался хотя бы так отгородиться от всеобщего внимания. Гермиона не могла не отметить, что скромность необычайно ему шла: Невилл словно не понимал, насколько он талантлив, и это только добавляло ему очарования. Словно в ответ на её мысли, колдографы защёлкали своими аппаратами, ловя удачный ракурс – «блистательный победитель цветочного фестиваля смущается».

— Теперь все в Лондоне будут драться за право сделать ему заказ, — снова прозвучал над ухом Гермионы голос Рона.

— Да, наверное… — рассеянно пробормотала она. – Но он это заслужил.

— Лонгботтом хороший человек, и ему пора, наконец-то понять, что на таланте можно хорошо заработать, — продолжал Рон. – Нет, даже не так: на нём преступно не зарабатывать!

Она только кивнула несколько раз, соглашаясь.

— …Теперь у него начнётся другая жизнь. Как, впрочем, и у тех, кто будет с ним сотрудничать. Как хорошо… — он с деланным безразличием поправил застёжку на мантии, — как хорошо, что я успел заключить с ним контракт до этой вакханалии!

И тишина. Гермионе понадобилось несколько секунд, чтобы вынырнуть из своих размышлений.

…Контракт? Контракт!

— Ты подписал с Невиллом договор?

Рон с видимым удовольствием наслаждался произведённым эффектом.

— Ну разумеется. Каждый загородный дом – это открытая веранда и садовый участок. И если выполнить их в виде единого ансамбля…

— …То дом будет смотреться гораздо выгоднее…

— …И стоить гораздо дороже…

— …Особенно когда ландшафтным дизайном занимался лучший садовник года!

Гермиона поражённо расхохоталась.

— Рон, это же гениально!

Он польщённо потупился. Почти хозяйским взглядом, в котором нежность мешалась с цепкостью и точным расчётом, ещё раз окинул взглядом инсталляцию и широко улыбнулся:

— Я знаю. Пришлось рискнуть, зато теперь…

— …Теперь даже Ханна не сможет сказать, что ты «играл на дружеских чувствах» и «примазался к чужой победе».

— А она такое говорила? – «наивно» захлопал ресницами Рон. – Мерлин-хранитель, мир полон параноиков.

Гермиона заулыбалась. Почему-то именно в такие моменты она острее всего понимала, как её угораздило выйти замуж за Рона. Перед этим уникальным сочетанием наглости, расчётливости и простодушного обаяния уверенности в собственной правоте было невозможно устоять. Рон не был похож ни на кого из известных ей людей, и если с кем-то у него и было что-то общее – так это с Живоглотом. Гермиона снова ухмыльнулась. Рон притянул её к себе и приобнял.

* * *

Рон уехал с выставки, а Гермиона решила задержаться хотя бы на полчаса, сама не зная почему. Почему-то ей казалось, что она должна непременно поговорить с Невиллом, хотя рациональных причин к этому не было.

Она наблюдала. За цветами, за людьми, за истерически-восторженным вращением цветочного праздника. «Луне здесь, наверное, не по себе», — подумала Гермиона, мысленно сделав пометку: найти её и, если понадобится, помочь аппарировать. Всё-таки Луна всего несколько дней как вышла из больницы. С психозом не шутят.

Вдруг Гермионе показалась, что она увидела Луну всего в нескольких шагах от себя, но когда она резко повернулась, чтобы окликнуть её, вдруг поняла, что это Ханна.

«Как они всё-таки стали похожи», — подумала Гермиона. Что-то в этом неожиданном сходстве между Ханной и Луной казалось ей неправильным. Она невольно вспомнила, что сказал по этому поводу Рон.

Они стояли, обнявшись, Рон что-то говорил ей на ухо. Другие в такие минуты шепчут всякий романтический вздор, а Рон делился планами на ближайший год и мыслями о том, как хорошо было бы начать проектировать дома на континенте. С другой стороны, для него это и была самая что ни на есть романтика, и уж точно самое горячее и правдивое признание в любви. Своим неподражаемым «чутьём» он понимал, что Гермиона всё ещё немного на него сердилась, – хотя и вряд ли знал почему – и пытался сделать всё, чтобы заговорить её тревогу и заставить улыбнуться ещё раз. А Гермиона, чувствуя, что почти сдалась, но желая подуться ещё чуть-чуть, находила спасение в том, что не столько слушала Рона, сколько разглядывала других.

