Poor poor Persephone (джен)

— Очень мило с твоей стороны, — пробормотала я.

Выручай-комната снова напоминала один большой пуфик с мягким полом и стенами, только в этот раз бархатная обивка была небесно-голубого цвета. А в самом центре сверкала призывной белизной стопка носовых платочков.

Джемма без вопросов шла за мной через весь замок, пережила длинный ход со свисающей паутиной и мертвыми пауками, прошла на буксире три раза мимо нужной стены, и теперь безучастно оглядывалась, вероятно, прикидывая, как комната без окон и факелов может быть настолько светлой. Я была уверена, что в ее голове уже образовался с десяток объяснений, и она выдаст их, стоит только задать вопрос.

Но я не задавала. Просто усадила ее на пол и выжидающе опустилась напротив.

Ничего не произошло. Ни через две минуты, ни через пять. Возможно, Джемма просто не знала, как делиться такими вещами, потому что у нее никогда не было друзей.

— Ты можешь поплакать, — подсказала я. — И рассказать мне все. Или рассказать, а потом поплакать. Или поплакать, не рассказывая.

— Плакать обязательно? — отозвалась Джемма, поправив выбившиеся за время стремительной прогулки пряди. Сегодня ее волосы были собраны в свободную косу, прихваченную снизу уже знакомой мне заколкой с белыми цветами. В этом году она стала уделять своим волосам больше внимания, чем в прошлом, хотя и так, и так они выглядели потрясающе.

— Обязательно, — вздохнула я, попытавшись оценить масштабы катастрофы. К этому моменту я была уже почти на сто процентов уверена, что Джемму гложили семейные драмы. О своей семье она перестала писать где-то в середине июля, вскоре после того как мы получили результаты СОВ. — Ты можешь снять свой блок, если хочешь. Сюда никто не сможет зайти, даже если очень постарается.

— …шлаздма.

Это был первый случай на моей памяти, когда Джемма говорила абсолютно нечетко. Она могла произнести какие-то слова тихо — особенно в личном разговоре — но ее речь еще никогда не было так сложно понять.

— Я ушла из дома, — через какое-то время повторила она, потому что от меня не последовало никакой реакции.

И на этот раз действительно расплакалась.

Сначала тихо, словно стыдясь себя, стараясь стереть слезы руками, а потом, когда я подсела ближе и осторожно обняла ее, зарыдала уже в голос.

Рыдающая Джемма была похожа на маленькую трагедию. Вывернутую душу. Выжженный пожаром участок.

Я расплакалась бы вместе с ней, мне бы даже не потребовалось снимать свой блок ради этого, но мертвый единорог на пятом курсе, похоже, унес с собой способность пропускать все через слезы. Сколько горечи бы я ни чувствовала, глаза оставались сухими.

Поэтому мне оставалось только гладить Джемму по волосам и ждать, пока она успокоится.

Я десять лет жила без возможности назвать кого-то мамой до того как очнулась в этом теле.

Мне не понравилось, хотя другого выхода не оставалось.

Осознание приходит не сразу. Оно захватывает постепенно, в те моменты, когда начинаешь завтракать, обедать и ужинать в тишине и одиночестве. Особенно это чувствуется в том месте, где раньше чаще всего звучал смех.

В этом мире Уизли шумно, нахрапом, с вечными шуточками и весельем стали неотъемлемой частью моей жизни.

Я могла бы отдалиться от них и оставить проблемы Перси в прошлом и сделать вид, что люди, угрожавшие ей, меня не касались.

Но за все время пребывания в Норе мне ни разу не пришлось сидеть за столом ни в абсолютной тишине, ни в одиночестве.

А в прохладные дождливые дни можно было уютно пить чай на кухне и наблюдать за Молли, которая не могла оставаться на месте без дела дольше десяти минут (и довольно забавно было слушать, когда в то же время она ворчала на Фреда и Джорджа за их непоседливость и активность).

