Проверено на грамотность 
|
↓ Содержание ↓
|
День выдался хмурый и пресный, но неожиданно теплый. Мокрый растрепанный парк уже был окутан весенней дымкой, зеленой и розоватой. Несколько лыжников, соблазнившись хорошей погодой, выползли было на трассу, но быстро поняли, что сезон придется закрыть досрочно. На теннисном корте пара смельчаков осторожно вела поединок, стараясь не столько отразить удар, сколько уберечь мяч от попадания в лужи. Но ему была уготована другая судьба: лохматый черный пес неопределенной породы, спущенный с поводка и охваченный, как и все вокруг, смутным весенним томлением, цапнул зубами отлетевший в сторону мячик и в восторге помчался прочь, ломая хрупкую ледяную корку и разбрызгивая вокруг грязную воду.
Одинокий прохожий, который прогуливался вдоль берега туда-сюда уже не менее часа, не успел посторониться: пес прыгнул в лужу прямо рядом с ним, ткнулся в его руку мокрой мордой и помчался обратно, услышав наконец грозный окрик хозяина. Прохожий посмотрел ему вслед и машинально отряхнул грязные капли со своего щегольского черного пальто.
Как некстати пришла эта весна… Но она ведь никого не спрашивает, просто приходит, и разводит грязь и сырость — непременный атрибут большой уборки, и звенит назойливыми птичьими голосами, и двигает ломкие льдины по реке. Если наблюдать за ними достаточно долго, провожать взглядом одну за другой, они унесут с собой твою тревогу… лишь затем, чтобы она сменилась новой.
— Молодой человек!
Он не сразу понял, что обращаются к нему, и обернулся с некоторой задержкой.
— Молодой человек, как бы мне спуститься, а?
Сухонькая бабуля с большой хозяйственной сумкой — конечно, он для нее молодой человек. Практически юноша. А спуститься и правда тяжело — на тропинке лед под тонким слоем влаги, опасное дело... прямо ловушка для тех, кто забрел сюда, понадеявшись сократить путь к набережной.
Бабуля приняла его помощь с неожиданным изяществом и даже некоторым кокетством, и он засмеялся, до того это было мило.
— Вот спасибо, дай тебе бог здоровья, — затараторила она, оказавшись на расчищенном участке дорожки. — И деткам твоим. Детки-то есть, нет?
— Нет.
— А жена?
— И жены нет.
— Да что же это… чего ни хватишься — ничего нет! — сказала бабуля весело, и они засмеялись вдвоем. — Ладно, молодой еще…
Она вдруг замолчала и оглянулась на длинное кирпичное здание, которое маячило за забором в конце парка.
— Караулишь тут кого?
Он кивнул.
— Ну дай бог, дай бог.
И она, внимательно его оглядев и серьезно покивав головой, засеменила дальше.
Он присел на краешек мокрой скамейки и достал телефон.
…Температурный максимум за последние пятьдесят лет…
…приехал в Россию с официальным визитом…
…гигантский тарантул в Амазонии…
…атаковал российский бизнес…
…Оскар за лучший фильм…
…заявил о своей непричастности к провокации…
…председатель жюри Международного конкурса вокалистов имени Глинки…
…дважды промахнулся на последнем огневом рубеже…
…возмущенные жильцы дома…
…тайно зарегистрировали свой брак в Бельгии…
…министр обороны выступил с заявлением…
…что петрушка убивает…
Входящий вызов.
— Да?
— Ну все хорошо. Уже отпустили меня.
— Как прошло?
— Нормально.
— Я зайду сейчас?
— Не надо. Да тебя и не пропустят.
— Ха! Буду я их спрашивать.
— Ну все равно не надо. Тут и так толпа… Потом. Все потом.
— Ладно.
Он еще немного посидел на скамейке, наблюдая, как прогулочный кораблик ползет по серой поверхности реки. Он только теперь почувствовал, как легко дышится влажным свежим воздухом. Острое осознание собственной беспомощности наконец отступило, оставив лишь легкую горечь, а затем и она растаяла, как остатки упрямого снежного сугроба в тенистом углу двора.