— Да так, ничего… В конце концов, это не моё дело.

Она так и не добилась от Рона ответа. Ну, конечно, гордый профайлер должна дойти до всего сама! Что-то занозило её мозг, мешая отвлечься от совершенно ненужной темы. «Может быть, это как-то связано с делом Гарри?» — подумала Гермиона и сама же отмела эту мысль. Глупо. И почему она не аппарировала сразу, вместе с Роном?

Она ещё раз в нерешительности оглядела толпу и наконец-то заметила Луну.

* * *

С ней разговаривал мальчик-ассистент, работавший в магазине Невилла. Хотя «разговаривал» — это слишком скромно сказано: он горячился, что-то ей доказывал, размахивал руками и едва не кричал на Луну. Гул выставки не давал возможности услышать его слова, но это было и не нужно. Вот он положил руку ей на плечо и попытался развернуть к себе.

Луна сжалась от его прикосновения и исподлобья посмотрела куда-то в сторону. В её взгляде были такие мука и отчаяние, что сомнений не оставалось: Лавгуд надо спасать.

— Невилл! – Гермиона ловко подхватила под локоть уже собиравшегося куда-то уйти Лонгботтома.

— Да? – он резко обернулся. Гермиона рассчитывала увидеть на его лице раздражение или недоумение, но почему-то заметила лишь тревогу и острую печаль, почти страдание, словно у Невилла болело сердце. – В чём дело, Гермиона?

Даже его голос звучал устало и жалостливо. Впрочем, возможно у Невилла просто разболелась голова: он не очень-то уважал шумные сборища, иначе вряд ли из него получился бы такой прекрасный цветовод – ведь работа садовника требует уединения. В любом случае, в данный конкретный момент его настроение Гермионы не касалось.

— Ты сам предложил своему ассистенту поговорить с Луной, пока ты занят?

— Что? А, да… — рассеянно пробормотал Невилл, не глядя в их сторону. – Хотя бы с этим Тобби должен справиться, разве нет?

— В том-то и дело, что нет! – Гермиона сказала эту фразу громче, чем собиралась: несколько человек, стоявших рядом, испуганно оглянулись. Но она не могла отделаться от ощущения, что Лонгботтом пребывает в каких-то далёких мирах, и просто так до него не докричишься. – Он всегда у тебя такой наглый?

— Наглый?!

Кажется, его проняло. Невилл вскинул взгляд на нелепую парочку: Луна ковыряла носками туфель землю и старательно отворачивала взгляд, а Тобби что-то горячо ей доказывал, то и дело прикасаясь к её плечу. Каждый раз, когда это происходило, Лавгуд еле заметно вздрагивала.

— Что он творит, этот мальчишка… — сквозь зубы пробормотал Невилл. – Я же его предупреждал…

И без лишних слов ринулся в толпу. Вернее, попытался ринуться. Взгляд Гермионы упал на Ханну, опять разговаривавшую с какими-то репортёрами, и в этот момент в её сознании что-то щёлкнуло. Гермиона даже не успела до конца разобраться, что именно стало ей понятно, а её рука уже быстрым движением схватила Невилла за рукав.

— Стой! – ничуть не проще, чем пытаться сдвинуть с места самосвал или затормозить носорога. – Секундочку, Невилл!

Перед глазами Гермионы быстро сменялись картинки. Ослепительная, но нервная, похожая скорее на оскал улыбка Ханны. Её взгляд на Луну, вроде бы добродушный, но какой-то неуловимо снисходительный, холодно-любопытный и почти брезгливый, как будто Ханна ясно видела, что Лавгуд в беде, но предпочитала наблюдать за этим со стороны. Толика злорадства, появившаяся на лице Ханны в тот момент, когда она увидела, что Невилл ничего не заметил и спокойно разговаривает с Гермионой…

Все кусочки головоломки как в замедленной съёмке заняли свои места. Гермиону обволокла волна понимания… А потом время снова пошло с обычной скоростью:

— Извини, но я должен разобраться!

Невилл сделал резкий рывок локтем, и Гермиона едва не потеряла равновесие, но вовремя опомнилась и снова вцепилась в его рукав мёртвой хваткой:

— Я сама разберусь!

— Ты? – Невилл так опешил, что даже перестал вырываться. – Ты же её почти не знаешь… — взгляд Гермионы, наверное, был слишком красноречив, потому что он тут же пошёл на попятную, — …по сравнению со мной, разумеется.

