Черным по белому (джен)

Мне нравится быть невидимым. Даже очень. Потому что быть невидимкой означает: не беспокойся, тебя не заметят. Более того, тебя не замечают — и тебе не нужно пытаться вступать с кем-то в контакт. Можно просто делать свое дело, не обращая внимания на всяких умников, которые таращатся на тебя как на восьмое чудо света. Да, мне определённо нравится быть невидимым.

К сожалению, это чертовски тяжело, если на тебе черная куртка с блестящими золотистого цвета пуговицами, на голове цилиндр, а в руке у тебя гигантский ершик. Понятия не имею, какая муха меня укусила, когда я выбирал профессию, но я — трубочист. А трубочисты, к сожалению, не являются невидимыми. Ни-ког-да.

Когда я иду по городу, то притягиваю взгляды, как магнит. Некоторые даже подходят, желая дотронуться до меня. Ведь считается, что трубочисты — талисманы на удачу и счастье. Ха-ха-ха, вот смешно. Да если бы эти люди знали, до кого хотят дотронуться, они бы убежали, сверкая пятками, на другой конец Земли. Потому что я — и я нисколько не преувеличиваю — воплощенное несчастье этого столетия. Если на ровной поверхности площадью в несколько сотен квадратных метров найдётся одно-единственное неровное место, то я, со стопроцентной гарантией, буду тем чудиком, который споткнется там и сломает себе руку… Обе. А может, даже и переносицу с копчиком вдобавок. Недавно я размышлял, не пойти ли по контракту в армию, потому что с этой своей «удачливостью» вмиг найду все мины намного раньше любого миноискателя, однако пришел к выводу, что не стоит, ведь скорее всего моя военная карьера закончится, едва начавшись.

Именно то, что я такой неудачник, и является причиной, почему я хочу быть невидимым. Никому не нравится то и дело спотыкаться по жизни и иметь при этом кучу свидетелей.

Так, размышляя о своем, я сворачиваю к больнице, в которой работает мой отец. Сегодня по графику один из тех замечательных дней, когда мы оба делаем вид, будто любим друг друга. В такие дни мы вместе обедаем и пытаемся поддержать видимость хороших отношений между отцом и сыном, насколько нас хватит. Хватает обычно ровно до того момента, когда официант принимает наш заказ. Потом я целый час вполуха выслушиваю намеки о том, как моя высокообразованная сверхинтеллектуальная семья разочарована тем, что я «всего лишь» трубочист.

Итак, в «предвкушении» милого обеденного перерыва я направляюсь к скамейкам, стоящим перед главным входом в больницу. На обеих уже кто-то сидит, но так как мне не улыбается сидеть рядом со стариком, чей запах изо рта может свалить с ног даже на расстоянии, я плюхаюсь на скамейку рядом с бледной девчонкой, читающей потрепанную книжку. Заметив меня, она сначала недоуменно морщит лоб, а затем широко распахивает глаза и захлопывает книгу.

— О, боже, скажи, что ты не один из этих добровольных актеров, которые работают для организаций, помогающих умирающим детям исполнить их последнее желание, а?

— Чего? — я ошеломленно таращусь на нее. Я многого наслышался в этой жизни в свой адрес, но такого… — Я трубочист, — пытаюсь объяснить я.

— Вот дерьмо, так я и вправду умираю! — девчонка со стоном прячет лицо в ладонях. — Если уж они подсылают ко мне актера-трубочиста, то все кончено.

Совсем ничего не понимая, я оглядываюсь, но не вижу ни скрытой камеры, ни какого-нибудь санитара со смирительной рубашкой, пытающегося поймать эту, очевидно, совсем сбрендившую особу. Поэтому начинаю разглядывать ее повнимательнее. Девчонка невероятно тощая, с худыми костлявыми руками и такими короткими волосами, что нельзя определить, прямые они или кудрявые. Кожа на руках настолько бледная, что сквозь нее просвечивают вены. Но лишь когда мой взгляд цепляется за визитку, вместо закладки торчащую в книге, мне становится ясно, чем она больна. «Онкология» написано на карточке.

— У тебя рак? — спрашиваю я.

— Гений, — бормочет она из-под ладоней. — Что, руководство больницы не прислало тебе мой анамнез, прежде чем послать тебя сюда?

