Пленник сфинкса (джен)

Не знаю, что привело меня сюда, и почему я отстал от шумной группы, почему не пошел дальше со всеми, фотографируясь время от времени в обнимку с замершими на своих пьедесталах богами…

Глотнув в очередной раз пива, ставлю опустевшую бутылку на вычищенный от вездесущего песка каменный пол, прикуриваю и делаю первую, самую сладкую, затяжку.

Дым причудливыми завихрениями взлетает над головой; привычно щурясь, поднимаю голову и разглядываю каменное изваяние, нависшее надо мной. Бастет, прекрасная и грозная, задумчиво смотрит куда-то вдаль, в тёмное ничто, а я, маленький человек у её ног, с благоговейным трепетом прикасаюсь к огромному пьедесталу.

Когда говорят, что старые боги мертвы, что они ушли и забыли о нас, не верьте.

Стоя на каменных ступенях храма и наблюдая, как над серой пустыней разливается рассвет, окрашивая узкую полосу неба в алый цвет, я вижу, как неподвижные глаза статуй загораются. Они живы; под серой каменной кожей течет алая горячая кровь, просвечивая сквозь сеть трещин, словно кипящая лава, и если приложить ухо к холодному камню, можно уловить... услышать биение пульса и тихий шёпот, который расскажет безжалостную и суровую историю.

* * *

...Кто скажет, как давно это произошло? Тысячи лет назад, сто, или только вчера? Пустыня никогда не открывает своих тайн, ветер носит над ней тучи колючего серого песка, а сфинкс с обезображенным временем лицом неизменно глядит в чёрное ночное небо, молча рассматривая далёкие звезды.

Я вел распутный образ жизни, убивал и грабил — не только ради наживы, хотя звонкое золото послужило основной причиной того, почему поначалу я избрал такой путь. Нет.

Никогда не жалел тех людей, кого моя рука лишала крова, средств к существованию и жизни. Я брал всё, что хотел. Любой в округе знал, кто ночами совершает налеты, и чей нож окрашивает алым белые бурнусы, но правосудие всякий раз промахивалось, отыскивая виновного, и кличка Любимец Богов намертво приклеилась ко мне. Я вырос жестоким, циничным и грубым, от меня отвернулась родня, и только в сердце матери, всё еще помнившей меня невинным младенцем, мальчишкой с чёрными удивленными глазами, до сих пор теплилась какая-то нежная привязанность ко мне.

Любимец богов... они словно помогали мне в моих чёрных делах, укрывали от погонь и отводили подозрения. Безнаказанность и удачливость породили в моем сердце уверенность в том, что так будет всегда, и нередко я — после очередного злодеяния, пьяный, хвалясь своими подвигами в кругу таких же негодяев, как я сам — хвастливо кричал, что, наверное, и сами боги не в силах покарать меня.

Смерть? Смерти я не боялся. Она была привычна, сера и быстра. Её я видел каждый день и по глупости своей полагал, что переродившись, останусь таким же счастливчиком. Священный скарабей катил вперёд мою жизнь, и все повторялось — раз за разом, день за днём.

Но однажды судьба свернула с привычной тропы.

Была обычная шумная и тёмная ночь, расцвеченная огнями растрёпанных холодным ветром факелов. Мы пили, много пили, играли в кости и хохотали, рассказывая какие-то непристойности. Не помню, в какой момент, но я снова начал хвастаться, выкрикивая что-то о своей невероятной удаче и о том, что ничто и никто не в состоянии меня остановить.

— Любое дело мне по плечу! — говорил я, и мои собутыльники подтверждали безудержные хвастливые слова радостным ревом пьяных глоток. И я торжествовал.

Этот странный незнакомец... кем он был? Как попал в нашу компанию оборванцев, негодяев и изгоев? Когда пришел и кто его привел? Не знаю. Только вдруг в момент просветления я увидел его глаза — ярко-зелёные, хитро прищуренные, смеющиеся.

Он был слишком чисто и добротно одет, и его узловатые, коричневые, словно лакированное драгоценное дерево, пальцы пересчитывали молочно-белые перламутровые бусины чёток. Жемчужины вспыхивали на миг и скатывались в его рукав, исчезали в складках ткани невзрачного серого цвета.

— Любое дело, говоришь? — повторил он задумчиво и хитро, поглаживая подбородок. — За любое дело возьмешься за хорошую плату?

— За любое! — хвастливо выкрикнул я.

— И даже к сфинксу осмелишься подойти? — со смешком произнёс неизвестный, небрежно пригубив хмельное пойло из грубой глиняной кружки.

— О чём ты говоришь? Я тысячи раз бывал рядом.

— Рядом, — повторил тихо неведомый гость. — Но не в гробнице, которую он охраняет. Или которая охраняет его — как теперь разберешь? За очень хорошую плату? Но говорят, это место проклято.

О, глупец! Уже в этот самый миг надо было бежать — встать и уйти прочь от этого странного незнакомца, чьи слова я разбирал и понимал даже будучи отчаянно пьяным, так, словно кто-то вкладывал мне их в голову. Бежать от его странных насмешливых глаз, от смелых рук, отваживающихся в разбойничьем гнезде любовно поглаживать драгоценную безделушку, от его чёткого профиля, словно изваянного из камня...

Слова о деньгах привлекли внимание и остальных: люди затихали, странно трезвея и цепенея от упоминания проклятой гробницы и отодвигались в суеверном страхе от загадочного незнакомца, осмелившемся говорить о неслыханном святотатстве.

Знал об этой гробнице и я.

Поговаривали, что давным-давно там похоронили не то жреца, не то принца, жестоко отобрав его жизнь, принеся в жертву — кому? Все давно забыли об этом. Вероятно, самому сфинксу, умоляя его молчать и не загадывать свои загадки, не играть с отчаянными храбрецами и не ловить в ночи случайных путников, забирая себе их души.

Тот, кого принесли сфинксу в жертву, отчаянно хотел жить.

Все прочие по своей воле несли свои жизни каменному божеству, надеясь у него выторговать для себя богатств или раскрыть тайну мироздания, а потому их сделка со сфинксом была честна.

Того, погребённого заживо — нет.

Сфинкс принял его жизнь, но сам попался на хитрую уловку. Теперь он был нем — проклятья мертвеца накрепко запечатывали его уста, и никто больше не слышал загадок каменного изваяния ценой в жизнь.

Так гласила легенда. Знал эту легенду и я, знал и опасался даже думать об этой гробнице.

Но тогда вокруг меня всё плясало и кричало множеством голосов: "Любимец богов, любимец богов!"— и я кричал и смеялся вместе со всеми...

Я почти не помню, как оказался в этой гробнице, не помню, как нашел запечатанный вход. Только когда кирка разбила штукатурку, украшенную росписью, чуть потускневшей от времени, и известняковые кирпичи обрушились к моим ногам, поднимая тучи меловой пыли, я пришел в себя.

"Священный скарабей с синими крыльями", — звучал в моей голове голос странного заказчика, посулившего неслыханную цену за артефакт.

В лицо мне пахнул мёртвый, застоявшийся воздух, лишённый всяческих запахов. Гробница словно ожила, вдохнув в свои коридоры свежего воздуха, и затрепетало, разрываясь на тонкие ленты, пламя факела, который я сунул в разлом.

Внутри было тихо и сухо. Дурная слава отпугивала негодяев, подобных мне, и, кажется, никто и никогда не нарушал здешнего покоя. Поговаривали, что те, кто осмелился бы посягнуть на сокровища этого места, сходили с ума, всего лишь побыв рядом некоторое время. Я же не ощущал признаков безумия. Сердце от волнения колотилось сильно, но сознание было ясно как никогда. Вдыхая душный воздух гробницы и осторожно шагая по узкому коридору, я подмечал каждую мелочь, деталь, каждую борозду в камнях, и они не казались мне ни пугающими, ни инородными. От духоты пот градом катился по моему лицу, факел чадил, еле-еле освещая небольшое пространство, и я двигался скорее на ощупь, чем руководствуясь зрением, всякий раз обмирая от любого звука, донесшегося из недр лабиринта. Казалось, что вот-вот пол под моими ногами дрогнет и вместе со мной провалится в хитроумную ловушку. Глупец! Опасаться ловушки, уже находясь в ней...

Я точно помнил каждое слово, сказанное незнакомцем — куда идти, когда поворачивать в лабиринтах усыпальницы, и поэтому нашел мою цель — богато украшенный саркофаг из дорогого ливанского кедра — очень быстро. Он располагался в небольшом квадратном зале усыпальницы. Странное это было место: поблескивающий золотом саркофаг — и аскетичный пустой квадратный зал, чьи стены лишь слегка были украшены рисунками. Не было ни драгоценностей, с какими обычно хоронят фараонов и знатных вельмож, ни утвари. Мертвец сам и был драгоценностью, самым дорогим, что было в гробнице.

Еще одна странная особенность бросилась мне в глаза. Рядом с гробом не было сосудов, в каких обычно размещались органы, вынутые из тела, а это значило, что руки нечистых парасхитов не касались покойного. С трудом сглотнул я ком, подступивший к горлу, ощущая слабость в дрогнувших ногах. Легенда, похоже, не лгала. Человека погребли заживо.

