An Imago of Rust and Crimson (джен)

Одеваясь, я ощутила, как странно было снова носить нормальную одежду. Забавно: я считала постоянное ношение пижам, как если бы мы были маленькими детьми, еще одним унизительным свидетельством того, как мало нам доверяли нашу собственную безопасность. И, разумеется, так и было, но еще — они были удобными. Мои обычные джинсы, по сравнению с ними, сидели слишком плотно и натирали кожу.

Я попрощалась и ушла, с сумкой, полной брошюр и листовок с советами. На одной из них я нацарапала мобильные номера Сэм и Лии. У меня не было мобильного, а у них, девчонок из Аркадии, были, должно быть, смартфоны из технарских мастерских, но по крайней мере, я смогу с ними связаться, когда они выберутся оттуда. Не ожидала, что найду первых за несколько лет типа-друзей в психиатрической больнице, но наверное, не стоило удивляться, что место, в котором держат психов, окажется менее сумасшедшим по сравнению со школой.

Когда я вышла наружу, дождь продолжал лить, поэтому папа побежал за машиной и подогнал ее к самому входу. Но я все равно промокла, пока складывала свои больничные пожитки в багажник.

— Я только надела эти вещи, — пожаловалась я папе, протирая очки о кофточку. — Наверное, придется снова влезать в пижаму, как только вернусь домой.

Он ухмыльнулся в ответ, но потом нахмурился.

— Как твои руки? — спросил он.

— Лучше-лучше, — заверила я и, оттянув латексную перчатку, показала ему левую руку: — Видишь, больше не гноятся. Одна из медсестер присматривала за ними, и она сказала, что главное сейчас держать их сухими и чистыми, и надо продолжить прием антибиотиков. — Я постучала о большой палец безымянным и мизинцем. — Я не очень хорошо их чувствую, и эти два пальца немного деревянные, но у меня есть упражнения для рук, которые должны помочь.

— Хмм, — протянул он и умолк. — Ты не проголодалась? — спросил он осторожно.

Я хотела есть. На завтраке я смогла поесть лишь совсем немного из-за нервов, а сейчас была уже середина дня. Я собирала вещи так быстро, как только могла, но еще оставалась бумажная волокита и беседа о том, что делать, если у меня появятся суицидальные мысли и так далее.

— Ага, — сказала я. — Только… если можно, без жареной картошки. Ее нам давали слишком много.

— Как насчет итальянской кухни? — спросил он с надеждой.

— Паста с правильной начинкой, а не просто макароны с сыром? О, да! — это звучало по-настоящему привлекательно.

Он запустил двигатель.

— Вот и хорошо. Я тоже проголодался. — Он покачал головой. — Хотя жаль, что погода подвела. По прогнозу, к полудню должно было распогодиться.

Был ранний полдень, но тучи и не думали рассеиваться. Небо было свинцово-серым, и я едва могла разглядеть заправки и забегаловки вдоль обочины. Их огни скрылись за дождем, барабанящим по крыше машины. Дворники на лобовом стекле трудились изо всех сил. Папа вел осторожно, и я была рада этому. Не хотелось бы, выбравшись из психиатрической больницы, тут же загреметь в обычную, не говоря уже о чем похуже.

Впрочем, он всегда водил очень осторожно. При любых условиях.

Помехи шипели, когда я перебирала станции на приемнике.

— …любовь — это боль, скажу тебе, но милая, / что тут поделать? Но я скажу…

— Послушайте, это просто способ, которым либералы пытаются заткнуть любого, кто против них выступает. Она зовет меня фанатиком, но не может отрицать факты, а они говорят о том, что японские мигранты участвуют в массовых операциях по контрабанде людей и связаны с секс-трафиком. Они криминализируют…

— Что вы будете делать, если ваши близкие заболеют? Без медицинской страховки вы можете внезапно заболеть, и тогда…

— Мужик из Флориды сделал заявление для публики: «Конечно, он был очень продвинутым злодеем, но потом я вспомнил, что его сила заключается в интеллекте и не включает неуязвимости от старого доброго дробовика…»

— …отчеты о жертвах из Дубая все еще поступают, но их уже более десяти тысяч. Почти весь город затоплен, и даже отсюда можно увидеть тела на запруженных улицах. Издалека похоже на Венецию, но потом замечаешь упавшие небоскребы и ущерб, нанесенный…

Папа протянул руку и быстро выключил радио.

