Пленник сфинкса (джен)

Странный незнакомец честно оплатил мою работу. До того, как отдать ему скарабея, я тщательно исследовал его, подозревая, что он скрывает какую-то тайну, но нет. Это была всего лишь драгоценная безделушка, без тайников. И тем более непонятна мне была заплаченная за него сумма.

Караван увез странного незнакомца, а вместе с ним и скарабея. А я остался в нашем занесённом песками поселке — со своим грехом и с золотом, заплаченным за него.

В первую же ночь после того, как уехал мой заказчик, я спал плохо. Тело мое словно горело в огне, я метался, сны были беспокойны и тревожны. Я просыпался, жадно пил тепловатую воду и снова без сил валился в свою растерзанную постель.

Во сне мне почему-то явился убитый мной человек — первый из тех, чья кровь обагрила мои руки. Мой нож вспорол ему живот, и он окровавленными руками пытался удержать, запихать обратно извивающуюся массу кишок. Кровь текла по одежде ему под ноги, и он оставлял после себя багровые следы. Неподвижное лицо было серым и отрешённым, покойник шел к моей кровати осторожно, словно подкрадываясь, и ночной свет играл на шевелящихся внутренностях.

— Я нашел тебя, — прошептал он удовлетворенно. — О, как долго я тебя искал!

— Искал? — ошеломленно переспросил я, резко сев в постели. Я думал, что все еще нахожусь под властью сна и болезни, но мертвец разрушил эту мысль. Он приблизился ко мне, осторожно тронув за плечо, и на его сером от потери крови лице, присыпанном пылью и песком пустыни, расцвела улыбка — ужасный зловещий оскал — мертвые мутные глаза загорелись призрачными огнями, когда он понял, что касание его не бесплотно. Оно было ощутимо, реально, и на моем плече остались отпечатки его окровавленных рук.

— Искал! — прошелестел он страшным голосом. — Мы все искали тебя — те, кого ты лишил жизни и достойного погребения и обрек на вечное скитание в темноте! Я нашел тебя!..

С криком соскочил я с кровати и отпрыгнул прочь от страшного призрака, но в темном углу за моей спиной зашевелилась другая фигура, в лунный луч вступил тощий торговец, которому я свернул шею и сбросил в каменоломню, присыпав щебнем и сухой землёй.

Он так и шёл на меня — нелепо свесив голову набок, протягивая ко мне свои длинные худые руки, похожие на высохшие корни деревьев.

— Мы нашли тебя, — прогнусавил он. Его разбитое при падении в шахту лицо было залито чёрной кровью, нос раздроблен, вывихнутая челюсть болталась.

С криком запустив в него первым, что подвернулось под руку, я кинулся к дверям, но и там меня поджидали страшные призраки. Отталкивая друг друга, они старались протиснуться в комнату и тянули ко мне свои мёртвые руки, и каждое прикосновение холодной плоти было как ожог.

От навалившегося ужаса я завопил и заметался по комнате, но всюду видел одно и то же — мёртвые лица убитых мною. Призраки скалили зубы, словно нарочно выставляли напоказ увечья, нанесённые мной, хохотали страшными голосами. И каждого я помнил — безжалостная память не похоронила ни одного. Окружив плотным кольцом, они теперь склонялись, желая жадно прикоснуться ко мне, оставив кровавый след своих рук на моем лице, ущипнуть, стиснуть до боли в мёртвых пальцах кожу, вырвать клок волос, разодрать посиневшими ногтями до крови.

И лишь один мертвец стоял отдельно. О, я узнал бы его из тысячи других! Все прочие были одеты в истлевшие одежды, в которых я торопливо похоронил их в пустыне, трусливо озираясь по сторонам. Этот же был полностью замотан в погребальные бинты, лишь одна рука его была свободна, да лицо, искаженное мукой, было мне до дрожи знакомо. Его полуистлевшие пальцы царапали черными ногтями грудь, словно отыскивая вещицу, которую я украл у него, широко раскрытые высохшие глаза, прежде выражавшие ужас, теперь горели горячим чувством, и название ему было — надежда.

Это он привел всех с собой, он поднял их, разбросанных по пустыне, нашел путь ко мне и указал на меня своим истлевшим пальцем! Я не знал его при жизни, не сделал ему ничего дурного, да я и родился-то на сотню лет позже его смерти — но именно он жаждал моей смерти больше остальных.

