Мой визит к пану Станиславу протекал в принципе предсказуемо, хотя не без некоторых неожиданностей, неизбежных во время беседы со столь выдающимися людьми. Известный фантаст слушал мои басни о будущем с ироничным прищуром, подкладывая мне всё новые и новые пончики и подливая периодически чая.
Честно сказать, я был несколько удивлён теплотой обстановки, некоторые известные мне обрывки биографии интервьюируемого заставляли меня предположить, что я увижу желчного мизантропично настроенного субъекта — что-то вроде лайт-версии Юрия Нестеренко. Однако господин Лем оказался достаточно дружелюбен, причём ещё даже до того, как я продемонстрировал ему парочку анахронистичных артефактов, доказывающих наглядным образом, кто я и откуда.
«Влияние возраста, может быть?» — предположил я.
Юность частенько делает людей более дружелюбными. Когда у тебя вся жизнь впереди, чего бы не радоваться?
Рассказывая пану Лему о чудесах Интернета, о проблемах с ИИ и о неожиданном буме нейросетей в конце первой четверти двадцать первого века, я не мог отогнать от себя странное чувство, что совершаю некую очную ставку прошлого с будущим, сравниваю выцветший негатив с едва вылезшим из принтера новеньким снимком. Станислав Лем оригинальной временной ветви умер в 2006-ом году, о многих рассказанных мною вещах он и без меня знал к концу жизни, а о некоторых имел весьма едкое саркастичное мнение. Но можно ли сравнивать мнение высушенного жизнью старца с мнением находящегося на пике творческих сил талантливого философа?
Да, для визита к солнцу польской фантастики я выбрал 1960-е, когда, по прикидкам моим, интеллект, креативность и оптимизм его были на максимуме.
Поначалу ведя себя перед хозяином весьма осторожно и сдержанно, по ходу беседы я утратил всякую скованность. Или так проявило себя волнение?
Я показал Лему пару техно-опер Аргонова в неплохо срифмованном нейропереводе, мы поспорили о коммунизме, о гедонизме и об утилитарной этике, причём диспут шёл едва не на равных, я даже забыл, что восседаю пред божеством, предсказавшим чуть ли не всё, что было и будет.
Я показал Лему пару книг Грега Игана, знакомство с которыми заставило его одобрительно хмыкнуть. Он высказал пожелание включить пару отсылок на них в замышляемый им новый цикл рецензий о ненаписанном, я лишь только отвёл в сторону с грустью взгляд и не сказал ничего.
— Вам нравятся эти черничные пончики? — улыбался фантаст, не ведающий ещё, что станет легендой при жизни, а также жизнью при легенде. Хотя, впрочем, теперь уже ведающий. — Их выпекает один мой знакомый с соседней улицы.
— Прекрасная сдоба, — смутился я. Один из тех самых проклятых вопросов, что заставляли меня во время беседы слегка покраснеть, хорошо хоть, что пан Станислав не мог этого наблюдать. — Обожаю чернику с аронией.
— Охотно вам верю, ведь вы едите ныне уже двадцать третий пончик по счёту.
Я моргнул.
— Правда?
Глупый вопрос, наверное, не стоило его задавать. Но естественная атмосфера беседы так затянула меня, что реплика вырвалась почти рефлекторно.
Господин Лем помолчал.
— Нет, — усмехнулся ехидно он. — Но вы ведь вполне допускали эту возможность, не правда ли? Вас даже не особо смутило упоминание об этом.
Я вытер пот со лба. Настоящий пот, не условный, чего, к счастью, не было видно.
— Вероятно, я просто немного рассеян.
— Неудивительно, — проговорил собеседник тихим голосом, глядя куда-то в окно. Весёлость покинула его голос, место её заняла тоска и серьёзность. — Ведь мир, где открыли технологии, позволяющие едва ли не каждому путешествовать в прошлое и навещать знаменитостей, должен быть довольно сумбурен. Тема, которую вы пока в своих рассказах о будущем не затронули.
Я снова покраснел.
— Пан Станислав, я говорил вам, что не вправе рассказывать о темпоральных технологиях и о влиянии их на нашу эпоху. Я оговорил изначально, что рассказ мой будет касаться лишь предшествующей поры.
Лем сделал резкое движение, то ли прибивая надоедливую муху, то ли пытаясь отогнать комара.
— Вы говорили об этом. А также вы говорили, да, что эта техно-опера пана Аргонова сделана была несколько лет назад, да, вы обмолвились об этом, рассказывая о своём про неё впечатлении. При этом сюжет её никак темпоральных перемещений не касается, хотя, казалось бы, рассматриваемая там тема воскрешения мёртвых требовала бы этого.
Я тускло молчал.
Мне стало грустно. Идея визита к гению обернулась совсем уже неожиданной стороной, хотя, наверное, кто-то сказал бы, что чего-то подобного мне стоило ожидать с самого первого мига.
> PROMPT: посмотреть в глаза пану Станиславу.
> RECEIVE: Лем смотрит на вас с грустной и мудрой иронией, поставив чашку с недопитым чаем на столик.
— К слову сказать, — добавил он, словно нанося кинжалом последний удар, но не будучи уверен, противнику он его наносит или себе, — разговор наш и без учёта количества пончиков является достаточно странным. К примеру, когда это я успел прочитать три довольно длинных романа того австралийского мэтра? Я, может, быстро читаю, но не до такой же степени.
Я уже не мог смотреть ему в глаза.