— Не прыгай по станциям, Тейлор, — неуверенно сказал он. — Найди какую-нибудь музыку или просто выключи.

Я нахмурилась.

— Пап, — осторожно спросила я, — о каких жертвах там говорили?

Он ничего не ответил.

— Папа?

Отец вздохнул.

— Левиафан напал на Дубай прошлой ночью, — сказал он. — Я особо не следил за новостями утром, но… дела там плохи.

— Ого, — протянула я.

— Вот-вот. — Он вздохнул. — Всегда чувствую себя немного виноватым, когда не могу сдержать облегчения от того, что это случилось не рядом, — признался он, сжимая руль так крепко, что побелели костяшки пальцев.

Еще одно нападение Губителя. Да, папа был прав. Легкий укол вины чувствовался всякий раз, стоило услышать, что атака одной из этих… тварей обошла нас стороной.

Всего их было трое. Они появились в девяностых, один за другим. Бегемот пришел первым, вырвавшись с извержением вулкана, затем Левиафан поднялся из глубин Тихого Океана в гигантском цунами, и Симург сошла с Луны в ночь полного затмения над Европой. С тех пор, как они появились, каждый из них ежегодно нападал на какой-нибудь город. Слово «Губитель» стало синонимом бедствий и смерти. Иногда их удавалось прогнать, но они всегда оставляли за собой опустошение и массовую гибель людей.

Я никогда не знала мира без них, но была достаточно взрослой, чтобы понимать: они — та причина, отчего все становится хуже.

Может быть, поэтому и шел дождь из крови, когда я проснулась?

Но Дубай был… почти на другом конце света, где-то на Ближнем Востоке. Может ли это нападение и в самом деле иметь настолько обширное воздействие? Что ж, наверное, единственный способ узнать, это внимательнее следить за погодой в будущем. И начинать беспокоиться, если снова пойдет кровавый дождь, что будет совершенно нормальной реакцией.

Я моргнула. О, я снова начала беспокоиться об этом. Конструкт, сдерживавший это чувство, должно быть, распался. Они у меня держались, в лучшем случае, несколько часов. Некоторые вообще могли просуществовать лишь несколько секунд, если я создавала их для определенной задачи. Мне удалось однажды сделать один, продержавшийся целый день, но это было тяжело. Я должна была соблюдать невероятную точность, создавая его в уме, чтобы он не распадался со временем, а вы когда-нибудь пробовали удерживать в голове очень подробное изображение, усложняя его все больше и больше? Это на самом деле тяжело.

— Ну, как работа? — спросила я, и чтоб отвлечься от этих мыслей, и чтобы нарушить неловкое молчание, повисшее в машине.

Папа бросил на меня короткий взгляд.

— Все немного утряслось, — сказал он. — Конфликт еще тлеет, но… в смысле, ситуация напряженная, но уже лучше, чем раньше. До тех пор, пока какой-нибудь идиот снова не сотворит какую-нибудь глупость, — добавил он вполголоса.

Я сделала вид, что не расслышала этого.

— Я имела в виду то, о чем ты говорил, когда звонил в прошлый раз. Помнишь, ты сказал тогда, что не можешь сказать подробнее?

— А, да… но я все еще не могу это обсуждать. Переговоры еще идут, и я не могу рассказывать даже тебе, потому что есть люди, которым очень не понравится кое-что из этого.

Сердце у меня замерло.

— Это не что-то незаконное, правда? — спросила я.

— Нет. Хотя некоторые люди хотели бы нас остановить… — он поморщился. — Гм, ты не могла бы забыть, что я сейчас сказал?

— Что сказал? — невинно спросила я, хотя уже начала складывать кусочки вместе.

— Умница, — сказал он. — В смысле, гм, спасибо, Тейлор.

Мой отец состоял в Союзе Докеров, который, как и почти все остальное в городе, переживал не лучшие времена. Корабли просто не приходили. Судя по тому, что папа рассказывал, он попал в ловушку между компаниями, которые хотели просто уволить всех и набрать новых рабочих за малую долю от прежних зарплат, с одной стороны, и слишком радикальными представителями рабочего движения с другой.

Я подозревала, что симпатизирует он радикалам. Он одобрял создание кооперативов и ассоциаций трудящихся, которые появились в бедных районах. Иногда казалось, что лишь необходимость содержать меня удерживает папу от того, чтобы броситься в это с головой. Я знала, что он очень беспокоится о деньгах и о стабильности своей работы.