— Зато я умею разговаривать с людьми, в отличие от некоторых! – безапелляционно отрезала Гермиона, сознательно воскрешая полузабытые интонации «гриффиндорской Всезнайки». – Люди, Невилл, не орхидеи и не водяные лилии. Так что с Луной я разберусь сама, а ты… иди к своей жене, она тебя уже заждалась.

Это сработало. Лонгботтом, неожиданно для себя самого, стушевался от её напора почти как в школьные годы. А довершившее картину напоминание о «жене» окончательно выбило его из колеи. Невилл застыл на месте, а Гермиона, отпустив пожёванный её же собственными пальцами рукав его парадной мантии, бросилась на подмогу Луне.

* * *

Они по-прежнему стояли возле пруда, Луна комкала платок и смотрела на пруд, отчаянно закатывая глаза, а садовник Невилла что-то ей говорил, жестикулируя и размахивая руками. «Ну просто Гамлет и Офелия», — подумала Гермиона и сама удивилась собственной злобности.

Ведь Луна как раз ни в чём не была виновата, а вот Невилл… Ах, Невилл-Невилл, как же тебя так угораздило? Впрочем, чему удивляться: из тихонь не вырастают верные мужья. Закомплексованные, поздние, женившиеся раньше, чем проснулось сердце. Пошедшие на поводу у общества, а теперь тоскующие по «Той самой»: с большой буквы и со всем пафосом отложенного подросткового безумия. И вот она – его «белая лилия», сумасшедшая русалка, Владычица озера, «вечная женственность» или-как-там-ещё. «Мужчины – идиоты, — постановила Гермиона. – Но сейчас это абсолютно не моё дело».

«Ну как же ты меня не помнишь? – донеслось до неё. – Я – Мартин, Мартин Гешер, ассистент мистера Лонгботтома».

— Извините! – Гермиона вклинилась в так и не состоявшуюся беседу. – Тобби, Невилл тебя искал. А мне надо побеседовать с Луной. Наедине, — уточнила она, прерывая робкие попытки юного садовника что-то возразить.

Тобби ушёл так медленно, как только смог, постоянно оглядываясь, словно это Гермиона только что трясла Луну за плечо, будто тряпичную куклу. «Ещё немного — и я пожалуюсь на него Невиллу. Хотя он и так с него шкуру спустит, — с раздражением подумала Гермиона. – И что нашло на этого мальчишку?» Наконец, они остались одни. Если честно, Гермиона совершенно не представляла, о чём ей говорить с Луной. Они и в лучшие-то годы не очень ладили, а теперь… В присутствии Луны Гермиона начинала вспоминать всякую ерунду – как спорила с ней про несуществующих животных, как говорила, что знания выше веры, как беспардонно навязывала свою точку зрения. Дурацкая привычка отличницы везде и во всём быть правой! И вот теперь, спустя годы, Гермиону накрывала волна мучительного и горячего стыда, словно она обидела ребёнка или пнула щенка.

«Что ж, учитывая, как её сегодня утомили разговорами, молчать – это тоже неплохо», — малодушно решила Гермиона, так и не придумав, с чего начать беседу. Луна заговорила первой:

— Ты тоже будешь делать вид, что мы с тобой лучшие подруги?

Она смотрела исподлобья со смесью подозрительности и запредельной усталости. Так глядит загнанное животное на приближающихся охотников.

— Нет, — Гермиона встала сбоку от Луны. Так её когда-то учили приручать недоверчивых лошадей: не смотреть слишком пристально в глаза, не стоять на пути. Бок о бок, чтобы можно было доверять, а можно было и уйти. – Я пришла попросить тебя об одолжении.

Ещё секунду назад она не знала, что делать – программа максимум состояла просто в том, чтобы не дать Тобби («Кстати, почему он назвал себя Мартином?») довести Луну до срыва. Хорошо было бы как-то разговорить её, конечно, и успокоить… а для этого нужна была нейтральная тема для беседы. Какая-нибудь полезная, скучная и совсем не эмоциональная тема… И тут Гермиона вспомнила: Гарри сетовал, что у него не было связей в психиатрии, а с врачами Мунго так просто не поговоришь – хоть сам с ума сходи!

— Одолжении?

