Мои пальцы останутся синими (джен)

— Подсудимый, вам предоставляется последнее слово! — провозгласил я.

Подсудимый — тощий и сутулый парень девятнадцати лет — встал, шмыгнул носом, кашлянул несколько раз и начал что-то мямлить. Из его сбивчивой, наполненной многочисленными повторами и словами-паразитами речи я кое-как понял, что он полностью признаёт свою вину, но в тюрьму не хочет. Я подумал, что, если бы он по-настоящему туда не хотел, он не стал бы избивать до полусмерти семидесятитрёхлетнего мужчину, чтобы снять с него золотые часы и продать их за бесценок в соцсети. Потерпевший остался инвалидом, это уже не изменить и не исправить. Однако ещё можно было полноценно наказать преступника.

Но вообще — что такого ужасного в тюрьме? Чисто, тепло, светло, регулярно вкусно и полезно кормят, дают книги и организовывают всяческие развлечения. Я в составе специальной комиссии был в тюрьме буквально на прошлой неделе и поразился: условия пребывания там были даже лучше, чем в летнем лагере из моего детства.

Мне уже давно казалось, что система наказаний, существующая в современном мире, безнадёжно устарела: тюрьма перестала быть пугающим местом, где преступник постоянно чувствовал себя униженным. Теперь, как утверждали власти, тюрьма выполняла исключительно функцию перевоспитания, но я в этом глубоко сомневался, потому что каждый день судил вовсе не «вставших на путь исправления» бывших заключённых, и многие из них совершали всё более и более тяжкие преступления. Я был убеждён, что уже следует придумать что-то эффективнее тюрьмы, почти переставшей отличаться от среднего трёхзвёздочного отеля. Несколько лет назад я узнал о проекте «Белый медведь», и его концепция мне понравилась — она, конечно, была единичной, но направление было задано верно: преступник должен был страдать так же, как и его жертва, а не проводить время то за настольными играми, то в спортзале.

Пока я обо всём этом размышлял, подсудимый закончил своё выступление, сел и затравленно посмотрел на меня. Ему (удивительно!) было страшно. Я же оснований для того, чтобы проявить к нему сочувствие, не увидел, завершил судебное разбирательство и ушёл в совещательную комнату.

Там я для вида посидел двадцать минут, выпил кофе, посмотрел в сети новости и, вернувшись в зал заседаний, сделал подсудимого осуждённым, приговорив его к восьми годам заключения.

— На сегодня всё, Лиза, — сказал я своей помощнице. — Наконец-то! Первый холостяцкий отпуск! Бразилия, встречай меня!

— Буду по вам скучать! — воскликнула она. — И отличного вам отдыха!

— Спасибо! Надеюсь, всё будет хорошо…

* * *

Шипы впиваются в кожу.

Снова и снова.

Я тянусь к ягоде, пытаюсь быть осторожным, но шипов не избежать — ими покрыты все ветви этого двухметрового куста. Один шип вонзается мне в предплечье, другой — в основание большого пальца, третий — попадает под ноготь мизинца. Я непроизвольно вздрагиваю от боли, и от этого ещё несколько шипов втыкаются мне сзади в бедро. Я замираю, пытаюсь успокоиться и аккуратно освободиться. Потом срываю ягоду, похожую на маленькую слегка вытянутую оливку, кладу её в ведро, стараясь, чтобы в него не попали мелкие жёсткие листики (за мусор в ведре с ягодами полагается наказание).

Тянусь за следующей ягодой.

Становится всё жарче.

Пот течёт по лицу и по спине, потеют руки, и все кровоточащие раны-точки от шипов начинают болеть ещё сильнее.

Через час уже всё равно: на коже остаётся всё меньше свободных от уколов мест, и я собираю ягоды просто так, как есть, — шипы попадают в старые раны и делают их шире и глубже.

По моему лицу катятся слёзы, а я не могу их остановить. Мои пальцы мокрые от крови и совсем синие от ягодного сока, и он давно не отмывается, въевшись, видимо, намертво.

К середине дня у меня обычно оставалась одна мысль-мечта о том, что вечером андроид поведёт меня в душ, я встану под струи очень горячей и очень вонючей от антисептика-заживителя воды, и сначала уйдёт боль, а к утру все раны и вовсе затянутся, и у меня будет пара часов почти блаженства.

Я пытался протестовать и не собирать эти чёртовы ягоды. Тогда андроиды вкололи мне какой-то препарат, напрочь лишающий воли, я полез в заросли, ни о чём не думая, и разодрал шипами кожу на руках, лице и груди чуть ли не до костей.

Я пытался бежать, но при удалении от кустов больше, чем на тридцать метров, в моей шее срабатывал вживлённый датчик с электрошокером, который посылал парализующий импульс. Парализованного же беглеца андроиды легко переносили назад к кустам и заставляли собирать ягоды.

Я несколько раз пытался совершить самоубийство, но андроиды круглосуточно следили за мной и не давали это сделать.

За любую оплошность или попытку непослушания на три-четыре дня отбиралась возможность посетить заживляющий душ, и это были абсолютно ужасные дни.

Им был нужен раб, чтобы собирать ягоды, которые использовались для производства какого-то дорогого наркотика, и у них всё было отлично организовано.

Когда-то давно я прилетел в Бразилию, чтобы провести здесь отпуск, отправился в мини-тур по джунглям, а меня оглушили, связали и привезли сюда, на эту криминальную ферму.

Мой заушный чип вырезали сразу же, линзы дополненной реальности сняли, и я стал невидимым для всех цифровых технологий. Судя по всему, меня живым уже не найдут и не вернут домой, и я или умру здесь среди колючих кустов, или меня убьют, если я стану не нужен.

Сколько прошло времени? Я отсчитал полторы тысячи дней, прежде чем сбился со счёта. Спросить хоть о чём-нибудь мне было не у кого: на ночь меня запирали в маленькой одиночной комнате-камере с зарешёченным окном, утром после завтрака сразу же выводили к кустам. Я иногда видел других рабов, но мне с ними запрещали общаться. Андроиды тоже на контакт не шли.

Но я ещё не потерял способность строить планы.

Неделю назад утром я уколол шипом безымянный палец на правой руке, а вечером заметил, что палец сильно отёк. Тогда-то и появилась моя идея. Вечером, принимая душ, я поджал этот палец, чтобы антисептик-заживитель на него не попал. Следующим утром палец отёк ещё сильнее. Я очень надеялся, что из-за него у меня начнётся заражение крови, андроиды не успеют ничего сделать, и я умру.

По-видимому, это могло сработать — сегодня я чувствовал, что у меня поднялась температура и начался озноб. Палец же болел и гноился.

К вечеру мне стало совсем плохо. В глазах всё двоилось, ноги подкашивались, меня бросало то в жар, то в холод, а сердце бешено колотилось.

Совсем немного потерпеть — и я смог бы уйти на своих условиях.

И тут ко мне подъехал андроид, схватил за запястье, навёл объектив главной камеры на мою опухшую руку, просканировал её и куда-то меня потащил.

Через минуту мы оказались в маленьком деревянном домике с операционным столом в центре. Андроид привёл меня к этому столу и прижал мою руку к его поверхности. В домик вошёл ещё один андроид и достал из шкафчика, висящего на стене, что-то похожее на секатор.

Я попытался вырваться, несколько раз пнул удерживающего меня андроида, но он не сдвинулся ни на сантиметр. Второй же андроид подошёл к столу, оценил обстановку и поднёс секатор к моему больному пальцу.

То ли секатор не предназначался для хирургических операций, то ли он был плохо заточен, то ли мой палец был слишком крепким…

Пытка продолжалась и продолжалась.

Я орал и быстро сорвал голос, перейдя на хрип, а андроид только крепче сжимал концы секатора, пока кость не хрустнула.

Потом андроид решил удалить мне и мизинец.

В этот момент я практически потерял интерес к происходящему. Боль достигла своего максимума, и во мне словно что-то вспыхнуло и перегорело. Наверное, сейчас я мог бы взять секатор и с его помощью легко и с улыбкой поочерёдно отрезать остальные пальцы правой руки.

После того как меня лишили двух пальцев, действия андроидов стали больше напоминать медицинское вмешательство. Они обработали мои раны, наложили швы и повязку, вкололи несколько лекарств, от которых прошла боль, упала температура и вернулись силы.

Мой план опять не удался.

Следующим утром я опять собираю ягоды оставшимися пальцами, а шипы впиваются в мою кожу.

Снова и снова.

Я стал идеальным рабом.

Я больше не сопротивляюсь.

И так проходит ещё несколько сотен одинаковых дней, пока я не вижу, как к кустам подъезжает огромный грузовик.

Он едет достаточно быстро, я выбегаю прямо перед ним, поскальзываюсь на грязи, падаю и даже успеваю почувствовать, как тяжёлое колесо ломает мои рёбра.

* * *

— Ваша честь? — услышал я чей-то взволнованный голос. — С вами всё нормально?

Я открыл глаза и обнаружил себя сидящим в кресле, похожем на стоматологическое. С моими рёбрами, руками и всем остальным было всё в порядке. Иллюзия постепенно рассеивалась, и вернулась память — я добровольно сел в это расположенное в одной из служебных комнат суда кресло… десять минут назад, если верить настенным часам.

— М-м… — промычал я, потому что горло свело спазмом и ничего толком сказать не получилось. По лицу потекли слёзы. — Не уверен…

Я обвёл взглядом присутствующих: три человека в бежевых медицинских костюмах с вышитым на груди логотипом «Клиника Сан Джунипер», моя помощница, кажется, Лиза, судебный пристав с хмурым лицом, имени которого я не помнил, и окружной прокурор — моя бывшая жена Эмма. Все вместе они составляли рабочую группу, задача которой состояла в том, чтобы продемонстрировать судьям округа, включая меня, новый метод уголовного наказания под названием «Глубокое цифровое воздействие на психику». По мысли его создателей, психика преступника должна была травмироваться так же, как это происходило в тюрьме. При этом несколько минут пребывания в созданной цифровой иллюзии могли равняться годам заключения, а наказуемый воспринимал всё так, как будто находился в реальности. Таким образом, проект «Белый медведь» теперь стал виртуальным, и его сценарии могли быть применены к кому угодно.

Эмма пристально и как будто с омерзением смотрела на меня.

— Как вам глубина симуляции, ваша честь? — спросил один из специалистов «Сан Джунипер», пока другой возился с медицинским сканером. — Согласитесь, отлично передаёт все ощущения! У вас сейчас палец от пореза бумагой не болит? — специалист прикоснулся к моей шее и снял с неё устройство погружения в цифровой мир.

— Что? — еле смог выговорить я. — От пореза бумагой?

— Ну, да. Демонстрационный сюжет глубокого цифрового воздействия на психику «Неприятность при работе со старыми бумажными документами» должен включать такой эпизод. У вас его не было?

— Не… было, — буркнул я, ощущая, как в левой половине груди нарастает тупая ноющая боль.

Специалист достал планшет, что-то в нём поискал и сказал:

— Странно. Вас загрузили в совсем другой сюжет…

— Срочно в больницу! — вдруг крикнул специалист со сканером, а я потерял сознание.

* * *

Ягоды. Синие ягоды. Я собираю ягоды.

Я собираю ягоды изодранными до мяса пальцами, но крови не видно из-за намертво въевшегося в кожу ягодного сока. У каждого андроида есть секатор, а у меня осталось ещё восемь пальцев…

И я собираю и собираю ягоды.

Что-то начинает пронзительно пищать, вспыхивает свет, в палату вбегает взволнованный врач. Потом появляются ещё двое.

Они опять ставят мне какие-то уколы, дают какие-то таблетки, цепляют к моей коже датчики очередных приборов, и мне, кажется, становится лучше. Я вижу, что мои пальцы на месте, и они вовсе не синие, что я в больнице, в безопасности, и все андроиды — исключительно дружелюбные… ребята.

Уже неделю я провёл здесь, но выздороветь не мог. Врачи не знали, что и почему со мной происходит. В суде у меня случился инфаркт, но это была далеко не единственная проблема. У меня постоянно, но непредсказуемо то поднималась, то опускалась температура, отказывали то почки, то печень, в головном мозге наблюдались очаги аномальной активности и всё время сильно болели руки, но боль не удавалось унять никакими препаратами.

Вчера ко мне приходил председатель суда и уговаривал не распространяться о том, что специалисты клиники «Сан Джунипер» ошиблись и загрузили моё сознание не в демонстрационный сюжет, а в сюжет-наказание для убийц, который к тому же был ещё не до конца проработан. По его словам, несмотря на то что «тестирование новой системы уголовных наказаний было связано с определёнными трудностями, её внедрение всё равно должно состояться в ближайшем будущем». Именно поэтому председатель просил меня не подрывать доверие к этой системе на самом старте.

