Пленник сфинкса (джен)

Не знаю, что привело меня сюда, и почему я отстал от шумной группы, почему не пошел дальше со всеми, фотографируясь время от времени в обнимку с замершими на своих пьедесталах богами…

Глотнув в очередной раз пива, ставлю опустевшую бутылку на вычищенный от вездесущего песка каменный пол, прикуриваю и делаю первую, самую сладкую, затяжку.

Дым причудливыми завихрениями взлетает над головой; привычно щурясь, поднимаю голову и разглядываю каменное изваяние, нависшее надо мной. Бастет, прекрасная и грозная, задумчиво смотрит куда-то вдаль, в тёмное ничто, а я, маленький человек у её ног, с благоговейным трепетом прикасаюсь к огромному пьедесталу.

Когда говорят, что старые боги мертвы, что они ушли и забыли о нас, не верьте.

Стоя на каменных ступенях храма и наблюдая, как над серой пустыней разливается рассвет, окрашивая узкую полосу неба в алый цвет, я вижу, как неподвижные глаза статуй загораются. Они живы; под серой каменной кожей течет алая горячая кровь, просвечивая сквозь сеть трещин, словно кипящая лава, и если приложить ухо к холодному камню, можно уловить... услышать биение пульса и тихий шёпот, который расскажет безжалостную и суровую историю.

* * *

...Кто скажет, как давно это произошло? Тысячи лет назад, сто, или только вчера? Пустыня никогда не открывает своих тайн, ветер носит над ней тучи колючего серого песка, а сфинкс с обезображенным временем лицом неизменно глядит в чёрное ночное небо, молча рассматривая далёкие звезды.

Я вел распутный образ жизни, убивал и грабил — не только ради наживы, хотя звонкое золото послужило основной причиной того, почему поначалу я избрал такой путь. Нет.

Никогда не жалел тех людей, кого моя рука лишала крова, средств к существованию и жизни. Я брал всё, что хотел. Любой в округе знал, кто ночами совершает налеты, и чей нож окрашивает алым белые бурнусы, но правосудие всякий раз промахивалось, отыскивая виновного, и кличка Любимец Богов намертво приклеилась ко мне. Я вырос жестоким, циничным и грубым, от меня отвернулась родня, и только в сердце матери, всё еще помнившей меня невинным младенцем, мальчишкой с чёрными удивленными глазами, до сих пор теплилась какая-то нежная привязанность ко мне.

Любимец богов... они словно помогали мне в моих чёрных делах, укрывали от погонь и отводили подозрения. Безнаказанность и удачливость породили в моем сердце уверенность в том, что так будет всегда, и нередко я — после очередного злодеяния, пьяный, хвалясь своими подвигами в кругу таких же негодяев, как я сам — хвастливо кричал, что, наверное, и сами боги не в силах покарать меня.

Смерть? Смерти я не боялся. Она была привычна, сера и быстра. Её я видел каждый день и по глупости своей полагал, что переродившись, останусь таким же счастливчиком. Священный скарабей катил вперёд мою жизнь, и все повторялось — раз за разом, день за днём.

Но однажды судьба свернула с привычной тропы.

Была обычная шумная и тёмная ночь, расцвеченная огнями растрёпанных холодным ветром факелов. Мы пили, много пили, играли в кости и хохотали, рассказывая какие-то непристойности. Не помню, в какой момент, но я снова начал хвастаться, выкрикивая что-то о своей невероятной удаче и о том, что ничто и никто не в состоянии меня остановить.

— Любое дело мне по плечу! — говорил я, и мои собутыльники подтверждали безудержные хвастливые слова радостным ревом пьяных глоток. И я торжествовал.

Этот странный незнакомец... кем он был? Как попал в нашу компанию оборванцев, негодяев и изгоев? Когда пришел и кто его привел? Не знаю. Только вдруг в момент просветления я увидел его глаза — ярко-зелёные, хитро прищуренные, смеющиеся.

Он был слишком чисто и добротно одет, и его узловатые, коричневые, словно лакированное драгоценное дерево, пальцы пересчитывали молочно-белые перламутровые бусины чёток. Жемчужины вспыхивали на миг и скатывались в его рукав, исчезали в складках ткани невзрачного серого цвета.

— Любое дело, говоришь? — повторил он задумчиво и хитро, поглаживая подбородок. — За любое дело возьмешься за хорошую плату?

— За любое! — хвастливо выкрикнул я.

— И даже к сфинксу осмелишься подойти? — со смешком произнёс неизвестный, небрежно пригубив хмельное пойло из грубой глиняной кружки.

— О чём ты говоришь? Я тысячи раз бывал рядом.

— Рядом, — повторил тихо неведомый гость. — Но не в гробнице, которую он охраняет. Или которая охраняет его — как теперь разберешь? За очень хорошую плату? Но говорят, это место проклято.

О, глупец! Уже в этот самый миг надо было бежать — встать и уйти прочь от этого странного незнакомца, чьи слова я разбирал и понимал даже будучи отчаянно пьяным, так, словно кто-то вкладывал мне их в голову. Бежать от его странных насмешливых глаз, от смелых рук, отваживающихся в разбойничьем гнезде любовно поглаживать драгоценную безделушку, от его чёткого профиля, словно изваянного из камня...

Слова о деньгах привлекли внимание и остальных: люди затихали, странно трезвея и цепенея от упоминания проклятой гробницы и отодвигались в суеверном страхе от загадочного незнакомца, осмелившемся говорить о неслыханном святотатстве.

Знал об этой гробнице и я.

Поговаривали, что давным-давно там похоронили не то жреца, не то принца, жестоко отобрав его жизнь, принеся в жертву — кому? Все давно забыли об этом. Вероятно, самому сфинксу, умоляя его молчать и не загадывать свои загадки, не играть с отчаянными храбрецами и не ловить в ночи случайных путников, забирая себе их души.

Тот, кого принесли сфинксу в жертву, отчаянно хотел жить.

Все прочие по своей воле несли свои жизни каменному божеству, надеясь у него выторговать для себя богатств или раскрыть тайну мироздания, а потому их сделка со сфинксом была честна.

Того, погребённого заживо — нет.

Сфинкс принял его жизнь, но сам попался на хитрую уловку. Теперь он был нем — проклятья мертвеца накрепко запечатывали его уста, и никто больше не слышал загадок каменного изваяния ценой в жизнь.

Так гласила легенда. Знал эту легенду и я, знал и опасался даже думать об этой гробнице.

Но тогда вокруг меня всё плясало и кричало множеством голосов: "Любимец богов, любимец богов!"— и я кричал и смеялся вместе со всеми...

Я почти не помню, как оказался в этой гробнице, не помню, как нашел запечатанный вход. Только когда кирка разбила штукатурку, украшенную росписью, чуть потускневшей от времени, и известняковые кирпичи обрушились к моим ногам, поднимая тучи меловой пыли, я пришел в себя.

"Священный скарабей с синими крыльями", — звучал в моей голове голос странного заказчика, посулившего неслыханную цену за артефакт.

В лицо мне пахнул мёртвый, застоявшийся воздух, лишённый всяческих запахов. Гробница словно ожила, вдохнув в свои коридоры свежего воздуха, и затрепетало, разрываясь на тонкие ленты, пламя факела, который я сунул в разлом.

Внутри было тихо и сухо. Дурная слава отпугивала негодяев, подобных мне, и, кажется, никто и никогда не нарушал здешнего покоя. Поговаривали, что те, кто осмелился бы посягнуть на сокровища этого места, сходили с ума, всего лишь побыв рядом некоторое время. Я же не ощущал признаков безумия. Сердце от волнения колотилось сильно, но сознание было ясно как никогда. Вдыхая душный воздух гробницы и осторожно шагая по узкому коридору, я подмечал каждую мелочь, деталь, каждую борозду в камнях, и они не казались мне ни пугающими, ни инородными. От духоты пот градом катился по моему лицу, факел чадил, еле-еле освещая небольшое пространство, и я двигался скорее на ощупь, чем руководствуясь зрением, всякий раз обмирая от любого звука, донесшегося из недр лабиринта. Казалось, что вот-вот пол под моими ногами дрогнет и вместе со мной провалится в хитроумную ловушку. Глупец! Опасаться ловушки, уже находясь в ней...

Я точно помнил каждое слово, сказанное незнакомцем — куда идти, когда поворачивать в лабиринтах усыпальницы, и поэтому нашел мою цель — богато украшенный саркофаг из дорогого ливанского кедра — очень быстро. Он располагался в небольшом квадратном зале усыпальницы. Странное это было место: поблескивающий золотом саркофаг — и аскетичный пустой квадратный зал, чьи стены лишь слегка были украшены рисунками. Не было ни драгоценностей, с какими обычно хоронят фараонов и знатных вельмож, ни утвари. Мертвец сам и был драгоценностью, самым дорогим, что было в гробнице.

Еще одна странная особенность бросилась мне в глаза. Рядом с гробом не было сосудов, в каких обычно размещались органы, вынутые из тела, а это значило, что руки нечистых парасхитов не касались покойного. С трудом сглотнул я ком, подступивший к горлу, ощущая слабость в дрогнувших ногах. Легенда, похоже, не лгала. Человека погребли заживо.

Анубис в Судный день не мог взвесить его сердце — а значит, и не мог определить, куда направить представшую перед ним душу, и несчастный вынужден был теперь вечно скитаться между мирами.

Кое-как устроив свой факел, с трудом разгоняющий кромешную тьму, я приступил к вскрытию саркофага, и это нехитрое дело давалось с огромным трудом. Шипы крышки плотно сидели в своих пазах, словно приклеенные, и я немало повозился с ними, чтобы сбить скрепляющие их стержни.

Кое-как сдвинув тяжёлую крышку, я едва не задохнулся от удушающего омерзительного запаха — смеси разложения и масел, какими покойного залили чрезмерно. Голова моя закружилась, я с трудом сдержал позывы к рвоте.

Спелёнутое бинтами тело было скрючено, словно человек до последнего извивался и боролся за свою жизнь, и страшно было даже вообразить его ужас и отчаяние, овладевшие им, когда свет померк, закрытый тяжёлой крышкой кедрового саркофага. Тело лежало на боку, одна рука была свободна от бинтов, и иссохшие пальцы в последнем своем порыве сжимали ожерелье, украшающее грудь — того самого скарабея с синими смальтовыми крыльями на массивной золотой цепи.

— Какая ужасная смерть, о, великие боги, — прохрипел я, отворачивая лицо от зловония. — Лучше самому прыгнуть в пасть Себеку, чем такое...

Чтобы достать его, мне пришлось перевернуть тело, распространяющее удушающую вонь тлена, и по одному разжать хрупкие пальцы, намертво вцепившиеся в украшение.

Лишь однажды я взглянул в лицо мумии — его золотая маска спала, когда он, обезумев, бился в своем гробу. Глазницы были широко распахнуты, рот раззявлен в беззвучном крике. Даже мертвое, иссохшее, лицо было искажено гримасой такого ужаса, что холодок пробежал по моей спине.

— Ну, приятель, — хрипло пробормотал я, надеясь хотя бы звуком своего голоса приободрить себя, — Теперь твоя игрушка — моя! Прости.

От нервного напряжения, от гнетущей тишины, нарушаемой лишь потрескиванием горящего факела и хрустом песка под ногами, кровь шумно билась в моих висках. Меня качало, силы покидали меня, и я, пошатываясь, выбрался из зала. Собственный пульс казался мне грохотом чьих-то ног за спиной, словно кто-то невидимый пытался догнать меня. Паника накрыла меня с головой и я побежал, не разбирая дороги, не заботясь даже о том, что могу свернуть не туда и потеряться в лабиринте коридоров — так мне хотелось избавиться от воображаемого преследователя! Задыхаясь, оскальзываясь и падая, я метался по коридорам, а зловещий стук всё не смолкал и не отставал ни на шаг. Гробница словно нарочно пугала меня, заманивала, не желая выпускать, путала и гнала глубже и глубже в свои недра.

И вдруг в этой адовой какофонии раздался совсем иной звук, тонкий и нежный, но такой, отчего я изумлённо замер посреди какого-то перехода, прислушиваясь.

Колокольчик.

Где-то в тишине громко мурлыкала кошка, иногда чуть слышно мяуча, и колокольчик, обычно привязываемый хозяевами на шейку животного, позвякивал при каждом его движении…

— О, священная Баст, — шептал я, лихорадочно прислушиваясь к передвижениям кошки во тьме. — Выручай, великая Баст!

Кошка мурчала все ближе. Обострившимся от ужаса слухом я уже различал шаги её мягких лапок по каменному полу, и вот она и сама вынырнула из темноты, щуря золотые глаза.

Это был крупный кот с серой шерстью с рыжими подпалинами, испещренной тёмными тигровыми полосами. На шее кота, привязанный на красную тонкую веревочку, висел серебряный колокольчик.

Кот мурлыкал и доверчиво терся о мои ноги своей большой головой, хитро зажмурив глаза, но стоило мне наклониться к нему, как он бросился прочь, звеня своим колокольчиком.

— Милостливая Баст, выведи...

Впотьмах я тыкался, как слепой, следуя лишь за звуком колокольчика, и скоро потянуло свежим воздухом, которым я буквально захлебнулся, ощущая, каким смрадом дышал до сих пор. В проделанном мною проломе в стене увидел я бледнеющие звезды — дело уж шло к утру — и тёмный силуэт моего хвостатого спасителя. Он тихо мяукнул на прощание и скрылся в ночи, а я, напуганный, отравленный зловонием гробницы, вывалился на свободу, и не было в жизни моей ничего слаще, чем этот воздух.

Странный незнакомец честно оплатил мою работу. До того, как отдать ему скарабея, я тщательно исследовал его, подозревая, что он скрывает какую-то тайну, но нет. Это была всего лишь драгоценная безделушка, без тайников. И тем более непонятна мне была заплаченная за него сумма.

Караван увез странного незнакомца, а вместе с ним и скарабея. А я остался в нашем занесённом песками поселке — со своим грехом и с золотом, заплаченным за него.

В первую же ночь после того, как уехал мой заказчик, я спал плохо. Тело мое словно горело в огне, я метался, сны были беспокойны и тревожны. Я просыпался, жадно пил тепловатую воду и снова без сил валился в свою растерзанную постель.

Во сне мне почему-то явился убитый мной человек — первый из тех, чья кровь обагрила мои руки. Мой нож вспорол ему живот, и он окровавленными руками пытался удержать, запихать обратно извивающуюся массу кишок. Кровь текла по одежде ему под ноги, и он оставлял после себя багровые следы. Неподвижное лицо было серым и отрешённым, покойник шел к моей кровати осторожно, словно подкрадываясь, и ночной свет играл на шевелящихся внутренностях.

— Я нашел тебя, — прошептал он удовлетворенно. — О, как долго я тебя искал!

— Искал? — ошеломленно переспросил я, резко сев в постели. Я думал, что все еще нахожусь под властью сна и болезни, но мертвец разрушил эту мысль. Он приблизился ко мне, осторожно тронув за плечо, и на его сером от потери крови лице, присыпанном пылью и песком пустыни, расцвела улыбка — ужасный зловещий оскал — мертвые мутные глаза загорелись призрачными огнями, когда он понял, что касание его не бесплотно. Оно было ощутимо, реально, и на моем плече остались отпечатки его окровавленных рук.

— Искал! — прошелестел он страшным голосом. — Мы все искали тебя — те, кого ты лишил жизни и достойного погребения и обрек на вечное скитание в темноте! Я нашел тебя!..

С криком соскочил я с кровати и отпрыгнул прочь от страшного призрака, но в темном углу за моей спиной зашевелилась другая фигура, в лунный луч вступил тощий торговец, которому я свернул шею и сбросил в каменоломню, присыпав щебнем и сухой землёй.

Он так и шёл на меня — нелепо свесив голову набок, протягивая ко мне свои длинные худые руки, похожие на высохшие корни деревьев.

— Мы нашли тебя, — прогнусавил он. Его разбитое при падении в шахту лицо было залито чёрной кровью, нос раздроблен, вывихнутая челюсть болталась.

С криком запустив в него первым, что подвернулось под руку, я кинулся к дверям, но и там меня поджидали страшные призраки. Отталкивая друг друга, они старались протиснуться в комнату и тянули ко мне свои мёртвые руки, и каждое прикосновение холодной плоти было как ожог.

От навалившегося ужаса я завопил и заметался по комнате, но всюду видел одно и то же — мёртвые лица убитых мною. Призраки скалили зубы, словно нарочно выставляли напоказ увечья, нанесённые мной, хохотали страшными голосами. И каждого я помнил — безжалостная память не похоронила ни одного. Окружив плотным кольцом, они теперь склонялись, желая жадно прикоснуться ко мне, оставив кровавый след своих рук на моем лице, ущипнуть, стиснуть до боли в мёртвых пальцах кожу, вырвать клок волос, разодрать посиневшими ногтями до крови.

И лишь один мертвец стоял отдельно. О, я узнал бы его из тысячи других! Все прочие были одеты в истлевшие одежды, в которых я торопливо похоронил их в пустыне, трусливо озираясь по сторонам. Этот же был полностью замотан в погребальные бинты, лишь одна рука его была свободна, да лицо, искаженное мукой, было мне до дрожи знакомо. Его полуистлевшие пальцы царапали черными ногтями грудь, словно отыскивая вещицу, которую я украл у него, широко раскрытые высохшие глаза, прежде выражавшие ужас, теперь горели горячим чувством, и название ему было — надежда.

Это он привел всех с собой, он поднял их, разбросанных по пустыне, нашел путь ко мне и указал на меня своим истлевшим пальцем! Я не знал его при жизни, не сделал ему ничего дурного, да я и родился-то на сотню лет позже его смерти — но именно он жаждал моей смерти больше остальных.

— За что, за что! — возопил я, подползая к нему на коленях и протягивая к нему руки.

— Ты сам пришёл, — выдохнул призрак. — Ты займёшь мое место, и я буду свободен.

От ужаса все потемнело и смешалось в моей голове, я почувствовал в горле приступ удушья. Что?! Как?! Оказаться в том богатом саркофаге?! Пережить страх, безумие, отчаяние и бессильную истерику и остаться запертым там навсегда?!

— Никогда!

Я рванул к выходу, расталкивая переломанные мёртвые руки, цепляющиеся за мою одежду, волосы, расталкивая призраков, пробиваясь к свободе через их душные тяжёлые тела, навалившиеся на меня. Но их было слишком много, они крепко держали меня и тянули в черноту и ужас, как утопленника тянут на дно камни. Свет уже мерк в моих глазах, ужас сжимал ледяными щипцами грудь, не давая вздохнуть, и всё мое существо превратилось в сгусток сплошной боли и отчаяния, когда я вдруг снова услышал этот звук.

Звон серебряного колокольчика.

Урча, полосатый серый кот потерся головой о мое мокрое, дрожащее от страха лицо, и я с невероятным облегчением обнаружил, что комната моя пуста: нет ни единого пугающего призрака, нет пятен крови на мне и на стенах, которые покойники лапали ладонями. Все исчезло, как и не было ничего, а сам я, оказывается, лежал, распростершись, на полу, и тело мое полыхало от болезненного жара. Я тихо заплакал, уткнувшись в мягкую шерсть моего спасителя, а он мурлыкал и ласкался.

