Тихо скрипят колеса, постукивают об ободья камни мощеной дороги, мерно цокают копыта лошадок. Сквозь парусину, обтягивающую верх и бока повозки, то и дело пробиваются птичьи голоса – то трескотня потревоженного дрозда, то скрипучий крик сойки, то карканье вороны. Лежа на тянущейся вдоль борта полке, прикрыв глаза, Танька слушает эту музыку странствий, а еще вдыхает доносящиеся снаружи дорожные запахи – пыли, сена, конского пота, с нет-нет да и врывающимися терпкими примесями то свежескошенной травы, то срубленной ольхи, то торфяного дыма. Но вот смотреть ей сейчас вроде бы и не на что. Внутренность фургона изучена, кажется, уже во всех подробностях, а снаружи почти ничего и не увидеть: много ли разглядишь через узкую прореху в едва приоткрытом пологе? Даже лошадей, тянущих фургон, – и тех видно едва-едва.
Упряжкой теперь правит Робин, недавно сменивший Гвен на облучке. Сама же Гвен устроилась напротив Таньки, между Сваммом и Санни. А рядом с сидой, у самой ее головы, примостилась непривычно молчаливая Орли. Да и остальные тоже притихли. Изредка Санни тихо бросает Свамму несколько отрывистых саксонских слов, тот шепотом отвечает – и всё. А что́ они друг другу говорят– не поймешь!
Начиналась поездка неплохо. Свежий воздух и новые впечатления вроде бы оживили Таньку, она даже перебралась к самому пологу и какое-то время, приникнув к нему, с увлечением рассматривала окрестности. Вскоре, однако, ей опять стало нехорошо: разболелась голова, сжало виски, потом носом пошла кровь. Орли всполошилась, заставила остановить лошадей, долго ее обихаживала, останавливала кровь, как умела... И теперь вот приходится ехать лежа – так хотя бы не болит голова. Но мутная пелена перед глазами все равно никуда не девается...
Стук под колесами внезапно затихает, и даже звук копыт становится другим – мягким, приглушенным.
– Поспи, холмовая, – шепчет Орли, наклонившись к самому Танькиному уху. – Робин на проселок повернул, теперь трясти не так будет.
Шепот подруги сейчас по-настоящему тихий – не только по людским, но и по сидовским меркам: щадит слух, не бьет по барабанным перепонкам. Кажется, прежде только мама и умела шептать ей на ухо так осторожно, так нежно, так ласково: даже у нянюшки Нарин это не получалось. И как только Орли, обычно такая шумная, сумела рассчитать силу своего голоса?
Танька благодарно кивает, улыбается, потом поворачивается к дощатому борту повозки, закрывает глаза, пытается задремать – но сон приходит не сразу.

* * *
Пахло дымом – не зловещей гарью пожарищ, а мирным уютным торфяным дымком деревенского очага. И звуки снаружи доносились самые что ни на есть деревенские: печальные вздохи коровы, настороженное всхрапывание лошади, довольное похрюкивание сытой свиньи. А еще – шелестящее ночное стрекотание зеленых кузнечиков, совсем не похожее на лязгающие звуки дневных песен их пестрых собратьев.
Танька приподнялась на локте, осмотрелась. Увидела затянутые тканью стены, заставленные мешками и сундуками деревянные полки, спящих людей на двухъярусном подобии кровати. И некоторое время мучительно соображала, где очутилась. На ужасную шерифову темницу было не похоже. На уютный дом Свамма и Гвен – тоже. Потом осенило: да она же в лицедейской повозке!
И тут же снаружи послышались шаги – частые, легкие, женские. Потом потемнело. Фургон качнулся, скрипнуло колесо. А следом мягко, по-ласочьи, в повозку взлетела Гвен.