В ровном голосе Луны послышались нотки удивления. Она подняла голову и впервые встретилась с Гермионой взглядом. Гермиона мысленно поздравила себя и продолжила:

— У нас с Гарри есть идея насчёт расследования. Как можно узнать, кто в Мунго работает с шизофренией? На внешние запросы они почему-то не отвечают и…

— Доктор Рейнер, — прервала её Луна. – Метью Рейнер. Он работает с шизофрениками, — она как-то неопределённо улыбнулась. – Такими, как я.

Гермиона смущённо отвела взгляд. Как специалист она должна была понимать, что Луна вряд ли испытывает дискомфорт из-за своего диагноза, раз сама заговорила об этом. Но что-то подсказывало ей, что за равнодушной констатацией скрывается упрёк. «Ты говоришь со мной так, потому что знаешь, что я ненормальная. Я знаю. И ты признайся. Ведь так?» — вот что почудилось ей в пристальном взгляде Луны.

Луна наклонилась и подобрала маленький белый камешек, ловко швырнув его в пруд. Пять подскоков. Нет, шесть. Потом набрала целую пригоршню белой декоративной гальки и принялась пускать «блинчики», словно забыв, что Гермиона всё ещё была рядом.

— У меня больше двух никогда не выходит, — попробовала она сменить тему.

Луна внезапно порывисто обернулась к ней и схватила за руку. Понадобилась вся выдержка Гермионы, чтобы не дёрнуться и не отпрянуть.

— Я совсем не помню этого мальчика, Мартина… Понимаешь, Гермиона, совсем не помню! Я видела его, когда ходила к Невиллу в магазин, но даже ни разу не поздоровалась! – в голосе Луны звучала паника. – А он говорит, что знает меня.

Она вцепилась в запястье Гермионы мёртвой хваткой, словно утопающий за край лодки. Люди каждый день сталкиваются с тысячами больших и мелких страхов. Но почти всегда успевают подавить в себе ужас перед неведомым, оставляя только конкретные, материальные опасения, основанные на фактах. Гермиона часто пеняла себе, что перестраховывается и позволяет тревоге взять над собой верх. Но сейчас перед ней стояло живое свидетельство того, что на самом деле означало оказаться во власти тревоги: малейшее несоответствие разрастается в чувство ужаса, захватывающее человека без остатка, а способность находить рациональные объяснения исчезает. Так дети способны превратить тень от игрушки в ужасное чудовище.

— Я думаю, что он имел в виду, что часто видел тебя, Луна… — голос Гермионы звучал нежно и успокоительно, словно убаюкивал. – Для него видеть означает знать.

Луна всё ещё дрожала, но её хватка постепенно ослабела, а взгляд прояснился.

— А знать означает дружить? Он вёл себя словно мы друзья, — ворчливо пожаловалась она. – Даже слишком друзья. И остальные тоже. И Невилл, и Ханна.

— А разве Невилл и Ханна тебе не друзья? – удивилась Гермиона.

— Невилл… — Луна нервно сглотнула. – Невилл – да. А Ханна – моя знакомая. Я люблю Ханну, мы всегда ладили. Но… — она пожала плечами и смущённо замолчала.

— Но сегодня она тоже «слишком друг»? – предположила Гермиона.

— Да, — просто сказал Луна. – Настолько друг, что как будто враг.

Они обе посмотрели в ту сторону, где маячила светло-голубая парадная мантия миссис Лонгботтом. Её улыбка больше не казалась нервной, скорее, торжествующей. Она позволила фотографу из «Пророка» запечатлеть её на фоне цветочной композиции мужа. Журналист о чём-то спросил её, но Гермиона разобрала только её ответ:

— Спросите его об этом сами. Но мне кажется, это очевидно.

— Вам, наверное, приятно осознавать, что вы его муза? – не отставал журналист.

Ханна ослепительно улыбнулась:

— Конечно. Что может быть лучше ощущения причастности к чуду?

Ханне удалось обмануть журналистов своим изящным и женственным образом. Но Гермиона, пусть и с запозданием, уже сообразила – у «Ewige Weiblichkeit» была совсем другая муза. Цветочная инсталляция, впервые принёсшая Лонгботтому золотую медаль ярмарки в Челси, буквально кричала об этом.

Но до этого не было никому дела, даже самой музе, рассеянно кидавшей камушки в пруд. Никому, кроме двух ревнивых женщин. Гермиона, глядя, как Ханна ломала комедию, пытаясь убедить прессу в том, во что не верила сама, ещё раз мысленно порадовалась, что её самой подобное не коснулось.

