Ворон (джен)

Холод и смертельный ужас смыкались вокруг Германа. И как он ни молился, они возвращались снова и снова. Страшное пророчество Бхейры наполняло немеющим холодом кровь. Герман растерянно щёлкал какой-то деталью, изъятой у Реддла. И лихорадочно соображал.

Итак, варп существует. Изгаженная Терра — обозримое будущее Земли. Что-то поглотит Корпусы Фонарей. И как с этим бороться — неизвестно. Орды оборзевших ксеносов, тёмные сущности варпа. Паразитирующий на обрядовости католицизма Имперский Культ. Такого будущего себе Герман точно не хотел. Пожалуй, вселенная Молота Войны была единственным местом, куда Гера точно не хотел попадать. Никогда. Ни за что. Вот, совсем. Книг-то, посвященных Вархаммеру, Герман не читал, в созданные по этой вселенной игры не играл, в настольных играх ничего не смыслил. Хоть и хранил когда-то дома подаренную кем-то фигурку орка. Но в семинарии Германа окружали люди всерьёз увлекающиеся вселенной Молота Войны. И не знать каких-то базовых основ Герман просто не мог. Ибо в течении трёх лет, каждое утро, с наклеенного на дверь календаря, в его заспанную душу, скептически глядел комиссар Каин. Пафосно и мрачно овеянный заревом горящего города. Так что, да. Герман в общем представлял безрадостную картину прекрасного нового мира грядущих эпох. И это повергало его в ужас.

Раздался сухой треск. Зашипело коротко и резко. Нестерпимо завоняло палёным. Герман поднял глаза и криво усмехнулся. Том старательно ковырял чей-то старенький радиоприёмник времен сухого закона и сдавленно сипел проклятья. Стол тонко дымился — неудачно наложенная печать дотлевала, въедаясь в столешницу.

— Вот, послушай, Гарри, — Гермиона поспешно уселась рядом, бережно раскладывая на коленях огромный ветхий гримуар, обтянутый странно бледной, почти синюшной кожей, — единственный внятный труд о перемещениях во времени я нашла на Гриммо, в библиотеке Блэков. Это перевод Алекто Спенсера с латыни, смотри. Некто Клавдий Целлестис утверждает, что существует некое Древо Миров. Что у него множество ветвей-реальностей. И любое перемещение во времени неизбежно создаёт новую ветвь-реальность на теле основной. Правда, больную и искаженную. Книги Целлестиса признали опасным зловредным пасквилем. Древний Рим преследовал его последователей и сжигал его книги. Это — перевод полуобугленной рукописи, вырванной из костра. Целлестис верил, что путешественники во времени не могут изменить свою реальность! Они, как бы, выпадают из неё, создавая новую. Учение Целлестиса так и не признали чем-то адекватным. Но именно из-за книги Целлестиса Министерство в своё время и запретило хроновороты! Ведь, действительно, были случаи, когда те, кто использовал хроновороты, бесследно пропадали!

— Выходит, комиссар Либерий и компания просто выпали из своей реальности и создали новую, — пробормотал рассеянно Герман, и пролистал несколько страниц, — весело.

— Целлестис был автором крайне непопулярной теории о Изначальных Ветвях, — Гермиона засуетилась и ткнула ногтём куда-то в текст, — вот! «Но должен знать каждый живущий, что сама наша магия есть кровь бытия, сочащаяся обильно из отсеченных членов реальности нашей. Древние именуют кровь сию разно: кто-то — магией, а иные — имматериумом. Должен же знать ты, что сочащаяся магией полость на изнанке мира — есть открытая рана бытия. Истинная, неповрежденная, изначальная ветвь реальности никогда не имеет магии».

— Как мой мир? — Герман заинтересованно почесал за ухом, — продолжай.

— «Все же мы, повелевающие огнём, водой и свойствами ветра — суть сыны Великого Искажения. Наш мир кровоточит. И в кровавой ране его рождается гниль, варп. В его же чреве — бесконечно загнивают отверженные души, слившиеся с потоками Имматериума. Должны же вы знать, возлюбленные братья и сыновья достопочтенной матери моей, что Нетронутый Мир, изначальную ветвь-реальность некогда повредил Враг, злой гений Перемен. Будучи человеком, он покусился на само время. И из деяния его родилось искажение.»

