Жак Превер.

Все меньше и меньше остается лесов:
Их истребляют,
Их убивают,
Их сортируют
И в дело пускают,
Их превращают
В бумажную массу,
Из которой получают миллиарды газетных листов,
Настойчиво обращающих внимание публики
На крайнюю опасность истребления лесов.
*

Годы прошли, опустели столы, почти все сотрапезники ныне мертвы, кое-кто не вернулся с войны, а для тех, кто покуда жив, память выводит своих шутов на скатерть воспоминаний, и каждый из них танцует, танцует столько времени, сколько осталось каждому из живых.
*

Предсмертный миг одного
для другого рассветный миг
У времени свой язык:
вздох-крик.
*

Человек, который пел без конца
и который у меня в голове танцевал,
человечек юности с сердцем проказника
вдруг шнурок на ботинке своем порвал, -
и тогда все постройки фанерного праздника
неожиданно рухнули. Кончился бал.
И в молчании этого праздника
я счастливый голос твой услыхал:
отчаянный, ломкий,
похожий на голос ребенка,
издалека он меня призывал;
и руку я к сердцу прижал,
где дрожали в отзвуках эха
семь зеркальных
обрызганных кровью осколков
твоего далекого звездного смеха.
*

О детство бремя скорбей
Небо не хочет синеть
Птица не хочет петь
Солнце не хочет греть
Земля не хочет вертеться

Кончается время дождей
Возвращается время дождей
О детство бремя скорбей
Кончается время дождей
Возвращается время дождей

Бродит старость сажи черней
Никуда от нее не деться
И земля не хочет вертеться
И не хочет трава зеленеть
Возле старости рядом с ней

Этот стон стариков и всхлип
Как рессор похоронный скрип
О детство бремя скорбей
К нашим легким навек прилип
Этот сип стариков и хрип

И когда они в детство впадают
Как реки впадают в море
Море от них отступает
Детство рыдает от горя

О детство время скорбей
Нет печальней его и грустней
Кончается время дождей
Возвращается время дождей.
*

Впустите скорее собаку, покрытую грязью,
Наплевать вам на тех, кто не любит собак и гнушается грязи,
Впустите, впустите собаку, которая вся, от хвоста до загривка,
заляпана грязью,
Наплевать вам на тех, кто гнушается грязи,
Кто не знает собак,
Не понимает собак
И не ведает грязи,
Впустите собаку,
Дайте ей отряхнуться от грязи,
Собаку можно отмыть,
Грязь можно отмыть,
Воду тоже можно отмыть,
Но никак не отмоешь того,
Кто твердит, что он любит собак
При одном лишь условии, что…
Нет, собака, покрытая грязью, чиста,
Грязь тоже чиста,
И даже вода
Иногда бывает чиста,
А те, кто твердит:
«При одном лишь условии, что…» —
Не бывают чисты
Никогда.
*

В деревне мрачные лица:
Смертельно ранена птица.
Эту единственную проживающую в деревне птицу
Единственный проживающий в деревне кот
Сожрал наполовину.
И она не поет.
А кот, облизав окровавленный рот,
Сыто урчит и мурлычет... И вот
Птица умирает.
И деревня решает
Устроить ей похороны, на которые кот
Приглашен, он за маленьким гробом идет.
Гроб девочка тащит и громко рыдает.
"О, если б я знал, - говорит ей кот, -
Что смерть этой птицы
Причинит тебе горе,
Я съел бы ее целиком...
А потом
Сказал бы тебе, что за синее море,
Туда, где кончается белый свет,
Туда, откуда возврата нет,
Она улетела, навек улетела,
И ты бы меньше грустила, и вскоре
Исчезла бы грусть
С твоего лица...

Что ни говорите, а всякое дело
Надо доводить до конца
*

Человек заходит в цветочную лавку
И выбирает цветы
И цветочница заворачивает в бумагу цветы
И человек опускает руку в карман
Чтобы достать из кармана денег
Денег чтобы уплатить за цветы
И вдруг он подносит руку
К груди
И прижимает руку к груди
И падает на пол

Он падает на пол
И деньги тоже падают на пол
И цветы и цветы его падают на пол
По которому катятся деньги
И на котором лежит человек
И цветочница молча стоит и видит
Что катятся деньги
И что упали цветы
И что человек умирает

Конечно все это очень печально
И надо что-то скорее сделать
Чем-то помочь
Но только не знает она что ей сделать
Не знает
С чего начать

Ведь столько всего надо сделать
Ведь вот человек умирает
И пропадают цветы
И катятся
Катятся деньги
Катятся по полу деньги
*

Я пошел на базар, где птиц продают,
И птиц я купил
Для тебя,
Любимая.