— Я скажу доктору Рейнеру, что вы с Гарри хотите с ним поговорить, — нарушила молчание Луна.

— Спасибо, — Гермиона впервые за время их беседы улыбнулась. – Тебя проводить или ты хочешь ещё здесь побыть?

— Проводи, — улыбнулась в ответ Луна. – С тобой хорошо аппарировать.

Инспектор Гарри Поттер любовно разглядывал приказ Министерства магии. Разрешение на внеплановый обыск Лютного переулка и сорок человек личного состава! Это была победа. Безусловная и абсолютная. Даже если сообщников киллера там нет…

— Эй, Гарри!

Мечты Поттера были грубо прерваны вызовом по каминной связи. Голова Гермионы во всполохах зеленоватого пламени напоминала некую помесь Медузы Горгоны и Чеширского кота. Она была всклокочена, довольна и явно не собиралась являть взору Гарри что-нибудь, кроме головы.

— А вся показаться не хочешь?

Гарри всегда испытывал неудобство, когда ему приходилось говорить по каминной связи. Как беседовать с человеком, от которого видно только голову? Руку ему не пожмёшь, сесть не предложишь. Встать на четвереньки перед камином, чтобы хотя бы оказаться с собеседником «лицом к лицу»? Тоже как-то глупо, да и полы сегодня пыльноваты. Вроде бы такие мелочи должны были волновать только зануд наподобие Перси Уизли, но нет – Гарри не мог сосредоточиться, глядя куда-то себе под ноги. «Так хорошо разговаривать только с подчинёнными», — подумал он.

— Вот ещё, — презрительно фыркнула Гермиона. – Ты меня будешь слушать или думать о правилах приличия и «доминировании собеседника, смотрящего сверху вниз»?

— Всё-всё, только не надо меня исследовать, умоляю, — в шутливом жесте защиты поднял руки Гарри. – Ты что-то обнаружила?

— Угу, — согласилась Гермиона и задумалась. – Только всё не по теме, а то, что по теме вообще как-то… странно.

Гарри вряд ли смог бы простить эту привычку разговаривать загадками кому-то, кроме Гермионы. Да и её слушал с трудом. Её привычка перестраховываться и перепроверять выводы…

— Послушай, у нас расследование. И от него зависит моя карьера, зарплата и авторитет, причём не обязательно в этом порядке, — получилось даже злее, чем он хотел. – Ты можешь оставить свои академические штучки и сказать всё, как есть?!

— Не сердись, Гарри, — примирительно пробормотала Гермиона. – Хорошая новость: это не оборотень. Из найденных Смитом шестидесяти трёх случаев, я подтвердила принадлежность к серии для двадцати семи. И из них целых четыре приходится на полнолуние.

— Я понимаю, что отсутствие новостей – хорошие новости, но как насчёт чего-то более конкретного? – проворчал Гарри, всё ещё не в силах успокоиться. – Версию с метаморфами тоже проверили и отбросили. Осталось без малого сотня маглорождённых из «потерянных детей», их сейчас опрашивает Смит – на предмет алиби. Но даже если так, у нас ещё деятели сферы культуры, квиры, сумасшедшие, политики и Мерлин знает кто…

— Вот насчёт этого я и хотела поговорить с тобой, — прервала его Гермиона. – Ты уже получал досье по «Чистому листу»?

— Да, вот оно.

Поттер похлопал по вместительной папке. Всего двадцать дел, зато каких! Он не смог отказать себе в удовольствии проглядеть хотя бы некоторые из них. Паркинсон. Старшая Гринграсс, та, которая Дафна. Теодор Нотт. Знакомые фамилии и знакомые лица – на первых из двух колдографий. Зато на вторых… Программа «Чистый лист» должна была полностью изменить внешность, голос и даже манеру двигаться – чтобы никто в целом мире не мог догадаться, кто скрывается под именем Алисы Стоун или Брайана Смита.

— Ну и как?

— Впечатляет, — пожал плечами Гарри. – Больше всего меня поразила Панси.

— Это говорит только о том, что ты читал невнимательно… — с нажимом произнесла Гермиона.

Говорят, что со временем то, что злило в детстве, перестаёт иметь над нами власть. У инспектора Поттера всё было с точностью до наоборот: в детстве он пропускал замечания Гермионы мимо ушей, а вот сейчас оскорбился не на шутку. В конце концов, он не мальчишка-шалопай, не подготовивший домашнее задание по Нумерологии, а аврор, привыкший обращаться с материалами дела внимательно и аккуратно, не пропуская ничего.