Теперь все будет хорошо. Все, что от него зависит, по крайней мере. Он встал и не спеша двинулся по дорожке, насвистывая себе под нос — сначала бессознательно, затем, поймав себя на этом, старательно и с удовольствием, а возле выхода из парка и вовсе запел вполголоса. На автобусной остановке маячил одинокий силуэт, показавшийся ему знакомым… так и есть, давешняя бабуля с сумкой! Смотрит на него, приоткрыв рот, и, кажется, только что осенила себя крестным знамением. Он улыбнулся ей самой лучезарной из своих улыбок и глянул на часы.
— А что, автобуса все нет?
— Запропастился куда-то. Уж я жду, жду…
Надо было сочувственно кивнуть или неодобрительно покачать головой, но он снова не удержался и замурлыкал:
Уж полдень близится,
Автобуса все нет, все нет…
Я знаю, он придет,
Разбрызгивая лужи!
Он жертва пробок, он ведь неуклюжий…
Но все же не может не прийти!
— Да ты, я смотрю, повеселел? — прищурилась бабуля.
— Ага. Домой вот сейчас поеду. А то, может, подвезти вас? Меня вон такси ждет. А?
— Да нет, я уж так… Раз ты говоришь, автобус скоро придет.
— Придет. Да вон он, уже поворачивает!
Бабуля приложила ладонь ко лбу козырьком, словно загораживаясь от солнца, хотя никакого солнца не было. Автобус действительно уже показал нос из-за угла и остановился на светофоре.
— Вот и хорошо, вот и ладно, — засуетилась бабуля.
— Помочь вам? — он кивнул на сумку.
— Не надо, я сама, ты уж езжай домой. Дома ждут небось… Хотя ты ведь бобылем живешь, ты говорил? Ну да твое дело молодое, успеешь еще!
Он все-таки помог ей залезть в автобус и бодро зашагал к своему такси, с мальчишеской удалью перепрыгивая через лужи.
Таксист, словно в противовес его хорошему настроению, был не в духе и явно с нетерпением дожидался собеседника, которому можно было бы излить душу.
— Погода! Природа с ума сошла… Довели! Уже природа не выдерживает! Лето не лето, зима не зима…
— Так весна же.
— Да какая там весна! Разве ж это весна? Грязища… Что вот она мне понаписала?! Какой мост? На мосту вообще затык. Поехали в объезд, а?
— Можно и в объезд.
— Вы ушли с маршрута, — сказал навигатор язвительным женским голосом, и сразу стало понятно, почему таксист называет его «она».
Они лихо развернулись на перекрестке, устроив небольшое цунами в гигантской луже. Стекла окатила грязная волна, мир вокруг помутнел и расплылся.
На краешке сознания брезжила какая-то тревожная мысль — он отвлекся, не успел ее додумать и теперь не мог вспомнить, что это было. Какое-то смутное беспокойство, странный диссонанс… Что-то в новостях, которые он читал в парке? Разговор с давешней бабулей? Нет, не вспомнить сейчас. Ладно, потом само придет.
— Я вообще не расист, но делать-то что-то надо, правильно? — продолжал свои жалобы таксист. — Невозможно уже! Нет, у меня у самого есть друг…
— Маршрут перестроен, — сообщил навигатор.
— Без тебя знаю, дура! Вот голос какой противный, прямо как у моей жены. У бывшей… ну, у прошлой бывшей… Да все они одинаковые, бабы эти.
— Может, радио включим?
Таксист насупился, неохотно ткнул в кнопку и заговорил громче, заглушая музыку.
— Я уж все про них понял! С виду такая вся, уж прямо такая… а потом от нее же огребешь! Хоть бы одна нормальная попалась! Но я теперь ученый…
Радио вдруг всхлипнуло и запело пронзительно на весь салон:
Я узнал здесь, что дева красою
Может быть, точно ангел, мила
И прекрасна, как день, но душою…
Но душою…
Точно демон, коварна и зла!!!
Таксист осекся и поморщился.
— Это что такое? Чего это я включил-то?