Узнав добрую знакомую, Танька приветливо улыбнулась. Но та, безразлично скользнув взглядом по ее лицу, уверенно направилась к полке напротив, дотронулась до одного из спящих. Тот шумно вздохнул, поднялся на постели, повертел головой. Робин, ну конечно же! И понятно, почему госпожа Гвен не ответила на улыбку: просто не разглядела, ей же темно!
– Робин, твоя очередь, – шепнула Гвен. – Смотри, осторожнее: ветер – в сторону деревни. Еще собаки учуют, чего доброго...
– Разберусь, – хмыкнул тот, – не впервой!
И, по-молодому легко вскочив на ноги, юркнул в проем полога. А Гвен, немного помешкав, опустилась на освободившуюся полку – да так и осталась сидеть, чуть пригнувшись и подперев рукой подбородок. Ох, странно-то как!
Подождав немного, Танька решилась. Шепнула тихонько, чтобы никого не разбудить:
– Госпожа Гвен...
Гвен не отозвалась, даже не шевельнулась. Как все-таки сложно с этими людьми: то они не видят ничего, то не слышат!
– Госпожа Гвен! – повторила Танька чуть громче.
Тут наконец Гвен вздрогнула, повернулась к сиде.
– Вы не спите, леди? Вот же мы неловкие какие: вас разбудили!.. Или вам нехорошо?
Ну вот, еще и всполошила почем зря добрую женщину! Танька испуганно замотала головой:
– Что вы, что вы! Я сама проснулась. Мы же с мамой всегда так: до глубокой ночи не спим.
Гвен поднялась. Сделала пару неуверенных шагов. Наклонилась над Танькой. Шепнула:
– Может, вам на улицу надо? Так вы не стесняйтесь!
Танька благодарно кивнула. Потом опомнилась: Гвен же кивка не разглядеть! Ответила тихонько:
– Вы так любезны, госпожа Гвен! Да, если можно...
Гвен кивнула. Наощупь подала Таньке руку. Осторожно помогла подняться. И, заботливо поддерживая под руку, помогла спуститься по лесенке.
Снаружи оказалось безветренно и, несмотря на ясное небо, неожиданно тепло. Ущербная, но все равно яркая луна и крупные звезды освещали опушку молодого леска. Покрытые перистыми листьями ветви одинокого ясеня неподвижно застыли над тонувшим в густом молочно-белом тумане серым стволом. В проселочной колее светились серебром дождевые лужи. Неподвижно застыли на поросшем зеленой отавой лугу выпряженные лошадки – одна цвета лесного ореха, черногривая и чернохвостая, другая серая в яблоках. Превозмогая головокружение, Танька огляделась. Увидела неподалеку пару ольховых кустов и стожок сена между ними. А позади кустов тянулся плотный высокий частокол, из-за которого виднелось несколько островерхих крыш.
– Хотели в деревне переночевать, да только староста внутрь не пустил... – виновато произнесла Гвен. – Ну, его понять можно: время-то неспокойное. Вот мы тут и приткнулись: всё же не посреди леса. А ночь чудесная, теплая – будто бы разгар лета!.. Вы туда не ходите, леди: там Робин устроился, сторожит нас... Вот здесь кусты тоже хорошие, густые.
Обратная дорога давалась трудно. Головокружение немного унялось, но зато виски сдавила мучительная боль. Однако к фургону Танька упорно шла сама, не прося помощи. И затруднять Гвен не хотелось, и почему-то вдруг подумалось: если вести себя как здоровая, то и хворь эта непонятная отступит скорее.
– Ну вот, никак вам и полегчало, – радостно улыбнулась Гвен. – Глядишь, отлежитесь, выспитесь – всё и вовсе пройдет!
В ответ Танька ничего не ответила. Правду говорить не хотелось, ссориться с «цензором» – тоже. Что ж, как Гвен ее молчание поймет – так будет и ладно.
До фургона оставалось совсем чуть-чуть, меньше полусотни шагов, когда Танька поймала на себе напряженный, умоляющий взгляд Гвен.