— Что?

— «Гений Перемен не всегда ходил во тьме. Были времена, когда он мудро управлял созданными им из людей народами ксеносов. И те, в невежестве своём, почитали его как божество Знаний.» Он был вроде тебя, Гарри! А после смерти он «проник в саму зияющую рану бытия и породил в ней гниение энергий».

— Если подумать, у каждого из земных царей-якорей есть яркая особенность, — пробормотал Герман задумчиво, — американца, вроде бы, как-то связывают с духом Дня Благодарения. А русского — с новогодней тематикой. Или просто с зимой, я так и не понял. Магические якоря, возможно, были и есть не только на Земле. Все эти цари-боги — всего лишь очень мощные маги, напрямую слившиеся с самой магией и имеющие последователей. Наверное, есть разница между якорем живым и якорем мертвым. Можно представить, что способен сделать с магией волшебный полутруп, слишком упёртый, чтобы просто пойти дальше. Оставшиеся в мире живых превращаются в призраков, а забирающиеся в рану реальности и жрущие в ней магию, превращаются в энергетических монстров. И гадят магию. В нашем случае — имматериум.

— Именно! А магия… Магия — признак того, что реальность искусственно создали посредством путешествия во времени. Понимаешь, Гарри? И, вот ещё. «Враг жаждет перемен, ибо в кроне из листвы цветущих миров-ветвлений легко скрыть основную ветвь. И чем больше безумцев, пытающихся ломать минувшее прошлое, тем глубже спрятана страшная тайна Врага. И тайна та старше пирамид. Никто не скажет, что есть основная ветвь, но враг не может ни видеть помыслы её сынов, ни искать их между смертными. Ибо — сам суть один из них».

— Так. Стой. Выходит, есть некий Архивраг, — Герман встал и зашагал по пустынной гостиной Слизерина, силясь уловить ход мыслей неизвестного автора. Внутренний голос смеялся и шептал, шептал, шептал, что Герман пропускает нечто очень, очень важное, — и он старше пирамид. И этот Архивраг совершил нечто, отчего плодятся версии одного мира. Изначального. Изначальные миры не имеют магии в её местном виде. И при этом Архивраг не может копаться в мозгу людей из Изначального?

— Сложно, — с сомнением пробормотала Гермиона, листая гримуар, — автор называет его Владыкой Перемен в пяти местах текста. Вот ещё. «Кто волен переписывать прошлое — владеет миром. Внушая Искаженным Тварям, что они — венец творения, Враг пожирал их гордыню и после, когда пришла Великая Вода и одела мир погребальным саваном, мощь его посмертной тени была столь велика, что Враг не умер совсем, но проник в саму зияющую рану бытия и породил в ней гниение энергий». Великая Вода. Что такое Великая Вода?

— Потоп? — приподнял брови Герман, — допотопный путешественник во времени?

— Который умер и слился с магией, — нахмурилась Гермиона, — и вот ещё «Архитектор лжи, создатель Искаженных Тварей, в спешке рассеял рожденных древним искусством. Рассеянные же были слепы и ведомы. Дыша искаженным имматериумом, одни уверовали, что создали других. И пустота между звезд исполнилась голосов»… Что-то очень странное. «Дал им царей, дабы искаженные веселились и пировали в чертогах. И запретил им сообщаться с людьми, как с низшей расой. Ибо боялся, что древняя кровь смешается с искажением, ассимилируя его и растворяя в себе. Более же всего боялся Враг, что воссядут на тронах искаженных царств смертные люди. Ибо знал что делает».

— Как автор-то это всё написал, если его Враг — такая мощная и хищная тварюшка? — криво усмехнулся Гера.

— Как бы тебе сказать, — замялась Гермиона, — во-первых, на самом деле, если верить автору, Враг не обладает абсолютным знанием. Он как-то связан с мощными эмоциями. С ложью. С гордыней. Он видит и управляет как бы через них. А во-вторых… короче, я пыталась поговорить с портретами Блэков и с дедушкой Вархардом. На Целлестиса не принято ссылаться в приличном обществе. Он признан сумасшедшим, а идеи его веками размазывали подошвой по всем мостовым мира величайшие авторы всех времён и народов. По бедняге не проехался только ленивый. Даже эта книга содержит параллельную критику его идей. Переводчик просто берёт по очереди куски текста и яростно оспаривает их…

— Шикарный вид, — картаво пробормотал Герман, глядя, как Том хмуро паяет что-то, разложившись поверх вороха страниц из «Пророка». Стол жалобно скрипел под грудой металлолома и опасно кренил одну ножку, — что заставило тебя думать, что все они не правы?