— За что, за что! — возопил я, подползая к нему на коленях и протягивая к нему руки.

— Ты сам пришёл, — выдохнул призрак. — Ты займёшь мое место, и я буду свободен.

От ужаса все потемнело и смешалось в моей голове, я почувствовал в горле приступ удушья. Что?! Как?! Оказаться в том богатом саркофаге?! Пережить страх, безумие, отчаяние и бессильную истерику и остаться запертым там навсегда?!

— Никогда!

Я рванул к выходу, расталкивая переломанные мёртвые руки, цепляющиеся за мою одежду, волосы, расталкивая призраков, пробиваясь к свободе через их душные тяжёлые тела, навалившиеся на меня. Но их было слишком много, они крепко держали меня и тянули в черноту и ужас, как утопленника тянут на дно камни. Свет уже мерк в моих глазах, ужас сжимал ледяными щипцами грудь, не давая вздохнуть, и всё мое существо превратилось в сгусток сплошной боли и отчаяния, когда я вдруг снова услышал этот звук.

Звон серебряного колокольчика.

Урча, полосатый серый кот потерся головой о мое мокрое, дрожащее от страха лицо, и я с невероятным облегчением обнаружил, что комната моя пуста: нет ни единого пугающего призрака, нет пятен крови на мне и на стенах, которые покойники лапали ладонями. Все исчезло, как и не было ничего, а сам я, оказывается, лежал, распростершись, на полу, и тело мое полыхало от болезненного жара. Я тихо заплакал, уткнувшись в мягкую шерсть моего спасителя, а он мурлыкал и ласкался.

Что это было? Наваждение, сон? Бред, вызванный болезнью? Но откуда тогда взялся этот странный зверь, щурящий теперь желтые, как августовская луна, глаза? Я поднялся и схватил его на руки, ощущая приятное тепло пушистого тельца, и боль медленно начала покидать мою истерзанную грудь.

Обессилевший, прижимая к себе кота, я рухнул в постель и провалился в сон.

... Утром я проснулся совершенно разбитым. Кот, свернувшись клубком, спал у изголовья, тихо мурлыча.

Боль больше не терзала целиком мое тело. Она стекла с кожи, словно вода, и всё же в одном месте на груди она все еще жила, пульсировала, напоминая мне о ночном кошмаре. В чашке с водой я рассмотрел это место хорошенько, и волосы зашевелились от ужаса на голове.

Там, на груди, растопырив суставчатые лапы, синел скарабей.

* * *

Удача отвернулась от меня навсегда, и жизнь превратилась в ад.

Кто сказал, что ночь — время призраков? Это неправда; призракам нет дела до того, под каким светилом им идти к своей жертве, свет солнца им не помеха. Торгуясь с продавцом лепешек на базаре или беседуя со знакомыми на улице, я в толпе мог увидеть мёртвые лица, разыскивающие меня.

Мои мертвецы следовали за мной по пятам, настигали всюду, даже частые переезды с места на место не помогали. День-два покоя — и вновь они настигали меня. И при виде их полуразложившихся фигур, тяжело передвигающихся между не замечающими их людьми, мне становилось страшно и дурно настолько, что я бросал все и убегал прочь.

Иногда мертвец подбирался поближе ко мне, и я замечал его слишком поздно. А он, посмеиваясь, своими мёртвыми губами нашептывал что-то живому, оказавшемуся рядом. Человек вдруг поднимал на меня глаза, и в его взгляде было отвращение и ненависть, а мертвец скалил свои гнилые зубы и смеялся...

От этого постоянного ужаса мне казалось, что я схожу с ума, да и все так думали, глядя на моё внезапно переменившееся поведение. А я лишь подтверждал злобные шепотки за своей спиной, с криками ужаса срываясь с места, когда невидимые никем призраки хватали меня посреди шумной толпы.