Я пошел на базар, где цветы продают,
И цветы я купил
Для тебя,
Любимая.

Я пошел на базар, где железный лом продают,
И цепи купил я,
Тяжелые цепи
Для тебя,
Любимая.

А потом я пошел на базар, где рабынь продают,
И тебя я искал,
Но тебя не нашел я,
Моя любимая.
*

Мать занята вязаньем,
Сын ее занят войной.
Мать считает нормальным порядок такой.
А отец?
Как проводит отец свой день трудовой?
Отец - человек деловой.
Жена занята вязаньем,
Сын занят войной.
Он же в дела ушел с головой.
Он считает нормальным порядок такой.
Ну, а сын? Ну, а сын?
Что сын-то считает?
Ничего ровным счетом сын не считает.
Мать его занята вязаньем, отец - делами, а он - войной.
И когда воевать он кончит,
Он тоже в дела уйдет с головой.
Война продолжается, мать продолжает вязать,
Отец продолжает с делами возиться.
Сын убит - больше нечего ему продолжать.
Идут за похоронной колесницей
Отец и мать.
Они находят все это в порядке вещей.
А жизнь продолжает идти дорогой своей,
С вязаньем, войною, делами,
И снова делами, делами, делами,
И мертвецами.
*

Кружите, кружите,
маленькие девочки,
кружите, кружите вокруг заводов, девочки —
юные рыбачки,
юные крестьянки:
скоро будете внутри,
как сардинки в банке.

К вашим колыбелям
приходили феи,
которых с потрохами
купили богатеи,
вам феи предсказали
несчастья и печали.

Вы станете, бедняжки,
рожать детей, детей,
детей, детей, детей,
что станут бедняками
и народят детей,
что станут бедняками
и народят детей,
детей, детей, детей,
что станут бедняками
и народят детей,
детей, детей, детей,
детей, детей, детей.

Кружите же, кружите,
маленькие девочки,
кружите же, кружите вокруг заводов, девочки —
юные рыбачки,
юные крестьянки:
скоро будете внутри,
как сардинки в банке.
*

Он страшен,
стук этот слабый, когда разбивают о стойку крутое яйцо;
он страшен, если всплывает
в памяти человека, которому голод сводит лицо;
и страшна голова человека,
которому голод сводит лицо,
когда человек, в шесть утра подойдя к магазину,
глядит на витрину
и налиты ноги его свинцом.
Он видит голову цвета пыли,
но он рассматривает совсем не ее,
ему наплевать на свое отраженье,
которое появилось на стекле витрины,
он думает не о нем,
в его воображении -
голова другая, совсем другая:
ему мерещится голова телячья,
голова телячья с острой приправой
или голова все равно какая,
лишь бы она съедобной была.
У человека шевелится челюсть
совсем тихонько,
совсем тихонько,
он тихонько скрежещет зубами,
потому что весь мир смеется над ним,
а он бессилен перед этим миром,
а он начинает считать на пальцах:
один, два, три,
один, два, три,
три дня без еды, три дня без еды...
И все три дня он твердил напрасно:
"Так продолжаться больше не может!"
Но это продолжается.
Тря дня,
три ночи,
совсем без еды...
А тут за витриной,
эти паштеты, бутылки, консервы,
мертвые рыбки в консервных банках,
консервные банки за стеклом витрины,
стекло витрины под охраной ажанов,
ажаны с дубинками под охраною страха -
сколько баррикад для несчастных сардинок!...
Немного поодаль - двери бистро,
кофе со сливками, хруст пирожков.
Человек шатается,
у него в голове
туман слов,
туман слов:
сардины в банках,
крутые яйца,
кофе со сливками,
кофе с ромом,
кофе со сливками,
взбитые сливки,
убитые сливки,
кофе с кровью...
Человек, почитаемый в своем квартале,
был среди бела дня зарезан;
убийца-бродяга украл у него
два франка,
что значит: кофе со сливками
(по счету семьдесят пять сантимов),
два ломтика хлеба, намазанных маслом,
и двадцать пять сантимов на чай официанту.
Он страшен,
стук этот слабый, когда разбивают о стойку крутое яйцо;
он страшен, если всплывает
в памяти человека, которому голод сводит лицо...
*