Что это было? Наваждение, сон? Бред, вызванный болезнью? Но откуда тогда взялся этот странный зверь, щурящий теперь желтые, как августовская луна, глаза? Я поднялся и схватил его на руки, ощущая приятное тепло пушистого тельца, и боль медленно начала покидать мою истерзанную грудь.

Обессилевший, прижимая к себе кота, я рухнул в постель и провалился в сон.

... Утром я проснулся совершенно разбитым. Кот, свернувшись клубком, спал у изголовья, тихо мурлыча.

Боль больше не терзала целиком мое тело. Она стекла с кожи, словно вода, и всё же в одном месте на груди она все еще жила, пульсировала, напоминая мне о ночном кошмаре. В чашке с водой я рассмотрел это место хорошенько, и волосы зашевелились от ужаса на голове.

Там, на груди, растопырив суставчатые лапы, синел скарабей.

* * *

Удача отвернулась от меня навсегда, и жизнь превратилась в ад.

Кто сказал, что ночь — время призраков? Это неправда; призракам нет дела до того, под каким светилом им идти к своей жертве, свет солнца им не помеха. Торгуясь с продавцом лепешек на базаре или беседуя со знакомыми на улице, я в толпе мог увидеть мёртвые лица, разыскивающие меня.

Мои мертвецы следовали за мной по пятам, настигали всюду, даже частые переезды с места на место не помогали. День-два покоя — и вновь они настигали меня. И при виде их полуразложившихся фигур, тяжело передвигающихся между не замечающими их людьми, мне становилось страшно и дурно настолько, что я бросал все и убегал прочь.

Иногда мертвец подбирался поближе ко мне, и я замечал его слишком поздно. А он, посмеиваясь, своими мёртвыми губами нашептывал что-то живому, оказавшемуся рядом. Человек вдруг поднимал на меня глаза, и в его взгляде было отвращение и ненависть, а мертвец скалил свои гнилые зубы и смеялся...

От этого постоянного ужаса мне казалось, что я схожу с ума, да и все так думали, глядя на моё внезапно переменившееся поведение. А я лишь подтверждал злобные шепотки за своей спиной, с криками ужаса срываясь с места, когда невидимые никем призраки хватали меня посреди шумной толпы.

Злые языки поговаривали, что я заразился чем-то в гробнице, и мои странные синяки — скарабеи, украшавшие теперь почти все мое тело — были тому подтверждением. За краткое время я постарел, мои чёрные волосы стали абсолютно белы, спина сгорбилась от постоянной привычки уворачиваться от ударов злых духов, глаза почти ослепли оттого, что спал я теперь мало и беспокойно. Меня стали сторониться, и скоро общество живых людей стало для меня роскошью. Отныне я был обречён на общение с мертвецами, и моим единственным обществом были мои грехи. Если бы вы знали, сколько раз я пытался умилостивить разгневавшихся на меня богов! Какие щедрые жертвы я им приносил, как рыдал в храме! Но боги оставались слепы и глухи к моим мольбам, и сквозь слёзы я видел поднимающегося по ступеням храма призрака в погребальных пеленах.

Он словно впитывал в себя мою утекающую жизнь. И чем слабее и дряхлее становился я, тем он становился более плотным. Его изломанное предсмертной мукой тело выпрямилось, истлевшая рука посветлела, а иссохшее лицо разгладилось настолько, что перестало быть пугающим. Но это-то ужасало меня более всего.

Наверное, я скоро бы умер, если бы не мой пушистый защитник.

Кот всюду неотступно следовал за мной и, казалось, оберегал меня. Призраки отчего-то боялись его; иногда он начинал играть, хватая их лапами за ветхие одежды, и они с шипением отскакивали, не позволяя животному к себе прикасаться. А кот бесился и прыгал, и сторонний наблюдатель верно, решил бы, что он хватает когтями пустоту. Но и кот не мог быть со мной вечно — он иногда убегал по своим кошачьим делам — и тогда призраки со зловещим хохотом наступали, и я бежал, бежал, бросив все, в никуда, лишь бы только избавиться от настигающих меня грехов...

Кто мог помочь мне? Наверное, никто. Колдуны, лекари, к которым я обращался, снабжали меня амулетами и лекарствами, да всё без толку. Вероятно, проклятье мумии было сильнее их чар, а может, они просто не желали помогать мне, злорадствуя, что кара настигла такого негодяя, и я уже готовился к самому худшему. Рыдая, кляня себя и странного незнакомца-заказчика, ограбленного мной покойника, я отчаялся и желал лишь одного — повидать перед смертью родителей, о которых не вспоминал долгие годы своей непутёвой жизни.

Отец встретил меня неласково. Дурная молва летит быстрее ветра, он знал, как я жил все эти годы, а потому стыдился меня. Он вытолкал меня прочь, не позволил находиться в его доме, и я, выброшенный им на улицу, не смог даже подняться сразу. Старше меня на тридцать лет, он был сильнее и здоровее — но даже видя мое бедственное положение, в его сердце не нашлось для меня жалости.

— О, конченый я человек! — рыдал я, грызя в отчаянии сухую землю. Приближалась ночь, я уже слышал зловещий хохот догоняющих меня призраков, и кота рядом не было... и отец не сказал мне на прощание ни единого доброго слова и не позволил матери обнять меня!

Был ли во всем свете человек несчастнее?

Впрочем, материнская любовь сильнее отцовского гнева. Мать всё же выбралась ко мне и помогла подняться. Она отёрла мои слезы и прижала к своей груди, как когда-то в детстве, и я на миг ощутил её защиту, как когда-то в детстве — блаженство и покой, такой желанный и такой нереальный.

— Что же ты натворил, сынок! — шептала она, целуя моё морщинистое лицо. — Что же ты наделал!.. Ведь ты погубил, погубил свою жизнь и свою душу!

— Я знаю, мама, — шептал я, обнимая. Как хорошо мне было сейчас! Наверное, испытав напоследок такое блаженство, я согласился бы и умереть, но у матери были свои планы на этот счет.

— Помнишь твоего дядю по отцовской линии? Его все считали колдуном, — произнесла мать. — Когда у тебя были судороги, он играл тебе песенки на флейте, и ты успокаивался. Он говорил, что тебя за ноги и за руки дергают злые духи, а он их отпугивает. Вот эта флейта, — мама вложила в мою исхудавшую ладонь этот нехитрый инструмент. — До сих пор она помогала нам. Ничего с нашим домом дурного не случалось все эти годы. Может, и тебе она поможет?

Ее тёмные глаза истаивали слезами, но она улыбалась.

Ах, знал бы я тогда цену этой улыбке!..

Впрочем, ничего не изменилось бы. Ничего...

Как утопающий за соломинку, ухватился я за флейту, подаренную матерью. Почему-то уверенность в том, что теперь я смогу защититься от духов, была абсолютна и граничила с одержимостью настолько, что я почти жаждал, чтобы они догнали меня сию минуту.

Я приободрился — мать угостила лепешками с козьим сыром, — и сразу почувствовался прилив сил, таких ощущений не было уже давно. Отец остался твёрд в своем решении не пускать меня на порог, и пришлось искать себе приют на ночь в другом месте.

Этой ночью духи были молчаливы и злы, словно уверены в своей победе. Мой защитник куда-то подевался; возможно, обозлённые его вмешательством мертвецы нашли способ его как-то задержать, препятствовать его возвращению ко мне. Недобрые предчувствия терзали меня, я бродил в темноте, освещая сыпучие пески под ногами тусклым фонарём, подзывая своего мохнатого спасителя — но кота не было.

Зато из темноты выступали знакомые мне мёртвые люди, проявлялись тёмно-серыми пятнами из мрака, ночной ветер шевелил их истлевшие одежды, и два мира — реальность и тот, другой, куда все мы уйдём, — соединялись, перетекая друг в друга. Только ветер и я были частями обоих миров одновременно...

Кажется, сегодня призраки были полностью уверены в своей победе. Их движения были лишены обычной суетливой жадности, они молча окружали меня, и я, в ужасе озираясь по сторонам, понимал, что они не просто так располагаются вокруг. Они готовились смотреть на то, что на этот раз сделает пленник гробницы.

Они готовились предвкушать мои мучения, упиваться свершившейся местью. Их мёртвые глаза горели радостной злобой, но ни один не касался меня, потому что всё, что они могли сделать, не шло ни в какое сравнение с тем, что предстояло пережить живому человеку.

Он явился последним — словно следил, чтобы во тьме никто из моих преследователей не потерялся и нашел путь к моему тускло горящему фонарю. Моя отнятая сила и по каплям утекающая жизнь наполнили его уже настолько, что он всё больше напоминал живого человека, обмотанного бинтами. Его кожа посветлела и разгладилась, на голом черепе появились волосы, длинные и густые, мёртвые прежде глаза обрели блеск и цвет, но этого ему было мало. Он отчаянно хотел вдохнуть полной грудью, глотнуть настоящего воздуха, вкусить хлеба и встретить рассвет, щуря глаза от первых лучей. Полюбить женщину и прожить жизнь, отнятую у него когда-то. Насладиться всем тем, из чего она соткана — я вдруг отчетливо понял его жажду познать земные радости и горести. Да, даже горести, потому что и они были радостью в сравнении с вечной тьмой и мукой!

— Ты займёшь мое место сегодня, — произнес он, протягивая свою руку ко мне, и его пальцы нетерпеливо дрожали, желая отнять у меня жизнь.

Все мои решительность и храбрость испарились вмиг, как только я ощутил рядом с собой тлетворное дыхание мертвецов, увидел их ярость. Их зубы нетерпеливо постукивали, словно они хотели после смерти разорвать, разгрызть мое тело на части, заменить крепкими руками и ногами свои изломанные конечности, болтающиеся на сухих нитках сухожилий, и наверное, многие из них устроили бы драку за горячее вырванное сердце взамен своих сердец, пробитых моим ножом...

Ужас, накрывший меня, описать трудно. Помню, я бежал во мрак, не разбирая дороги, задыхаясь, ничего и никого не видя, а мёртвые руки то и дело цеплялись за мою одежду. Я яростно и отчаянно раздавал удары налево и направо, отбиваясь от преследующих меня духов, но они настигали меня вновь и вновь. Их холодные губы припадали к моей раскаленной коже, и я вопил, чувствуя, как они выпивают из меня жизнь и тепло живой крови.

Скоро они отогнали меня очень далеко от поселения и взяли в кольцо. Все еще призывая кота, я заметался в кругу, образованном зловещими тенями, нащупывая флейту в складках своей одежды. Она была обжигающе холодна, словно тоже мертва, и моему дыханию предстояло наполнить ее теплом жизни... догадка озарила мой разум, я, содрогаясь от ужаса, упал на песок, уселся, сжавшись в комок, и поднес инструмент к дрожащим губам. Крепко зажмурившись, я извлек из флейты первый звук, неверный, ломающийся, чуть хриплый, и от визга духов, казалось, с треском порвалось полотно, из которого было соткано всё кругом, до самого небесного купола.

Я еле сумел сыграть самую простую песенку, из тех, что насвистывают мальчишки, но и этого было достаточно.

Я не смел взглянуть на то, что происходило вокруг меня, от страха меня трясло как в лихорадке, и я продолжал играть и играть, хотя, казалось, нет ничего нелепее, чем насвистывать детскую песенку под порывами холодного ветра ночью, сидя в кругу света посередине пустыни...

Мне казалось, что вокруг разыгралась песчаная буря и ветер треплет мою одежду, швыряет колючий песок в лицо, но я точно знал, что это призраки мечутся вокруг меня, стараясь ухватиться своими тающими, бесплотными руками. Но им это не удавалось. Их пальцы словно таяли, ледяное дыхание ветра развеяло их тела, превратившиеся в струи серого тумана, налетевшая небольшая буря закрутила призраков, смешала их кричащие души с пылью, и унесла прочь.

Только когда их вопли стали совсем тихими, я осмелился раскрыть крепко зажмуренные до того глаза. Высокая фигура в бинтах медленно исчезала вдалеке, словно сопротивляющийся стихии путник. За ним вереницей неслись духи, потерявшие всякий человеческий облик и ставшие просто черными бесформенными тенями, и, кажется, их стало меньше...

Я торжествовал победу. Смеялся и плакал, оглядываясь кругом и не видя их зловещих фигур, понимая, что на сегодня они оставили меня в покое, что мой мир больше не наполнен зловещими звуками их шагов и тлетворным запахом их гнилой крови.

Неужели это правда, неужели я свободен и кошмар окончился? Я смотрел на окружающий меня мир, на чёрное далекое небо, расцвеченное близкими, как никогда, звездами и смеялся, ощущая острейшее счастье, какого не знал раньше. Но ликование мое было недолгим. Из темноты, мяуча, появился мой запоздавший защитник, и, как прежде, уткнулся своей головой мне в ноги. Его колокольчик позвякивал в тишине, и тоска вновь вползла ядовитой змеей в моё сердце. Кот не покинул меня, он по-прежнему защищал — а значит, и те, кого он отгонял, ещё вернутся.

И история далеко не кончена...

* * *

Весть об исчезновении родителей я услышал случайно, на базаре. Говорили двое, которые когда-то были знакомы с моим отцом и знали меня. Весь обратившись в слух, я подошел ближе к говорившим — стараясь стоять к ним спиной, чтобы они ненароком не узнали меня — и от них узнал подробности.

— ...тел так и не нашли. Весь дом перевернут вверх дном, поломана мебель и побита посуда, словно воры что-то искали.

— Да что можно найти у этих бедных людей?!

— То-то и оно, что ничего. Всё просто разломано. Вроде, вечером у них был сын — этот помешанный. Люди поговаривают, что это он впал в буйство и убил отца с матерью, а тела закопал, как шакал, в песках. Иначе объяснить исчезновение этих почтенных людей невозможно.

Я стоял, как громом поражённый, и слёзы сами текли по щекам.

Моя мать, моя добрая спасительница была мертва! Последняя ниточка, связывающая меня с прежней жизнью, наполненной тёплыми человеческими чувствами, оборвалась. И хуже всего, что я, именно я был причиной её гибели! Страшная уверенность наполняла сердце. Я привел за собой злобных духов, я дал им отпор, и они, обозленные, отомстили так страшно!

Знала ли мама, что так будет? Подозревала ли, что отдав флейту мне, сама останется беззащитна и уязвима для жестокосердых мертвецов?! Знала — и всё же спасла мою жалкую жизнь ценой своей — и ценой своей бессмертной души!

Рыдая в голос, поспешил я в своё убежище — жалкую лачугу — и там на моё горе пожаловался единственному живому существу, не покинувшему меня и не отвернувшемуся — коту...

Когда мои мучители вновь настигли меня, я был спокоен, хотя глубокая печаль навечно поселилась в моем сердце. Я твердо решил для себя не выказывать ни тени страха и слабости перед теми, кто волею судеб поменялись со мной местами. Теперь жертвой был я, а палачами — они все, и они нанесли мне самый болезненный удар, какой только можно было себе вообразить.

Знали это и они. Кружа вокруг, свистя и улюлюкая, как зеваки на ярмарке, они хохотали и показывали на меня пальцами, как на уродца, на диковинного карлика. Они издевались, упиваясь моим горем и болью, а я молча принимал наказание. Справедливое ли? Одним богам известно. Но, кажется, духам было достаточно видеть тень непросохших слез на моих ресницах и страдание, застывшее в моих глазах, чтобы сполна упиться своей страшной местью. Кот ходил вокруг меня, выгибая спинку, и тёрся блестящей шёрсткой о мои ноги. Его мурлыкание накрывало меня защитным куполом, и духи не могли ко мне прикоснуться — да им этого и не нужно было.

Явился и тот, кто желал со мной поменяться местами. Он был зол оттого, что его блуждание между мирами затянулось и что ему не удалось завладеть моей душой так скоро, как хотелось бы, но при этом находил в себе силы смеяться надо мной, как и прочие.

— Это твой грех! — шептал он, и его голос вколачивался в мою голову раскалёнными гвоздями. От каждого слова я вздрагивал, но молчал, и дух, не сдерживаемый никем, продолжал: — Это ты убил их! Ты привел нас к жилищу твоего отца, ты указал на него. Люди, давшие тебе жизнь... в их жилах текла та же кровь, что и в тебе. Они пахли тобой. Хочешь знать, что я сделал с ними? Хочешь, я расскажу, как металась твоя мать, крича и плача? Хочешь знать, как с её спины я срывал лоскуты кожи? Как выдавил глаза, чтобы она не смогла больше увидеть тебя? Хочешь знать, как рубил мясницким ножом уползающего отца? как он, истекающий кровью, с каждым взмахом моего оружия оставлял за собой куски мяса? Как у него, у живого, вырвал язык, чтобы он не произносил твоего имени? Они, как и все прочие, погребены в пустыне, безымянные и неприкаянные. Скоро голодные шакалы растерзают их и растащат кости. А души их обречены вечно скитаться, как и все, убитые тобою.

С содроганием я увидел, как улюлюкая и вопя, толчками и пинками, дергая за верёвки, завязанные на их шеях, в круг призраки вытолкнули моих несчастных родителей. От жалости к ним слезы сами брызнули из моих глаз; я рыдал, захлебываясь, как дитя, глядя, как мать стыдливо прикрывает изуродованное лицо окровавленным изодранным покрывалом, пряча незрячие глаза.

— Это твой грех, — шептал мертвец, упиваясь своей местью. — Твой! Посмотри, как они страдают! Посмотри! Даже среди нас они отверженные, даже бесприютные души ненавидят их за то, что они породили такое чудовище, как ты. Но ты можешь всё исправить, прямо сейчас. Отдай мне флейту, прогони кота и иди к нам. Ты понесёшь заслуженное наказание, но твои родители будут свободны. Ну же!

От ужаса и сострадания я едва не сходил с ума. Смотреть, как мертвецы бьют и истязают маму, таскают с хохотом, словно животное на привязи, было невыносимо, но не было сил оставить свою защиту и отдаться им на растерзание. И я выл и проклинал себя — свою распутную жизнь, свои грехи и свою трусость, которая обрекала моих родных на вечные муки!

Моя мать, наверное, крепко любила меня, раз отважилась на такую жертву. А я?..

— Нет, нет, я не могу! — прокричал я. — Прости, мама! Я не могу, не могу!

Мать не видела меня, — её глаза были вырваны безжалостной рукой — но она меня услышала. Обернув свое обезображенное лицо ко мне, она закричала, перекрывая хохот и визг мучителей, глумящихся над нею:

— Сынок! У тебя есть шанс спастись! Сынок, иди к сфинксу, и там жди их и играй на флейте! Отдай их всех сфинксу, и ты будешь свободен! Помоги им уйти!

Даже умерев такой страшной смертью, даже страдая за мое позорное малодушие и за мою трусость, она продолжала любить и бороться за меня!

От её слов духи разъярились еще пуще. Кажется, долгие скитания между мирами во мраке наполнили их души непроглядной чернотой, и даже возможность уйти им была не так важна, как жажда мести. Обозленные, они с воплями накинулись на мою мать, и её голос потонул, замолк. Подгоняя, словно тупых баранов, пинками, моих родителей повлекли куда-то прочь, чтоб они не могли больше ничем помочь мне, подсказать мне выход, и я понял, что больше я никогда не увижу своих близких, а им уготованы вечные муки и проклятье...

Мои трясущиеся губы вновь прикоснулись к холодной флейте, наполняя её дыханием, теплом и жизнью, и первые же звуки заставили духов дрогнуть и растаять.

Тот же, кто мучил меня больше всех, стоял напротив и усмехался. Налетевший ветер стирал из реальности его облик, еще миг — и его унесет совсем, но он смотрел на меня, на мое отчаяние и слезы и насмехался надо мной.

Долгое время я провел в странствиях, стараясь убежать от неустанно преследующих призраков, но — тщетно. Они настигали меня повсюду, и я уже перестал различать день с ночью, сон и явь, сам став похож на бестелесную тень, частью мира мёртвых. Сколько времени прошло? Не представляю. Жизнь превратилась в один тошнотворный нескончаемый кошмар, и я мучился каждый миг своего существования. Я не помнил, что было со мной вчера, и не знал, что ожидает завтра, впадая порой в какое-то мертвенное оцепенение, в состоянии которого не видел и не слышал ничего. В сознание меня приводили лишь зловещие голоса преследующих меня духов, всепоглощающий ужас да мурлыкание кота. Зверёк неотступно находился рядом. Его кошачий век оказался долог, неестественно долог! Глядя в бездонные жёлтые глаза, я видел, что он не изменился, не состарился ни на день. Кот по-прежнему охранял меня, и духи были в ярости от его странного заступничества. Постепенно я научился сносно играть на флейте и, переходя от селения к селению, на базарах зарабатывал гроши, развлекая людей и отгоняя толпящихся вокруг меня призраков, жаждущих мести.

Но даже в этом состоянии — не принадлежа ни к миру живых, ни к миру мёртвых — я каждый день вспоминал слова своей несчастной матери, твердящей о том, что призраков можно победить, отдав их вместо себя сфинксу. Но трусость гнала меня прочь, как сухой лист несёт горячим ветром пустыни, и я, хоть и твёрдо решив для себя последовать материнскому совету, как мог, откладывал тот момент, когда ноги мои ступят на землю рядом со сфинксом.

И вот настал тот день, когда я снова вернулся туда, где всё началось, под звезды над пустыней, к разоренной мною гробнице. Несмотря на мучительный страх, меня неудержимо влекло туда, манило, звало непонятное свербящее чувство, и я вернулся. Как убийца на место преступления — проверить, хорошо ли заметены следы, как собака на запах дурной смерти, чтобы вдохнуть её ужас и завыть в тоске... Не знаю, кто или что направляло мой путь, ведь никто из ныне живущих не мог подсказать точное нахождение гробницы. Все, у кого я о ней спрашивал, отмахивались. Люди или не помнили, или не знали о захоронении, или слышали какие-то обрывки легенды.

Я нашел это место сам — тщательно укрытый от чужих глаз проход. Неуверенно пошел туда, — к темнеющему разлому, полузанесённому песком, — и когда моя ладонь коснулась разбитой штукатурки, растрескавшейся от неверных ударов кирки, меня посетило странное чувство.

Дома.

Вздох облегчения слетел с моих губ, словно я долго странствовал, проделал долгий путь и теперь наконец-то ступил на родной порог. Какое странное чувство нежности к этим старым камням, к этому жуткому месту!..

Зачем я пошел внутрь? Кот тёрся о мои ноги, словно хотел помешать переступить через разрушенную кладку, но я не послушался его, вошел в звенящую тишину, и мохнатый спаситель вынужден был следовать за мной. Зачем осматривал коридоры — ревностно, словно проверяя, а не осквернил ли их кто своим присутствием за время моих странствий? Зачем стряхивал пыль с рисунков, заставляя краски играть под светом тусклой лампы? Зачем искал усыпальницу? Не знаю. Казалось, мне здесь был знаком каждый камень, каждая царапина, словно я сам строил это пристанище смерти и сам подгонял камни друг к другу, словно вся моя жизнь прошла в ревностном служении этой усыпальнице и её обитателю...

Знание о том, как пройти по лабиринту коридоров до гроба страшной мумии было так же свежо в моей памяти, как и в первый день. Я помнил все слова незнакомца, вовлёкшего меня в беду, так ясно, словно он произнёс их только вчера, а потому найти тот квадратный зал смог без труда. Он был всё так же тих, пуст и аскетичен. Саркофаг стоял на прежнем месте, на небольшом постаменте, вытесанном из цельного камня, и крышка его была чуть отодвинута.

Обойдя его кругом, я провел ладонью по богато украшенному дереву, удивляясь тому, как гроб хорошо сохранился, и что следов моего вторжения нет. В самом деле, а где царапины от инструментов, с помощью которых взламывались запоры?! Где вмятины от ударов?! Ничего этого не было! Забеспокоившись, я забегал вокруг саркофага, оглядывая пристально деревянные бока, разглаживая украшения... ни царапины! Саркофаг был абсолютно цел!

В ужасе я склонился над ним, отодвинул крышку немного больше, — и волосы на голове зашевелились, — от ледяного страха мне показалось, что кожа натягивается, лопается и отстает от черепа. Саркофаг был абсолютно пуст, сух и чист. В панике ощупывал я ладонями прохладное дерево, стараясь найти хоть что-то от прежнего обитателя гроба, но — тщетно. Ни нитки, ни капли слизи, ни тени запаха разложений. Напрасно уговаривал себя, что тело, вероятно, утащили мародёры, такие же негодяи, как я, чтобы растащить по костям и продать на рынке как амулеты, или шакалы, воспользовавшись тем, что я оставил вход в гробницу открытым.

Нет.

В саркофаге не было ни следа от покойника.

Его внутренняя поверхность была гладкой и еле различимо пахла древесиной и смолой. Масло, которым обычно умащивают мумию, ещё не впиталось в волокна кедра, гроб лишь ожидал своего страшного обитателя, и золотая маска, что должна была украшать лицо покойника... С криком я отпрянул от саркофага, едва не повалившись на пол, потому что в изголовье лежала копия моего собственного лица, отлитая из золота!

Кот яростно шипел, выпуская когти и выгибая горбом спину, выл, глядя на меня прищуренными дикими глазами, прижимал уши, словно я угрожал ему смертью, а я... что я мог? Сидел безмолвно и трясся от ужаса, рассматривая до боли знакомое место.

Затравленно оглядывался я по сторонам, и мой взгляд обнаруживал вещи, которых ранее не замечал — или их не было? Рядом с гробом стоял сосуд с крепко притёртой крышкой, но аромат ощущался явственно — масло. У стены лежала ткань, свёрнутая рулоном — бинты для погребения. Страшный обитатель покинул гробницу, и она была подготовлена для того, чтобы принять нового. Саркофаг ждал меня.

Словно в горячечном бреду, не помня себя, я выскочил прочь из усыпальницы. Без труда мои ноги отыскали обратную дорогу, я не заблудился и не потерялся в лабиринтах, словно ходил по ним бесчисленное количество раз и помнил каждый поворот! Даже звона колокольчика убегающего кота не понадобилось, чтобы найти путь на свободу. Казалось, гробница была заодно с преследующими меня мертвецами, она принимала меня как часть себя... Неужели я всё же медленно схожу с ума?!

Когда я выскочил из разлома на свежий воздух, было уже темно. Где-то рядом жалобно мяукал напуганный кот. Ночь стремительно опускалась на землю, давя синим куполом алую полосу последних лучей солнца, и сфинкс тяжёлой чёрной тенью нависал над норой, занесённой песком, откуда я выполз.

— Это все ты! — в бессильной ярости кричал я, потрясая кулаками и багровея так, что казалось — вот-вот, и меня хватит удар.— Ты обманул меня! Ты заманил меня! Ты хочешь запереть меня в этом гробу как жемчуг в коробке! Хочешь превратить меня в свою игрушку!

Сфинкс хранил молчание, но в последних лучах заката мне почудилось, что его каменные губы дрогнули в издевательской усмешке, слепые пустые глаза загорелись мыслью и небрежно посмотрели на меня, насмешливо щуря запылённые веки.

— Я хочу услышать тебя! — кричал я. — Говори со мной, я знаю, ты можешь! Ты свободен теперь, я сам освободил тебя! Говори со мной! Говори!

— Что ты хочешь, человек? — произнес сфинкс, и его голос предгрозовым раскатом разнесся над пустыней.

Несколько камней с треском отломились от дрогнувшего, как мне показалось, лица сфинкса и упали вниз.

Гул и грохот стояли в ушах, словно я был в горах при обвале.

— Я хочу свободы! — кричал я, позабыв всякое почтение и страх. — Я отдам тебе всех, кто следует за мной, а ты отдай мне мою жизнь и свободу!

— Ты и так отдашь их мне, — пророкотал сфинкс, и у меня холодок пробежал меж лопаток. — Чтобы твои грехи не мучили тебя, ты отдашь мне их все. Но чтобы освободиться от власти того, чей покой ты нарушил, ты должен будешь ответить на мои вопросы.

Словно по чужому злому колдовству, рядом возник мертвец, замотанный в иссечённые временем бинты. Его чёрные глаза смотрели на меня без жалости, весело и зло, он усмехался, и я с ужасом увидел, что он и облик мой принял!

Таким я был когда-то — высоким, полным сил, черноволосым. Теперь же больше походил на тень.

— Ты отнял у меня даже лицо, — прошептал я в отчаянии. — Что же тебе ещё надо?

— Твою жизнь, — ответил зловеще мертвец. — Твою жизнь!

Я снова услышал жуткий грохот горного обвала, в вое ветра он показался мне хохотом каменного палача. Сфинкс хотел снова сыграть в свою любимую игру, и я зарыдал, упав в песок.

Были у меня шансы освободиться? Я не знал. Но я должен был попытаться.

По каменному лицу сфинкса потекла струйка песка, увлекая за собой мелкие острые осколки, перестукивающиеся звонко и весело. Сфинкс издал странный звук, словно всхлипнул или подавил смешок, и его голос, загадывающий мне первую загадку, прозвучал там, наверху, словно шум ветра:

— Есть то, что давно умерло, но мы можем это узреть вживую и сейчас, сегодня. Если животное или человек умер лет сто назад, то мы не сможем сегодня увидеть его живым. Или дерево, сваленное несколько лет назад, — сейчас его нельзя видеть цветущим, живым. А это можно! Что же это?