— Целлестис известен как единственный маг за всю человеческую историю, называвший магию имматериумом, а её искажение — варпом, — поджала губы Гермиона, — кстати, древние авторы часто пишут о Потопе, но никто до Целлестиса не описывал его так подробно. В академическом сообществе, как мне объяснили, всякие библейские отсылки тоже всячески порицаются и высмеиваются. Чаще всего любую библейскую отсылку принято воспринимать, как признак фальшивки. Якобы, инквизиция переписала в средние века почти все книги магов. Что очень нелогично. Да они бы скорее сожгли всё это! Обычные монахи! Не понимающие, с чем столкнулись, обычные магглы! Тонко и умело переписывающие труды гениев! Вопиющая ложь, рассчитанная на магов, смутно знакомых с культурой магглов! Подумать только. Эта ложь рассчитана на человека, не знающего магглов, но допускающего, что они что-то да могут! А таких магов — большинство! Кстати, в переписывании книг обвиняли ещё и магглорожденных. Правда мило?

— Почему вообще Целлестиса принято считать сумасшедшим? — нахмурился Герман.

Гермиона замялась и отвела глаза:

— Ну… он как бы утверждал, что рождался несколько раз в разных точках мира, чтобы бороться с Врагом, но с каждым возрождением помнил всё меньше о минувшем. В то же время, он всерьез утверждал, что древние люди жили сотнями лет. И, будто бы, были когда-то времена, когда час длился годы, а было, что день продолжался миллионы лет. Очень странные идеи. Ах, да. Он верил, что впервые родился, как и Враг, в Изначальной Ветви. И, смотри. У него был личный символ.

Гермиона поспешно зашуршала листами и бережно расправила полуоторванную ветхую страницу. Со страницы равнодушно смотрел сплетенный из узоров, из огня и из водных потоков, из павлиньих перьев и из виноградных лоз стилизованный символ. Перевёрнутый знак Даров Смерти.

* * *

Открывшиеся обстоятельства и чудовищные видения старой Бхейры ненавязчиво скреблись в позвонки и аккуратно так намекали, что грядёт тотальный писец для всех и каждого. Неотвратимость явления означенного пушного зверя прозрачно намекала, что надо что-то делать. И, желательно, прямо сейчас.

— Я больше года жила в Тамриэле! Меня не убили и не сожрали! Что значит: «Ты не умеешь стрелять»?! — гневно возмущалась Гермиона в конце коридора, размахивая руками и скрипя залитым грязью дождевиком, — какая разница, как стрелять?! Разве можно неправильно держать лук?! Это же абсурд! Абсурд!

— Что мадам Трелони вообще может смыслить в стрельбе из лука? — насмешливо бросил Забини, — Тео, ты идешь?

— К-конечно, — неуверенно отозвался Нотт, прижимая к груди учебники и потерянно глазея на митингующую вдалеке Гермиону, — ты иди. Я… Я постою. Я здесь ещё побуду немного. Там…

— По-онял, — криво усмехаясь, протянул Забини, — надумаешь — ищи в гостиной…

Герман спрятал руки в карманы, натянул капюшон поглубже и нырнул в боковой коридор. Вечерний Хогвартс сонно роптал голосами студентов, разбредающихся по своим гостиным. Рыжий, теплый, родной свет факелов, живые портреты и сонно гремящие в полумраке движущиеся лестницы что-то болезненно тревожили глубоко внутри Германа. Что-то потаённое и искреннее. Герман любил эти стены. Этих людей. Этот мир, прекрасный и бесконечно уязвимый. И за него Герман готов был убивать. Грязно и изощренно. Рвать зубами, рубить и жечь. Пророчество Бхейры всё больше наполняло Германа болью и мрачной решимостью. Найти других. Других царей. Поговорить. Убедить объединиться. Если всё ещё есть другие цари нелюдей — они должны услышать о грядущей беде. Сила в единстве. Сила в правде. Найти. Убедить. Так думал Герман ещё утром. Чтож, добро пожаловать в реальность, Гера. Кина не будет.