— А давайте другой канал. Может, новости послушаем.
— Да какие там новости, везде одно и то же… Люди с ума все посходили! Тут война, там террористы, землетрясения всякие…
Он все же переключился на другой канал, но вместо новостей снова раздалось пение:
В угожденье богу злата
Край на край встает войной;
И людская кровь рекой
По клинку течет булата!
Люди гибнут за металл,
Люди гибнут за металл!
Сатана там правит бал,
Там правит бал!!!
Таксист дослушал куплет до конца, как завороженный, потер лоб и испуганно покосился на своего пассажира.
— Это чего опять? Куда нормальное радио делось?
— А что? Вроде нормально все.
— Да? Ну, может, показалось… Башка не соображает, всю ночь не спал.
— Ночная смена была?
— Да не. Так просто. Бессонница. Всю ночь ворочаюсь, в голову лезет всякое…
Он вздохнул и умолк, а в колонках зазвучал угрюмый бас:
Ни сна, ни отдыха
Измученной душе.
Мне ночь не шлет отрады и забвенья…
Нервы у водителя сдали, и он, испуганно выругавшись, выключил радио совсем. Остаток дороги они ехали в полной тишине.
— Я щас тоже домой, — объявил таксист, поворачивая во двор.
— Спать?
— Кошаков кормить. Жена ушла, а зверинец свой мне оставила.
— И много их там?
— Да двое. Кузя и Мотя.
— Кузьма и Матвей, значит?
— Кузьма и Матильда. Нет бы Муркой назвать… а то — Матильда! Придумала тоже!
Радио само по себе ожило, всхрапнуло и радостно взвыло:
Кто мо-о-о-ожет сравниться с Матильдой моей,
Сверкающей искрами черных очей,
Как на небе звезды осенних ночей?!.
У дома он помедлил, махнул рукой таксисту, показывая, что выезд с другой стороны, потом долго искал по карманам ключи, потом просто стоял на крыльце и тихо посмеивался сам над собой. Расшалился, как дитя малое. Это все потому, что отпустило напряжение последних дней, на душе было легко и радостно, и призрачная тень непонятной тревоги больше не возвращалась.
На двери подъезда белело объявление. Он близоруко прищурился и полез за очками. Только теперь он вдруг заметил, что все вокруг потемнело — странно, для сумерек еще совсем рано… Что-то пророкотало в отдалении. Он задрал голову, недоверчиво вглядываясь в плотные тучи. Так и есть! На город надвигалась первая весенняя гроза — ранняя, неуместная, беззаконная, и оттого вселяющая трепет и восторг… как будто мрачный посланник с того света явился в гости к зарвавшемуся герою, чтобы вернуть его на путь истинный... или увлечь за собой в неназываемую бездну.
— Нет, — сказал Саша. — Совсем-совсем никак.
— Точно?
— Точно. Я бы с радостью, ты же понимаешь… но у меня контракт. Увы. Если б раньше знать… а теперь уже нет, не получится.
— Жаль.
— Жаль. Слушай, меня тут отвлекают, извини. Потом созвонимся.
Он положил телефон на стол. Телефон был теплым, даже горячим. И уши у него горели. От стыда. Саша не любил врать. Особенно противно было врать Сёме. Да и можно ли его вообще обмануть? Он отогнал эту мысль. Все, разговор завершен, тема закрыта.
Надо забрать Полину с корпоратива. День рождения фирмы. Они должны были пойти вместе, но Саше так не хотелось, что Полина не стала настаивать. Она вообще стала мягче, словно исчезла какая-то преграда между ними… да и правда ведь — исчезла. Полина теперь знала про него все, и ему сразу стало от этого легче, и все у них пошло совсем по-другому. Ложь отравляет того, кто лжет. Выпивает жизненные силы. Разъедает душу, подтачивает рассудок предательским червячком. Саша очень не любил врать. И теперь снова чувствовал себя больным… Выбросить это из головы. Надо забрать Полину. Она будет оживлена, возможно, навеселе, в хорошем настроении, а она умеет им заражать.
Телефон тренькнул.