Злые языки поговаривали, что я заразился чем-то в гробнице, и мои странные синяки — скарабеи, украшавшие теперь почти все мое тело — были тому подтверждением. За краткое время я постарел, мои чёрные волосы стали абсолютно белы, спина сгорбилась от постоянной привычки уворачиваться от ударов злых духов, глаза почти ослепли оттого, что спал я теперь мало и беспокойно. Меня стали сторониться, и скоро общество живых людей стало для меня роскошью. Отныне я был обречён на общение с мертвецами, и моим единственным обществом были мои грехи. Если бы вы знали, сколько раз я пытался умилостивить разгневавшихся на меня богов! Какие щедрые жертвы я им приносил, как рыдал в храме! Но боги оставались слепы и глухи к моим мольбам, и сквозь слёзы я видел поднимающегося по ступеням храма призрака в погребальных пеленах.

Он словно впитывал в себя мою утекающую жизнь. И чем слабее и дряхлее становился я, тем он становился более плотным. Его изломанное предсмертной мукой тело выпрямилось, истлевшая рука посветлела, а иссохшее лицо разгладилось настолько, что перестало быть пугающим. Но это-то ужасало меня более всего.

Наверное, я скоро бы умер, если бы не мой пушистый защитник.

Кот всюду неотступно следовал за мной и, казалось, оберегал меня. Призраки отчего-то боялись его; иногда он начинал играть, хватая их лапами за ветхие одежды, и они с шипением отскакивали, не позволяя животному к себе прикасаться. А кот бесился и прыгал, и сторонний наблюдатель верно, решил бы, что он хватает когтями пустоту. Но и кот не мог быть со мной вечно — он иногда убегал по своим кошачьим делам — и тогда призраки со зловещим хохотом наступали, и я бежал, бежал, бросив все, в никуда, лишь бы только избавиться от настигающих меня грехов...

Кто мог помочь мне? Наверное, никто. Колдуны, лекари, к которым я обращался, снабжали меня амулетами и лекарствами, да всё без толку. Вероятно, проклятье мумии было сильнее их чар, а может, они просто не желали помогать мне, злорадствуя, что кара настигла такого негодяя, и я уже готовился к самому худшему. Рыдая, кляня себя и странного незнакомца-заказчика, ограбленного мной покойника, я отчаялся и желал лишь одного — повидать перед смертью родителей, о которых не вспоминал долгие годы своей непутёвой жизни.

Отец встретил меня неласково. Дурная молва летит быстрее ветра, он знал, как я жил все эти годы, а потому стыдился меня. Он вытолкал меня прочь, не позволил находиться в его доме, и я, выброшенный им на улицу, не смог даже подняться сразу. Старше меня на тридцать лет, он был сильнее и здоровее — но даже видя мое бедственное положение, в его сердце не нашлось для меня жалости.

— О, конченый я человек! — рыдал я, грызя в отчаянии сухую землю. Приближалась ночь, я уже слышал зловещий хохот догоняющих меня призраков, и кота рядом не было... и отец не сказал мне на прощание ни единого доброго слова и не позволил матери обнять меня!

Был ли во всем свете человек несчастнее?

Впрочем, материнская любовь сильнее отцовского гнева. Мать всё же выбралась ко мне и помогла подняться. Она отёрла мои слезы и прижала к своей груди, как когда-то в детстве, и я на миг ощутил её защиту, как когда-то в детстве — блаженство и покой, такой желанный и такой нереальный.

— Что же ты натворил, сынок! — шептала она, целуя моё морщинистое лицо. — Что же ты наделал!.. Ведь ты погубил, погубил свою жизнь и свою душу!

— Я знаю, мама, — шептал я, обнимая. Как хорошо мне было сейчас! Наверное, испытав напоследок такое блаженство, я согласился бы и умереть, но у матери были свои планы на этот счет.

— Помнишь твоего дядю по отцовской линии? Его все считали колдуном, — произнесла мать. — Когда у тебя были судороги, он играл тебе песенки на флейте, и ты успокаивался. Он говорил, что тебя за ноги и за руки дергают злые духи, а он их отпугивает. Вот эта флейта, — мама вложила в мою исхудавшую ладонь этот нехитрый инструмент. — До сих пор она помогала нам. Ничего с нашим домом дурного не случалось все эти годы. Может, и тебе она поможет?

Ее тёмные глаза истаивали слезами, но она улыбалась.

Ах, знал бы я тогда цену этой улыбке!..

Впрочем, ничего не изменилось бы. Ничего...