Лишний человек (джен)

Дожидаясь машину, чтобы ехать в театр, Вера вдруг заметила, что старая липа напротив их подъезда уже отцвела. Рано в этом году. Что ж, лето выдалось жаркое. В ее детстве все было не так. Цветение липы приходилось ровно на середину летних каникул и заставляло с тревогой заглянуть в календарь — сколько еще деньков осталось до первого сентября? И с облегчением отметить — много. Хотя к безмятежному отдыху с каждым днем примешивалось по капле горькое осознание, что осень все ближе. А теперь — да пропади оно пропадом, это лето, скорее бы сентябрь и дожди, и чтобы все было уже позади, все уладилось и разрешилось само собой. Какая детская мысль… ничто не уладится само собой.

Улицы были пусты в этот ранний час, и они домчались за считаные минуты. Надо успеть побольше с утра, пока тяжелый жар раскаленного мегаполиса не придавил их всех к земле, не вытеснил из головы остатки мыслей, не прошелся неумолимым катком по рабочему расписанию. Хотя, возможно, дело было вовсе не в жаре. Сроду Вера не искала себе оправданий в погодных условиях. И вообще никаких оправданий не искала. Работа есть работа. Берешь и делаешь. Проблема была вовсе не в погоде, и не она одна это понимала, но помалкивала пока. Да и что она могла бы сказать?

В театре было прохладно, даже гулял легкий ветерок. Черт его знает, как это им удается, но вентиляция тут устроена хорошо. Иначе была бы совсем погибель. Впрочем, Дима все равно страдал от жары, шумно отдувался и поминутно вытирал испарину бумажными платочками. На лбу у него оставались крохотные белые клочки, он стряхивал их по подсказке Веры, но они снова приставали к мокрой лысине. Дима — художник-постановщик, свой человек, старый и надежный коллега. Когда-то давно, в самом начале, у них чуть не завязался роман, но юной Верочке хватило ума не осложнять и без того запутанную ситуацию, и она устояла перед искушением. А в сентябре его внучка пойдет в один класс с ее младшим.

— Умойся, — посоветовала Вера. — Воду только похолоднее сделай. И шею намочи.

Дима послушно отправился умываться. Через приоткрытую дверь доносился шум пробуждающегося театра. Скоро закрытие сезона, гала-концерт. Потом какой-то фестиваль и гастроли, тот нашумевший спектакль с Лоэнгрином в перьях. Потом конкурс, и Вере надо будет сидеть в жюри. Потом наконец небольшой перерыв на мелкий ремонт перед новым сезоном — как раз у Димы, в живописном цехе. Но он обещал, что все успеет. А в сентябре премьера. Все идет своим чередом.

— Уф, ну вроде получше стало, — Дима помотал головой, и от него во все стороны полетели брызги, как от мокрого спаниеля. — Хотя все равно… В отпуск надо. Я прямо, знаешь, ни на чем сосредоточиться не могу. Как будто вместо мозгов вата. Я там кое-что вчера набросал, отправил тебе. Ты видела?

— Нет.

— А я ведь тебе написал. Где это… Черт, нет, не написал. Я же говорю — совсем голова не соображает. Ну ладно, сейчас. Вот.

Вера достала очки. Отличный эскиз, все строго по ее указаниям, ничего не упущено. Очень красиво. Но не идет ни в какое сравнение с прежними его работами. Просто старательно расписанный задник. Она постаралась скрыть разочарование. Художника легко обидеть, а Димка всегда воспринимал критику болезненно. С этой его слабостью считались, руководство Димой дорожило. На его эскизах ощущался и шум листвы — без единого дерева на сцене, и упоительный ветер — без всякого ветродуя за кулисами. Он умел распахнуть во всю стену неохватное небо, в которое хочется упасть, и сжать огромное пространство в удушливый каменный мешок, и еще много чего. Но… но не на этот раз.

— Ну что скажешь? Похоже?

— Да, хорошо. Ларинский дом я бы поменяла. Чтобы было так, знаешь, поживее. Такой синий зимний свет в окне. Натоплено в комнатах, натоптано в сенях… Это провинциальная усадьба, старый дом, деревенские соседи. Надо, чтобы был контраст со столичным балом — холодным и торжественным.

— Да я и хотел, чтобы контраст. Я вот тут… Ну ладно, я еще подумаю, — Дима заметно расстроился. — А второй бал как?

— Отлично. В самый раз. Мы тут колонны просто передвинем, да? Здорово придумано.

Придумано было не слишком здорово, довольно банально, но получше, чем все остальное.

— А сад как тебе? Я сначала думал сделать прямо вот тут крыльцо, а потом решил — не надо, пусть будет условность.

— Хорошо, пусть условность. Тут главное настроение передать. Ларинский сад — это такое… Тут тоже эта провинциальность. Они варят варенье, отгоняют мух… Кругом осень. Пахнет опавшей листвой и яблоками. И это, как его… Весь день стоит как бы хрустальный. Понимаешь? Это вообще главное. «Онегин» — это очень осенняя по духу история. Неважно даже, что потом у них там зима… На самом деле для всех это осень, для кого-то — вполне плодоносная, для кого-то — преждевременная, а для кого-то — вместо так и не состоявшегося лета.

— И для Ленского осень? Что же в нем осеннего?

— В Ленском — ничего. Поэтому он не дотянул до финала и отбыл в край вечной весны, по которой тоскует в предсмертной арии. А остальные живут в этой осени, с вареньем, с остывающим солнцем, поредевшей листвой, со сбором немудрящего урожая, последним теплом и первыми заморозками.

— Н-да. То есть это не Онегин тут лишний человек, как мы писали в школьных сочинениях, а Ленский.

— Если угодно. В некотором смысле.

— У Вани должно хорошо получиться, — кивнул Дима. — Он умеет устроить… вечную весну. Ты видела его Ленского в Шатле? Ну того, старого еще? Там в него Онегин всю обойму разрядил на дуэли. И, знаешь, я когда сам это увидел, подумал — а и правильно! Того Ленского явно одной пулей было не уложить. Очень уж был напористый.

— Это еще что, — отмахнулась Вера. — Я видела Ленского, который застрелился сам. Ленского, которого нечаянно подстрелил проходивший мимо охотник. Ленского, которого задушили, и Ленского, которого переехали мотоциклом. Ленского, который выжил и уполз. Ленского, который потом являлся Онегину окровавленной тенью и демонически хохотал. Богатая роль.

— А Онегин у нас кто будет? Я уже спрашивал вроде, да все забываю.

— Сёма.

— Кто?

— Кривобоков.

Дима перестал шуршать эскизами и озадаченно поднял на нее глаза.

— А это кто? Из молодых?

— Да не так чтоб… Он у нас в прошлом сезоне пел. Болконского и Яго.

— Не помню, — беспомощно сказал Дима. — Болконский?

— И Риголетто еще. Ты сам спектакль помнишь? Твое ведь детище.

— Конечно помню! Я вроде еще из ума не выжил, — обиделся Дима.

— Ну вот. Он там пел. Весь сезон, бессменно.

Дима смотрел на нее непонимающе.

— Вы еще с ним обсуждали, делать или нет балкон для Джильды. А на генеральном прогоне она оттуда свалилась, а Сёма ее поймал. Не помнишь? Ладно. А кто пел в «Отелло», это помнишь?

— Ну… Роман вроде пел. Да точно, Роман!

— Да. А еще? Он ведь потом уехал. Кто был вместо него?

— Ну… вместо него… я не знаю.

Вера поднялась.

— Идем.

— Куда?

— Я его тебе покажу.

В фойе Вера уверенно прошагала вдоль вереницы фотографий на стене и остановилась у входа в атриум. Вот он, «Риголетто». Сёма в костюме шута — не смешной, а страшный, изуродованная скособоченная фигура, грязный воротник съехал в сторону, издевательская ухмылка и затаенный страх в глазах. Герцогский дворец на заднем фоне — бархатные портьеры как будто в пятнах плесени, скульптуры замерли в странных мучительных позах, мраморные колонны словно изъедены червями, и сама фотография, кажется, источает запах тлена. Дима шумно вздохнул. Не всем понравилась эта его работа, но сам он был ею доволен. Она и впрямь вышла незаурядной.

— Вот Сёма, — Вера постучала пальцем по стеклу. — Вспомнил? А вот еще, смотри.

Рядом висела фотография с премьеры — команда постановщиков на сцене, в одном ряду с артистами, все раскланиваются с глупым и счастливым видом. Это был большой успех. Дима держит за руку Джильду, а сам в это время отвернулся к Сёме и что-то ему увлеченно втолковывает.

— Ну, вспомнил?

— Вспомнил, — Дима смущенно кивнул. — Да я и так помнил, просто… Это у меня с головой что-то. Переутомился, наверно, в отпуск пора. В Кисловодск.

Вера не смогла ему объяснить, что не так с эскизами, и Дима ушел в недоумении. Все на месте, не придерешься… но чего-то не хватает. С «Онегиным» так нельзя, он не прощает ошибок. Верди сам прогнет под себя любого постановщика, «Дон Жуан» всегда прорвется к зрителю. А «Онегин» в неумелых руках превратится в ничто. Ладно, еще есть время все обдумать.

Лишний человек… Да, так писали в сочинениях в ее детстве. Теперь уж не пишут. И лишний человек здесь не Онегин и никакой не Ленский. Лишней она ощущает себя сама. Ей не нашлось места в этом спектакле. Нет, она еще может петь, и неплохо. Но… надо уходить вовремя. Сдавать позиции с достоинством. Сцена предъявляет женщинам больше требований, чем к мужчинам. Так было всегда, и ничего не изменилось.

Все были удивлены тем, как легко и решительно она сама поставила точку в своей карьере певицы. И «Онегина» ей отдали под впечатлением от этого ее решения — пусть утешится новой игрушкой, какое-никакое развлечение, она заслужила. Вера это понимала. На это и рассчитывала: в Славике не посмеют отказать звезде, которая так безропотно уходит на пенсию. У нее и формально все в порядке — когда-то давно она исхитрилась окончить режиссерские курсы. Ерунда, понятно, профанация, но диплом в наличии. А опыта и понимания у нее побольше, чем у тех, кто берется за постановку оперы, не зная ее изнутри. И хотя работа режиссера — это совсем не то же самое, что выходить к публике самой, но Вера взялась за дело с воодушевлением. А теперь... теперь недовольна и собой, и Димой. И с Чайковским что-то не то.

Жарко, да. Все списывали свою подавленность на жару, на этот белый зной, от которого темнеет в глазах. Но дело не в погоде. Все началось еще раньше, просто они не сразу это поняли. Больше всего это было похоже на начало душевной болезни, но она ведь не могла поразить сразу всех людей? Пусть даже не всех, но очень многих. И она распространяется, расползается с каждым днем. То один, то другой невзначай пожалуются в разговоре, что как-то все не так… Еда потеряла прежний вкус, любая музыка наскучила, в голове ни единой свежей мысли, и воздухом не получается надышаться даже после грозы. Все говорят: чертова погода, возраст, здоровье, и вообще — чего вы хотите от жизни в мегаполисе? Но дело не в этом.

Дима, когда уходил, остановился в дверях и вдруг спросил: «Слушай, а я опять забыл, кто у нас Онегина-то поет?» И глянул на нее испуганно. Он сам понимал, что происходит что-то странное. «Не решили еще», — ответила Вера устало.

Сёма исчезал и раньше. Обычно ненадолго, но иногда пропадал без вести по полгода. Вера привыкла к этому, не тревожилась и ни о чем его не спрашивала. Захочет — сам расскажет. А если все-таки спрашивала, Сёма отвечал и объяснял — уж как умел, так и объяснял.

Но на этот раз все было не так. Он пропал без предупреждения, и вместе с ним исчезло что-то еще. Им надо было спохватиться раньше, но Сёма почти убедил их, что ничего по-настоящему плохого с ним случиться не может, и они забеспокоились не сразу.

Первым неладное почуял Ваня. Он рассказывал в буфете какую-то байку из своего бурного сценического прошлого и вдруг был перебит вопросом: «Погоди, а Сёма, про которого ты говоришь, это кто?» Ваня поперхнулся чаем и замолчал. Спрашивала Алиса, которая только за последний сезон пела с Сёмой в двух спектаклях, и они все вместе много раз пили кофе за этим самым столиком. Ваня перевел взгляд на Романа, но тот тоже смотрел вопросительно, ожидая ответа. Так оно все и обнаружилось.

Никто в театре не мог вспомнить Сёму. Его словно стерли ластиком из человеческой памяти. Следы, правда, остались: у многих в телефонах были его фотографии с репетиций или совместных посиделок в кафе. Но однажды Вера в очередной раз полезла в телефон, чтобы напомнить забывчивому собеседнику, кто такой Сёма, и обнаружила, что фотографии сами собой исчезли. То же произошло с телефонами у остальных.

Только АВОТиЯ крепко вцепился в свои воспоминания и пока что держался. Сёму еще можно было увидеть на общих фотографиях в фойе, его имя осталось в программках и афишах, и записи спектаклей с его участием никуда не делись. Увидев их, люди светлели лицом и восклицали: «Ах да, точно, что это я!» А отвернувшись, тут же снова все забывали.

Растерянность перешла в беспокойство, беспокойство — в отчаяние, которое они старательно прятали друг от друга, пока Саша с присущей ему прямотой не спросил однажды: «Это значит, что его больше нет?» Никто ему не ответил. Но Сёмы действительно нигде не было. Он не отзывался на звонки и сообщения. Сведения, которые им удалось раздобыть, были, с одной стороны, предельно конкретными, а с другой, окончательно заводили в тупик.

Им удалось установить, что последний раз Сёму видели в Лондоне, где он пел Риголетто. Это был заключительный спектакль, он прошел удачно, и после представления все отправились в паб пить пиво — вечер выдался не по-весеннему жаркий. «Риголетто» — короткая опера, совсем малютка, и час был сравнительно ранний, но все пришли в хорошее настроение и разъехались по домам уже глубокой ночью. Паб потом удалось отыскать, но на этом все следы обрывались. Саша очень долго и терпеливо расспрашивал перепуганную лондонскую Джильду, которая была толковее прочих и, приложив немало усилий, сумела сосредоточиться на воспоминаниях и удержать в голове предмет разговора. «Это точно было за полночь, — испуганно повторяла она, плохо понимая, чего от нее хотят. — Совсем уже поздно… Мы последними уходили. Я такси ждала у входа, он тоже остановился, мы поболтали еще. Мне показалось, он опять был какой-то…» — «Какой?» — «Ну типа загрустил». — «А он разве был грустный до этого? Вроде все говорят, спектакль хорошо прошел, все веселились». — «Это да. Но он еще до того, до спектакля… Как будто подавленный был. Или больной. Но спел потом так хорошо, я и забыла. А тут мы стоим, и я вспомнила. Предложила его подвезти тоже на такси, он отказался, говорит, близко же совсем, пешком можно дойти. И пошел. Через парк вроде». — «А парк разве на ночь не закрыт?» — «Не знаю. Но он в ту сторону пошел, я запомнила. Я ему вслед посмотрела, там деревья такие темные и над ними луна. И все такое… ненастоящее немного, как декорация. И вот он туда пошел».

Толку от всего этого было мало. Саша посидел в пабе, прошелся до парка. Ни на какие мысли это его не навело. Лондонская квартира, в которой останавливался Сёма, была уже сдана следующему жильцу. И опять никаких следов, даже вещей его там не осталось.

От полиции проку было еще меньше. Ваня засомневался, стоит ли туда обращаться: «А так можно? Они не разузнают чего-нибудь лишнего?» Но Саша и слушать не стал, а Вера отрезала: «Если узнают лишнее, пусть это будет ему уроком. Чтобы не пропадал, никого не известив».

Ваня опасался напрасно. В полиции не только не узнали ничего лишнего, а и вообще ничего не узнали. Полицейские оказались так же беззащитны перед страшным вирусом забывчивости, который поразил всех вокруг. Дело было заведено, но не двигалось с мертвой точки. Саша ходил в полицию, как на работу, писал жалобы, скандалил, один раз, кажется, даже подрался и сам чуть не загремел за решетку, но все было зря.

Оставалось только самим ломать голову над тем, что произошло тем мучительно жарким вечером в полнолуние неподалеку от входа в парк.

Когда Саша сообщил им из Лондона то немногое, что удалось узнать, они съездили в Сёмину квартиру — без особой надежды что-нибудь прояснить, и даже не для того, чтобы отогнать сомнения в его существовании, а просто… ну не сидеть же сложа руки. Уезжая, Сёма оставил ключ консьержке, чтобы поливала цветы. И она исправно поливала их два раза в неделю, хотя и не смогла ответить на вопрос, а кто, собственно, в этой квартире живет. Зато она узнала Веру и согласилась открыть им дверь.

Это было похоже на непрошеное вторжение, и они замешкались на пороге, не решаясь потревожить солнечную тишину в пустых комнатах. Только беспардонная Люша, не чувствуя ни малейшей неловкости, сразу зацокала каблуками по коридору, с любопытством разглядывая все вокруг. Консьержка принялась смахивать с подоконника пыль и мелкий сор, который занесло в приоткрытое окно.

Если бы они знали, что искать, возможно, ключ к этой загадке и нашелся бы. Какой-нибудь пустяк намекнул бы им, куда обратить мысли, за что зацепиться. Но они не знали, они слепо вытягивали руки в пустоту и даже не разочаровывались, хватая пальцами воздух.

Впрочем, может быть, Саша… Он утром кратко написал, что, кажется, нашел что-то интересное. Вере удалось отвлечься от этого и сосредоточиться на работе, но теперь, когда все запланированные дела остались позади… Когда бьет на часах бездействия час и час отстраненья от дел повседневных… Она все-таки заставила себя сначала проверить почту, выпила стакан воды, узнала у дочери, когда везти детей в бассейн, и только после этого набрала Сашин номер.

Он ответил не сразу, а когда ответил, стало ясно, что она не вовремя. Сашу было плохо слышно, что-то шумело — не то двигатель, не то струи дождя.

— Долетел нормально, в такси уже еду. Тут такой ливень, не представляешь! А у вас все жара? Ужас, держитесь там. У меня, знаешь, тоже давление…

— Есть новости?

— Что? Алло! Плохо слышно. Я скоро уже на месте буду, перезвоню, ладно? Мне еще надо что-то купить, ты говорила, сбрось отдельным сообщением. Ну все, давай, я перезвоню!

Вера медленно опустила руку и положила телефон на стол. Ничего она не просила купить, что за ерунда! Чтобы не тревожиться, она попыталась разозлиться. Какие-то детские игры в конспирацию. Зачем это? Не хватало еще, чтобы Саша во что-нибудь влип. Мало у них забот! Но пока не было похоже, что Саша влип. Голос его звучал твердо и беспечно, даже, пожалуй, радостно. Значит, новости все-таки есть. Лишь бы не наделал на радостях каких-нибудь глупостей. Не надо забывать об осторожности. Особенно теперь.

Теперь, когда их суперспособности больше не действуют.