— Я прочитал дела всех этих девочек несколько раз. Нужной среди них нет, — холодно проинформировал Поттер и сложил руки на груди. – Панси, конечно, стала светлоглазой блондинкой, но, во-первых, у неё орлиный нос – длиннее, чем у её ныне покойного декана, а во-вторых…

— Девочек, — прервала его Гермиона и ещё раз повторила: — Девочек.

— И?

— А теперь открой страницу номер 137.

Поттер подавил уже готовое выплеснуться раздражение и раскрыл дело на сто тридцать седьмой странице. Блейз Забини. Что? Он недоумённо сощурился и принялся листать. Первая фотография… Краткая характеристика… Причины участия в программе… Вторая фотография… Третья! Третье колдофото, что б его.

Гарри «завис», не в силах оторвать взгляд от очень, очень нового и нестандартного образа Забини. Который, кстати, так и остался по документам Блейзом Забини, вот что интересно. Тогда зачем он… Неужели только потому, что...? Гарри поражённо вздохнул и встретился взглядом с Гермионой:

— Квир Клаб?

— Он самый.

— Лори! Лори, драккл бы тебя подрал!

Вопреки тому, что его голос разносился по доброй половине служебных помещений, Блейз Забини вовсе не кричал. Он говорил тихим, хорошо поставленным голосом, ни на секунду не напрягая связки. Только Сонорус, только самообладание. Даже если ему хочется придушить Лори – этого «административно-технического специалиста и специалиста по вопросам снабжения», а по-старому – кладовщика и мальчика на побегушках.

— Что-то случилось, мистер Забини? – в дверь просунулась голова, белокурая и тщательно – волосок к волоску – прилизанная какой-то старомодной магловской пакостью вроде бриолина. Лори МакРосс собственной персоной.

На лице юного кладовщика не читалось особенного испуга. Он старательно изображал почтительный ужас и удивление, но именно что «изображал». Блейз нахмурился и едва подавил желание запустить в него бутылкой с минеральной водой. Вместо этого он её потряс и открыл, целясь в МакРосса.

— Это что, я тебя спрашиваю? – не убирая Сонорус, громогласно осведомился Блейз.

Лори отпрыгнул и совершенно правильно: вода, шипя и пузырясь, вырвалась из бутылки, словно нефть из скважины, словно заклинание из палочки, словно семечки из бешеного огурца… — одним словом, быстрый и неукротимый поток лизнул потолок и опал, оставив слегка мокрого и теперь уже всерьёз перепуганного Лори и совершенно сухого, но по-прежнему злого Забини на разных берегах разлившегося «Лохнесского озера».

Поверхность воды всё ещё пузырилась. В воздухе стоял еле различимый запах углекислоты.

— Вода, — решил разыграть из себя дурака Лори.

— С чем? – ласково осведомился Забини. Букву «С» он почти прошипел.

— С…

— С газом! – рявкнул Блейз, но тут же остановил сам себя и продолжил прежним, мнимо спокойным голосом: — Сколько раз я говорил, холера ты эдакая, что мне. Нельзя. Воду. С. Драккловым газом? Сколько?

— П-п-простите, мистер Забини, — пролепетал МакРосс, окончательно растеряв свою напускную сонную наглость

Теперь Забини мог быть уверен, что Лори запомнил урок. Гнев схлынул так же быстро, как разгорелся, и Блейз почти меланхолично поправил:

— Для тебя и для всех в этом заведении, «мисс Кристалл».

— Мисс Кристалл, — покорно повторил Лори.

— Так-то лучше, — усмехнулся Забини. – Убери здесь и принеси воду. Нормальную. Живо!

Лори скрылся в лабиринтах закулисного пространства с такой скоростью, словно это был аппарировавший домовой эльф. А Блейз остался в гримёрке. Готовиться к выступлению.

* * *

В детстве Блейз Забини искренне считал, что капризы звёзд сцены – от избалованности и плохого характера. Иными словами, что артисты и музыканты – это просто чуть более талантливый вариант его товарища по играм и одноклассника Драко Малфоя.

Пять лет вокальной муштры и четыре года выступлений убедили Забини, что нелепых требований нет. Есть просто люди, не понимающие, что такое Голос. Блейз всегда – и вслух, и про себя – произносил это слово с заглавной буквы, а иногда и кеглем заголовка первой полосы. Когда говоришь о Голосе, нельзя быть «слишком почтительным» или «чересчур пафосным». Он – всегда нечто большее, чем можно выразить словами.