— Слушай, ну что, совсем никак? — Ваня был расстроен и даже не пытался это скрыть.
— Нет. Совсем-совсем никак. Я бы с радостью, ты понимаешь. Но у меня контракт.
— Жаль! Я так надеялся, что мы все вместе, как в прошлый раз… круто же было!
— Мне тоже жаль. Но никак. Слушай, прости, меня тут дергают…
— Ладно, давай… созвонимся!
— Ага.
«Дон Жуан» — удивительная опера. В ней все не так, как кажется. Она уморительно смешна, но это не комедия. Она заканчивается нудной моралью, которая никого ни в чем не убеждает. Ее герой — отъявленный негодяй, но его последняя сцена… Это Моцарт — и уже не совсем Моцарт, а нечто куда большее, чем он. Особенная опера. Спеть в ней в самом начале не слишком блистательной карьеры — об этом можно только мечтать. Да, только мечтать.
Телефон тренькнул.
— Верочка, я на встрече, совсем не могу говорить.
— Ой, Саша, это ты? Я Васю набирала… промахнулась.
— Да ничего. Пока.
— Погоди! Ты к нам не приедешь, что ли?
— Нет. Совсем никак. Я бы с удовольствием…
— Да никого не волнует, с удовольствием или без. Ты нам нужен.
— Разве? Сёма говорит, что… ну, ничего такого. Не надо геройствовать. Все спокойно. Это просто спектакль.
— Ну да, просто спектакль. И нам надо, чтобы ты в нем…
— Я не смогу, извини. У меня тут контракт.
— Нет у тебя никакого контракта.
— Вера, все, не могу говорить. Потом созвонимся. Привет семье!
Саша отключил звук у телефона.
Полина плюхнулась на сиденье рядом с ним, не очень изящно, но очаровательно. От нее пахло духами, вином и почему-то шоколадом.
— Ну как вечер?
— Ой, хорошо… Все так веселились, ну чисто дети… Шарлик разошелся, хотел спеть, но ему не дали… Жалко им, что ли? Пусть бы пел, я так считаю. Он тебе привет передавал, позвони ему как-нибудь… И ты знаешь, правильно, что я это платье надела. Сейчас фотографию покажу… а, ладно, потом… Ну вот. Официальная часть только унылая была. А презентацию я в следующий раз по-другому сделаю… А еще я сломала шоколадный фонтан! Да, представляешь, Лиза говорит, что видела тебя в Марселе.
— В Марселе? Но я же не…
— Ты пел с той высокой блондинкой, она твоя третья жена.
— Э… что?
— Третья! Я спрашиваю, а кто вторая? Ну и первая тоже кто? Она говорит, вторая — та итальянка из «Кармен», не помню, как фамилия… А первая, ну это все знают, она тебя бросила с ребенком. Да, а еще ты гей! И всем известно про вас с… ой, Саша, трамвай!
— Я вижу.
— Известно, короче, про тебя и… а где мой телефон?
— Ты в карман положила.
— А, точно. В общем, ты понял, да? Она тебя перепутала с Димой!
— А Дима разве… в третий раз женат? И потом, он ведь баритон.
— Да не разбирается она, баритон или не баритон… К тому же его она тоже с кем-то перепутала. Но ей все равно очень понравилось там, в Марселе! А я ей рассказала про «Дон Жуана»… его ведь запишут? Она очень заинтересовалась! Она любит классические постановки, чтобы костюмы и все такое…
Саша промолчал. Полина покосилась на него и тоже притихла.
— Надо молока купить, — сказала она. — И насчет ванной звонили, они завтра только после обеда приедут. Обещают к вечеру все починить.
Полина чувствовала его напряжение и досаду, но не понимала причин. Ей стало неловко за вечер, проведенный в удовольствиях, и она торопилась вернуться к нему в обыденность. Саша улыбнулся, и Полина сразу повеселела.
— Я отпуск возьму, — вдруг объявила она. — Я уже договорилась… Неделю сейчас и неделю потом. Как раз на премьеру к вам попаду, и потом еще останусь погулять.