И как раз перед нами лежало суровое напоминание, что наши дела могли бы пойти намного, намного хуже. По обочинам автострады, тянувшейся через заброшенные промышленные районы, разрослись трущобы. Некоторые люди называли их «новыми Гувервиллями». Должно быть, оттого, что старые Гувервилли⁽¹⁾ были отвратной гадостью. Иначе было бы осмысленнее называть их просто «Трущобными городками».

Я старалась не пялиться слишком пристально на дома-фургоны, переделанные в постоянные хижины, на заброшенные фабрики и административные здания, поглощенные сквотами. Более высокие здания выглядели так, словно заразились какой-то кожной болезнью, их окна — небрежно заколочены, либо забаррикадированы. Повсюду, там и тут, рифленое железо крыш и синяя пластиковая кровля роняли струйки воды на размокшую землю.

Правительство терпеть не могло такие места, это уж точно. Там был рассадник бандитизма, идеальное место для обустройства подпольных нарколабораторий или целых арсеналов нелегального оружия. Проводились операции по зачистке сквотов, — в новостях я слышала, как люди жаловались, что слишком много средств тратится на дорожные и строительные программы и недостаточно — на зачистку таких мест, — но их становилось только больше. Когда целые районы заброшены и пустуют, несложно проникнуть в здание и поселиться там. И поскольку во время Величайшей Депрессии рабочих мест постоянно не хватало, бездомных, готовых нарушить закон, лишь бы укрыться от непогоды, всегда было предостаточно.

Взглянув в дождливые небеса, я заметила, кажется, крадущиеся очертания насекомовидного правительственного вертолета, из тех, что собирали на государственных технарских фабриках. Без сомнения, он был оснащен сенсорным оборудованием, которому дождь был нипочем. Но я увидела его лишь на мгновение, а потом он исчез.

Если в реальном мире вид у трущоб был паршивый, то в Другом Месте он был еще хуже. Все они были окутаны маслянистым туманом, струящимся под порывами ветра. Когда машина проезжала сквозь него, пахло горелыми покрышками, несвежим потом и страданиями. А что до покрытых коростой зданий, истекающих ржавчиной под все еще красноватым дождем, полуживых склизких слизнеподобных трейлеров, шаркающих фигур, которые я могла разглядеть благодаря превосходному зрению в Другом Месте… ну, чем меньше о них будет сказано, тем лучше. Но мне очень хотелось сбежать подальше оттуда.

Мы проехали дальше и оставили трущобы позади.

* * *

К тому времени, как мы добрались до итальянского ресторанчика, я вновь обрела аппетит. Он находился в приличном районе Броктон-Бей, довольно близко к Набережной. Подъехав туда, мы с папой в унисон скорчили рожицы. Дождь все не унимался. Мы успели промокнуть, пока шли до ресторана, но нам достался столик рядом с обогревателем. Внутри витал легкий аромат древесного дыма, а в качестве фоновой музыки тихо играл свинг. Так как мы ехали медленно, то пропустили обеденный наплыв посетителей и остались в почти пустом ресторане.

Я была рада, что вокруг не слишком много народу. Я собиралась поговорить о некоторых вещах, не предназначенных для посторонних ушей, и кое о чем было бы трудно рассказывать в толпе, не озираясь каждые пять секунд.

На всякий случай я проверила Другое Место. Ресторан был успокаивающе невыразительным по стандартам этого странного мира. Да, деревянные панели треснули и раскололись, обнажая бетон под ними, и, да, повсюду было немного грязновато, но не было загадочных кровавых пятен или облаков ядовитых эмоций. Я поморщилась, когда не попадающая в тон музыка царапнула нервы, но это был просто неприятный шум, безо всяких таинственных стонов. Наверное, надо будет еще проверить еду, когда ее принесут, но по крайней мере, у меня не было причин уговаривать папу пойти куда-то еще.

— Тейлор? — Я повернулась от окна к отцу и официантке. — Что будешь пить?

Я моргнула и быстро проглядела меню.

— Хм-м… просто воды, пожалуйста.

— Нет причин экономить, — сказал папа, когда официантка ушла. — Это особенный день.

— У меня просто водное настроение, — объяснила я. — Не хочется ничего сладкого.

Он кивнул.

