#забег_орга_забега #обзор

Напоминаю, что уже сегодня открывается третий круг забега волонтера для конкурса "Самайнская жуть". И каждый, кто участвует в забеге, получает от меня приз - мой отзыв (что есть, то предлагаю, не обессудьте!).
Поэтому даже если вы не добрые самаритяне, готовые бегать за "спасибо", то вы все еще можете найти что-то интересное в нашем забеге!

А я начинаю свой "призовой забег".

Яросса. Жизнь на излете. История о жизни в ссылке Ивана Степановича Лопухина, участника заговора Лопухиных против императрицы Елизаветы Петровны (1743 год) и главного виновника его раскрытия. Охотский острог

"Жизнь на излете". В названии - и горечь, и тоска, и какая-то отчаянная лихость. Мы все живем как в последний раз...
Уже больше двух лет прошло с тех пор, как я прочитала эту историю.
Проверила: "Прочитано 28.08.2021".
И я все еще не могу подобрать тех самых слов. Поэтому уж будь как будет.
Спасибо вам.
Я могла бы сказать, что влюбилась в эту историю за то, что она стирает различия между людьми разных культур, разных вероисповеданий, разного происхождения. Что поэтому она - просто о людях.
Я могла бы сказать, что влюбилась в эту историю за то, как правдиво, иногда даже грубо, не размывая линии, она изображает тяжелую болезнь - изображает точно, я могу симптомы сопоставить. Серую зиму. И даже смерть. Без приукрашивания, без ложной надежды - как есть. Реалистично.
Я могла бы сказать, что влюбилась в эту историю за то, какая она горькая.
Но я влюбилась в эту историю за то, что я не могу выразить словами.
Вот мои любимые цитаты. Я просто их приведу, ничего не скажу - вы сами за меня говорите.
Жизнь на излете. На отшибе. Ни близких, ни друзей. Только собственные страхи.
Ваша история... стылая. Серая. Хрипящая. Хрупкая, как первый лед и как человеческая жизнь.
Она вся будто бы и пронизана христианскими мотивами - да только она приземленная... и при этом летит высоко над миром.
И она будто бы о самом страшном несчастье - и при этом о том, что такое счастье.
И она будто бы о смерти, пусть не сразу настоящей - и при этом все-таки о самой смелой жизни.
1740-е - страшное время, одно из страшных. Когда люди либо быстро учились не верить другим, либо жестоко за доверие платили.
Судьба Ивана Лопухина страшна. Одно неосторожно брошенное слово - и впереди только звенящее ничто.
Мы можем назвать это по-разному. Божественное наказание, карма, насланный на нас карающий злой дух - или человеческая совесть. Сточила бы Ивана так быстро болезнь, если бы в теле не мучался испуганный виноватый дух?
Грустный парадокс... Я восхищаюсь людьми, способными не сломаться под пытками или хотя бы перед угрозой пыток. Но никогда бы не смогла осудить того, кто не смог, не справился, испугался. Только кто бы их ни простил - они могут осудить себя сами.
Звеняще-больно, спокойно-обреченно переданы метания несчастной души.
И какой странный у вас Иуда... Вроде бы и не Иуда совсем. Предательство ведь не намеренное, не корыстное - нечаянное, по слабости.
И вроде бы Иуда. Жадность ли, страх ли - все человеческая слабость.
И страшная обреченность: предал, ешь себя поедом за это - и знаешь, знаешь, что предашь и во второй раз, и в третий.
И боязнь и раскаяние действительно неизбывные, потому что одно влечет за собой другое.
И... Мы сегодня за ужином как раз заговорили о том, что человеку нужно, чтобы быть счастливым. Решили, что два показателя объективного благополучия - здоровье и богатство, потому что, имея их, можно получить почти все остальное.
А я молча пришла к выводу, что для меня даже выше стоит мир с миром и в первую очередь - с собой.
И поэтому сегодня ваша история снова по-особенному во мне откликнулась.
У Ивана Лопухина уже нет никакого богатства, он не знатный молодой человек, не гвардии подполковник, он просто еще один узник Охотского острога.
Здоровье подорвано пытками, застарелой простудой и страшными внутренними терзаниями.
Уже в свой первый день в Охотске, когда он обреченно оглядывает окрестности - он умирающий. И глубоко, неизбывно несчастный. А несчастный человек - не живет.
Но как только несчастье отходит на второй план - все меняется.
Удивительный образ смерти.
Знаю тех, кого известие о близкой смерти выбивало из колеи и заставляло опустить руки. Знаю тех, кто после него наоборот преисполнялся дикой энергии и начинал жить так, будто никогда раньше не жил.
А здесь смерть спасает... от несчастья.
Иван у вас принимает весть о скорой кончине за вспышку цвета в серости острога. Она и правда вырывает его из этого страшного круга, потому что когда времени слишком мало, чтобы жить, его совсем не остается на сожаления. И если за вину расплачиваешься страданиями, не является ли смерть высшим страданием?
Страх и раскаяние не исчезают, конечно, но приглушаются. И серая дымка вдруг начинает проявлять цвета. В молчаливый мир проникают летние краски, дыхание ветра, запах костра в чужих волосах...
И неяркое, но будто бы полное цветов северное лето, короткие встречи с Нукой, игры с Дуннэ. Застывшая было жизнь помчалась стрелой - за несколько отведенных лет надо прожить ее всю.
И вроде бы не о том песня, но в голове упорно крутились только "Кони привередливые" Высоцкого:

Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю
Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю…
Что-то воздуху мне мало — ветер пью, туман глотаю…
Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю!
<...>
Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
Умоляю вас вскачь не лететь!
Но что-то кони мне попались привередливые…
Коль дожить не успел, так хотя бы — допеть!