— Да я не актер и не работаю в этой организации, про которую ты говорила.

— Я и не думала, — вздыхает она, щурясь от яркого солнца, светящего ей в глаза. — С таким ужасающим актерским талантом, как у тебя, тебя бы уже давно выкинули с работы.

Вообще-то у меня есть наготове подходящий комментарий, но что-то в ее лице удерживает меня произнести его вслух. Может, ее ввалившиеся щеки или темные круги под глазами?

— Что? — резко спрашивает она, заметив мой взгляд.

Я и сам не могу объяснить, почему, но в этот момент я поднимаю руку и протягиваю ее девчонке. Вообще-то, это противоречит всем законам невидимки: искать контакта с другими людьми. С сочувствием у меня тоже как-то плоховато, если только оно не направлено на меня самого. И все же я пытаюсь изобразить на лице улыбку и кивком показываю на свою руку:

— Немножко удачи тебе точно не повредит.

С минуту девчонка недоверчиво сверлит взглядом мою руку, а потом начинает ржать. Оскорбленный до глубины души, я опускаю руку, а эта больная раком пигалица хохочет как ненормальная и никак не может остановиться.

— Трубочист! — с трудом произносит она сквозь смех. — Ну, нет, а? — Ее тощее тело так сотрясается в конвульсиях смеха, что я даже боюсь, как бы она себе чего-нибудь не повредила.

— Новая здоровая почка — это удача! Подходящий донор — это удача! А что у меня? Трубочист!

Потрясающе. Один раз в жизни хочешь сделать что-то хорошее, а тебя высмеивают. Вздохнув, я скрещиваю руки на груди и пытаюсь игнорировать икающую от смеха девчонку. Боже, я снова повел себя, как идиот. Каждый день я встречаю людей, которые ожидают от меня удачи и счастья, а тут я один раз — сам, по собственному почину, — хотел подарить счастье кому-то, а что в благодарность? Насмешки.

Как раз, когда я решаю встать и подождать отца в другом месте, девчонка удерживает меня за рукав на месте.

— Извини, — примирительно говорит она. — Я не хотела над тобой смеяться.

— Да ладно, — коротко отвечаю я.

— Просто эта твоя протянутая рука выглядела так смешно.

— Я и сам не верю в это.

— Во что? — она подтягивает ноги на скамейку и, чуть склонив голову набок, внимательно смотрит на меня. Ситуация кажется мне неприятной, но бегство, кажется, невозможно.

— В счастье и во всю эту чушь, — наконец, выдавливаю я. — Если счастье и есть, то оно всю жизнь держится от меня на расстоянии.

— Ой-ой-ой, депрессивный трубочист, — она снова начинает ухмыляться. — Вот это я называю иронией.

— Никогда не любил иронию.

— Да ладно, — я удостаиваюсь приятельского тычка в плечо. — Не воспринимай всю эту историю со счастьем так серьезно. Счастье все равно приходит тогда, когда его меньше всего ждешь, а когда оно появляется, ты его и не замечаешь.

Я с сомнением кошусь на нее:

— Что ты имеешь в виду?

Девчонка задумчиво кусает губу и несколько секунд сосредоточенно смотрит на голубое небо, прежде чем пожимает плечами:

— Я думаю, многие ошибочно принимают счастье за длительное состояние. Поэтому они разочарованы, если долгое время не испытывают этого чувства. Но счастье — это скорее момент, который наступает редко и длится всего лишь несколько минут, в крайнем случае, часов. Это, так сказать, ситуация-исключение из жизненных правил.

Мне нужно какое-то время, чтобы понять, о чем она говорит. Ее определение счастья звучит разумно. Но и… грустно. Счастье, которое наступает редко и длится так недолго, — это кого угодно может вогнать в депрессию.

— Ты представляешь счастье, как что-то случайное, — бросаю я. — Ты вообще не веришь в то, что счастье можно заслужить? Или что счастье может появиться, когда оно действительно необходимо?

Она невесело смеется, обнимает защитным жестом колени, и я снова подмечаю все эти признаки болезни: круги под глазами, ввалившиеся щеки, костлявые запястья, прозрачную до синевы кожу, тощие ноги, слишком короткие волосы.

