#даты #литература #длиннопост
150 лет назад родился Гилберт Кийт Честертон.
В журналистском багаже Честертона — произведения публициста и писателя, критика и историка литературы, богослова и поэта, эссеиста и иллюстратора.
Само по себе это мало о чем говорит. Недостаточно хвататься за всё подряд, чтобы тобой восхищался кто-то вроде Бернарда Шоу. Но стихи Честертона читали по английскому радио в самый темный и в самый светлый час второй мировой войны.
Если это не признание, тогда такой вещи как признание вообще не существует.
Начало подлинной известности Честертона-журналиста совпало с началом ХХ века. Он печатался и в лейбористской «Daily Herald», и в леволиберальной «Daily News»; но, как сам заметил впоследствии, «не утратив веры в либерализм, обнаружил, что ему стало трудно верить в либералов». Кончилось тем, что с 1925 года Честертон стал издавать собственную газету — «G.K.’s Weekly». И статьи, подписанные «Г.К.Ч.», в своем жанре обрели не меньшую популярность, чем прогремевшие на рубеже веков шерлок-холмсовские истории.
В творчестве Честертона каждый может найти свое — забавное или серьезное. Его искусство монтажа приводило в восторг Сергея Эйзенштейна, а С.С.Аверинцев (филолог, культуролог, философ, библеист) был пылким поклонником этого «всего лишь журналиста». И с легким изумлением отмечал: «…честертоновское видение вещей сплошь да рядом бывает вызывающе неверным в конкретных частностях — и неожиданно верным, даже точным, в том, что касается общих перспектив, общих пропорций».
Между тем Честертон всю жизнь отстаивал как раз те истины, которые принято называть банальными — возможно потому, что многие люди (из тех, кого Честертон именовал «умниками») завоевывали свою репутацию их отрицанием. Что замечательно, эти банальные истины он ухитрялся завертывать в ошарашивающие парадоксы, после чего их уже сложно было игнорировать. Чтобы с азартом защищать азбучные вещи, нужна, как ни странно, незаурядная смелость.
Частные суждения Честертона и вправду могут быть субъективны, сомнительны, даже ошибочны (как мы можем заключить сейчас — сотню лет спустя). Нередко он вызывает и желание поспорить — но именно так, как это бывает, когда общаешься с живым и остроумным собеседником. Один из его самых искренних почитателей — автор «Хроник Нарнии» — говорил: «Мне не было нужды соглашаться с Честертоном, чтобы получать от него радость».
И, добравшись до заключения очередного честертоновского парадокса, обычно обнаруживаешь, что автор вывернул на вовсе неожиданную тропинку — и доказывает в действительности нечто совершенно иное:
Развлекательная литература, — заявляет Честертон, — претендует на литературность не более, чем застольная беседа ее читателей — на ораторское искусство, а дома, в которых они живут, — на статус архитектурных памятников. Это не означает, что их можно третировать за «второсортность».
Ни в какой другой книге, по его мнению, могущество повествователя-беллетриста не было превознесено так, как это сделано в «Тысяча и одной ночи».
Честертон не пытался, как это иногда делают, защищать беллетристику в ущерб якобы сухой и мертвой классике: он много писал о «высокой» литературе — и ничуть не хрестоматийно, но всегда интересно и неожиданно. Эссе о Стивенсоне и Эзопе, о Байроне и сестрах Бронте, о Шерлоке Холмсе и Макбете, целая книга о Диккенсе…
И вот как раз в книге о своем любимце Диккенсе Честертон заметил:
А вот написанное самим Честертоном нельзя разложить на две отдельные кучки: «в шутку» и «всерьез».
Смешные очерки типа «Об исторических романах» или «Как пишется детективный рассказ»: на поверхности — осмеяние писательских клише и ляпов, копнешь чуть поглубже — советы профессионала от литературы, к которым стоит прислушаться.
Самый будничный житейский случай, самая затрепанная журналистами тема — двойные стандарты общества («Полицейские и мораль»), СМИ, промывающие мозги простому избирателю («Человек и его газета»), — подаются так, что слово «штампы» никак не придет вам в голову. Честертон умел увидеть то, мимо чего люди привыкли проходить не замечая — особенно иронию жизни. Взять хотя бы историю о том, как подельник знаменитого гангстера, уйдя на покой, попытался опубликовать автобиографию, но был безбожно ограблен собственным издателем («Приятель Аль Капоне»)!
Парадоксы Честертона — его любимое оружие анализа, средство «поставить истину на голову, чтобы на нее обратили внимание».
Честертона часто упрекали в стремлении поучать, преподносить банальные истины в обертке блестящих образов. Повторять банальности — все равно что красить краску. На это писатель отвечал: «Если вы не будете красить белый столб, он скоро станет черным».