Сама того не зная, Перси Уизли подарила мне лучшую жизнь. И было бы несправедливо по отношению к ней выбросить все, что она любила.

— Где мы? — резко и неожиданно успокоившись, спросила Джемма. Похоже, апатия, вызванная грузом проблем, отступила, и проснулись слизеринские осторожность и здравомыслие.

— В выручай-комнате, — ответила я. — Так в ее понимании выглядит безопасное место, где никто не может себе навредить.

Я немного покривила душой, потому что так это место выглядело в моем понимании. Здесь было бы не больно биться головой об стену от безысходности.

И я порадовалась, что отказалась от мысли попросить Джемму представить свою комнату дома для большего комфорта — это сделало бы хуже.

— А почему все голубое?

— Это цвет твоей магии, — вздохнув, сказала я и стянула очки. Комната сразу стала бледной, почти серой. — Можешь сама посмотреть, если хочешь.

Джемма отстранилась, постаравшись спрятать покрасневшие от слез глаза, и, взяв у меня их, достала палочку. Трансфигурировала несколько носовых платков в изящную (я скорее знала это, имея представление о вещах, которые ей нравятся, чем видела) чашку. Наполнила ее водой и осторожно, недоверчиво глотнула. Я была уверена, что магия успокаивала ее точно так же, как меня, поэтому терпеливо ждала, потому что смотреть долго, при всем упрямстве, у нее все равно не получилось бы.

Очки вернулись ко мне через пару минут. К этому моменту Джемма уже выглядела довольно приободренной и явно вернула свой блок на место — в силу привычки, похоже, у нее получалось делать это моментально.

— У тебя много секретов, Перси, — неожиданно сказала она, без упрека или разочарования. — Они все такие удивительные?

— Этот один такой, — заверила ее я и вздрогнула, услышав колокол. — Ох. Ты опоздала на урок.

— Я же сбежала с тобой, — спокойно ответила Джемма. — Все в порядке.

Я не стала напоминать ей, что профессор Локхарт и так переместил меня из разряда бесполезных учеников в ученики нелюбимые, после того как мое (невербальное) Редукто нанесло непоправимый вред его собранию сочинений, и вряд ли его порадует такое объяснение. Правда, вести себя он стал тоже намного мягче и теперь десять-двадцать минут в начале каждого занятия тратил на теорию, хоть и никто не успевал ее записывать.

И даже сделал милость и стал сам выбирать для нас заклинания.

— Что случилось? — посчитав, что Джемма уже достаточно успокоилась, спросила я. — Почему ты ушла из дома?

— Потому что захотела сама выбирать, как мне жить, — просто ответила Джемма, впервые посмотрев мне в глаза. В ее взгляде при этом было неожиданно много эмоций, столько, сколько она не показывала за год общения.

Если она и сказала правду, то не всю. Но я не видела смысла давить на нее, особенно в свете того, что и так похитила, не дав пообедать, и буквально вывернула наизнанку. Но прямо сейчас Джемма выглядела прежней — спокойной и собранной, и я была уверена, что за фасадом, несмотря на небольшой раздрай, было то же самое.

— Тебе есть у кого остановиться? — не могла не спросить я. — У тебя не будет проблем с родителями?

Джемма росла как принцесса, и с одной стороны не было ничего удивительного в том, что кто-то уже распланировал ее жизнь. Но с другой — ко всему, что происходило с ней в Хогвартсе, она относилась так, будто таким образом строила свое будущее сама. Я не верила, что кто-то заставлял ее быть безупречной. Ей самой это очень нравилось.

— Сестра моей матери приняла меня, когда узнала, — кивнула Джемма. — Она хорошо знакома с магическими законами. Если я остаюсь у ближайших родственников добровольно, родители не могут вернуть меня силой. И декан Снейп сказал, что у директора хватит власти не дать им забрать меня из школы. Все будет нормально. Мне скоро семнадцать.

— Из школы? — удивленно переспросила я. — Но зачем твоим родителям забирать тебя из школы?