— Нет, господин трубочист, в это я перестала верить!

У меня на мгновение сжимается сердце, и я знаю, что вообще-то должен найти пару ободряющих слов, но все, на что я способен, — лишь беззвучно раскрывать рот, не зная, что сказать. Черт, всю свою жизнь я сознательно избегал таких разговоров. Они слишком затрагивают душу. Они требуют моего полного присутствия, которое я не могу дать, потому что я, вообще-то, не хочу быть по-настоящему «здесь и сейчас». Потому что быть «здесь и сейчас» означает брать на себя ответственность за себя и свои поступки.

К моему облегчению, девчонка снова начинает ухмыляться. Слегка пнув меня носком туфли по колену, она произносит:

— Расслабься, не надо ничего говорить. Если бы я искала утешения, то уж во всяком случае не у депрессивного закомплексованного трубочиста.

У меня просто пропал дар речи. Этой девчонке действительно палец в рот не клади, о чувстве такта она, кажется, не слышала ни разу в жизни. Да за кого она себя принимает? Ей же лет шестнадцать всего, а мне-то скоро двадцать пять стукнет! Она просто маленькая девчонка, а я — я… ну, да, я — закомплексованный трубочист. В общем-то, она права.

Чтобы скрыть смущение, я киваю в сторону ее смартфона, на который она, в течение нашего разговора, постоянно косится.

— Ты ждешь звонка? — спрашиваю я ее.

Она удивленно смотрит в ответ:

— Да. Звонка от родителей.

— Ты встретишься с ними здесь?

— Не совсем. Они сейчас сидят наверху у моего лечащего врача, чтобы узнать, не нашелся ли для меня подходящий донор.

Я удивляюсь ее почти равнодушному тону:

— А ты не хочешь присутствовать?

— Нет, не хочу, — она пожимает плечами. — Мне уже надоели эти бессмысленные разговоры вокруг да около. Врачи просто не могут сказать прямо: эй, ты умираешь. Вместо этого у них всегда есть идея найти возможность, которая с определенной долей вероятности могла бы привести к тому, что в лучшем случае, если все получится — а этого по статистике нельзя исключать, — я, согласно обстоятельствам, возможно, буду жить долго и счастливо.

Я совсем ничего не понимаю. Это, наверное, написано на моем лице, потому что девчонка громко хохочет и поднимает вверх указательный палец:

— Вот-вот. Я не желаю выслушивать этот бред. Пусть лучше родители объяснят мне все в сокращенном варианте.

— Ты, кажется, совсем не волнуешься. Я имею в виду, если повезет, то доктор действительно может сказать твоим родителям, что для тебя нашелся донор.

— Я не очень-то верю в везение.

Она тяжело вздыхает, прикрывает глаза и поворачивает лицо к солнцу, будто давая понять, что разговор закончен.

В этот момент я вижу отца, который стоит в дверях главного входа и в поисках меня смотрит по сторонам. Я, немного помедлив, встаю со скамейки и в замешательстве перевожу взгляд со своей руки на девчонку и обратно. Не открывая глаза, она снова ухмыляется:

— Только не сломай ничего, я отсюда слышу, как крутятся шестеренки у тебя в голове.

Она приоткрывает один глаз и сама протягивает мне руку:

— Всего хорошего, господин трубочист.

Я знаю, что сейчас просто идеальный момент переступить через себя и стать, наконец, видимым. Проявить участие и повести себя как взрослый порядочный человек.

Но я никогда не умел пользоваться моментом. Поэтому я лишь неловко пожимаю ее протянутую руку.

— Пока.

Попрощавшись таким жалким образом, я вешаю на плечо ерш и иду к отцу. Не сделав и шести шагов, я слышу звонок смартфона и резко останавливаюсь. Невольно оборачиваюсь и вижу, как девчонка прикладывает телефон к уху. Спокойно слушает, что говорит собеседник на другом конце, а потом ее глаза внезапно расширяются. Взгляд девчонки падает на ладонь, которую я только что пожал, потом на меня, снова на ладонь — и недоверчивая счастливая улыбка расцветает на ее лице.

— Неплохо, господин трубочист, — бормочет она, — в самом деле, неплохо.