Среди его стихотворных опытов есть поэма «Белый конь». Это заглавие связано со знаменитым (и единственным в Англии) геоглифом, созданным где-то в конце бронзового века. Контурный белый силуэт коня красуется на склоне мелового холма под Уффингтоном. Дерн над ним регулярно снимают — и продолжают снимать до сих пор. Если бы не эти постоянные усилия, трава давно поглотила бы древний рисунок. В каком-то смысле он не просто создан первобытными людьми, но воссоздается заново нашими современниками.
Этот силуэт Честертон превратил в символ традиций человечества. Есть вещи, которые людям необходимо повторять. Чтобы не забыть. Чтобы оставаться людьми.
В реальности вокруг нас — обыденный, прискучивший мир и недовольные, невротичные люди. В сказке мир странен (от-странён), зато нормален герой. Он видит вещи свежим взглядом и называет их настоящими именами. Мир, в котором террористы становятся сыщиками, а актеры-любители — королями, в котором по стране кочуют странствующие кабаки, а люди попадают к себе домой через крышу, — этот мир вверх тормашками стряхивает с себя все наносное и позволяет увидеть людей и вещи в истинном свете. Это уровни, которые как бы просвечивают друг сквозь друга. И объединяет их стихия карнавала. Точнее даже — ролевой игры.
Человеческая потребность в «чудесах» глубже банального желания дармовых благ от золотой рыбки.
Даже названия газетных статеек Честертона (о самой обычной, повседневной жизни!) завораживали и вызывали любопытство: «В защиту скелетов», «О лежании в постели», «Драконова бабушка», «Сияние серого цвета», «О комнатных свиньях», «Вегетарианская индейка», «Хорошие сюжеты, испорченные великими писателями»… По честертоновским страницам бродят самые диковинные персонажи: от «праведных преступников» до людей, которые воплощают в жизнь пословичную нeбывальщину. И не только затем, чтобы повеселить читателя. «Легкомысленный» Честертон разбивал любые шаблоны — и это очень беспокоило всех, кто по тем или иным причинам за них цеплялся.
Русские переводы Честертона появились еще до Октябрьской революции. Но после 1929 года наступила пауза почти в 40 лет.
Потом стали публиковаться детективные рассказы. Но даже и они снабжались пространными предисловиями, которые утверждали, что «советский читатель не нуждается в противоядии против беспомощных и наивных предрассудков Честертона» с его «абсурдными реакционно-романтическими программами».
А дальше уже начинали клеймить эти самые программы, забыв, во-первых, что читатель в этом «не нуждается», а во-вторых — что предлагаются публике вовсе не романы-притчи Честертона (и, Боже упаси, не трактаты), а детективные рассказы. Такое впечатление, что даже сам факт существования честертоновских «реакционных парадоксов» (где-то почти за пределами доступа) внушал страх.
Его романы — приключенческие эксцентриады, где притчевое начало растворено в сюжете. Их героям приходится сражаться с современными драконами: технократическим «прогрессом», скукой, пессимизмом, бездушием… Что ж удивительного, если в процессе они часто обзаводятся настоящим мечом, копьем, латами — а то и короной. Конечно, не всем выпадает играть рыцарей и королей: кто-то становится анархистом, а кто-то — и сыщиком. И в ходе игры им не раз случается меняться местами.
Сначала нередко кажется, будто перед нами — социально-политический фарс. Уже в первом романе, «Наполеон из Ноттинг-хилла», действие отнесено в 1984 год (позже эту дату прославит Оруэлл). Вот только у Честертона изображено не тоталитарное общество, а нечто совсем уж невероятное: возрожденное средневековье с его микроскопическими «автономиями», вплоть до Великой Хартии лондонских предместий и до Насосного переулка, героически — мечом и щитом — отстаивающего свою независимость.
Сейчас, правда, это не кажется такой утопией, как еще 30 лет назад. Тем не менее — роман все равно не об этом. Как и другой — «Человек, который был Четвергом» — не о терроризме, провокациях или о чем-то подобном. Также «Шар и крест», «Жив-человек», «Перелетный кабак», «Возвращение Дон Кихота» — меньше всего утопии или антиутопии, т. е. миры, в которых всякая борьба уже отошла в прошлое. Напротив, она идет полным ходом, и в ней есть одна замечательная особенность.
Любимых героев Честертона нередко сравнивают с двумя половинками ножниц, которыми кроится мир. И это не только персонажи романов, но также и герои детективных серий (патер Браун и бывший вор Фламбо, например); более того, даже два своих знаменитых религиозно-биографических эссе Честертон посвятил двум диаметрально противоположным по характеру святым: кроткому, восторженному Франциску Ассизскому — и суровому логику Фоме Аквинскому.