— Итак… — начал он, но ничего потом не сказал.

Между нами чересчур надолго повисло неловкое молчание. «Я не сумасшедшая», — подходящая ли это фраза, чтобы его нарушить?

— Хорошо, что ты вернулась, — наконец произнес он.

— Спасибо, — ответила я.

О Господи, что я должна сказать? Просто все ему выложить начистоту? Подождать, пока принесут еду? Но я голодна, и вдруг он выйдет из себя, когда я расскажу кое-что из того, что от него скрывала? Чтобы избежать разговора, я спряталась за меню, читая его так внимательно, как будто от этого зависела моя жизнь.

Официантка вернулась с моей водой и папиной колой.

— Вы готовы сделать заказ? — спросила она. — Хотите начать с закусок?

— Тейлор?

— Э… без закусок, — я не хотела тянуть с главным блюдом. — Просто принесите основное блюдо.

— Ладно, — сказал отец. — Так…

— Ага… Мне… м-м-м… — Я просмотрела список. — Мне спагетти с моллюсками, — сказала я и запнулась. — Только если… сколько в них чеснока?

— О нет, мы не кладем туда слишком много чеснока, — заверила официантка.

— Тогда да, с моллюсками.

— А вам?

Отец поджал губы.

— Э… Мне просто карбонару⁽²⁾.

— Отлично! — Она забрала меню, и мое прикрытие пропало. Мне придется начинать разговор, и я боялась этого, и приходилось делать усилие, чтобы скрыть, что у меня внутренности завязывались в узел. Я не могла. Я не могла с ним заговорить. Я не могла ему рассказать… — Что-нибудь еще?

— Э-э, — промямлила я, — а где здесь уборная?

Она повернулась и показала:

— Просто идите в проход, вон там, и увидите указатель. Дамы налево.

— Спасибо, — сказала я, поднимаясь. — Вернусь через минуту.

Уборные выглядели прилично, и я заперлась в одной из кабинок. Сидя на унитазе, я учащенно дышала в сложенные ладони. Я чувствовала, что желудок бунтует, я не могла этого сделать. Кроме того, мне понадобилось в туалет по-настоящему, поэтому я сделала свои дела, а потом уставилась на свое отражение в маленьком зеркале над раковиной.

— Соберись, Тейлор, — сказала я отражению, стараясь уговорить себя. — Что в этом страшного? Он знает, что над тобой издевались. Он знает, что это делали Эмма, София и Мэдисон. Ты не собираешься признаваться ни в чем таком, чего он еще не знает.

— Но если он узнает, как долго это продолжалось, то может сорваться и сделать что-нибудь глупое, — ответила я. — Я же не хочу, чтобы у него были неприятности. А ты знаешь, что он вспыльчивый, хоть и пытается держать себя в руках.

— И ты думаешь, что он не вспылит, если я ему не расскажу? — возразила я. — Так я хотя бы буду с ним честной. Если признаюсь, он будет доверять больше мне, и мы… то есть, я — не дам ему слишком разозлиться. В конце концов, это не мелочи. Он уже знает. Я больше не могу держать это в секрете. И готова поспорить, он без конца переживал об этом с тех пор, как узнал.

Я вздохнула. Это было разумно, просто я не хотела. И когда дошло до дела, мне стало попросту стыдно. Я не хотела выглядеть слабой, как если бы я ничего не могла тогда сделать. Пусть даже я действительно не смогла ничего сделать, чтобы прекратить травлю, за все годы, что она длилась, за все время учебы в средней школе.

Я скользнула в Другое Место и огляделась, отметив снег, припорошивший разбитую и потрескавшуюся раковину передо мной. Снег. Ха. Значит, кто-то часто употреблял на ней кокаин, предположила я. Наклонившись, я чуть принюхалась. Да, снег пах потребностью, зависимостью и отчаянным голодом, который никак не был связан с пищей. Я покачала головой.

Было так легко создать конструкт из моей скрытности, боязни рассказать, из долгих лет постоянной травли. Мне нужно было только подумать об этом и — излить в своем дыхании.

А результат этой сосредоточенности походил на меня. Очень сильно походил на меня. Это была я без шрамов. Не чудовище, всего лишь я. И, Господи, я очень хорошо могла читать собственное выражение лица. Она была испугана. Она пыталась быть сильной, но страх, апатия и неотступное напряжение перешли к ней, так что она всего лишь пыталась идти по жизни, оставаясь незамеченной.