Вереница мёртвых преследователей уже мерцала серовато-белёсым туманом в темноте, и я, понимая, что не успею догадаться прежде, чем они вцепятся в меня своими холодными руками, взмолился:

— Разреши мне хотя бы подумать, отсрочь миг смерти!

Но сфинкс оставался мёртв и недвижим, мысли и жизнь словно покинули его, и он вновь стал каменным идолом.

Со зловещим клёкотом, словно хищная птица, навалился на меня призрак. Крепкие острые ногти впились в мои плечи, он склонился надо мной, и, казалось, готов был зубами рвать на части, откусывая прямо от лица. Я пробовал бороться, но сил у меня осталось совсем мало. Я отталкивал его, задыхаясь от тлетворного дыхания мертвеца, только снаружи похожего на живого человека. Внутри он был пустым прогнившим трупом, и из разинутого хохочущего рта капал чёрный смердящий яд, отравляя и причиняя жгучую боль.

Кто знает, чем кончился бы наш поединок, эта борьба в песке, если бы не кот.

Он выскочил из темноты, урча, и страшный призрак отпрянул, теперь боясь прикоснуться ко мне и пальцем.

Задыхаясь, без сил я опустился на песок, лаская урчащего спасителя своего. Призраки меня не тронут; но была угроза куда большая, чем они. Загадка сфинкса прозвучала, и если я не отвечу... кто знает, какую кару он придумает?!

Стараясь выровнять дыхание и собраться с мыслями, я закрыл глаза и вынул свою флейту. Вспомнил с тоской о несчастной матери моей, и тень запоздалого раскаяния коснулась души. В детстве мама часто предлагала мне загадки, да только я не помнил и половины из них, а отгадки не помнил ни одной.

Но ведь случалось, что я их отгадывал? Так может, справлюсь и с этой?

Время отдать сфинксу хотя бы одного из моих преследователей пришло. Глупые злобные духи, они знали, чем кончится для них встреча со звуками волшебной флейты, но в своей животной злобе, в неугасающей жажде месте они не могли заставить себя уйти и не делать больше попыток причинить мне зло. Даже наличие стража, который не позволял ко мне прикасаться их туманным рукам, не останавливало. Натыкаясь на невидимую стену, призраки кричали страшными плачущими голосами, бились об неё и не могли пройти.

Они были вправе уйти, убежать прочь, но их желание отомстить было больше страха перед вечным рабством у сфинкса.

Что же... это их выбор.

Губы мои коснулись флейты, пустыня вздрогнула и замерла от пролившегося над её бескрайними песками тонкого прекрасного звука, который в живой, дышащей тишине, словно острый нож, отделил небесный купол от земной тверди. В тишине чуть слышно звякнул колокольчик, кот уселся подле меня, обвив лапы хвостом и щуря довольные золотые глаза.

Словно невидимая рука откинула тёмное покрывало ночного мрака, открыв моему взору неслыханную красоту — бархатный синий небосвод, бесконечно глубокий, страшный до головокружения. Он летел навстречу, и мне казалось, что я падаю в бездну.

Туманной кисеёй протянулась по бесшумно и медленно вращающемуся небу неровная дорожка щедро рассыпанных звезд, словно дым над жилищами богов, колко сверкали холодные крупные одиночные светила. А где-то высоко, в непроглядной темноте, в вечной тени и мраке, шевелились огромные тени далёких тяжёлых планет, словно склоняющиеся над пустыней лица великих богов, разглядывающих песчинку — крохотного человечка, играющего для них прекрасную мелодию на флейте. И не было на свете ничего прекраснее, завораживающе и ужаснее одновременно. Никогда ещё я не ощущал взглядов великих так явно, и никогда не чувствовал себя так ничтожно, как в тот миг, сидя на ладони у бога...

И тогда звёздный туман опустился до самого песка, до тёмной ночной земли, и звёзды сверкали то там, то здесь нестерпимым блеском алмазной крошки. Блестящий клинок пронзительной мелодии распорол черноту ночи, в лицо мне ударил жёсткий свет далёких зарождающихся светил, — раскалённых, кипящих, клокочущих, — расцвечивающий розовыми, сиреневыми, серыми пятнами пустоту.

Я видел, как увлекаемая моей мелодией и кипением новой звезды, уносится в раскалённое нутро серая душа убитого. В ужасе смотрел на то, как в бушующем пламени горит она, осыпаясь прекрасным золотым звёздным дождем, крича и исчезая навечно, и как ярко и остро вспыхивает светило в последний раз...

Жар опалял мое лицо, жёг руки нестерпимо, но у меня не было сил, чтобы оторваться, не смотреть на это пугающее и завораживающее чудо, на миг показанное мне богами.

Вот что ждало всех грешников, мстителей и не упокоенных! Жар звезды и смерть в огне!

Еле-еле я смог прийти в себя. Пустыня по-прежнему была тиха, темна и мертва.

Кот, свернувшись клубком, спал у меня на коленях, призраки исчезли бесследно.

— Звезда, — твёрдо сказал я сфинксу, подняв лицо вверх и всматриваясь в его неподвижные мёртвые глаза. — Ответ на твою загадку — звезда.

Кажется, трупный яд мстительной мумии отравил меня. Некоторое время я лежал в горячке, и так как дома и укрытия у меня не было, то пришлось пережидать болезнь на полу гробницы.

Меня трясло в лихорадке, я то горел огнём, то трясся, замерзая, не в силах согреть ледяные ладони.

Кот неотлучно находился рядом. Он лежал у изголовья и мурлыкал, отгоняя дымные тени, душащие меня. Играть на флейте я не мог, не в силах прогнать призраков навсегда, и вынужден был терпеть их присутствие, слушать брань и видеть злобные лица, склоняющиеся надо мной.

Я наблюдал их все — изувеченные и изуродованные — с кожей, сходящей пластами, с вытекшими и засохшими глазами.

В кошмарном хороводе не было только одного лица — живого, так похожего на моё собственное. Владелец саркофага не желал переступать порога своей гробницы, он ненавидел ее и боялся так же сильно, как боюсь его я.

Когда горячка прошла и я смог встать, оказалось что болезнь сильно истощила и обезобразила моё тело. Она отметилась гниющими язвами в тех местах, где острые ногти злого духа ранили лицо, плечи, ноги — мышцы были разодраны в кровь, и мне ничего не оставалось, как тайком, оглядываясь и опасаясь, что призраки появятся вновь, пробраться в усыпальницу и забрать бинты, приготовленные для мумифицирования. Ими я перевязал свои гниющие раны, а маслом слегка смазал кожу, чтобы приглушить отвратительный запах разлагающейся плоти.

Постепенно сошло на нет уныние одиночества. Людская молва быстро разносит по земле любое знание, и скоро на меня — блаженного, одинокого сумасшедшего отшельника с котом — стали приходить посмотреть люди. Многие из них говорили, что своей музыкой я трогаю души, заставляя людей радоваться и плакать, и те, кто был рядом в момент борьбы с духами, платили мне едой и мелкими монетами, иногда давали какие-то вещи. Тем я и жил.

Ах, знали бы они, — благоговейно молчащие, сидящие под ярко горящими звёздами и внемлющие торжественной тишине и музыке, — какой ужас на самом деле окружал их!

Видели бы они призраков, бродящих между живыми! Видели разверзающийся кипящий ад! Слышали вопли и проклятия сгорающих и гаснущих навеки душ! Но увы, простому человеку такое зрение недоступно: люди видят только то, что хотят видеть и слышат — что желают услышать. Они говорили, что я творю красоту и живу в ней — а я жил в аду.

Моя игра со сфинксом также не осталась незамеченной для немногочисленных паломников. Когда сфинкс задавал свои вопросы, сердце уходило в пятки, и я начинал метаться и выкрикивать загадку вслух. Мне было страшно, преследователи сжимали кольцо, мумия стояла на страже, мстительно наблюдая мои метания, а я лихорадочно перебирал в уме всевозможные ответы.

Люди слышали лишь звонкий стук камней, осыпающихся с подтачиваемого временем каменного изваяния, а для меня он складывался в слова. Для единственного человека на планете ответ был ценой в жизнь — я метался в ужасе и искал разгадку так, словно солнце погаснет, если не отгадаю. И люди, заразившись моими горячностью, страхом и одержимостью, начинали верить, что разгадать — важно, жизненно необходимо для человечества — и детская забава для них обретала иной, более глубокий, почти сакральный смысл...

— Я лечу под солнцем, но не отбрасываю тени. Как меня зовут?

Обливаясь липким потом от ужаса, ощущая возле себя безмолвного часового, ожидающего момента, когда я ошибусь и ничто уже не сможет меня защитить, я играл, но звуки моей флейты не могли перекрыть вопли сгорающего в свете звёзд очередного моего греха и проклятья, изрыгаемые прочими духами, чьи ряды заметно поредели. Слышал я и встревоженные переговоры между живыми. Они не приближались слишком близко, опасаясь заразиться или же — вот насмешка судьбы! — оскорбить мою святость своим присутствием. Но они слышали мои слова и наблюдали, что я мучительно ищу ответ, и искали его тоже — веря, что ответ необходим...

Летать под солнцем, не отбрасывая тени... что это может быть?!

Зловещий мертвец склонялся надо мной, нашёптывая угрозы, и мысли цепенели в голове, догадки разбивались вдребезги, от ужаса я забыл и саму загадку, а времени оставалось все меньше…

Порыв ветра, принёсшего откуда-то благодатную влагу, дохнул мне в лицо, и призрак, словно тоже ощутив его, отшатнулся. Казалось, что он даже изменился в лице, его — мои — черты исказились ненавистью и досадой, и я почувствовал, нет, скорее вспомнил, что когда-то меня называли Любимцем Богов...