— Я не поеду, Полин. Не получается.
— Как это? Почему?
— Да не срастается как-то все. И с расписанием, и вообще.
— Ничего не понимаю! Ты… с ума сошел? Отказываться от «Дон Жуана»!
— Ты и про Великашу так говорила, — засмеялся Саша. — Что зря я отказываюсь. Это ведь ты меня в прошлый раз убедила ехать.
Полина немедленно надулась.
— И правильно сделала, — поспешно добавил он. — А то бы ничего этого не было. Но в этот раз просто не получается. Да и черт с ним вообще! Я тоже взял отпуск. Давай поедем куда-нибудь? На Лазурное побережье, а? А потом в Сен-Мало, хочешь? Будем гулять по берегу и собирать ежевику.
— Ты точно с ума сошел, — Полина посмотрела на него с испугом. — Какая ежевика… в апреле?
— Ну мы потом еще съездим, когда она созреет. А пока — просто погулять. Там хорошо теперь, и туристов не так много. Поедем?
— Ну… давай. Напишем той квартирной хозяйке, у которой в прошлый раз были. Мне там понравилось.
Полина зевнула и потерла глаза, размазывая косметику. Как-то подозрительно легко она согласилась и почти не спорила… ни о чем. Впрочем, наверное, просто устала, чтобы возражать. Корпоратив — это тяжелая работа. Почти как спектакль.
Их спонтанная поездка оказалась неожиданно удачной, хотя погода совсем не располагала к курортному отдыху. Ветер на берегу сбивал с ног, дождь то висел в воздухе водяной пылью, то лупил по земле и крышам крупными тугими каплями. Всюду было холодно и промозгло, летние кафе еще не открылись, магазины тоже работали кое-как. Но это все было даже хорошо — утреннее безмолвие улиц, упоительный запах и шум беспокойного моря за городской стеной, прогулки по пустынным пляжам, до блеска отполированным тяжелыми волнами, обед в безлюдном ресторанчике и уютные вечера под теплым пледом. Саша опасался, что деятельная натура Полины не выдержит этой блаженной пустоты и ничегонеделанья, но и это уладилось само собой. Наутро после их приезда Полина заявила, что намерена освоить местную кухню и будет ставить на нем кулинарные эксперименты. Саша рассеянно согласился, отхлебнул кофе… и закашлялся.
— Ну как? — озабоченно спросила Полина, заглядывая ему в рот. — Это кофе по-нормандски!
— Хм… ты в него что-то добавила?
— Ну да! Я же говорю — по-нормандски. Это когда в кофе добавляют немного кальвадоса. Как тебе?
— Здорово! Только, по-моему, это кальвадос, в который добавили немного кофе. Думаешь, его можно пить по утрам?
— В Нормандии — можно!
— Да, но… мы же в Бретани.
Полина со стуком поставила на стол чашку.
— Если тебе не нравится мой кофе, то так и скажи!
И Саше пришлось выпить две кружки, чтобы доказать, что ему все нравится. Потом они ели гребешки, тушенные в сидре, морского черта под соусом из крабьих ног, паштет с водорослями, масляный пирог и блины с соленой карамелью. А потом Полина сказала, что она безобразно растолстела, и они раза два совершали по утрам пробежки по пляжу и питались галетами и кофе — без сахара и без кальвадоса. В результате пробежек Полина схватила насморк, и теперь по утрам они просто валялись в постели, слушая шелест прибоя и крики чаек.
— Сходишь в магазин? — попросила Полина за пару дней до отъезда. — Нам надо бутылку вина… нет, две бутылки. И палочку корицы.
— Четыре бутылки водки и две ириски!
— Что?
— Ну, анекдот такой.
Саша рассказал анекдот в надежде, что Полина отвлечется и забудет про магазин — очень уж ненастный был вечер. Но Полина не забыла.
— Глинтвейна хочется, — сказала она. — И еще на завтра бутылка останется.
— А что будет завтра?
— Не знаю. Но что бы ни было, бутылка не помешает!