Потом я заметила крючки по сторонам ее лица и красноту вокруг глаз, и поняла тогда, что это выражение было лишь еще одной маской, пришпиленной к ее лицу. Для настоящего лица оно было слишком картонным.

Меня вдруг поразила нездоровая мысль. Если этот конструкт работал так, как я думала, он мог бы заставить людей молчать о чем-нибудь — с той же непреодолимой силой, что чувствовала я, отказываясь говорить о травле. Это пугало.

Может, мне все-таки не стоит ему рассказывать. Да, так будет лучше. Вряд ли, если я расскажу отцу, это хоть что-то изменит. И я не хотела его волновать. Я настроилась рассказать, но создав этот конструкт, чтобы набраться храбрости, подумала, что, может быть, не стоит этого делать. Вся эта ситуация была слишком неестественной.

А может быть, конструкт — я решила назвать его Мадам Тайна — просто начал воздействовать и на меня саму? Я стиснула зубы. Нет. Я все-таки сделаю это.

Связать ее было тяжело. Очень тяжело. Она была сильной — возможно, сильнейшей из всех, что я до сих пор создавала — и она боролась, чтобы выскользнуть из пут. Хуже того, она нападала в ответ — волнами апатии, волнами ужаса и волнами не-надо-этого-делать-не-стоит-суетиться-по-пустякам. Цепь захлестнула ей руку, прижав к стене, но когда звенья бросились, чтобы обвиться крепче, ей удалось оторвать руку от стены, несмотря на то, что кость при этом громко хрустнула.

Ничего не выходит, подумала я. Это пустая затея. Я просто должна сдаться… «Нет!», — выдохнула я, покрываясь испариной. Это была не я. Я чувствовала, как она наносит по моему разуму удар за ударом, и шаталась под ними, в глазах каждый раз на мгновенье темнело. Задыхаясь, я стиснула зубы, бросив все силы на то, чтобы лишь удержать ее на месте. И я проигрывала. Она вывихнула оба плеча, чтобы высвободиться из пут, удерживавших ее за руки, и извивалась как изворотливое насекомое, высвобождая из цепей ноги. В последней отчаянной попытке мне удалось поймать ее за горло, но она и тогда сумела вывернуться.

Ничего не вышло. Она была слишком изворотливой. Нужно было найти новый подход. Я взглянула на нее, и два налитых кровью глаза сверкнули в ответ на меня из-под маски.

Тихое хихиканье сорвалось с моих уст. Все обрело смысл.

Я убрала цепи, и она бросилась ко мне, скрючив пальцы в подобие когтей. И тогда я выдохнула облако ржавых бабочек прямо в лицо Мадам Тайны. Они сорвали с нее маску, и внезапно всякое сопротивление прекратилось. Я воспользовалась шансом, чтобы спеленать ее плотней, чем муху в паутине. Она была слабой и послушной, когда цепи накрепко опутывали ее. Я постаралась не задерживать взгляд на ее лице, потому что под маской, которая сейчас валялась на грязном полу, у нее не было кожи. Там были лишь багровые мышцы, жир, ранки в тех местах, где цеплялись крючки, и сочащаяся кровь.

Я вскрыла ее, обнажив чувствительную, окровавленную суть, и теперь она была беспомощна.

Да. Теперь я смогу поговорить с папой. Свобода была прекрасна. Я наклонилась и подобрала упавшую маску. Она одновременно была и не была настоящей. Я чувствовала ее в руках, но она поддавалась, шипя, почти как пена на молочном коктейле. Взглянув на Мадам Тайну, я вернулась к маске. Это было… кое-что интересное. Маска секретов. Я видела, что она неживая; не разумная, подобно своей хозяйке. Я сосредоточилась и позволила маске вернуться в меня, оставив основной конструкт нетронутым. Да, оказывается, я могла создавать конструкты, которые не были самостоятельными существами.

Затем я вдохнула и Мадам Тайну, потом вернулась в нормальный мир и проверила свою внешность. Смыла пот с лица и поправила волосы.

— Ты в порядке? — спросил папа, когда я вернулась к столу. В его голосе я услышала беспокойство.

Кашлянув, я постаралась притвориться смущенной.

— В столовой нам давали еду почти без клетчатки, — неловко пробормотала я, не глядя на него.

Он прокашлялся.