Но каких бы героев ни поставил писатель в пару, при всем своем несходстве оба они противопоставлены самодовольным тупицам. Честертон не избирает для себя какой-то излюбленной «разновидности добра»: он защищает одновременно незыблемость традиций — и право человека на мятеж, здравый смысл — и чудачества, мужество — и кротость, серьезное — и легкое отношение к жизни… Именно на почве отрицания одной из ценностей в пользу другой возникают самые опасные перекосы, и мир скатывается то в тиранию, то в анархию.
У Честертона и тут наготове очередной лукавый парадокс:
Есть ли в жизни смысл? Сам писатель был верующим католиком. Но даже для атеиста мало что меняется в ответе на этот вопрос. Если в мире и нет смысла, вложенного Богом, тем больше оснований, чтобы такой смысл нашел человек, получив возможность проявить себя. Если надо поставить пессимиста под дуло пистолета, чтобы он оценил жизнь, — что ж, дело того стоит.
В любимых героях Честертона всегда есть нечто дон-кихотское, на взгляд «здравомыслящего» человека — безуминка, если не полноценное сумасшествие.
Однако вот что замечательно: умные «гамлеты», типичные герои современности, всегда одиноки, начиная с Шекспира. А за безумцем Дон-Кихотом идет такой практично мыслящий человек, как Санчо Панса. И заразительным оказывается вовсе не безумие, а вера.
Но не слепая. А та, которая рождается как положено истине — в спорах. Многие суждения Честертона провоцируют на спор. Писатель не принадлежал к тому сорту проповедников-фиалок, которые становятся в оскорбленную позу, когда оспаривают их авторитет и их Святые Истины, — и отправляют дерзкого еретика в тот или иной (по эпохе) «вечный бан». Напротив: Честертон не мыслил себе настоящей дружбы без спора — хотя никогда не путал его с тупой ссорой. Его лучшие друзья во многих вопросах придерживались мнений, весьма далеких от его собственных: в их числе был и К.С.Льюис, и знаменитый поэт-абсурдист Х.Беллок, и тот же Бернард Шоу… С последним Честертон не сходился, кажется абсолютно ни в чем. Они спорили о проблеме наилучшего общественного устройства, о возможностях науки, о национальном вопросе, о Боге и религии… Верующий жизнелюбец Честертон и язвительный скептик Шоу — вот еще одна прекрасная пара антагонистов.
Честертон на родине прославился больше всего как блестящий эссеист. Но он также был первым главой «Клуба детективных писателей» (на этом посту его впоследствии сменила Агата Кристи). И в России Честертон известен в первую очередь как автор детективных серий.
Их герои, как и Шерлок Холмс с его дедуктивным методом, обладают собственным «ноу-хау»: способностью посмотреть на мир глазами другого человека. Самый знаменитый из этих сыщиков-любителей — патер Браун, которому посвящено целых пять сборников рассказов.
«Профессиональный» служитель Добра, он разбирается в Зле лучше настоящих сыщиков, потому что ему интересны не мотивы преступления (они более или менее однотипны), а бесконечно разнообразные души людей — и кто же знает их лучше, чем принимающий исповеди священник?
Окружающие считают его простаком. Первый сборник рассказов с его участием назван в переводе «Неведение отца Брауна». Innocence — слово с множеством смыслов: тут и наивность, и правота, и безгрешность… Что бы из этого ни было применимо к герою, нельзя сказать, что он innocence-«не ведающий». Таким его можно счесть лишь при первом знакомстве. Он разгадывает преступления именно потому, что знает (и отвергает) зло, а не оттого, что слеп к нему.
Другой парадокс: «недоверчивость» (incredulity) отца Брауна питается именно его верой. Он верит в Бога и в Дьявола, но не в возможность нарушения законов земной логики и физики: это и позволяет ему смотреть на вещи трезво. Суеверия, по Честертону, расцветают именно на почве утраченной веры.
Про Честертона можно сказать то же, что он сам сказал про святого Франциска: он был поэтом, а значит, был из тех, кто выражает себя. «У таких людей даже их недостатки идут им на пользу. Поэт обязан своей неповторимостью и тому, что в нем есть, и тому, чего в нем нет. Но в раму, окаймляющую портрет человека, нельзя втиснуть все человечество».
Нельзя — и не сто́ит. Честертон видит людей разными — и он рад этому. Как сказал он сам — «мы не считаем, что человеку положено жить в жемчужных и сапфировых чертогах будущего или в пестрой таверне прошлого; зато мы глубоко уверены, что ему не положено жить в капкане».

Вот тот самый «белый конь» Уффингтона:

А вот и Г.К.Ч. в компании своего верного друга и читательского любимца патера Брауна: