Наказанный развратник (джен)

Саша вышел из комнаты за портьерой первым и сразу столкнулся нос к носу с Сундуковым. Оба попятились от неожиданности, и Саша почувствовал, что наступил кому-то на ногу.

— Вы чего здесь в такую рань? — спросил Сундуков, наблюдая, как вслед за Сашей выходят все остальные.

— Обсуждаем концепт спектакля, — бодро отрапортовал Ваня, ничуть не смущаясь тем, что посторонний человек обнаружил их тайное убежище.

Сундуков посмотрел на Сашу. Саше стало не по себе.

— Я уже ухожу, — сказал он.

— Да куда ты? — возмутился Ваня. — Погоди! — и для надежности покрепче ухватил Сашу за рукав.

Саша оглянулся на Сундукова. Сундуков промолчал.

— Мне пора, — повторил Саша.

— А пошли в буфет, — вдруг предложил Сундуков. — Все равно пока никого еще нет. Кофе хоть выпьем спокойно. А?

В буфете действительно было спокойно, даже чересчур. После краткого обмена дежурными фразами повисла томительная пауза. Саша чувствовал, что именно он является ее причиной, и, ощущая свою ответственность за эту неловкую тишину, силился придумать какую-нибудь реплику.

— А Роман-то где? — спросил он наконец. — Ему ведь репетировать надо.

— Нет, ему не надо, — задумчиво сказал Сундуков. — У него не получается, ему в Цюрих лететь, он уж чемодан собирает. Может, Тотоша…

— Из Тотоши такой же Лепорелло, как из меня Командор, — сказала Вера.

Сундуков перевел на нее серьезный взгляд.

— Ну а что, в тебе есть что-то такое… леденящее. Только будь ты Командором, Дон Жуан бы живым в самом начале не ушел. И это была бы самая короткая опера на свете. Но я вообще о другом хотел с вами поговорить. Я так думаю, мы переделаем начало первого акта. Дон Жуан там не будет прыгать с балкона, а культурненько выйдет через дверь.

На мгновение все онемели, только Ваня закашлялся, поперхнувшись чаем. Вера опомнилась первой и вежливо поинтересовалась:

— Ты не… того… не перегрелся на летнем солнышке? Чтобы Сёма не прыгал с балкона? Да это лучшее, что есть во всей сцене.

— Мы ведь это обсуждали уже, зачем по новой? — нахмурился Сёма.

— Верочка права, — сказал Ваня. — Непременно надо, чтобы кто-нибудь прыгал. Это бурная сцена, тут нужна динамика, драйв!

— Я тоже думаю… — начал Саша, но его слова потонули в общем потоке возмущения.

— Да погодите вы! Невозможно же работать, никто не слушает! — вдруг сказал Сундуков с интонацией, подозрительно напоминающей Великовского, и все снова оторопело замолчали. — Дайте договорить! Сёма прыгнет конечно. Чего бы ему не прыгнуть… Во-первых, это красиво. Просто он прыгнет не в начале первого акта, а во время увертюры.

— Точно! — обрадовался Ваня. — И прямо в зрительный зал! Ныряние со сцены, так это называется? Звучит увертюра, сначала проникнутая мрачным предчувствием, затем игривая и легкомысленная. Поднимается занавес. На авансцену выходит Сёма…

— Голый, — подсказал Саша.

— Ну разумеется, это само собой, — кивнул Ваня. — Значит, голый Сёма выходит и прыгает в зал! Я вот только не знаю… Во время увертюры публика еще не разогрета, они точно сообразят и подхватят его на руки? Может, пусть он лучше прыгает в конце, вместо того чтобы провалиться в геенну огненную? А толпа поднимет его на руках над головой! Это будет очень символично. Если на нем по недомыслию еще останутся какие-то предметы одежды, то толпа их сорвет.

— Ваня, — ласково сказал Сундуков. — Ваня, я тебя услышал. Я понял тебя. Я позволю дону Оттавио спеть голышом.

— А чего сразу дон Оттавио-то? Я не могу голым! У меня в контракте написано…

— Нет, дорогой, вот именно у тебя там ничего про это не написано. Вы ведь никогда не читаете то, что подписываете, вы выше этого. А я — натура скучная, приземленная и унылая. Бюрократ, начетчик. Я все читаю. Ничто не помешает благородному дону Оттавио спеть голым. Ты доволен?

По лицу Вани не было заметно, что он как-то уж особенно доволен, но во всяком случае он замолчал. Сундуков выдержал паузу.