— Ну. Хм. Теперь этой проблемы не будет, ведь ты возвращаешься домой, — попробовал он меня утешить.

Кажется, сработало.

— Ох, классно будет оказаться дома, в своей комнате, с моей собственной кроватью и с моими книгами и… — я застонала, кое-что припомнив.

— Что такое? — спросил папа.

Я поморщилась:

— Ничего особенного, — призналась я. — Просто вспомнила, что, кажется, забыла поменяться обратно книгами с Лией. Кажется, у меня могли остаться кое-какие из ее книг, а у нее кое-что из моих.

И обмен был в ее пользу, не добавила я. Раньше мне казалось, что я быстро читаю, до тех пор, пока не познакомилась с Лией. Ее способность за час-другой прочесть книгу из трехсот страниц надежно избавила меня от этой иллюзии.

— Ну… похоже, ты… познакомилась с кем-то… в том месте, — сказал он. — Это здорово.

— Ага, здорово, — согласилась я и перевела дыхание. — Но я волновалась не из-за этого, — сказала я. — Я волновалась потому, что… Ну, я пыталась набраться смелости, чтобы рассказать тебе кое-что. Пожалуй, я пыталась сделать это уже давно, но теперь? Теперь, я думаю, смогу.

— Ты… уверена? — спросил он.

Я кивнула.

— Готова, как никогда, — ответила я. — Но… пожалуйста, не перебивай меня. Хотя бы, не сразу. Боюсь, что если остановлюсь, то не смогу продолжить. И все может быть немного запутанно.

Он смял в руках салфетку и глотнул.

— Продолжай, — попросил он.

Это было легко, после того, что я сделала с Мадам Тайной. До этого я не смогла бы. Просто потеряла бы дар речи.

— Это началось… должно быть, после того, как я вернулась из летнего лагеря в две тысячи девятом, — начала я. — В смысле, я не уверена, что до того не было каких-то моментов, которые я могла упустить. Уезжая, я еще сильно переживала после маминой смерти и могла как-нибудь обидеть Эмму или как-то ее этим задеть. Я ничего такого не помню, а когда я пыталась ее спросить, она говорила только, что не желает общаться с такой неудачницей, как я. Но ведь должна быть какая-то причина, верно? — вздохнула я.

В общем, не знаю. Знаю только, что когда я вернулась из лагеря, она уже не хотела со мной общаться. Нашла себе новую лучшую подругу — Софию — и они выставляли меня на посмешище. И это было больно, но… Я думала, что надо подождать, и станет лучше. Понимаешь? Типа, от этого было больно, потому что Эмма была раньше моим самым близким другом, но я пыталась общаться с другими людьми и, с другой стороны, искала возможность помириться с ней или типа того.

Не понимаю, как им это удалось, но в результате все перестали со мной разговаривать, даже подходить ко мне — все, кто считает себя «классными», а в школе это большинство ребят. Я даже не поняла, когда это случилось. Не было какого-то переломного момента, после которого все изменилось бы. Просто все отдалились от меня. И еще начались «шуточки». Понемногу, типа, однажды оказалось, что в моем карандаше… знаешь, такие механические карандаши, которые щелкают? Все грифели пропали. Мелочь, но мне приходилось все время прятать пенал в сумке. Пришлось занять один из шкафчиков в раздевалке, а не поближе, в коридоре, потому что в них были лучше замки, — я с горечью рассмеялась, — видишь, к чему это привело. Будь мой шкафчик в коридоре, я бы, наверное, смогла вырваться оттуда, поднажав на дверцу как следует. Всем известно, что их можно открыть, просто ударив в нужном месте.

Ну и вот. Если я не следила за сумкой, вещи из нее пропадали. Ученики не отходили с моего пути в коридорах и «случайно» толкали меня. А хуже всего были шепотки. Оскорбления, но не в лицо, а за спиной и вполголоса. И… ну, Мэдисон — она всерьез присоединилась только в начале прошлого года — просто проворачивала тупые подставы и глумилась, София обычная злюка, но Эмма знала все мои тайны. Она знала, как сделать больней. И… — я почувствовала жжение в глазах, — было так одиноко, ведь никто не общался со мной, и я ничего не могла сделать, чтобы прекратить это. Никому из тех, кто узнавал о травле, не было особого дела. Да и по большей части она заключалась «просто» в словах. Записки в моем шкафчике. Подброшенные в сумку. Отправленные по электронной почте. Сказанные за спиной. Сказанные в спину. Как будто я сама не имела ни малейшего значения.