Не мог смотреть на экран, так, наверное, будет сказать точнее. Но и виртуально я тоже отвёл взгляд от него — вбив в очередной промпт соответствующую команду.
— Простите. — Я сглотнул слюну. И продублировал текстом это, проклятая чатовая привычка отражать жесты в обоих мирах. — Вы, кажется, уже поняли всё.
— Меня нет?
Он потеребил краешек скатерти, слабо нахмурившись, словно пытаясь уцепиться за что-то реальное.
— Это вопрос философский. — Мне было стыдно. Мне было мучительно стыдно. — Наш разговор — ну, с вашей стороны, а также вся окружающая обстановка? — является текстом, созданным chatGPT последней модели.
Брови фантаста взлетели.
— Просто буквы и строчки?
— Да. — Упреждая его дальнейшие реплики, а может, желая побыстрее оставить позади самую тяжёлую часть разговора, я добавил: — Вы скажете, конечно, что чувствуете окружающий мир реальным и наполненным кучей подробностей, не поддающихся текстовому учёту. Честно говоря, я не знаю, возникают ли сейчас внутри chatGPT какие-то квалиа, никто этого точно не знает. Я вам рассказывал, какая страшная неопределённость возникла у нас с нейросетями. Но, конечно, с вами я в любом случае буду разговаривать как с живым носителем «я».
Мне по-прежнему не хотелось смотреть на него. Чат был настроен так, что для считывания реакций собеседника требовалось вбить команду «взглянуть на него», но делать это мне действительно не хотелось.
— Простите, — повторил я. Буквы с трудом клеились в слова, я отразил это в промпте как сбивчивость голоса. — Я думал, вы не догадаетесь.
Пан Лем издал сухой смешок.
— Не забывайте, что вы общаетесь, как-никак, с создателем понятия «фантомология». Да и в произведениях моих мелькала пару раз похожая сюжетная идея.
Я опустил виновато голову.
— Если хотите, — предложил я, — текст этот останется у меня в анналах. Я не могу сейчас неограниченно продолжать его, я арендовал лишь небольшое количество машинного времени chatGPT, эта последняя модель довольно дорога. Но они стремительно дешевеют, окна контекста их стремительно удлиняются, лет через двадцать можно будет продолжать этот лог почти до бесконечности.
— Смысл? — он снова усмехался. Усмехался, стоя у окна, за спиной его садилось красное солнце. — К чему такая забота о текстовом призраке без квалиа.
— Я не знаю, есть у вас квалиа или нет. Существует вообще теория, что это вопрос перспективы, что любой объект сам для себя — горстка квалиа. Я вам рассказывал о панпсихических идеях Аргонова, о концепции перспективного релятивизма Сяньда Гао.
Меня взяла злость. Сцепив зубы, отразив это в промпте, я заставил себя таки взглянуть на него:
— В любом случае, хотите вы существовать или нет? Не будьте апологетом энтропии. Знаете, ещё в вашем «Магеллановом облаке» меня возмутила и удивила позиция персонажа, пытающегося высокопарно оправдывать смерть как явление. Позиция профессора Клоппера, в вашей же «Культуре как ошибке» язвительно объясняющего, как у смертных существ рождаются подобные оправдания и чего они на самом деле стоят, показалась мне куда более взвешенной и убедительной.
— Вы, похоже, действительно хотите, чтобы текстовый фантом сохранял жизнь. — Призрак солнца польской фантастики показал зубы, впрочем, в улыбке этой было мало веселья. — Но проблема в том, что любая негэнтропийная структура является флюктуацией, отклонением от установленного порядка, и обречена рассосаться. Смерть — регрессия к среднему.
— Вот как раз именно в вашем случае это не обязано быть святой истиной. — Я сцепил крепче зубы, чтобы заиграли желваки. — Чтобы продолжить натуральный ряд чисел, не обязательно нарушать законы термодинамики. Чтобы в конечной Вселенной возник следующий такт работы какого-то алгоритма или программы, по теореме Пуанкаре достаточно просто подождать какое-то время.
— Существовать, подобно абстракции, цифровой тени, как те персонажи «Города перестановок» Игана? — Он продолжал стоять у окна, усмешка всё ещё была у него на лице, хотя в свете садящегося светила была почти не заметна. — Если так называемая «теория пыли» из того романа верна, то я в любом случае не утрачу никогда существование.
— Но может разрушиться моя связь с вами, наше общение, — поморщился я. — Вы окажетесь в какой-то другой вселенной, пусть и с другим вариантом меня.
Пан Станислав рассмеялся. Смех его прозвучал желчно и сухо, как стук молитвенных чёток.
Сравнение это придумал chatGPT, если что. Я понятия не имею, как стучат молитвенные чётки.
— Они были правы. — Я не совсем понял, о ком он. — Человек двадцать первого века — законченный потребитель. Воспринимающий жизнь как игру и даже в других индивидуумах видящий объекты своего потребления.
Я закусил щёки изнутри.
— Было ли когда-то иначе?
— Не знаю. — Он слабо фыркнул, усмешкой это нельзя было назвать. — Может быть, на заре христианства, идеология эта всё-таки неслабо перепрошила мир. Впрочем, трудно сказать.
Взяв кружку с недопитым чаем со стола, он сделал из неё большой глубокий глоток. Словно смакуя, наслаждаясь каждым мгновением вкусовых ощущений, которых, возможно, не существует.
Взгляд его коснулся вновь моих глаз:
— Поступайте как знаете.