Герман свернул в боковой коридор и поспешно зашагал в полумраке. Здесь не было ни одной картины, коридор дышал пылью, запустением и стариной. Найти-то одиннадцать земных царей удалось, но кто сказал, что кому-то от этого хоть как-то это всё облегчило задачу? К сожалению, одни цари нечеловеческих народов оказались существами параноидально скрытными, другие — желали доброго времени суток и ссылались на неотложные дела. Американец приветливо сослался на большую загруженность, русский оказался Дедом Морозом, а очень древний китаец по имени Яо так обрадовался письму, что прислал дракона-патронуса. Голос у патронуса оказался немного надтреснутый, старческий и очень певучий.

Гибкая, светозарная рептилия битый час воодушевленно излагала Герману план по совместной расчистке мировых запасов воды. Император Яо, по всей видимости, был ярым трудоголиком и эталоном терпения. Потому что больше ничем Герман не мог объяснить его предложение пойти вдвоём очищать от грязи и мусора не что-то, а Мировой Океан. На призыв Германа нормально откликнулся только один из одиннадцати царей. Правда, назначил встречу в Лютном, в дрянном кабаке для нелюдей. Назывался кабак затейливо, «Погребок Святого Франциска» и владел им монах-расстрига, оборотень Генри, бандитская рожа с уникальным чувством юмора.

Герман глубоко задумался и не заметил, как повсюду, одновременно, погасли все факелы. Запахло затхлой влагой, мокрой землёй и гниением. Герман зашипел от боли, прижимая протезную руку к груди — протез нестерпимо запылал выворачивающей нутро болью. И узоры наполнились кровью.

— Глупое дитя, — прошептал голос и факелы расцвели космами призрачно-синего пламени, — кровь Сима и кровь Иафета, какая ирония. Смешать несмешиваемое.

Мрак сгустился и соткал полуматериальную гротескную фигуру, напоминающую сложенного пополам сутулого мертвеца в отрепьях. Позвонки торчали из-под желтоватой кожи монстра странным костяным гребнем. Полусгнивший и полуусохший, он нервно зашевелил длинными, узловатыми пальцами и заглянул в лицо Герману.

— Кто ты такой? — Герман стиснул черенок палочки, закрепленной в ножнах, на бедре. Следя за неведомой тварью и её монотонными покачиваниями. Было стойкое ощущение, что это и не дух вовсе, а бесноватая голодная тварь, готовая напасть в любой момент.

— У меня было много имён, — глухо отозвалось существо и развело руки, обращаясь по очереди смутно похожим на Германа всклокоченным сероглазым мужчиной в черных доспехах, статным бритоголовым римлянином, чернокожим старцем-шаманом, египетским жрецом и одетым в шкуры мальчишкой. Немного помедлив, существо содрало с себя подрагивающими пальцами чужое обличье. И на застывшего Германа воззрился усталый худой тип в коротких широких штанах из неизвестного материала и в пляжных сланцах странной формы. Пуговицы-щитки, при ближайшем рассмотрении внезапно оказались какими-то окостенелыми генетически измененными ракообразными. Сланцы и вовсе по виду и фактуре напоминали что-то живое и растительно-рыбное, — как же ты похож на Игнотуса. Почтительный, добрый сын. Лучшее, что я видел в своей долгой жизни, лишенной покоя…

— Ты — Древний. Певерелл, — качнул головой Герман, — зачем эти долгие беседы, если пришёл убивать?

— Не убивать. Смотреть. Вода из небесных хлябей, пожирающая твой мир вопреки всем законам физики. Она поднимает и месит камни и глину, тела мертвецов и тех, кто всё ещё жив. Возмездие существа из нелепых народных басен… ты когда-нибудь захлёбывался жидкой глиной, мальчик? Я смеялся над юродивым Ноем, захлебываясь самомнением и пороками. Глупец. От нас не осталось ничего. Ничего. Ибо мы всё создавали из живых существ. Наши машины были не из стали, но из кости и плоти. Наше оружие пожирало живьём, ибо умело жрать как не в себя. А сотканное из плоти хорошо гниёт. Не осталось ничего, ничего. Ваши жалкие потуги в генной инженерии — каменные топоры и наскальные рисунки дикарей. Рядом с тем, что могли мы, — обличье сползло, многоликое существо обернулось высоким, молодым римлянином в алой тоге, — я помню все свои смерти. Огонь коптит дочерна. Ты когда-нибудь сгорал на костре из собственных книг, живым факелом возносясь ввысь в россыпях пепла и душном дыму? Подходящая смерть для того, кто назвался Целлестисом*…