— Я могу продолжать? Спасибо. Итак, увертюра. Севильская улочка. Лепорелло ждет хозяина под балконом — ну, вся та мизансцена, с которой обычно начинается первое действие, а у нас она будет в увертюре, и без слов. Ну, типичная такая, хрестоматийная, как это обычно выглядит. Дон Жуан появляется в окне, прыгает… Сёма, тут понадобится большая аккуратность и точность. Я на тебя рассчитываю.

— Я прыгнул не меньше ста раз, не беспокойся, я не свалюсь на голову Лепорелло.

— Нет-нет, надо именно чтобы ты свалился ему на голову.

— А я его не… травмирую?

— Травмируешь. В этом весь смысл! Господи, да какие же вы… Не понимаете? Лепорелло не терпится убежать поскорее, он нервничает и топчется под самым балконом. Дон Жуан, не ожидая этого, прыгает, сбивает его с ног, в окне появляется разъяренная женщина… или ее разъяренный муж, это мы еще подумаем… Дон Жуан вскакивает и торопится скрыться, Лепорелло подбирает свою шляпу, шляпу хозяина и что там еще у него было в руках… поднимается… и понимает, что не может идти.

— Потому что он сломал ногу, — закончила за Сундукова Вера.

— Ну, может, и не сломал… но типа того, да. Дон Жуан, который уже почти убежал, вынужден вернуться и, чертыхаясь, утащить его на себе. А когда начинается первый акт — там почти такая же мизансцена, Лепорелло поет свою арию, с опаской оглядывается на балкон и отходит подальше, припадая на одну ногу. Но Дон Жуан, помня, чем закончилось прошлое приключение, появляется из дверей. Ну и дальше как обычно. А Лепорелло хромает и все время ворчит и бухтит… и неизвестно еще, кто кому тут прислуживает и помогает.

— Гениально, — сказал Сёма.

— Неплохо, — сказала Вера. — Все умрут от умиления. Ваня, кажется, уже.

Но Ваня не был похож на умирающего, напротив, он оживился, полез к Сундукову обниматься и вдруг попросил, заглядывая ему в глаза:

— А можешь для Оттавио что-нибудь такое придумать, а?

— Ну есть пара идей… — сказал Сундуков застенчиво.

— Подождите, — прервал их Саша. — Давайте закончим с Лепорелло. Это все… это очень хорошо придумано, правда. Спасибо. Но там ведь еще столько всего происходит потом, не может же он все время хромать, всю дорогу.

— Почему это не может? Что ему помешает?

— Они ведь с Дон Жуаном там меняются одеждой и выдают себя друг за друга.

— И отлично! — Сундуков энергично закивал. — У Лепорелло особая примета — хромота. И Дон Жуан, прикинувшись им, будет старательно хромать — преувеличенно, комически, вызывая жалость и смех. И никто не заподозрит в нем того самого опасного негодяя, которого они ищут. И Мазетто в голову не придет, что этот несчастный хромоножка и есть тот самый Дон Жуан, и он не будет ждать подвоха и удара с его стороны. И тем сильнее будет эффект, когда бедный инвалид, усыпив его бдительность, вдруг сбросит с себя эту личину и отделает его как следует. У Сёмы хорошо получится, я уверен!

— У него-то получится. Но ведь и Лепорелло выдает себя за Дон Жуана, и вот тут ему хромать никак нельзя.

— А ему там никуда и не надо хромать. Он стоит под балконом Эльвиры и уговаривает ее спуститься. Дон Жуан стоит за его спиной, подсказывает ему слова и жестикулирует его руками, а Лепорелло неохотно подчиняется, как тряпичная кукла. И если он при этом еще не может нормально стоять и вынужден опираться на хозяина, то тем лучше. Пусть Дон Жуан как следует посуетится! А когда Эльвира спускается, ему и вовсе ничего не надо делать, только проговаривать свой текст, ее пыла хватит на двоих. Ее ведь и убеждать долго не пришлось, она мигом ему все простила. Она ослеплена любовью… и если приняла в темноте одного за другого, то, значит, совсем уже неспособна критически мыслить.

— Но потом их спугнут, и они должны убежать, — напомнил Саша.

Сундуков окинул его оценивающим взглядом. Саша поежился.

— Вообще она может тебя и на руках унести… Запросто! Хотя это перебор, да и Алиса не согласится. Но они ведь не буквально куда-то убегают. Они просто скрываются во внутреннем дворике — это всего несколько шагов, вам надо только скользнуть в приоткрытую калитку. Это ты сможешь?

— Смогу. Это нетрудно, да. Я в принципе даже могу совсем не хромать, только надолго меня не хватает. Обычно бывает наоборот: те, кому по роли положено хромать, помнят об этом первые минут десять, а потом забывают и начинают резво скакать по сцене. Риголетто там или Ричард Третий. Но если несколько шагов… это можно.

— Вот и хорошо. Так, знаешь, даже еще лучше получается. Я тут подумал… это ведь история не про наказанный разврат, а про дружбу. Про двух идиотов, которые нуждаются друг в друге, как бы они временами ни бухтели и ни бранились между собой. Внешне они друг перед другом играют роли слуги и хозяина, но на самом деле трудно сказать, кто о ком тут больше заботится. И хотя характер у Дон Жуана скверный, но к Лепорелло он по-своему привязан и готов с ним возиться, раз уж так получилось… А Лепорелло в свою очередь в конце выгораживает его перед Командором, юлит и лебезит, и пытается если не отменить, то хотя бы отсрочить неизбежную расплату Дон Жуана за грехи. Вот тот момент, когда он, перепуганный, ползает вокруг них на коленях, хватает хозяина за полы одежды и умоляет: согласись, ну согласись же, просто скажи да, ну хотя бы для виду…

— А Дон Жуан такой: нет! — подхватил Ваня. — И палящее дыхание преисподней развевает его локоны. И он успевает покрасоваться еще с полминутки, прежде чем упасть наземь и скорчиться в агонии… Люблю эту сцену! — Ваня мечтательно улыбнулся.

— Именно так, — согласился Сундуков. — И хор демонов…

— Ну хотя бы демоны-то будут голые?

— Посмотрим.

На репетицию их отправили в малый зал, где были установлены декорации к чужому спектаклю. Вместо стены дома с балконом над их головами возвышалась гигантская статуя лошади, вместо условных кулис по бокам торчали колючие кусты, а в центре стояла большая железная клетка. Выглядела она довольно неприятно.

— Для кого это? — спросил Саша.

— Не знаю, — Сёма пожал плечами. — Сейчас кто-то другой будет, но обычно в ней Ваня сидит.

— Это в каком спектакле?

— В «Тоске» главным образом. И в «Андре Шенье». Это уже прямо его дом родной. Но вообще ее для «Тоски» делали.

Саша потрогал холодные прутья.

— Какая-то она… слишком настоящая. Неуютно, должно быть.

— Она и есть настоящая. Первая была совсем хлипкая, надолго ее не хватило. Ваня, когда пел Каварадосси, увлекся, бросился на нее всем телом в порыве отчаяния... сломал и вывалился на сцену. Неловко вышло. Поэтому новую клетку сделали уже как следует, чтобы опять не случился конфуз.

— Безобразие! — сказал Сундуков. — Нам нужен балкон. Как мы будем отрабатывать прыжок с балкона без балкона?

— А давайте прыжок в следующий раз, а пока — сцену с донной Анной, — предложил Саша. — Ну, новый вариант, где никто не прыгает, а все выходят через дверь.

Сёма поднялся, подошел к лошади и встал у нее под брюхом, между передними и задними ногами.

— Вот это будет как бы дверь, — сказал он. — Отсюда и будем выходить.

— Мы не можем репетировать сцену с донной Анной без донны Анны, — насупился Сундуков.

— Так я позвоню Вере, — встрепенулся Саша. — Она ведь здесь. Сейчас подойдет.

И все уладилось наилучшим образом. Лепорелло исправно хромал и жаловался на своего беспутного сеньора, Сёма эффектно выныривал из-под лошадиного брюха, увлекая за собой Веру, которая отчаянно цеплялась за него, не то пытаясь удержать, не то отталкивая, и едва опять не порвала на нем одежду. Сундуков хмурился и бухтел, но в конце концов остался доволен.

— Завтра еще со Святославом поработаем, — сказал он. — Я тут подумал… мы кое-что упускаем. Смотрите, в самом начале Командор падает, сраженный рукой Дон Жуана, и в агонии еще успевает пропеть… ну, что он там поет. А в финале Командор является к своему убийце — и теперь Дон Жуан, пораженный его мертвящим прикосновением, падает на пол, скрючившись в предсмертной муке. Тут должна быть параллель, понимаете? Визуальная параллель. Перед лицом смерти люди теряют индивидуальность, и фигура умирающего Дон Жуана напоминает умирающего Командора. Это воплотившееся возмездие. Но только на этот раз не похоронный плач, как в сцене смерти Командора, а огненная буря. И победа человеческого духа над слабой плотью. У вас не возникает такого ощущения? Что его гибель в огне — это победа? И это уже романтико-героическая тема. То, чего еще нет на свете в тот год, когда Моцарт пишет свою оперу. Неведомое что-то, что спрятано пока еще во тьме, но зародится с нынешнего бала… Понимаете? И когда Сёма поет вот это вот свое:

Chi anima mi lacera?

Chi m'agita le viscere?

Che strazio, ohimè, che smania!

Che inferno, che terror!⁽¹⁾

Саша смотрел на Сундукова во все глаза. Оказывается, у него у самого неплохой баритон. Недостаточный для оперной сцены, это понятно. Интересно, сожалел ли он когда-нибудь об этом или вполне доволен работой режиссера?

— Ладно, — Сундуков поднял руку, словно останавливая сам себя. — Это все завтра. На сегодня хватит. Отдыхайте, завтра у нас тяжелый день.

— Теперь все дни будут тяжелыми, — заметила Вера. — Вплоть до самой премьеры.

Сундуков промычал что-то невразумительное — не то согласился, не то возразил, коротко попрощался и ушел.

— Что это с ним? — опасливо спросил Саша. — Сам на себя не похож.

— Напротив, он становится все больше похож на себя прежнего, — сказал Сёма.

— И я даже знаю, чья это заслуга.

— Это Моцарт, — Сёма пожал плечами. — Есть у него такое свойство.

— Да, я в детстве читал в журнале «Наука и жизнь». Там писали, что коровы, которым включают Моцарта, дают больше молока, а комнатные цветы лучше растут.

— Что-то Тотоше этот ваш Моцарт не очень помогает, — сказала Вера. — Наверное, он только на коров действует и на герань.

— А Люшу сегодня по телевизору показывали, — попытался сменить тему Саша. — У меня в подъезде консьержка смотрела. Она там рассказывала, как правильно готовить икру из баклажанов. Люша то есть рассказывала, а консьержка записывала рецепт.

— И вот все у них так, — фыркнула Вера. — Моцарт вперемешку с баклажанами. Сама-то она еще ничего, природные данные есть. Но их ведь развивать надо, работать. А у нее в голове одни баклажаны да бездарный муженек, которого она, как кукушка, норовит подсунуть в чужое гнездо.

Саша прикусил губу, отвернулся, стараясь не засмеяться, и вопросительно глянул на Сёму — не пора ли?..

Но Сёма не смотрел на них. Он напряженно прислушивался к чему-то, наклонив голову вперед и уставившись в одну точку. Саша тоже прислушался. Кругом было тихо. Ни единого звука. Их окружала тупая ватная тишина. И в ней вдруг сухо и звонко, как болезненный пульс в висках, застучали странные неловкие шаги — где-то в коридоре, за приоткрытой дверью.

Сёма был уже на ногах, поднялась и Вера, а Саша, заторопившись, зацепился за ее стул и опрокинул его, преградив себе дорогу. Он почувствовал, как Вера вздрогнула, обернулся к ней — не задел ли нечаянно? Но Вера смотрела поверх его плеча, в сторону дверей.

Саша повернулся к дверям, ахнул и поскорее зажал рот рукой. Молчать, нельзя… Он не сможет помочь, только сделает хуже.

В дверях стоял Ваня. Стоять ему было тяжело, и он, наверное, упал бы, если б его не поддерживали цепкие руки того, кто был позади. Великовский! Или нет, он ведь совсем маленький, а этот высокий, иначе как бы он удержал Ваню… Но это он, точно он, разве можно перепутать… А у Вани кровавые язвы на лице и, кажется, под одеждой, и страшные красные полосы остаются там, где к нему прикасаются руки Великовского. И глаза закрыты… но он жив, он шевелится, конвульсивно хватает руками воздух и хрипло, с присвистом, дышит. Только ему больно шевелиться, при малейшем движении на белой рубашке расплываются новые кровавые пятна. Но это все можно исправить… Как тогда с Верой, ведь было уже такое… У Сёмы получится. Хорошо, что он здесь. Он сейчас все сделает.

— Нет-нет, — сказал Великовский и шагнул вперед, подталкивая Ваню перед собой. — Не надо ничего предпринимать. Сегодня я успел первым. Не надо суетиться, так всем будет легче. Особенно ему, — он кивнул на Ваню. — Меня вы в конечном счете не убьете, а его — да.

— Это глупо, — Сёма говорил тихо и мягко, едва шелестел, но каждое слово было слышно отчетливо. — Моя власть здесь сильнее.

— Вот как? Ну тогда почему бы вам не сделать то, о чем я попрошу, из чистой любезности? Раз уж вы все тут так круты и так сильны, может, просто окажете мне услугу?

— Какую?

Сёмин голос звучал знакомо, но непривычно. Так говорил человек в черном пальто по телефону. У него был особый тембр, они редко слышали его в обычные дни.

— Во-первых, помолчите. Я серьезно. Вот с этой самой секунды все молчат. Иначе он умрет при первом же звуке.

Сёма сделал неуловимое движение. Ваня дернулся и вскрикнул.

— Я же сказал, без фокусов! Просто делайте что я говорю. Саша, ты вроде тут самый разумный. Сделаешь, о чем я попрошу? Вот и молодец. Там на столе скотч. Заклей всем рот. Начни с себя. Очень хорошо. Не смотри так, ты делаешь это ради своего друга. Его надо обезопасить от ваших необдуманных действий. Осталось еще немного. Там же, где ты взял скотч, есть веревка… нет, не эта. Да, она. Теперь свяжи его. Да Сёму, кого же еще! Не так. Тише, Иван, это не я, скажи спасибо Саше, я ведь предупреждал, чтобы без фокусов… Хорошо. Так сойдет. Теперь иди в клетку. Да, прямо входи, смелее. Вера, ты тоже.

Дверь клетки захлопнулась за ними с лязгом, который ударил по ушам. Саша осторожно потрогал ее — не открывается! Что-то там заело или перекосило… она ведь не запирается, это ведь бутафория, а не настоящая клетка. Хотя сейчас она, похоже, превратилась для них в настоящую. Внутри было тесно. Вера осторожно пошевелилась рядом, положила руку ему на плечо, словно пытаясь безмолвно предостеречь от чего-то, и Саша вдруг осознал реальность того, что с ними происходит.

И все же это было очень похоже на сон. На неуклюже выстроенную мизансцену, участники которой еще не вжились в свои роли и чувствуют себя глупо. Это было бы даже забавно, если б не Ваня, его окровавленное лицо и свистящее дыхание. Все дело только в этом… Сёма справится. Он только ждет момента, когда Великовский отпустит Ваню хотя бы на миг, отойдет от него хотя бы на шаг, и тогда можно будет…

Нет, что-то тут не так. Зачем связывать Сёму? Зачем этот скотч? Для Сёмы это ничего не значит, ему ведь не нужен даже голос, чтобы… а они с Верой могут отлепить эту дрянь со своего лица в любой момент. В этом есть какая-то бессмысленность, какая-то… театральность. Их силы примерно равны, а здесь, в театре, перевес на стороне Сёмы. На что рассчитывает Великовский? Пока это все выглядит глупо. Действительно глупо. Если б только не Ваня…

— Ну что ж, хорошо, — Великовский кивнул. — Теперь переходим к делу. Да, скотч можете убрать, если вам мешает. Если кто-то захочет дать волю своим разрушительным наклонностям, я пойму.

Саша торопливо отодрал липкую ленту, Вера сделала то же. Пусть только Великовский отпустит Ваню на одно мгновение, этого будет достаточно. Пусть хотя бы встанет так, чтобы можно было прицелиться в него без риска задеть кого-то еще… Мысли прыгают, мелодии не идут на ум, но он соберется и все сделает. Сейчас. Нет, вот сейчас. Ох, Ваня, если б ты только мог хоть немного отстраниться от него…

— Отлично сработано, Иван, — сказал Великовский довольно и разжал свою страшную хватку. — А ты сомневался! Говорил, не поверят. Но с краской — это ты молодец, хорошо придумал. Сразу видно — артист… Ну чего смотрите? Это просто грим.

Да, это действительно была краска, и даже нанесенная весьма небрежно. Ваня провел рукавом по лицу — и перемазался еще больше, но начисто стер страшные кровавые волдыри. Это была видимость, обман… И не только это. Ваня дышал ровно, стоял на своих ногах уверенно и продолжал прикрывать собой Великовского, очевидно, уже сознательно и добровольно. Саша прижался лицом к прутьям, пытаясь разобрать выражение в его глазах — он ожидал увидеть там мутную пленку, как тогда у Святослава.

Но взгляд у Вани был ясным, острым и насмешливым. Он посмотрел на Сёму с брезгливым любопытством и слегка улыбнулся, будто предвкушая что-то забавное. Безразлично скользнул взглядом по Саше. И лишь слегка смутился, встретившись глазами с Верой.

1) Кто терзает мою душу?

Ко истязает мое тело?

Какая боль, какая мука!

Я горю в аду…

Вернуться к тексту