Я коней напою, я куплет допою, —
Хоть мгновенье ещё постою на краю…

Надвигающаяся смерть заставляет жить. И при этом смерть все еще не дорогая гостья. И снова перед смертью не надышишься...
И рука об руку идут робкое счастье и горечь. Счастье, что есть женщина, которую любишь и которая зовет тебя мужем. Что есть девочка, для которой ты - пусть ты об этом и не смел просить - отец. И обыденная возможность даже не быть любимым - любить, чтобы сердце было "готово выпрыгнуть и сгореть дотла, лишь для того, чтобы подарить ей немного тепла и света", - драгоценное чудо, которое нечаянно выпало тебе, Ивану Лопухину. Сожаление, что не умеешь и уже никогда не выучишься ни вырезать, ни шить, ни плести - не порадуешь подарком дочь. Что тебе отпущено слишком мало дней рядом с любимыми людьми. И чтобы горечь не отравила насмерть...
Нука - удивительная. Но этот новый, непривычный - языческий - взгляд на мир нужен Ивану больше всего, потому что он наконец - когда Иван хотя бы немного примирился с собой - примиряет его с миром.
Такое крохотное, почти неприметное столкновение культур - когда Ивана кольнуло обидой, что Нука вовсе не выглядит расстроенной вестью о его предстоящей смерти.
И как по-разному у них звучит "Ни к чему жалеть о прошлом. Что было - ушло. Важно то, что сейчас".
Иван может грустно смеяться над ее убежденностью. над поверьями ее народа.
Ивану необязательно ей верить, но ему достаточно просто видеть, как другой человек верит, тихо и спокойно - что смерть никогда не будет концом пути, что после нее ждет такая же жизнь, только плохое становится хорошим, болезнь излечивается, страдание проходит. Жизнь, в которой нет места пустым травящим душу условностям, зачем-то придуманным слишком уж любящими страдать людьми.
Рай - он совсем не такой, как Буни. Он сложный и призрачный. И, как ни странно, может, в него легче поверить, если сначала представить себе Буни, где все близко. Знакомо. Тепло...
И для меня верх примирения с миром в этой истории - обмен талисманами. Фигурка языческого духа и крест - чтобы уберечь друг друга.
И две молитвы. Несколько чарок, опрокинутых христианами - такими же узниками, которые в Охотском остроге, может, все-таки сойдут и за друзей - за упокой усопшего. И - спустя год - обряд проводов его духа в Буни, проведенный языческим шаманом.
Я атеист, неверующая. Я не верую. Но я верю - во что-то или в кого-то, чем-то или кому-то... Нет тех, в ком нет веры.
И поэтому история Ивана Лопухина - - для меня, может быть, о самой настоящей вере. Которая - христианская она или нет - истинно высокая. Потому что стоит выше религиозных различий. Выше любых несовместимостей.
Буни или Рай, перерождения или вечная жизнь, дети-птицы или белокрылые ангелы - да так ли важно, что там будет?
Может быть, где нибудь за гранью мира течет река Энгдекит, на берегу которой поселятся рядом язычники, христиане, мусульмане, буддисты, евреи... Все, кто во что-нибудь верит.
Разве может быть иначе? Странные белокожие люди...
И поэтому эта история летит высоко над миром.
Но она и стелется по земле, как первый иней.
В Ивановом недуге для меня самое страшное - бред. Спутанность мыслей, неясность мира...
И чем ближе был конец, тем больше я боялась того, что смерть придет сама, а Иван даже не вынырнет из беспамятства. Что эта короткая вспыхнувшая жизнь оборвется все в той же серой тишине, в которой загорелась. Что к концу не останется ничего, кроме размытых воспоминаний.
И поэтому этот звенящей красоты финал...
В Охотском остроге сыро, серо - и вечная зима.
Но Иван дожил до весны. До розовой зари. И вот эта предсмертная ясность, прощальная улыбка мира, хрупкий морозный воздух...
Все началось со страха, и им же все заканчивается. Почему-то это казалось очень важным - чтобы Иван сам в последние часы поднялся с лежанки и вышел встретить смерть. Потому что умирать все еще страшно и отчаянно не хочется, но такова последняя милость: наконец-то нет смысла бояться, потому что никакие мольбы не спасут.
И наконец-то - спокойствие и мир с собой. Алый диск солнца.
И разрешение. То самое - единственное жизненно важное - разрешение: простить себя.
Эта история - о земном. О земном горе, о земном счастье и о земной жизни. Короткой, всегда грустной и всегда невыносимо прекрасной - здесь и сейчас.
"Жизнь на излете"... Разве так может называться история человека, которому нет еще и двадцати пяти?
А как еще назвать историю человека, которому отмерены еще лишь три года?
Но Иван Лопухин свою жизнь - не доживает. Он живет ее заново.
Если бы все сложилось по-другому, может, он жил бы долго. Может, не узнал бы таких страданий. Но, может, не узнал бы и счастья. Может, не полюбил бы. А ему повезло так, как везет не всем, - умереть счастливым.
Красивый образ. Новая - сверхновая - жизнь...
Ему дали зацвести дважды - весной и глубокой осенью. И пусть оба цветения были горько-коротки, пусть его чудом загоревшийся вновь костер отгорел совсем быстро - это была жизнь.
Красивая, земная жизнь.