— Ты — Клавдий! Клавдий Целлестис, — морок задрожал и отступил, обращаясь вновь тёмной гротескной падшей сущностью, Герман шагнул следом, — постой. Не уходи. Кто такой Враг?

— Тот, кто победил и царствует.

— Кто он?

— Мой падший брат.

— Брат?

— Космос Изначального Мира был пуст и необитаем, — существо скорбно сложило на груди иссохшие узловатые руки, — мы были равнодушны к путешествиям, ибо это — всегда труд и неустроенность. Мы, высшая раса, убаюканные собственным могуществом, заселили планету, которую вы называете Марсом. Заселили искусственно выведенной расой, рабами. Но колонию поглотил бунт. Не спасся никто. Мы выжигали их как опасный, инородный мох, как гигантскую разумную плесень. Своим искусством мы создавали из человеческих отбросов самые причудливые формы жизни. Для удовлетворения похотей и нужд пресытившегося благами мира. Но пришел час Великой Воды. И не стало ничего. Моя память всё хуже. Но я помню, как Враг обманом узнал открытую мной тайну бытия. Это я научил его, как обращать время вспять. Я был глуп и молод. И не знал, что Враг прорвется сквозь ткань бытия. И создаст новую реальность. И рассеет великое множество рукотворных ксеносов по Вселенной. После чего сольётся с энергиями имматериума. В новую реальность тоже пришли Воды Великого Очищения. Они поглотили и нас, и искаженный мир Земли. Но рассеянные между звезд ксеносы уцелели. Пока я возрождался и выживал, Враг слился с имматериумом, оскверняя его собой. Свежие раны бытия хорошо гниют. Созданные им ксеносы, за редким исключением, были уязвимы к гниющему имматериуму. Враг убедил одни расы в том, что они создали других. Так осознали себя древние, слааны, К’Тан и некронтир. Враг научил их многому. У Врага были и время и мощь гниющей крови самого бытия. Великие вожди ксеносов, почитаемые ими как боги, вставали и падали. Кто-то пробирался в варп.

— Хорошо, но земные цари-якори, которые когда-то были людьми…

— Могущественные псайкеры, нечто среднее между человеком и ксеносом. Запрещенный путь. Людьми сложнее управлять. Люди связаны со своей планетой. Человеческим якорям всегда нужна связь со стихийными элементами. Якоря-люди нуждаются в тех, кто уравновесит их силы. Друиды древних бриттов знали, что лесному царю всегда нужен ближний круг, состоящий из четырёх стихийных магов. Четверо поддерживают одного. Один защищает четверых.

— Защищает?

— Твой ближний круг скрыт от Врага точно также, как и ты, ибо ты и они — единое целое. Сын изначальной реальности непостижим для Врага. Ты разделил с четырьмя свою мощь, избрав их. А значит — разделил с ними и все свои свойства…

— Хорошо, а вот рыцари Дикой Охоты…

— Просто отряд личной охраны.

— Хорошо, что ты хочешь? — тяжело вздохнул Герман.

— Покоя? — голос существа зазвучал изумленно, — Враг разбил мою сущность на осколки. Я, стоящий перед тобой — лишь часть того, кто дремлет в варпе. Часть, которая могла любить. Есть и иные. Отпусти нас. Уничтожь нас.

— У Врага есть имя? — нахмурился Герман.

— Лжец, Изменяющий Пути.

— Это не имя, — с сомнением возразил Герман.

— Я не смею произносить его имя, — бешенно замотал головой полутруп, — он услышит. Он один во всех ветвлениях реальности. Позови в одной — услышит везде. Убей в одной — исчезнет везде.

— Разве можно убить порождение варпа? — с сомнением пробормотал Герман.

Существо в ответ только безмолвно качнуло головой и осыпалось хлопьями рыхлого белого пепла.

* * *

Нутро «Погребка» освящали только очаг, да мутные сальные фонари. Грязные жирные стёкла их едва пропускали рыжий свет свечей. Гремела музыка. Гремела неистово и разнузданно, пуская ноги в пляс и вырывая из груди чувство самосохранения. Прямиком через глотку. Герман дождался, когда принесут абсент и с сомнением обхватил ладонями мутный стакан. Пить не тянуло совершенно, обостренные чувства доносили до Германа разномастную вонь кабацкой голи, запашок перегара, олифы, дешевого пойла и поехавшего лука. Шумный грязный кабак гудел сотнями голосов, лихо плясали по струнам мандолины изящные матово-голубые пальцы какой-то девицы. Полукровка, наверное. Высокая, изящная. Острые эльфийские уши. Если бы не странный цвет кожи, она бы смело сошла за полуэльфийку. Эльфы и люди охотно заключали браки друг с другом, в последнее время Герману часто приходилось видеть гуляющих по Висельтону мамаш с детьми-полукровками. Больше всего такие дети напоминали обычных фэнтезийных эльфов. Одетая арлекином, «эльфийка» самозабвенно играла и ловко, невыразимо легко отплясывала прямо на столе, под рев толпы. Ее друзья-товарищи с хохотом и гиканьем, жонглировали бутылками, кинжалами и стульями. Легко совершали опаснейшие акробатические номера, кувыркались через голову и лихо отплясывали. Не переставая при этом играть на музыкальных инструментах. Какие-то обросшие полуогры и оборотни с шумным азартом, плясали по залу под разудалый мотив, врезаясь в столы, а хозяин заведения скалился, поглядывая на музыкантов и обтирая стаканы несвежим бурым полотенцем. Герман поболтал абсентом в стакане и со вздохом подпёр щеку кулаком, отодвигая пойло на другой конец стола.

— Мальчишка? Неужто, Британия настолько бедна псайкерами? — высокий мужчина атлеического телосложения невозмутимо занял место напротив Германа. Джинсы, клетчатая синяя рубашка расстегнута, ткань явно поношенная, закатанные рукава являли миру весьма накачанные, красные от загара руки. Каштановые волосы неприхотливо рассыпались по плечам. Римский профиль, тяжелый, волевой подбородок. И этот чертов самоуверенный, прямой взгляд. Таким не препарируют, а раскатывают. Дробят, как многотонным прессом, — я пришёл не для того, чтобы ты меня разглядывал, мальчик.

— Я. Э. Приветствую, — Герман чувствовал, как немеет язык под наливающимся совершенно убийственной иронией взглядом незнакомца, — ваше имя Марс, если я ничего не путаю?

— Нет, но так нарекли меня сыновья и дочери Древнего Рима. Я — тот, кто породил Ромула и Рема. Чтобы я ещё хоть кому-то давал жизнь естественным путём… Только генная инженерия и манипуляции с имматериумом способны даровать нормальных сыновей, не огорчающих отцовское сердце. Женщины на подобное не способны, — римский бог войны невозмутимо присвоил Герин абсент и истребил весь стакан в один присест, даже не поморщившись, — твоя потребность искать союзников видится мне полезным человеческим качеством. Но я слышал, что ты пытаешься поднять с колен вид ксеносов, с которыми с таким трудом расправился твой предшественник.

— Что значит «расправился»? — Герман отстранился, с изумлением и неприязнью разглядывая римлянина, — вы что, поддерживаете явный геноцид разумных форм жизни, отличающихся от человеческой?

По кабаку поползли клубы тумана. Тревожный, старинный мотив поплыл по залу. Искры голубого огня замерцали, дрожа и сгорая в полумраке. Какая-то ведьма затянулась и выдохнула кудрявое облако сизого дыма. Терпкий табачный дым обрел очертания огромного шутовского лика. Табачный шут кровожадно оскалился и растаял, задев потолок вросшим в череп шутовским колпаком. Эльф-арлекин прошелся по залу, ловко рождая звоном струн старинный, рассеянно-вдумчивый мотив. И внезапно мягко и тихо запел:

Я видел небо в стальных переливах

И камни на илистом дне.

И стрелы уклеек, чья плоть тороплива,

Сверкали в прибрежной волне

И еще было море, и пенные гривы

На гребнях ревущих валов.

И крест обомшелый, в объятиях ивы,

Чьи корни дарили мне кров.

— Ксеносы — паразиты на теле Материума, — сурово возразил римлянин и с хрустом сжал кулак, на миг обернувшись трёхметровым атлетом в золотой броне. Лавровый венок ослепительно блеснул в волосах, — не способные служить должны быть уничтожены.

— Но это бесчеловечно! — в отчаянии возопил Герман, — они просто другие! Не нечисть, просто магические народы. Они не просили искажать их!

— А я просил искажать меня? — мрачно поинтересовался римлянин, наливая себе ещё абсента и брезгливо изучая его в неверном свете очага и колдовских искр, — малазийские шаманы, укравшие из человеческого жилья младенца-псайкера спрашивали его, хочет ли он этого, как думаешь? Меня создавали для нелюдей, мальчик. Я был создан как воплощение войны. Меня создали для войны ксеносов с людьми. Но я выбрал людей. Я уничтожил своих создателей, выжег на корню их род. Ибо имел право. Право сильного. Первый в истории земной якорь ксеносов, вырезавший своих несостоявшихся подопечных. Какова ирония, а?

— Господи Иисусе, — невольно вырвалось у Германа.

— Как интересно. Раб Галилеянина, — глаза римлянина мрачно занялись глухой незамутненной ненавистью, — ка-а-к интере-е-сно. Второй фанатик в наших рядах. Как будто мне было мало русского с его дикими идеями.

— Ксенофоб и христианофоб, просто замечательно, — мрачно сообщил графину Герман, — а не пойти ли мне отсюда? Боюсь, это был заведомо провальный диалог.

Голос эльфа прихотливо играл всеми оттенками и мягко стлался, сплетаясь с туманом, с голосом лютни и пары скрипок, с рокотом барабанов и звоном мандолин:

А в странах за морем, где люди крылаты,

Жил брат мой, он был королем.

И глядя, как кружатся в небе фрегаты,

Я помнил и плакал о нем.

Брат мой, с ликом птицы, брат с перстами девы,

Брат мой!

Брат, мне море снится, черных волн напевы,

Брат мой.

— Вы отравили своей рабской верой умы моих сыновей. Вы упрямо не желали приносить жертвы Гению Императора, тем самым оскорбляя меня и мою кровь. На что мне ваша верность моим потомкам, если она не зиждится на поклонении, чётко прописанном в самом римском праве?! — убийственно тихо процедил римлянин, заполняя собой пространство и нависая над ошалело распахнувшим глаза Германом золотой трёхметровой громадиной, — вы проникли всюду со своими нелепыми баснями о братской любви. Кто сегодня говорит, что для вашего распятого назарея «нет ни иудея, ни эллина, ни раба, ни свободного», тот не только опасный смутьян, подрывающий основы Империи! О, нет! Ваши отродья пойдут дальше. И скажут «нет ни ксеноса, ни человека». А это — смерть человечества.

— Вообще-то есть разница между просто внеземными расами и махровой нечистью, — возразил Герман, снизу вверх недобро разглядывая трехметрового римского императора.

— Я её не вижу, — римлянин уменьшился до нормальных человеческих размеров и с досадой выплеснул в себя абсент, — пожалуй, мне по вкусу обрядовая сторона католицизма без учёта содержимого. Слияние внешних форм римо-католического вероучения и римского культа гения Императора видится мне идеальной формой религиозности нового мира. Религия, способная взрастить величайшую Империю людей. Опирающаяся на всю мощь Инквизиции… но куда разумнее было бы запретить любое поклонение.

— Господи… — до Германа наконец-то дошло, что именно смущает его в собеседнике. Трехметровый гигант был поразительно похож на официальные портреты Бога-Императора. Гера с ужасом и болью уставился в глаза гиганта и медленно покачал головой. Просвещать этого человека на предмет его будущего совершенно не хотелось. Источающий доблесть и отвагу древний воитель был опасен как тысяча римских легионов. И непробиваем как скала. Создавалось стойкое ощущение, что этот тип привык уничтожать до тонкого праха всё, в чем видит угрозу. И небезосновательно. Выросший на христианской морали Герман мог только догадываться, какие дикие культы и больные изломы древних цивилизаций могли породить это оглушительно грозное, воинственное существо.

Мглисто-голубая кожа рук эльфийского певца мягко просияла совсем рядом, расцвеченная искрами:

В недоброе утро узнал я от старца

О Рыбе, чей жир — колдовство.

И Клятвою Крови я страшно поклялся

Отведать ее естество.

А старец, подобный столетнему вязу,

Ударил в пергамент страниц —

«Нажива для рыбы творится из глаза —

Из глаза Властителя Птиц».

Брат мой, плащ твой черный.

Брат мой, стан твой белый.

Брат мой, плащ мой белый.

Брат мой, стан мой черный.

Брат мой!

— Ты всё ещё волен отринуть эту рабскую ересь и пойти за мной, — римлянин пригвоздил Германа неподвижным взглядом к стулу. И, подумав, сообщил с совершенно убийственной уверенностью, — воля к победе меняет мир. Война лечит раны общества. Огонь очищает.

— Огонь коптит дочерна. Боюсь, нам не по пути, — мрачно отозвался Герман, поднимаясь, и бросая на стол горсть сиклей.

Странный эльфийский шут с хохотом схватил Германа за руку, ловко раскрутил и толкнул в толпу пляшущих под живой, старинный мотив:

Я вышел на скалы, согнувшись горбато.

И крик мой потряс небеса —

То брат выкликал на заклание брата,

Чтоб вырвать у брата глаза.

И буря поднялась от хлопанья крылий —

То брат мой явился на зов.

И жертвенной кровью мы скалы кропили,

И скрылись от взора Богов.

— Ты пожалеешь, — спокойно бросил вдогонку римский бог, поднимаясь из-за стола.

Странные эльфийские комедианты грянули все разом, пуская кабак в пляс под отчаянно-стремительный старинный мотив:

Брат мой, взгляд твой черный.

Брат мой, крик твой белый.

Брат мой, взгляд мой белый.

Брат мой, крик мой черный.

Брат мой!

Брат, где твой нож — вот мой,

Брат, вот мой нож, твой где?

Брат, где нож твой — вот мой?

Вот мой нож, мой брат, мой…

Брат мой!

И битва была, и померкло светило

За черной грядой облаков.

Не знал я, какая разбужена Сила

Сверканием наших клинков!

Не знал я, какая разбужена Сила

Сверканием наших клинков!

И битва кипела, и битва бурлила

Под черной грядой облаков!

Чья клубится на востоке полупризрачная тень?

Чьи хрустальные дороги разомкнули ночь и день?

Кто шестом коснулся неба, кто шестом проник до дна?

Чьим нагрудным амулетом служат Солнце и Луна?

Се, грядущий на баркасе по ветрам осенних бурь,

Три зрачка горят на глазе, перевернутом вовнутрь

Се, влекомый нашей схваткой, правит путь свой в вышине

И горят четыре зрака на глазу, что зрит вовне…

— Я уже жалею, — сам себе пробормотал Герман, сутулясь и пробираясь сквозь толпу, — все ваши экстерминатусы и ереси Хоруса — это как-нибудь без меня.

А арлекины ликующе гремели, кувыркаясь и создавая россыпи иллюзорных цветных огней на радость толпе:

И рухнул мне под ноги брат обагренный,

И крик бесновавшихся птиц

Метался над камнем, где стыл, побежденный,

Сочась пустотою глазниц.

И глаз наживил я, и бросил под глыбу.

Где волны кружатся кольцом —

Удача была мне, я выловил Рыбу

С чужим человечьим лицом.

Я рыбы отведал, и пали покровы,

Я видел сквозь марево дня,

Как движется по небу витязь багровый,

Чье око взыскует меня.

Ладони я вскинул — но видел сквозь руки,

И вот мне вонзились в лице

Четыре зрачка на сверкающем круге,

В кровавом и страшном кольце.

И мысли мне выжгло, и память застыла,

И вот, я отправился в путь.

И шел я на Север, и птица парила,

И взгляд мой струился как ртуть.

Я спал под корнями поваленных елей,

А ел я бруснику и мед.

Я выткал надорванный крик коростеля

Над зыбью вечерних болот.

И в странах бескрайнего льда и заката,

Где стынет под веком слеза,

Пою я о брате, зарезавшем брата

За Рыбу, чья пища — глаза…