– Великолепная, – Гвен потупила глаза, – Простите меня, славная леди... Можно с вами потолковать, пока все спят? Здесь же тепло...
– Да-да, конечно, – не задумываясь, кивнула сида. А Гвен вдруг взволнованно, горячо зашептала:
– Боюсь я, леди, очень боюсь... Был тут недавно у Эрка моего с Робином разговор – не для моих ушей, но я же все равно подслушала! Так вот, Робин-то, выходит, до сих пор всё ждет, что его ваши... простите, леди... что его славный народ к себе позовет – к отцу, значит... Ну, и Эрк... Тот, правда, и сам отнекиваться принялся, и Робина отговаривать, только я же всё вижу... Неладно у него с тех пор на душе стало, ох, неладно! Вас вот увидел – глаза так и загорелись! Нет-нет, не так загорелись, вы не подумайте!.. Он же столько лет свою матушку ждал... – Гвен вдруг запнулась, потом продолжила совсем тихо взволнованной скороговоркой: – Эрк ведь не родной Кэю и Трессе, подменыш он – это и ведьмы говорят, да и так понятно. У него же и наружность такая вот, и дар великий есть: песни складывает, будто сами Талиесин и Анейрин ему на ухо шепчут... Леди сида, посоветуйте, что делать! У вас же матушка такая славная – по-настоящему славная, не лукавлю! Может, она брату своему замолвит словечко, чтобы Эрка не тревожили, чтобы мне его оставили... Я же о нем тоже хорошо забочусь, леди!
– Но, госпожа Гвен... – Танька растерянно остановилась. – Госпожа Гвен, да что вы! С чего вы решили, что мамин брат хочет забрать себе вашего мужа?
– Но Эрк же из вашего народа, так ведь, леди? Или, – Гвен посмотрела на Таньку с отчаянной надеждой, в лунном свете блеснула вдруг слеза на ее бледной щеке, – все-таки не из вашего?
Нет, тут уж точно надо сказать правду! Танька вздохнула. Помолчала, собираясь с духом. И решительно заговорила, чувствуя, как виски сжимаются от боли, как качается, словно на волнах, земля под ногами:
– Да разве господин Эрк хоть чем-нибудь похож на меня или на маму? Вспомните хотя бы, какие уши у меня и какие у него! Что вы, госпожа Гвен! Человек он самый настоящий, это я вам как сида говорю! Просто у него болезнь такая.
– Болезнь... – задумчиво повторила Гвен. – Болезнь! Господи, какая же я была глупая! – И вдруг торопливо, глотая слова, зашептала, сверкая широко раскрытыми глазами: – Леди, я никогда не думала, что... что смогу быть так счастлива оттого, что мой Эрк болен!.. Вы только ему этого не говорите, леди! Да-да, не говорите... Ни того, что я вас просила о помощи, ни того, что он не фэйри... то есть... – Гвен снова запнулась, смущенно замолчала.
А Танька шла, опустив голову, и думала. Боль в висках и непривычные, ни с чем не сообразные мысли мучили, не отпускали, сплетясь в один колючий клубок. Услышанное никак не желало укладываться в голове. Разве мог бы обрадоваться бы чьей-нибудь болезни дедушка Эмрис? А отец – даже страшно представить себе, что́ бы он устроил Гвен, скажи та при нем вот такое! Но сейчас почему-то казалось, что Гвен права – может быть, не совсем, не до конца, но в чем-то совершенно определенно!
Уже взбираясь по лестнице в фургон, Танька обернулась и быстро прошептала, отчего-то стыдясь своих слов:
– Я не скажу, госпожа Гвенифер, не бойтесь! Даже если он сам меня спросит, промолчу, не стану отвечать. Только не просите меня лгать, пожалуйста: мне это очень трудно...
– Спасибо, леди! – Гвен благодарно улыбнулась.