— Это неважно, — мотнула головой Джемма, отведя взгляд. — Прости, что не говорила с тобой раньше. Если бы не ты, у меня бы не хватило смелости, но мне было стыдно за то, что иногда я жалела и хотела вернуться домой.

Я едва сдержалась, чтобы не закатить глаза. Еще немного, и придется брать ответственность за чужие смелые поступки.

— Это нормально. Я тоже все время хочу домой. Это лучшее место в мире, — вздохнула я и осторожно стянула заколку с ее волос, заметив, что они совсем растрепались. — Подарок родителей?

Джемма кивнула и, не дождавшись просьбы, повернулась ко мне спиной, позволяя заняться своими волосами. Я положила рядом с ней шоколадку, которую носила с собой всю неделю на случай экстренных обстоятельств, в надежде, что это поднимет настроение.

Волосы Джеммы были удивительными, и мне не хотелось заплетать их магией. Джемма легко вздрогнула от первых прикосновений и напряглась по неясной причине, но потом резко расслабилась, как будто напомнила себе, что это я — человек, которому она доверяла.

Мы сидели так долго, думая о чем-то своем, и пошли к выходу, не сговариваясь. Я даже не попросила комнату выпустить нас где-нибудь не так далеко от слизеринской гостиной, и, когда мы оказались за дверью, мой взгляд почти сразу зацепился за тонкую фигуру в конце коридора, закутанную в длинную серебристую шаль. Фигура оставалась на месте несколько секунд, слегка покачиваясь, будто в трансе, а потом с неожиданной легкостью и грацией исчезла за поворотом.

Как будто ее и не было.

* * *

Хогвартс был стариком с душой ребенка или маленьким нестареющим мальчиком, любопытным и практически всесильным. Студенты в его стенах страдали редко, и обычно он успевал присмотреть сразу за всеми.

У него случались дни плохого настроения, когда факелы в коридорах горели тусклее, окна мутнели, а стены становились прохладными. Эти изменения были едва заметными, когда возникали на пару дней, но мне казалось, что такая атмосфера в замке царила практически с начала сентября.

Будь Хогвартс человеком, я бы сказала, что он болел.

Или грустил.

Это сказывалось на настроении его обитателей. Наступили дни тишины, когда все переговаривались нехотя и уходили в себя. Были, конечно, и свои исключения — яркие люди, не зависевшие ни от положения планет, ни от бытовых условий, и в толпе взгляд цеплялся за них в первую очередь.

За самых рыжих — Фреда и Джорджа, которые, похоже, взяли на себя ответственность за чужое настроение и теперь сбивались с ног, чтобы рассмешить всех разом.

За любознательного Колина, который умудрялся обозначить свое присутствие в любом месте, несмотря на рост.

Или за Оливера, который улыбался теперь большую часть времени.

Хаффлпафф был для него целебной настойкой, приятно пахнувшей мазью от всего, горячей ванной с травами и маслами. Окружавшие его люди улыбались в ответ, делая вид, что все идет так, как должно идти. Но понимали, я думала, намного больше.

Этот четверг, вопреки обыкновению, был суматошным с самого утра. Я обнаружила, что не переписала с черновика целый кусок в эссе по трансфигурации, когда по привычке пробегала по нему глазами перед тем как положить в рюкзак сегодня утром, поэтому пропустила завтрак и едва не опоздала на урок. А теперь рисковала опоздать на чары, до которых оставалось не больше пяти минут, потому что профессор МакГонагалл задержала меня, чтобы назначить день первой отработки.

Письмо от Билла, которое Аид успел принести мне в комнату до того как я оттуда вылетела, все это время лежало у меня в кармане, и я никак не могла выкроить минуту на то, чтобы его прочесть. Это слегка нервировало меня и отвлекало, но, каким бы добродушным ни казался профессор Флитвик, пренебрегать его занятием для того, чтобы заняться личными делами, явно не стоило. Оливер косился на меня с подозрением, потому что, наверное, впервые за все годы его обучения, кто-то нетерпеливо ерзал на месте больше него.

