Профессионал (джен)

Сильв спотыкается, чуть не падает, поднимается и даже не успевает вскрикнуть, ойкнуть или испугаться: кто-то хватает его за шиворот и заталкивает под прилавок, щедро наградив тяжёлым пинком.

— Чш! Только вякни чего, дурак!

Мальчишка, послушно заткнувшись, обнимает под свитером отрез тёплого овсяного хлеба — куртки нет, брату отдал, он маленький, ему нужнее, — таращится на ноги хватавшего — ноги как ноги, в грубых армейских ботинках, судя по юбке поверх штанов, ещё и женские — и старается отдышаться после беготни, зажимая ладонью рот.

— Эй, миссис Никкалз! Как торговля идёт?

— Будет лучше, если купишь, Джеффри!

— А вы со мной потанцуете в воскресенье? Ну, у Уоттса?

— Обойдёшься! У меня муж есть.

— И где же, интересно, Себастьян-то? Далеко?

— Но-но, даже не думай. Вернётся — голову тебе оторвёт.

— О-о, простите!

Молодой солдат — Сильв не видит его, но сквозь сопли и страх чует запах армейской формы так же явно, как слышит в голосе женщины грубый и одновременно звонкий нездешний выговор, — смеётся где-то наверху.

— Так что случилось, Джеффри?

— Пустое, Энн, у Олдерсона хлеб опять стащили. Не видала? Кажется, это мальчишка из Гринов.

— Не-а. — Женщина скучающе сплёвывает под ноги и, судя по хрусту, грызёт сухарь. — Не моё дело.

— Ну, и к чёрту его, к воскресной службе точно вылезет. Грины-то каждое воскресенье в церковь вместо Уоттса ходят, видала?

— Ходят, и ладно. Может, этак намолят для нас побольше пуль, а?

Солдат уходит, скрипя ботинками, и Сильв с облегчением выдыхает и суётся наружу — лишь, как оказывается, затем, чтобы впериться взглядом в чёрные глаза и снова чуть не задохнуться от крепкой хватки: женщина, сгребя Сильва за ворот, выволакивает его вверх, как кота.

— Ну-ка, вылазь. Крал?

Сильв молчит, мотает стриженой головой и рассматривает торговку, — вот она, Энн, значит? Грины сами не так уж давно перебрались в Сток-он-Трент, — подальше бы от портов и авиазавода, бомб и немецких самолётов, и Сильв ещё плохо знает здешние имена и лица, но про Энн слыхал; зовут её иначе, она то ли итальянка, то ли ещё кто — Бог разберёт, да и не пойми чьей веры — крест носит не так, как порядочные католики, а муж у неё из местных, да вот только на войне, далеко.

— Ах, точно! Ты малявка-Грин, брат Мадлен и сын Лизы. Ваша фамилия у всех на носу написана.

Сильв машинально чешет нос, вздрагивает на отрезвляющую пощёчину и только сейчас понимает, как ему холодно.

Энн смотрит с интересом, недовольством и какой-то жалостью, склонив голову набок.

— У тебя нет куртки?

— Да, да, — кивает Сильв, наконец-то с облегчением шмыгая носом, и утирает сырое свободной ладонью. — Не. Есть она. У брата. По очереди…

— Чтоб тебя!

Женщина некрасиво кривится, сморщив орлиный нос, вздыхает, наклоняется, опираясь на прилавок — видно, мешает живот: Сильв и не сразу заметил из-за куртки, что Энн на сносях, — и бесцеремонно шарит в его карманах, чуть ли не выворачивая подкладки.

— Эй! — возмущается Сильв, безуспешно пытаясь перехватить руку, и чуть не роняет из-под свитера спрятанное.

— Мышь ты церковная, бля! — Энн что-то добавляет и смачно ругается на чужом языке, сплёвывает в сторону, найдя в левом кармане пару фунтов мелочью, накидывает ему на плечи что-то из разок ношеного, но свежего: теперь-то точно становится понятно, что здесь продают конфискат — и, развернув, грубо подталкивает в спину.

— Э…

Мальчишка хочет закричать, выругаться именем божьим и помянуть мать Марию, словом, сделать всё то, что в семье Гринов из поколенья в поколение запрещено, — а потом потребовать обратно деньги, обидеться и извиниться, что угодно и всё сразу, — но только мнётся, хрустя снегом, придерживает одной рукой расстёгнутую тёплую куртку на вырост, а другой — овсяный хлеб, и молчит, хлопая ресницами.

— Чего уставился? — Энн щурится; до Сильва только сейчас доходит, что даже сквозь зимний мороз она выглядит загоревшей и горячей. — Я сегодня добрая. Кыш!

Сильв, как и подобает порядочному христианину, кланяется и машет торговке в знак благодарности, — а та, закатив глаза, показывает ему язык.