#литература #театр #даты #длиннопост
400 лет со дня рождения Жан-Батиста Мольера.
Художник типов, которые явились на смену маскам комедии дель арте и вышли за пределы сцены, завоевав литературу, а заодно и язык. У драматургов это получается особенно хорошо: взять хотя бы Фонвизина, Грибоедова, Гоголя, Островского… Недоросли, молчалины, хлестаковы, самодуры — давно уже понятия не столько литературные, сколько житейские.
У Мольера их — целый букет. И самая-самая «великолепная семерка»:

I. Арган — Ипохондрик
«Мнимый больной» из одноименной комедии.
Типаж на все времена: вспомним героев Джером Джерома, которые взялись читать медицинскую энциклопедию и нашли у себя всё, кроме родильной горячки. Если ипохондрику неможется, то, само собой, оттого, что в этом месяце он принял только 8 видов лекарств и сделал 12 клистиров, а ведь в прошлом было соответственно 12 и 20!
Смешно-то смешно, да родственникам не до смеха, потому что жизнь всей семьи летит псу под хвост: всё должно вертеться вокруг воображаемых болезней Аргана. Герой так поглощен заботой о своем здоровье, что не об окружающих тут думать — сам жить не успевает. А сколько шарлатанов на этом кормится — и не счесть.
А вот эта фраза: «Лекарства хороши только для людей здоровых и крепких, у которых хватает сил выдержать одновременно и болезнь и лекарство…» — так и крутится в голове, когда читаешь инструкцию к средству от какой-нибудь мелкой болячки, а там кеглем «ноль целых пять десятых» на двух страницах — список побочных явлений, который заканчивается клоническими судорогами и комой…
Экранизация, 1980. Арган — Олег Ефремов


II. Жорж Данден — Парвеню, или Выскочка
Незадачливый простак, клянущий себя за опрометчивое честолюбие. Фраза: «Ты этого хотел, Жорж Данден!» стала во Франции крылатой.
Вообще-то это очень в духе классицизма («всяк горшок знай свой шесток»), но подходит к любой ситуации, когда человек гонится за престижем, не задумываясь над тем, хорошо ли ему будет там, куда он рвется с таким энтузиазмом. Главное — чтобы тебе завидовали! (Будешь ли ты сам себе завидовать, когда твое желание сбудется, — это уже отдельный разговор.)
Встречаются дандены чисто комические и даже влипшие не вполне по своей воле, как страдающий у добродетельной вдовы Гек Финн, или Портос в «Двадцать лет спустя», или Сэм Ваймс в пратчеттовской «Страже». А бывают и драматические варианты: «великий Гэтсби», например; Калинович в «Тысяче душ» Писемского — и отчасти даже Пьер Безухов после своей опрометчивой первой женитьбы. Вообще литературные дандены — это чаще всего именно мужские версии Золушки.
МХАТ. Жорж Данден — Михаил Кабанов


III. Гарпагон — Скряга
Литературный предок знаменитого героя «Скупого» действует в комедии Плавта «Кубышка». А имя «Гарпагон» — одного корня со словом «гарпия». Во Франции оно стало таким же нарицательным, как у нас — Плюшкин. Впрочем, в такой же роли выступают имена других знаменитых литературных скупцов: Шейлока, Гобсека, Скупого рыцаря… И это говорит о том, что скупость скупости рознь.
Мольер делает акцент на том, что скупость Гарпагона есть доведенная до уродливых размеров бережливость. Иными словами, грань между добродетелью и пороком — мера. Эта мысль станет спустя 200 лет центральной в «Мертвых душах», где все персонажи — уродливые гипертрофии нормальных, добротных черт характера: любезность, хозяйственность, коммуникабельность, предприимчивость, бережливость… Вот только у Гоголя смех уже явно сквозь слезы.
А Гобсек со Скупым рыцарем и вовсе смеха не вызывают. Они вызывают страх, как олицетворение мертвой силы денег, властвующей над миром и душами.
Это как раз тот случай, когда образ, казалось бы, однозначный и чисто комический со временем высвечивается совершенно с другой стороны.
Экранизация, 1980. Гарпагон — Луи де Фюнес


IV. Альцест — Идеалист
А вот неоднозначность героя комедии «Мизантроп» видна, можно сказать, издалека. Пылкий, благородный и бескомпромиссный ригорист, нетерпимый к несовершенству мира и людей. Если послушать его последние слова, —
— можно вспомнить и нашего отечественного Альцеста:
И ведь в школе даже и сейчас иногда выдают Чацкого за «представителя автора». Умный-то он умный, спору нет, да вот только ум всякий бывает. Не видеть того, что у тебя под носом, не понимать, с кем разговариваешь, жить за забором своих высоких идеалов… А человечество упорно не желает «соответствовать». Ну как тут его не возненавидеть?
Вот и думай, как квалифицировать такого персонажа. Да и жанр заодно. Для автора (и, пожалуй, зрителя) это комедия. А для героя? А для тех, кто рядом с ним?
Театр Комиссаржевской. Альцест — Владимир Крылов