Помнишь ли ты, Барабара,
Как над Брестом шел дождь с утра,
А ты,
Такая красивая,
Промокшая и счастливая,
Ты куда-то бежала в тот день, Барбара?..
Бесконечный дождь шел над Брестом с утра,
И, когда мы случайно с тобой повстречались,
Улыбалась ты,
Улыбнулся невольно и я,
и, хотя мы не знали друг друга,
Все-таки вспомни, вспомни тот день, Барбара!
Вспомни:
Под навесом кто-то тебя ожидал
И он крикнул тебе:
-- Барбара!--
А ты,
Такая красивая,
Промокшая и счастливая,
Ты к нему под дождем побежала,
И он обнял тебя, Барбара!
Не сердись, Барбара, если я говорю тебе "ты":
К тем, кого я люблю,
Я всегда на "ты" обращаюсь:
Тем кто любит друг друга
Я оже "ты" говорю,
И, хоть с ними совсем не знаком,
Я приветливо им улыбаюсь.
Помнишь ли ты, Барбара,
Этот город счастливый и мирный,
Эти капли дождя на твоем лице,
Помнишь ласковый дождь,
Что над городом лился с утра,
Дождь над пристанью, над арсеналом,
Над плывущим в Брест кораблем?
О, Барбара!..
Как ужасна война!..
Что стало с тобой под дождем из огня?
Железа и стали?
Где теперь человек,
Что тогда под навесом тебя ожидал, --
Он убит или жив,
Тот, чьи руки так страстно тебя обнимали?
О, Барбара!..
Дождь над Брестом идет без конца,
Но совсем не похож он на ливень тех дней,
Потому что теперь это хмурый и траурный дождь,
Все вокруг затопивший тоскойй безысходной своей.
Не гроза это даже
Из железа, стали, огня --
Просто тучи,
Которые, словно собаки,
Подыхают за городом
В тусклом сиянии дня,
Подыхают и прочь уползают,
Уползают, чтоб гнить вдалеке,
Вдалеке-вдалеке от Бреста,
Утонувшего в безысходной тоске
*

Слабые женщины,
милые женщины,
роковые женщины —
все страдали, рыдали, руки ломали
над соломенными мужчинами,
вспыхнувшими, словно костёр.
Потерявшиеся детишки бежали среди развалин,
побледнев от сознания, что никто никогда
не вернётся сюда разыскивать их.
И главы семей
сыпались сквозь перекрытия этажей
в облаке перьев из перин и подушек
и в ливне мелких домашних вещей.
Всё погибло.
Город вздрогнул,
разрушился,
рухнул,
своей изнанкою повернулся,
хотя, казалось, не шелохнулся.
Слепые чёрные хряки
во внезапно навалившемся мраке
мчались из развалившегося свинарника,
издавая не то визг, не то хрип.
Город погиб,
истекая кровью, водою
и разом взорвавшимся газом.
Те, что дрыхли без задних ног,
вырваны были из снов,
оказавшись вдруг без голов,
и потому
расчёски и щётки зубные им уже ни к чему.
Жених и невеста, обугленные и чёрные,
в окруженьи гостей, вернее, их костей
стояли, храня равновесье упорно
перед сожжённым, испепелённым
фотографом.
Новые, свеженькие развалины
лежали данью войне,
поприщем восстановления,
игралищем прибылей и убытков,
камнем на камне.
На верхней площадке доходного дома
в оконном проёме,
словно старая тряпка, висела
яичница,
а на углях сгоревшей кровати,
смешанных с серой золой испарившегося буфета,
готовилось жаркое из говяжьего мяса и человеческой плоти.

А за кулисами прогресса
интегрированное человечество интегрально шествовало
к прогрессивной мгновенной дезинтеграции
живой материи.