Мне нравилось выстраивать образы окружающих из случайно полученных или специально выуженных деталей, но я не любила тайны как таковые. Они нервировали меня. Особенно притом, что из-за Обета Перси не могла написать в тетради что-то конкретное. Однако для нее это было важно.

Я смотрела на шкатулку с воспоминаниями Перси почти каждый день и не забывала о ней ни на минуту, а летом построила с десяток возможных вариантов развития событий. Но была практически на сто процентов уверена, что ни один из них не подойдет.

Иногда меня пугало то, насколько далеко Перси все предусмотрела, и не давали покоя чужие волосы в баночке. Имея прядь волос и гибкую мораль, можно было доставить волшебнику очень много неприятностей.

Шкатулка воспоминаний предназначалась Артуру. Но, даже не прочитав письмо, я была почти уверена, что тетрадь Перси оставила для Билла, потому что знала, что кто-то из них точно будет готов зайти далеко.

Скорее всего, не ради мести, но, возможно, ради защиты семьи?

— Все в порядке, Перси?

Оливер был человеком движения, но в этот раз его вопрос будто заставил весь суматошный день остановиться. Когда прозвенел колокол, он вышел из кабинета и пошел со мной вместо того чтобы умчаться в неизвестном направлении, как делал это последние две недели.

Я застыла — вместе с этим днем — потому что знала, что если солгу, то заставлю его беспокоиться и думать об этом.

Поэтому, чтобы дать себе время, протянула руку, чтобы по привычке поправить немного съехавший галстук (я перестала делать это с помощью магии еще в прошлом году, когда переборщила и чуть не придушила Оливера за завтраком).

Но Оливер,

контактный и тактильный Оливер,

отшатнулся раньше, чем понял, что делает.

Гирлянда внутри меня, радостно горевшая почти каждый день, что бы ни происходило, не погасла, но мгновенно обросла ледяными шипами.

Я скучала по Оливеру так сильно, что, не имея возможности поговорить с ним, перед сном писала длинные письма обо всем, что происходило, как будто мы все еще были на летних каникулах.

Тайнам, какими бы срочными они ни были, предстояло подождать еще немного, потому что некоторые явные вещи рисковали стать передержанными.

Оливер пошел за мной — как шел весь прошлый год, куда бы я ни направлялась, и не сказал ни слова, когда оказался вместе со мной в тупике на четвертом этаже. Здешний подоконник дарил какое-то особенное спокойствие и чувство защищенности, и, пожалуй, в этом мире Оливер Вуд был единственным человеком, которому я готова была показать это место, несмотря на его представления о личном пространстве.

— Пожалею, если скажу?

Он встал рядом, но впервые — соблюдая такую большую дистанцию.

— Я не знаю, — честно ответила я, повернувшись лицом к окну. — Но я не смогу сказать тебе то же самое.

Гремучая ива была довольно далеко, но даже отсюда становилось заметно, что она, как и большинство волшебных растений, пронизана холодной, по ощущениям почти потусторонней магией.

Возможно, по этой причине волшебные животные нравились мне намного больше. Они были теплыми.

А подоконник под моими ладонями — почти холодным.

Навскидку можно было назвать несколько способов вытравить что-то из человека, но все эти способы оказались бы волшебными. Простого человеческого метода моментально избавиться от чувств или эмоций, кроме, конечно, смерти, не существовало.

Со своей стороны я могла только не давать надежду и не маячить перед глазами.

Не пользоваться расположением и не удерживать рядом с собой.

Шляпа отправила Оливера на Гриффиндор, потому что никакой другой факультет, несмотря ни на что, ему бы не подошел. Он мог бегать от серьезных вопросов сколько угодно, но так или иначе находил в себе смелость их решить.

Хотя, конечно, сунуться к церберу ему сейчас было бы намного легче.

— Ты мне нравишься.