Анубис в Судный день не мог взвесить его сердце — а значит, и не мог определить, куда направить представшую перед ним душу, и несчастный вынужден был теперь вечно скитаться между мирами.

Кое-как устроив свой факел, с трудом разгоняющий кромешную тьму, я приступил к вскрытию саркофага, и это нехитрое дело давалось с огромным трудом. Шипы крышки плотно сидели в своих пазах, словно приклеенные, и я немало повозился с ними, чтобы сбить скрепляющие их стержни.

Кое-как сдвинув тяжёлую крышку, я едва не задохнулся от удушающего омерзительного запаха — смеси разложения и масел, какими покойного залили чрезмерно. Голова моя закружилась, я с трудом сдержал позывы к рвоте.

Спелёнутое бинтами тело было скрючено, словно человек до последнего извивался и боролся за свою жизнь, и страшно было даже вообразить его ужас и отчаяние, овладевшие им, когда свет померк, закрытый тяжёлой крышкой кедрового саркофага. Тело лежало на боку, одна рука была свободна от бинтов, и иссохшие пальцы в последнем своем порыве сжимали ожерелье, украшающее грудь — того самого скарабея с синими смальтовыми крыльями на массивной золотой цепи.

— Какая ужасная смерть, о, великие боги, — прохрипел я, отворачивая лицо от зловония. — Лучше самому прыгнуть в пасть Себеку, чем такое...

Чтобы достать его, мне пришлось перевернуть тело, распространяющее удушающую вонь тлена, и по одному разжать хрупкие пальцы, намертво вцепившиеся в украшение.

Лишь однажды я взглянул в лицо мумии — его золотая маска спала, когда он, обезумев, бился в своем гробу. Глазницы были широко распахнуты, рот раззявлен в беззвучном крике. Даже мертвое, иссохшее, лицо было искажено гримасой такого ужаса, что холодок пробежал по моей спине.

— Ну, приятель, — хрипло пробормотал я, надеясь хотя бы звуком своего голоса приободрить себя, — Теперь твоя игрушка — моя! Прости.

От нервного напряжения, от гнетущей тишины, нарушаемой лишь потрескиванием горящего факела и хрустом песка под ногами, кровь шумно билась в моих висках. Меня качало, силы покидали меня, и я, пошатываясь, выбрался из зала. Собственный пульс казался мне грохотом чьих-то ног за спиной, словно кто-то невидимый пытался догнать меня. Паника накрыла меня с головой и я побежал, не разбирая дороги, не заботясь даже о том, что могу свернуть не туда и потеряться в лабиринте коридоров — так мне хотелось избавиться от воображаемого преследователя! Задыхаясь, оскальзываясь и падая, я метался по коридорам, а зловещий стук всё не смолкал и не отставал ни на шаг. Гробница словно нарочно пугала меня, заманивала, не желая выпускать, путала и гнала глубже и глубже в свои недра.

И вдруг в этой адовой какофонии раздался совсем иной звук, тонкий и нежный, но такой, отчего я изумлённо замер посреди какого-то перехода, прислушиваясь.

Колокольчик.

Где-то в тишине громко мурлыкала кошка, иногда чуть слышно мяуча, и колокольчик, обычно привязываемый хозяевами на шейку животного, позвякивал при каждом его движении…

— О, священная Баст, — шептал я, лихорадочно прислушиваясь к передвижениям кошки во тьме. — Выручай, великая Баст!

Кошка мурчала все ближе. Обострившимся от ужаса слухом я уже различал шаги её мягких лапок по каменному полу, и вот она и сама вынырнула из темноты, щуря золотые глаза.

Это был крупный кот с серой шерстью с рыжими подпалинами, испещренной тёмными тигровыми полосами. На шее кота, привязанный на красную тонкую веревочку, висел серебряный колокольчик.

Кот мурлыкал и доверчиво терся о мои ноги своей большой головой, хитро зажмурив глаза, но стоило мне наклониться к нему, как он бросился прочь, звеня своим колокольчиком.

— Милостливая Баст, выведи...

Впотьмах я тыкался, как слепой, следуя лишь за звуком колокольчика, и скоро потянуло свежим воздухом, которым я буквально захлебнулся, ощущая, каким смрадом дышал до сих пор. В проделанном мною проломе в стене увидел я бледнеющие звезды — дело уж шло к утру — и тёмный силуэт моего хвостатого спасителя. Он тихо мяукнул на прощание и скрылся в ночи, а я, напуганный, отравленный зловонием гробницы, вывалился на свободу, и не было в жизни моей ничего слаще, чем этот воздух.