Неужели они смилостивились и дают подсказку! Неужели я прощён, или гнев великих хоть немного остыл!?

— Ветер! — прокричал я, срываясь с места и обрывая игру. Мертвец, с ненавистью сверкая глазами, растаял в воздухе, превращаясь в туман, а я скакал, как мальчишка, радостно смеясь и выкрикивая одно лишь слово, — ветер — а люди, наблюдающие за мной, в недоумении переговаривались.

К чему была эта загадка? И что означал ответ? Они не понимали смысла моей игры со сфинксом и были разочарованы. Никакой истины я им не открыл, тайны богов остались таковыми по-прежнему. Но мне было всё равно, что думают люди — их гневные выкрики меня не страшили.

Однако, смысл в этой отгадке был.

Ночью налетела ужасная песчаная буря, и те паломники, что проклинали меня и насмехались, отправившиеся в путь по пустыне, были заживо погребены в песках.

Те же, кто сохранил ко мне каплю уважения и остались рядом, укрывшись от стихии в склепе, остались живы.

Так меня объявили пророком. А страшный скарабей на моей груди, сжимающий своим суставчатыми лапами сердце, поблёк и начал сходить...

* * *

Сфинкс стал загадывать загадки реже. Видимо, ему не нравилось то, что я отгадываю их все так быстро, или же мстительный мертвец нашептал своему недавнему тюремщику план, как мучить меня сильнее и изощрённее.

Только теперь не он один задавал вопросы; люди, принимавшие меня за святого пророка, целыми днями надоедали мне, умоляя то заглянуть в их будущее, то дать совет, но чем мог помочь я — который и себя-то спасти был не в состоянии?! Я отбивался от воющих людей, тянущих ко мне руки, а они умоляли подумать о них! В тот момент, когда смерть дышала мне в затылок, мог ли я думать о чем-то другом?!

Я стал обманывать людей и пользоваться ими. Они задавали мне вопросы, а я отвечал на него очередной загадкой сфинкса. Этим я достигал сразу двух целей: человек отставал от меня, погруженный в размышления, а я надеялся, что он найдёт отгадку за меня.

— Добрый человек, добрый человек! — прошептала молодая женщина, осторожно касаясь края моего рубища. Кажется, она приносила какие-то лакомства, частенько ухаживала за мной и перебинтовывала раны. Женщина заботилась обо мне по доброте душевной, ничего не прося взамен. Что она могла получить от гниющего заживо старика?

И теперь она пришла ко мне с просьбой.

— Скажи мне, добрый человек, подскажи, — тёмные глаза, такие же, как у моей матери, смотрели умоляюще. — Я прошу за своего маленького сына... я хочу ему добра, хочу знать, что сделать, чтобы он не ступил на дурной путь?!

Её маленький босоногий ребенок играл рядом, перебирая камешки и строя из них башни. На миг он глянул на меня, и я встретился взглядом с детскими, немного удивлёнными чёрными глазёнками. Мой кот урчал и тёрся об его острые коленки, выпрашивая ласку и внимание, а мальчишка дразнил его, заставляя прыгать и играть.

Когда-то таким беспечным ребёнком был и я сам. Как знать, обращалась ли моя любящая мать за советом к старым мудрецам, да только, видно, не помогли их наущения, или попросту никто не снизошел до неё. Не заметили просящей, не обратили внимания? Пожалели своего времени? Вряд ли кто-то в целом мире находился в таком же бедственном положении, как я — так почему не стали помогать мне, а я должен помочь кому-то?

Да и что я мог сказать этой женщине? Чем помочь? Мог ли я честно рассказать ей свою историю и посоветовать крепче следить за своим сыном? Наверное, да. Выслушать её, просто поговорить.

Но в вышине вдруг ожил сфинкс, и я услышал очередную его загадку, а это означало, что мертвецы вновь придут сейчас терзать меня, и времени на разговоры с этой женщиной просто нет.

— Вот дом. Кто входит в него слепым, выходит прозревшим. Что это?

Волнение овладело мной — я уже чувствовал мёртвые руки, тянущиеся к горлу. Женщина тоже стала настойчивее; о, она хорошо знала меня! Накатывающий волнами страх она приняла за экстаз, овладевающий пророками и предсказателями, и просила, упрямо повторяя свою просьбу снова и снова, не отпуская и не отставая. Её лицо заслоняло обзор — я не мог видеть, откуда подкрадывается опасность, и потому отшвырнул просительницу от себя, ударив её.

Как одержимый, я выкрикивал слова загадки сфинкса, стараясь найти на них ответ.

Черноглазый мальчишка, тебе ли адресовано это послание? Я проводник воли богов для тебя, их уста, или они просто развлекаются со мной, как обычно?

Я не мог даже играть, лихорадочно соображая, может ли отгадка как-то помочь этой женщине, стать добрым советом для неё? Очень хотелось крикнуть: "Расти сына в строгости!", но это не было правильным ответом сфинксу, своим добрым делом я погубил бы себя окончательно. Ответ был слишком очевиден, сфинкс словно нарочно загадал такую простую загадку. На самом деле его задание, истинный вопрос был глубже и сложнее. Она или я? Я или она?

"Кого станешь спасать ты, человек?" — прищурив хитрый кошачий глаз, спрашивал сфинкс. Этот вопрос он задал из любопытства, он был частью игры, но выходил за рамки правил. Я ничем не рисковал, отвечая на него неправильно... ну, разве что собственной истерзанной совестью.

Я рыдал, слёзы катились по щекам, и трясущиеся губы вытолкнули почти через силу одно лишь слово:

— Школа...

Это был ответ на загадку. Но был ли он полезен женщине?

Кажется, она осталась довольна.

Бедная женщина простила мне и ярость, и нанесённый ей удар. Она поклонилась мне в ноги, бормоча слова благодарности. Кажется, ей уже пришло в голову отдать сына в школу писцов, а эта почтенная профессия сулила ему хороший доход в будущем.

Убережёт ли мой ответ от беды её сына или напротив, он разбогатеет, очерствеет сердцем и позабудет вырастивших его родителей, как сделал это я? Кто знает...

Сфинкс усмехнулся, а я снова остался в одиночестве, как и прежде отгонять духов...

* * *

Сколько времени прошло с тех пор? Не знаю; наверное, я прожил долгую жизнь, наполненную ужасом и страданиями. Я не берёг себя и надеялся, что болезни быстро источат тело, и я умру, не доставшись призракам, но смерть словно обходила меня стороной.

Волосы мои стали редки и тонки, как паутина, многих зубов не было, морщины избороздили лицо, глаза видели уже не так ясно, слабое тело, источенное болезнями, гнило заживо, и я часто менял повязки, чтобы унять кровь, но смерть всё не приходила.

Я проклинал всех и вся, я поносил мертвецов: и являющихся за мной снова и снова, и тех, которых навсегда отправил в пустоту и пламя. Даже живых, приходящих ко мне за советами и ответами. Я всех ненавидел.

Сфинкс намного реже задавал свои вопросы. Теперь он долго думал, и томительное ожидание стало частью моей пытки. Чем дольше не было очередной загадки, тем страшнее становилось. Что такого хитрого он спросит, если думает так долго?! Смогу ли я отгадать?!

Но не над загадкой так долго думал сфинкс. Всё оказалось намного проще.

Теней, что преследовали меня, становилось меньше раз за разом, пока в один прекрасный день обитатель гробницы не остался один. Пришел полночный час, я ощущал приближение зла и дыхание мертвецов, но лишь он один, замотанный в старые, истлевшие бинты, предстал передо мной. В изумлении оглядывал я тёмное пространство — ни души. Все до единой были сожжены дотла, всех кинул я сфинксу на съедение, и он уже давно пресытился их не упокоенными загубленными душами.

— Что?! Я свободен?! — прошептал я, и на губах моих заиграла улыбка. О, как я торжествовал! Я готов был смеяться и петь! Он остался один! Одна ночь, ещё одна пронзительная песня, один звонок колокольчика на шее кота — и я свободен! В кипении рождающихся звезд исчезнет и он — мой последний мучитель! Неужели я победил, и его холодные руки не отнимут у меня жизнь? Неужели я не займу его места в аду?! Если бы всё решалось так просто!

Оставалось ещё две души, невольно загубленные мною.

Они явились из темноты тихо, без криков и воя, без стенаний и слез, к которым я привык.

Отец и мать, изуродованные чьей-то жестокой рукой.

Покачиваясь на истлевших ногах, поддерживая друг друга, укрываясь от злого ветра, секущего их песком, они шли ко мне медленно-медленно, словно усталые путники, видящие конец своего долгого странствия.

— В твоей власти освободить их, — жестоко произнес призрак, сверкая тёмными глазами, полными ненависти. — Посмотри: нескончаемо долгое время они страдали за чужие грехи. Неужели в твоём сердце нет жалости? Неужели они не заслужили покоя?

— Что... что я должен сделать? — прошептал я.

Казалось, кровь отлила от моего помертвевшего лица, остановилась и заледенела в жилах, наполнив меня изнутри острой колющей болью, перемешанной со страхом.

— Освободи их, — просто сказал дух, протянув ко мне свою руку. — Идём со мной. Ты понесёшь заслуженное наказание, а они уйдут и успокоятся. Я отпущу их. Я могу сделать это. Ну же!

— Не хочу, — простонал я, умирая от ужаса. — Я не могу!

— Трус! — прорычал злобный дух, и его глаза полыхнули зелёным огнем. — Ты прожил долгую жизнь — дольше них! Ты совершил немало зла, ради спасения своей никчемной жизни отдал в рабство самым страшным демонам столько душ, а свои грехи искупить не хочешь?! Не хочешь спасти свою мать, которая помогла тебе?! Отдай мне флейту и пойдём! Неужели ты до сих пор не привык к ужасу, неужели в сердце ещё осталось место для страха? Неужели твоя трусость глубже бездонного неба?!