Я подумал, что председатель вместо этого мог бы сказать что-нибудь более личное и более тёплое, но таких слов у него для меня не нашлось. В обмен на молчание о случившемся он от имени государства предложил мне крупную денежную компенсацию, и я на неё согласился, потому что, во-первых, сил на возражения у меня не было, а, во-вторых, расследование инцидента было не в моих интересах.

Я позвонил Эмме и попросил её прийти.

Эмма появилась вечером. Она была очень красивой в новом лёгком белом платье и совершенно неуместно словно бы светилась от радости.

— Это ты подменила сюжет, — сказал я без предисловий. — Не волнуйся, чип и линзы временно удалили, поэтому о нашем разговоре никто не узнает.

— Знаю я о твоих чипе и линзах, Тим. Я же прокурор! — усмехнулась Эмма. — И да, это я подменила сюжет. Убрала одну галочку, поставила другую. Всё было просто.

— Зачем?

— Хотела, чтобы ты страдал, — спокойно объяснила она. — Чтобы тебе было плохо так же, как мне, когда ты меня избил!

— Один раз…

— И что?

— Ты мне изменила.

— Это тебя не оправдывает! — воскликнула Эмма так громко, что у меня зазвенело в ушах.

Мы замолчали.

Она отвернулась от меня и смотрела в стену, но не уходила.

— Ты могла бы обратиться в полицию, — проговорил я.

— Да-да. Сделать тебя судимым и безработным, оставить нашего сына без хороших алиментов и наследства…

Почувствовав, что мои пальцы сводит очередным болезненным спазмом, я сжал руки в кулаки, чтобы Эмма этого не увидела.

— Всё ясно, — сквозь зубы почти прошипел я. — А теперь-то справедливость восторжествовала?

Она сначала взглянула на меня, потом на монитор с моими жизненными показателями и едва заметно кивнула.

— Прости меня, — сказал я.

Эмма тяжело вздохнула, встала и молча вышла из палаты.

Больше я её не видел.

В следующий год я так и не смог покинуть больницу — меня переводили из отделения в отделение и пытались лечить.

В итоге я оказался в психиатрическом подразделении той самой клиники «Сан Джунипер».

Каждую ночь меня мучили невероятно реалистичные кошмары о ягодной ферме и андроидах с секаторами; каждый день меня изводили спазмы в разных частях тела, причину которых специалисты так и не смогли найти. Мне сказали, что, вероятно, мой мозг был повреждён в результате глубокого цифрового воздействия, но никто не знал, как именно это случилось и что с этим делать.

Иногда бывали невыносимо страшные дни, когда мне казалось, что я до сих пор где-то собираю ягоды синими пальцами, а клиника мне просто мерещится. Этих дней становилось всё больше. Я сходил с ума, и мне не могли помочь.

Как-то я гулял по больничному парку и увидел в заборе открытую калитку. Я потоптался возле неё — вроде за мной никто не следил — и вышел на улицу.

Это была слишком спокойная улица.

Если по ней и ездили грузовики, они все были на автопилоте и физически не могли сбить человека.

Очень жаль.

И тут я увидел прохожего, который пил лимонад из стеклянной бутылки, и проследил за ним. Прохожий допил лимонад и выкинул бутылку в урну. Я подбежал к урне, вытащил бутылку, разбил её и взял самый крупный осколок.

* * *

Спустя два года

— Таким образом, внедрение новой системы уголовных наказаний «Глубокое цифровое воздействие на психику» позволило сократить количество тюремных учреждений на девяносто три процента, и, уверен, скоро мы сможем полностью от них отказаться, — докладчик сделал паузу и обвел взглядом аудиторию. — Мой доклад закончен, прошу задавать вопросы, — продолжил он.

— Вас не беспокоит, что процент самоубийств среди преступников, подвергшихся этому наказанию, слишком высок? — спросила женщина в полицейской форме, сидящая в третьем ряду.

— Вы думаете, каждый пятый — это слишком много? — ответил вопросом на вопрос докладчик.

— Да! И это не считая тех, у кого были обнаружены непоправимые проблемы со здоровьем!

— Связи между наказанием и суицидальными настроениями, а также между наказанием и проблемами со здоровьем не доказаны! Но мы обязательно подробно проанализируем всю статистику и сделаем соответствующие выводы, — твёрдо проговорил докладчик. — Даже преступники имеют право на определённый гуманизм, — добавил он и улыбнулся.