— Я… не сомневаюсь, что слова были очень плохими, — начал папа, но я не могла дать ему закончить. Просто не могла. Я не хотела слышать это от него.

— Нет, в том-то и дело, пап, — тихо сказала я и провела пальцами по холодным стенкам стакана, задумавшись, как это правильно объяснить. — Ты, наверное… ну, дрался в школе или на улице, когда был ребенком?

Он чуть неловко повернулся на стуле.

— Ну да, бывало.

— Так делают мальчишки. Если б они… типа, подкараулили меня на школьной парковке и побили, тогда остались бы синяки. И я тогда хотя бы могла попытаться ударить в ответ — видит Бог, иногда мне очень хотелось это сделать. Но практически все оставалось лишь на словах, — горько сказала я. — Слова и всякие мелочи, чтобы задеть побольней. Всякий, кого заботило мнение популярных ребят, не хотел общаться со мной, и… — я пожала плечами, — ну вот. Никогда не было достаточных доказательств, чтобы кто-то меня послушал. И вовсе не помогало, что я несуразно высокая и… и ничуть не хорошенькая, и у меня нет фигуры, достойной упоминания. Каждая из этих вещей помогала сделать из меня мишень. Единственный вариант, при котором могло быть еще хуже — это если б я была толстухой.

— Ты красивая, — запротестовал отец, не в силах сдержаться.

— Я — нет, — сказала я, скрестив руки в защитном жесте. — Это Эмма красивая. Она — модель. София вся такая спортивная. Мэдисон миленькая, и мальчишки вьются за ней, как неразумные щенки. А я просто дылда. — Я вздохнула. — Однажды я рассказала учительнице, миссис Беллингхаузен. И она поговорила с ними, а они сказали, что ничего не делали, так что ничего из этого не вышло. А потом она ушла в декретный отпуск, и все стало еще хуже, потому что я посмела пожаловаться. Потому что не было никаких доказательств, и всем было плевать. Просто слова. Просто оговоры, — я почти рычала.

А потом, как раз перед Рождеством, все стало налаживаться. — Я снова вздохнула. — Они просто взяли и оставили меня в покое. Не обращали на меня внимания. Понимаешь, я была счастлива, что меня игнорируют. Из-за этого кое-кто даже захотел со мной общаться. Не знаю, велели ли они другим держаться от меня подальше, или же все просто боялись стать их мишенью, как я. Все налаживалось. — Тут я запнулась. — А потом сразу после Рождества — бах! Думаю, они просто хотели, чтобы я ослабила бдительность. Вот такая история. Я позаботилась все это записать. Дома, в моей комнате, лежит дневник. Там гораздо больше, чем я могу сейчас рассказать.

Повисла тишина, нарушаемая лишь шумом дождя снаружи и свингом из акустической системы, играющим на заднем плане. Отец был бледен.

— Тейлор, я… Я не знал, — сказал он.

— Я в курсе, — с грустью сказала я. — Я не хотела, чтоб кто-нибудь знал. Было… так трудно рассказать тебе. — Он и наполовину не знал, насколько трудно. Ради этого мне пришлось сорвать лицо с одного из моих внутренних демонов.

— Я должен был узнать. Должен быть догадаться. Должен был заметить, что… что за два года ты ни разу не заговорила об Эмме. Что ты ни разу не зашла к ней домой. Что она ни разу не звонила. Я был просто… никуда не годным отцом. Я должен был понять.

Да, должен был, подумала я. Конечно, я этого не сказала. Папа был в полном раздрае после маминой смерти, и он до сих пор еще толком не оправился. И я от него все скрывала. Нечестно было винить его при том, что я так усердно старалась утаить от него все это.

Должно быть, тут сказался мой талант к противоречиям.

— И что ты собираешься делать? — тихо спросила я.

Он вздохнул, подперев голову руками.

— Не знаю, — сказал он. — Я… я не знаю.

Тут подоспела наша еда, и это принесло желанную передышку.

1) См. https://ru.wikipedia.org/wiki/Гувервилль

Вернуться к тексту

2) Карбонара (паста алла карбонара) — спагетти со свининой или беконом, приправленные особым соусом из сыра, яиц, перца и соли.

Вернуться к тексту