Я рыдал и зажимал уши, отворачиваясь от уговаривающего меня призрака. Я боялся услышать дрожащий голос матери, называющий меня сыном, и хулу из мёртвых губ отца, хотя понимал, что заслуживал её.

— Идём вместе, — призрак не унимался, и я чувствовал ледяную руку, сжавшую моё плечо. В ужасе я обернулся — и увидел кота. Зверь спокойно сидел рядом, смотрел на меня прозрачными янтарными глазами, но не защищал больше! Сердце мое упало — я понял, что настал тот самый миг, ради которого затевалась эта страшная игра...

Искупление.

Флейта молчала, но великие боги смотрели на меня.

— Идем! — упрашивал дух, и его умоляющие слова мучили меня больше криков и стонов мертвецов. — Мы вдвоём поднимемся по звездной дороге и сгорим в свете звёзд, но больше не будет ничего — ни страданий, ни мучений, ни памяти, ни злой игры с безжалостным сфинксом. Я готов разделить с тобой твои последние муки. Твои родители будут свободны. Идем!

— Нет! — выкрикнул я, вырывая из цепких пальцев свою руку, и вмиг тело наполнилось пульсирующей болью, потускневший было скарабей на груди налился багровой кровью и крепче сжал лапы на сердце. — Я не хочу! Я провел свою жизнь, убегая от вас, так неужели не заслуживаю покоя?!

Дух смотрел на меня осуждающе, крепко сжав губы.

— Из-за тебя, — сказал он наконец, — все эти годы мучилось много людей. Они ни в чем не были виноваты. И ни один из них не получил покоя.

Паника накрыла меня с головой. Я ощущал на себе осуждающие и ждущие взгляды — призрака, кота, отца — гневного и стыдящегося меня, сфинкса, с интересом наблюдающего за разворачивающейся у его лап драмой... Для него я был в течение лет всего лишь игрушкой, он развлекался как кот, играющий с мышью! В его каменном сердце не было ни тени сострадания ко мне! Даже пленника гробницы, который столетия не давал ему раскрыть рта и задавать свои вопросы, он жалел больше меня!

— Если ты не пойдешь со мной, — зловеще произнес дух, опуская руку, — сфинкс загадает тебе новую загадку, и если ты не отгадаешь...

— Я отгадаю! — закричал я, трясясь как в лихорадке. — Я всегда отгадывал!

Сфинкс брезгливо отвернулся, интерес погас в его глазах, и он вздохнул, наполнив тишину грохотом камней и шелестом змеящегося песка.

Кот, чуть слышно мяукнув, поднялся и исчез в темноте, переставляя лапки грациозно, чуть помахивая хвостом. В темноте звяканье его колокольчика растворилось, исчезло, смешалось с шумом ветра и стуком крови в висках, и я остался один на один с выбранным мною путём...

— Что люди получают, не выражая благодарности, чем пользуются без размышлений, что губят, не замечая?

Загадка прозвучала четко и бесстрастно, и я упал в песок, торопливо усаживаясь и извлекая флейту из складок своего рубища.

— Мне необходимо время, — шептал я, сосредоточившись на загадке. — Нужно время...

Злой дух молчал, осуждающе глядя на меня, небо вновь раскрыло свои пылающие объятья, и теперь ветер развеял над пустыней два призрака, так долго бывшие мне дорогими. О них я вспоминал чаще других, их жалел больше всех, но...

"Это недолго, — уговаривал я себя. — Они просто исчезнут и страдания их кончатся. Мама хотела бы, чтобы я освободился! Она любила меня..."

Лица родителей превратились в туман, стали еле различимыми струйками дыма, и скоро черты их стерлись — и из моей памяти, и из нашего мира...

Я играл, боясь оглянуться на призрака. Он не угрожал, не смеялся, не кричал. Лишь стоял тихо, ожидая моего ответа, который был бы ему приговором, отправившим его вслед моим несчастным матери и отцу, но я не мог дать отгадку! В ужасе я понял, что все варианты, которые я перебираю в своей голове, не годятся. Я примерял всё — и богатство, и счастье, и славу — но ничего не подходило. В ужасе оглядывался, но не увидел и живых людей; отчего-то они покинули меня, и я не заметил когда.

Ничто вокруг не помогало найти нужную отгадку, и мелодия, которую я выдувал из флейты, вдруг захлебнулась.

— Так каков будет твой ответ? — сухо поинтересовался дух, не глядя на меня. И я вдруг понял, что он не трогает меня не потому, что не может.

Он мог. Ничто больше меня не защищало. Игра на флейте сейчас была всего лишь музыкой, нелепым и жалким свистом, который извлекали из инструмента трясущимися от ужаса губами, и я ощутил всю глупость своего поведения и жалкость своей веры. Только безумец мог поверить в то, что так можно защититься от призрака! Он мог в любой из моментов схватить меня за плечо и разодрать пополам, но медлил, до конца подчиняясь правилам игры и ожидая ответа.

— Скажи, — потребовал он, и я понял, что не могу предложить ему ничего.

— Будь ты проклят! — завопил я, подскакивая и запуская в него бесполезным инструментом. Он не увернулся от летящей флейты, она прошла сквозь него, ещё раз напомнив мне, что мой враг давно мёртв...

Нет, нет! Не может всё кончиться так! Это нелепо, неправильно! Ведь должен же быть хоть какой-то выход, какое-то спасение?!

Я рванул прочь, так быстро, как несли меня мои больные старые ноги, и дух неумолимо и молча двинулся за мной.

— Произнеси ответ!

Я бежал прочь, изредка оглядываясь, и всякий раз натыкаясь на его горящий решимостью взгляд.

Он не пожалеет и не отвернет, нет!

Но должен же быть какой-то выход?!

— Скажи ответ!

Не помню, как забежал я в гробницу и снова оглянулся. Дух был рядом, но как будто замедлил свои шаги. На лице его отразилась мука и ужас, и я, отирая пот с лица, злобно и радостно выкрикнул:

— Ага! Что, не по вкусу тебе это место?

Призрак сделал шаг вперёд, но опять остановился. Он словно боялся своей темницы, ему нестерпимо было даже смотреть на то место, где он в страшных муках умер, и я, хохоча, отступал дальше по коридору, глядя ему в глаза.

— Ты ни за что не получишь меня, ни за что! — яростно кричал я, наполняясь исступленной радостью. Понимая, какие страдания духу причиняют воспоминания об этих лабиринтах и зловещих залах, я помчался вглубь гробницы, издеваясь над ним и подзывая к себе.

— Давай же, иди сюда! Посмотри — здесь всё так, как ты помнишь! Так, как увидел в последний раз!

Я забежал в усыпальницу и с хохотом сдвинул крышку гроба.

— Иди сюда! — кричал я. — Хочешь посмотреть на своё последнее пристанище? Оно дорого тебе? Удобно в нём было лежать? Надолго хватило дыхания прежде, чем ты начал умирать?

Хохоча и издеваясь над страданиями несчастного, я отбил у сосуда с маслом горлышко и вылил содержимое внутрь кедрового саркофага, размазал блестящее масло по стенкам, пропитывая сухое дерево.

— Иди сюда! Тут все готово для тебя! Узнаешь ли ты этот изысканный аромат? Его ты вдыхал последним?

Не долго думая, я забрался в саркофаг — я был совсем тощий, мне достаточно было и небольшой щели, чтобы пролезть внутрь богатого гроба, — и задвинул за собою крышку. Мне пришлось напрячь все свои силы, чтобы приподнять её и соединить пазы и шипы, чтобы крышка встала ровно на свое место.

— Иди сюда! Отважишься ты подойти к своему последнему пристанищу и вытащить меня отсюда?!

Злобно хохоча, я ослабил руки и ноги, и тяжелый саркофаг захлопнулся, заглушив мой голос навсегда...

* * *

— ...где ты там пропал?!

Я вздрогнул, очнувшись от тяжёлой полудрёмы, овладевшей мною тут, у подножия статуи, где я присел передохнуть. Почти догоревшая сигарета прижгла мне пальцы. Кровь гулко бухала в висках, холодный утренний ветер выстудил одежду и я продрог. Но в ушах всё еще стоял хохот человека, замуровывающего себя в саркофаге, и тяжелый стук крышки, опускающейся навсегда.

— Господи, да это был всего лишь сон! — пробормотал я, потирая ладонями лицо. — Слава Богу!

Какая странная история мне приснилась! Некоторое время я сидел потрясённый, припоминая подробности странного сна, изумляясь и гадая, а была ли такая легенда на самом деле или сошедший с ума негодяй, обременённый грехами, сам её выдумал и наказал себя, вырыв гробницу и замуровав себя там заживо. Но меня снова позвали, и я тряхнул головой, прогоняя дурноту и остатки сна.

Не мог, не мог безумный старец не отгадать последней загадки, она ведь так проста.

— Жизнь, — произнёс я, припоминая последний вопрос сфинкса. В наступающем рассвете его изуродованный профиль был хорошо виден на фоне набухающего светом яркого неба. — Жизнь!

Так что же помешало старику её отгадать? Он действительно не знал, или... или просто напугался, не смог признаться самому себе, что загубил свою жизнь?

В утренней тишине я вдруг услышал нежный тонкий звук, который был для меня неожиданней пистолетного выстрела. Я вздрогнул и обернулся.

Маленький котенок, серый с подпалинами, испещрённый чёрными тигровыми полосами, скача на тонких лапах, играл с тонкой, еле шевелящейся тенью на ступенях храма, а на его шее, привязанный на тонкую красную ниточку, позвякивал колокольчик...