V. Журден — Нувориш
Обычно этот тип называют по названию самой комедии: «Мещанин во дворянстве».
В отличие от Выскочки, который вторгается в чуждую среду, Нувориш стремится организовать такую обновленную среду вокруг себя. В России на последнем рубеже веков подобный тип называли новыми русскими (собственно, это близко к исходному: «новый богач» — «nouveau riche»).
Неуклюжий и недалекий буржуа, примеряющий на себя дворянский этикет, — сатира не только на «корову под седлом». Заодно Мольер проехался и по нелепым жеманным ужимкам, «аристократическому» стилю поведения в целом.
Журден — одновременно и актер в театре собственной жизни, и игрушка для окружающих, которые не без выгоды для себя потакают его нелепым прихотям, благодаря чему вокруг «мещанина во дворянстве» безраздельно царит атмосфера игры.
Но в смехотворно простодушных замечаниях Журдена иногда проскальзывает что-то даже симпатичное и вызывающее сочувствие: энтузиазм, с которым он принимает очередные порции учености. Например, вот это, знаменитое: «я и не подозревал, что вот уже более сорока лет говорю прозой!»
Хотя Мольером тяга к миру культурных ценностей решена больше в пародийном ключе, литературные наследники «мещанина во дворянстве» обитают в широком диапазоне. Бальзаминов, которого маменька натаскивает на «культурные» псевдофранцузские словечки («про кого дурно говорят, это — мараль»), смешон, и только. Пустоголовый враль Хлестаков, который возвыситься может только в мире своих фантазий, — тоже герой комический, но в какие-то моменты в нем нетрудно разглядеть все того же «маленького человека», всего на ступеньку повыше Акакия Акакиевича. Лопахин в «Вишневом саде» — фигура уже скорее драматическая. А мадам Бовари у Флобера — и вовсе трагическая; хотя трагедия эта пошлая, но оттого еще более обидно…
Театр Буфф дю Нор. Журден — Эмлин Байар


VI. Дон Жуан — Великий Соблазнитель
Дон Жуан — рекордсмен по числу литературных версий, объясняющих этот характер (около полутора сотен). Но, наверное, именно с Мольера начинается Дон Жуан неоднозначный, сочетающий черты достойные и низкие, причем даже порок в его лице наделен своеобразным обаянием. Если Дон Жуан Тирсо де Молины был холодным совратителем, то у Мольера он — пылкий завоеватель.
Мир, окружающий героя, обыден и прозаичен, он поддерживает его в убеждении, что «дважды два — четыре», а небеса далеко. Жизненная философия Дон Жуана — философия игры, но уже далеко не такой безобидной, как в «Мещанине во дворянстве». Игра может вознести человека высоко, но не выше человеческого удела. Она двойственна, она пробуждает силы хаоса и тем самым впускает в упорядоченную повседневность инфернальное пространство. В шутку беседующий со статуей Командора Дон Жуан пробуждает нечто страшное, в существование чего он даже не верил.
Пушкинский «Каменный Гость» выводит эту тему на новый уровень, превращая мольеровскую комедию в трагедию. Его Дон Гуан — ренессансная личность, которая на пути к утверждению свободы и величия человека начинает попирать не только предрассудки, но и святыни. Но как бы заслуженна ни была его гибель, нельзя не жалеть о том по-человечески ценном и значительном, что погибает в нем и вместе с ним.
А вот Дон Жуан Алексея Толстого — человек, которого Дьявол подловил на неукротимой жажде идеала. Она заставляет героя неизменно разочаровываться в каждой очередной красавице, и наконец среди отвергнутых оказывается та, которую он мог бы по-настоящему полюбить, — но понял это слишком поздно.
Так что поосторожнее с перфекционизмом, пожалуйста!
Кокпит-театр. Дон Жуан — Ксавье Лафари


VII. Тартюф — Великий Лицемер
И снова имя, ставшее нарицательным. Тип трикстера-ханжи, прикрывающего святошеством свои совершенно земные аппетиты, возник на почве римско-католической Контрреформации, которая культивировала театрализованную религиозную экзальтацию. Служение Богу начинает подавляться эффектной обрядностью, мистическое богословие описывает духовные восторги в терминах земной любви…
То же самое — только навыворот, как и положено демону, — делает и Тартюф в семейке своего благодетеля. Маска торжествует победу над лицом, форма — над содержанием. «Тартюф» — пьеса «о непростых взаимоотношениях человеческого общества с религией и об извечной проблеме нетождественности веры и ее исповедания, а также о цене, которую платят люди за свою неспособность отличить подлинное от мнимого» (Л.Е.Баженова).
Среди тартюфов позднейших времен можно вспомнить, например, героев Диккенса. Пексниф («Мартин Чезлвит») — эталон викторианского буржуазного ханжества, а Урия Хипп («Дэвид Копперфилд») — отвратительный продукт уродливой «благотворительности».
Щедрин прямо проводил параллель со своим Иудушкой, замечая также и отличие: Иудушка — пустосвят и пустослов такого сорта, что лицемерит даже не сознательно, а повинуясь своего рода инстинкту: это гнилой плод вырождающегося помещичьего рода.
Совсем другого сорта тартюфство, абсолютно сознательное (и даже вызывающее некую симпатию, как ни странно), представлено в образе Глумова (Островский — «На всякого мудреца довольно простоты»). Глумов — человек с умом Чацкого и жизненными целями Молчалина; его лицемерие не только отлично вписывается в систему, но и необходимо для ее нормального функционирования. Недаром он уверен, что его разоблачение в финале комедии есть только отложенная победа: еще придут! еще попросят!
А Фома Фомич Опискин («Село Степанчиково и его обитатели»), как и полагается герою Достоевского, — персонаж до конца неизъяснимый не только для читателя: пожалуй, и он сам не мог бы разобраться, где у него кончается актерство и начинается искренняя вера в собственный гений и добродетель.
В общем, если человеческие пороки и неизменны, зато бесконечно разнообразна клумба их исторических и индивидуальных модификаций.
Экранизация, 1992. Тартюф — Михаил Боярский