Мне всегда казалось, что людям, которые не могут ответить взаимностью, было просто все равно. Они замирали, не зная, что сказать, и когда-то я думала, что они просто не знали, как откреститься от того, что, по факту, им не было нужно.

Но похоже, чаще всего их просто так же переполняли горечь и сожаления.

— Прости, Оливер.

Хотя никто из нас не был в чем-то виноват.

— Мне будет тяжело рядом с тобой, Перси. Какое-то время.

Краем глаза я заметила, как Оливер протянул руку, чтобы потрепать меня по волосам, но одернул себя на полпути.

К тому, что пряталось за фасадом, просто добавилось что-то еще.

— Я буду в порядке, — повернувшись к нему, сказала я и даже выдавила из себя короткую улыбку. Мне хотелось думать, что она получилась не слишком натянутой. — Делай то, что считаешь нужным.

Оливер ответил мне такой же короткой улыбкой (и она выглядела совершенно безжизненно), и, развернувшись, отправился прочь по коридору, так же живо и стремительно, как и всегда.

Я наблюдала за тем, как ива пытается согнать присевших на ее ветки птиц (или скорее за тем, как птицы пытаются улететь целыми и невредимыми) и чувствовала, как горечь переполняет меня с головой.

Но, сколько бы времени ни проходило, она так и не переливалась через край.

* * *

На вопрос о том, как можно открыть то, что запечатано магией, но не открывается практически никакими доступными волшебными способами, Билл ответил (как оказалось, в моем же письме) коротким и емким:

“Пароль”.

В библиотеке, где я коротала время в пятницу утром, дожидаясь, пока у шестого курса Слизерина закончится урок чар, нашлась только одна книга (древняя и ветхая), в которой описывалась такая магия. Она почти не использовалась, потому что с утерей пароля открыть что-либо становилось невозможным.

Пароль был. Слишком красноречиво выглядела баночка, подписанная “Ю.Т.”, но на инициалы тетрадь не открылась — надпись просто исчезла, и ничего не произошло.

Оставалось узнать полное имя, и чтобы пойти по пути наименьшего сопротивления, я подошла к двери в кабинет чар за несколько минут до конца урока.

Я знала, что и у Джеммы, и у Флинта были одинаковые подозрения, но так и не смогла решить, кому задать вопрос.

Или кого из них я хотела уберечь от этого больше, несмотря на то, что они влезут в это с головой без сомнений и колебаний, если понадобится.

После удара колокола Флинт вышел из кабинета одним из первых (и я загнала подальше мысль о том, что знала, что так и будет) и остановился рядом со мной с некоторой растерянностью.

Я никогда не следила по карте ни за ним, ни за Оливером — только находила их в том случае, если нужно было встретиться — но мне и не нужно было делать это вчера вечером, чтобы понять, что они успели поговорить.

Иногда становилось немного досадно от мысли, что у них почти не было тайн друг от друга.

— Есть пара минут? — спросила я, осознав, что понятия не имею, как начать разговор. Я не спала всю ночь, бездумно глядя на край полога до тех пор, пока он не посветлел в предрассветных сумерках, и за это время ледяные шипы внутри проросли настолько, что рисковали превратиться в стену.

— Собираешься сбежать со мной?

Это прозвучало так неожиданно и так (привычно) иронично, что я улыбнулась внезапно для самой себя. То, как я якобы утащила слизеринскую старосту на глазах у всех и заставила ее при этом пропустить ЗОТИ (как оказалось, Джемма не пропустила ни один урок за все годы обучения), мгновенно стало чем-то вроде школьной легенды.

Не без скромных усилий Фреда и Джорджа, конечно.

Майлз с очень сладкой улыбкой сообщил, что никому не позволит помогать мне с табелями до конца года, но я не ждала от него ничего хорошего с самого начала. Джемма отделалась отработкой у декана, но по этому поводу можно было не переживать — благодаря ее безупречности, ее не ждало ничего сложного или противного.