Голос похож на строптивую любовницу. Иногда он звучит божественно, и ты сам млеешь от того, какое чудо живёт и вибрирует внутри тебя. А иногда – без всякой причины — он начинает капризничать, в нём появляются болезненные и недовольные, глухие нотки. Сверкающий хрусталь блекнет и оборачивается потёртым, поцарапанным желтоватым пластиком. Это приводит в отчаяние. В такие минуты, кажется, готов отдать всё, чтобы он зазвучал как прежде. Ты умоляешь его разве что не на коленях: пьёшь зелья, полощешь горло, распеваешься то с низких нот, то с высоких, кружишь лисой, не решаясь подобраться к самому важному… И он возвращается!

Голос не любит сильно пахнущие цветы, особенно фиалки, поэтому надо быть очень внимательным с букетами. Голос ненавидит сквозняки. Громкий крик. И воду с газом. Дело даже не в том, что пузырьки могут вызвать отрыжку и нарушить правильное дыхание – в конце концов, отрыжку можно заблокировать заклинанием. Просто от углекислоты садятся связки.

Блейз взял несколько нот. Те, благодарение Моргане, прозвучали чисто, и он удовлетворённо выдохнул: значит, сегодня с Голосом всё в порядке. До выхода оставалось полчаса. Забини поудобнее уселся перед туалетным столиком, не спеша накладывая грим.

* * *

I am who I am

I chose to be me!*

Блейз поднял руку в жесте, который, вероятно, напомнил бы маглам знаменитое «No pasaran», и резко тряхнул волосами. Со стороны казалось, что он наслаждался каждым моментом на сцене. На самом же деле, Забини ненавидел поп-музыку почти так же сильно, как подвыпившую клубную публику. К счастью, начальство Квир Клаба не требовало импровизаций, и Блейз пел и двигался почти как заводная игрушка, не обращая внимания на ставшие автоматическими движения, не уделяя им внимания. Он пел хит Лары Фабиан, кажется, в двухсотый или трёхсотый раз. Публике нравилось. Не могло не нравиться: «Я – это я, я выбираю быть собой» — есть ли более сладкие слова для всех этих причудливых, искажённых будто в кривом зеркале персонажей, собравшихся под вывеской ничего толком не объясняющего слова «Странный»?

Understand if you can

That I am who I am, who I am!

Блейз допел припев и замер, прижав микрофон к груди, выжидая. Длинная инструментальная вставка, а потом снова припев. Он посмотрел в зал – рассеянно, поверх голов: не дай Мерлин хоть на ком-то задержаться взглядом! – и внезапно увидел их. Серые мантии с серебристым шитьём на рукаве, капюшоны низко надвинуты на глаза, словно у инквизиторов. «Да они и есть инквизиторы», — подумал Блейз. Авроры.

Забини мог видеть издалека, как они разговаривают с хозяином клуба, Роджером Паттоном, а тот кивает: преувеличенно энергично и услужливо, почти подобострастно. Почему-то у Блейза не возникло ни малейших сомнений, что они разговаривают о нём. «Драккл». Вдох-выдох. Вдох-выдох. Стробоскопические огоньки под потолком перемигивались слишком быстро, так, что кружилась голова, а сердце стучало, как бешеное – в такт морзянке света. Вдох-выдох, вдох-выдох. «Хорошо, что это последняя песня», — подумал Блейз, почти не чувствуя под собой ног. Он приказал себе успокоиться. И допеть.

Голос взвился чисто и звонко, ни разу не сорвавшись. Словно ему были чужды тревоги его обладателя.

Когда Блейз кланялся публике, ему хлопали и никак не хотели отпускать. Он широко улыбнулся. Почти искренне. «Кто знает, возможно, я больше никогда не ступлю на эту сцену, — говорил он себе. – Квир Клаб, я не любил тебя, но ты – то из двух зол, которое я бы выбрал не задумываясь».

_____

*собственно, строчка из песни Lara Fabian. Голос Лары классифицируется как «лирическое сопрано», верхние ноты лежат значительно выше любого мужского диапазона, включая контр-тенор и фальцет. Однако ж, данная конкретная песня исполняется на относительно низких нотах, поэтому Забини будет вполне по силам =)