— Я не настолько смелая, чтобы сбегать с тобой сегодня, — проворчала я. — У меня зелья после обеда. Мне просто нужна твоя помощь. Это ненадолго.

Я знала, что Флинт проведет со мной весь день, если так будет нужно, и у меня действительно было малодушное желание сбежать куда-нибудь подальше. Но так проблемы не решались.

От ощущения теплой руки на запястье лед внутри ощутимо подтаял.

Я упустила момент, когда держаться за руки — пусть даже так — стало более привычно, чем не держаться.

Мне нравилась система учебных классов в Хогвартсе. Они были на каждом этаже и почти никогда не использовались по назначению. И в первой половине дня в пятницу спокойно поговорить можно было в любом из них, не опасаясь лишних ушей.

И за это им стоило простить даже страшно неудобные низкие парты.

— Все в порядке?

Флинт был немного напряжен, когда спрашивал об этом, как будто сам не до конца понимал, чего хочет сильнее — услышать от меня честный ответ или не знать, что происходит с моей стороны. Он выпустил мою руку, как всегда помедлив, и остановился напротив меня, стоило только двери с глухим стуком закрыться за нами.

Из-за его внимательного взгляда возникло ощущение, что кабинет вокруг нас стал в два раза меньше.

— Нет, — мотнула головой я. — Но мы не будем говорить об этом. Никогда.

Мне было с кем это обсудить, хотя я не собиралась. Но не исключала вероятность того, что через пару месяцев на Пенни все же выльется море. Или даже целый океан.

— Я знаю, что у вас не принято подозревать своих без веских доказательств, — продолжила я, не дав молчанию затянуться, и протянула Флинту баночку с волосами. — Но мне нужно узнать, чье это.

Вряд ли среди тех, о ком думали Флинт и Джемма, было несколько человек с такими инициалами. Но так или иначе я готова была вписать всех выпускников Хогвартса за последние сто лет, лишь бы узнать о том, что написано в тетради.

Даже если это очень сильно мне не понравится.

— Не говори Джемме, если что-то выяснишь, — неожиданно сказал Флинт. — Ей будет неприятно узнать об этом.

— Хорошо, — пообещала я, доставая тетрадь и перо с чернильницей, рассудив, что недоговорки будут слегка несправедливыми. — Я проверю прямо сейчас. Скажешь мне имя?

— Юфимия Трэверс.

От этих слов один из образов как будто стал ярче. Создавалось впечатление, что за имя упорно цеплялось лицо — но его сложно было выловить.

Тетрадь, которая все время выглядела так, будто лежала под прессом, мгновенно стала толще. Нижний уголок был потрепанным, как будто ее постоянно открывали.

Открывали и перечитывали.

Я открыла ее, но почти сразу захлопнула, накрыв сверху рукой, хотя понимала, что это не спасет.

Тишина стала такой звенящей, как будто пару секунд назад кто-то с грохотом опрокинул посудный шкаф.

Флинт отодвинул мою руку (и казалось, сделал бы это без усилий, даже если бы я навалилась на стол всем телом) и с таким непроницаемым лицом посмотрел на первую страницу, что стало немного жутко.

Ровный почерк Перси идеально подходил для эссе и конспектов, а в будущем им были бы выведены длинные и нудные доклады в Министерстве.

Поэтому несколько ровных столбиков с фразой “я не буду пить яд” выглядели дико и вызывали какой-то отчаянный диссонанс.

С такими правильными девочками не должны происходить такие страшные вещи.

Шелест переворачиваемых страниц в этой тишине был таким громким, что внутри каждый раз все вздрагивало. Картина не менялась от страницы к странице, и ближе к середине я уже хотела попросить, чтобы это прекратилось, пусть и не была уверена, что сработает.

Но, когда Флинт с неизменным выражением долистал до середины, поняла, что переоценила Перси. Она была умной, талантливой, возможно даже — гениальной.

Но все же оставалась испуганным ребенком.

И весь разворот на середине был исписан кривым и отчаянным

“Спаси меня”.