С этим трудно было спорить, и Саша побежал в магазин. Корицы он не нашел, а на обратном пути вымок до нитки. Полина отправила его греться под душем и занялась глинтвейном. Он и без корицы вышел на славу, и они с удовольствием потягивали горячее вино в тишине, под шум дождя и шмыганье Полининого носа.
— Ты сейчас пел в ванной, — вдруг сказала Полина. — Я только не разобрала, что именно.
— Да я уж и сам не помню. Я часто там пою.
— А я раньше не слышала.
— Ну, я обычно тихонько.
— И что поешь?
— Да разное… всякие теноровые партии в основном, — признался Саша. — Которые мне петь не положено, а хочется. Вот и пою, пока никто не слышит.
— Ой, правда? — оживилась Полина. — А какие? Каварадосси, да?
— Ну… да, и его тоже.
— А еще? Ленского, да?
— Да.
— А еще?
— Ну… Вертера.
— А у Вертера ведь есть и баритоновая версия? Та же партия, но для баритона, да?
— Есть. Тоже хорошая. Но теноровая красивее. И даже не то что красивее, не в этом дело… Она другая. В ней такое отчаяние, такой зов, на который нельзя не откликнуться. И даже не так… Не могу объяснить. Сёма бы смог, у него хорошо получается, а я вот не умею.
— Нет-нет, я поняла. Бессердечная женщина эта Шарлотта, как можно было отвергнуть такого Вертера!
Полина вздохнула и хлюпнула носом.
— У тебя ноги холодные.
— Я носки где-то потеряла, — отмахнулась она. — Значит, Вертер, говоришь…
— У меня в детстве пластинка была. С этой самой арией. Потом отец по пьянке разбил, так жаль было.
— Он много пил, да?
— Много. От этого и умер. Как раз в тот год, когда я в музыкальную школу пошел. Даже в тот же день. Мама на работе была допоздна, я пришел, не мог дозвониться. Но у меня свой ключ был всегда, а то он, когда засыпал, ничего не слышал. И тут тоже я подумал, что спит, в квартире тихо. Я разделся, захожу на кухню, а он там… лежит.
Саша выбрался из-под пледа и спустил ноги на пол. Пол был ледяным.
— Ты куда? — встревожилась Полина.
— Носки принесу. Налить тебе еще?
— Налей.
Полина пристроила свой бокал на подлокотнике и принялась надевать носки.
— Ты мне раньше никогда про это не рассказывал.
— Я плохо помню, если честно. Не то чтобы плохо даже, а как будто это был сон. Я вообще только и запомнил, как он лежит на полу, глаза стеклянные… а в уголке рта крошки прилипли от сухаря, который он перед этим грыз. Знаешь, как у ребенка, который ел и испачкался. И у меня в голове от этого все перевернулось — будто это он ребенок, а я взрослый и должен ему помочь, а помочь уже не могу. Потом похороны, поминки, вот это все как в тумане. Только и запомнил эти крошки. Хорошо, что музыкальная школа тогда у меня началась. Это было большое утешение. Хотя я тогда в таких категориях об этом не думал. Но это было именно оно.
Саша проспал бы до самого обеда, но Полина поднялась ни свет ни заря и сразу зашумела на кухне миксером. Пришлось и ему вставать.
— Что у нас будет на завтрак? — спросил он, сонно разглядывая набор ингредиентов. — Круассаны с креветками? Крыло ската в шоколаде? Луковый суп с карамелью?
— Это на обед, — сказала Полина. — Не сбивай меня… сколько сахара я положила?
— А почему три чашки? Мы кого-то ждем?
— Что? Нет, это я так… я же говорю, не сбивай! Раз, два… кажется, хватит.
Она задумчиво заглянула в кастрюльку, положила ложку мимо стола и вздрогнула, когда та со стуком упала на пол.
— Вот теперь точно кто-то придет, — засмеялся Саша.
— Почему?
— Ну примета такая.
Ветер качнул ветку дерева за окном, и по столу поплыли солнечные пятна. Первый ясный день за все это время… Полина приоткрыла дверь на балкон, и по ногам тянуло сквозняком, но Саша не стал закрывать. Когда еще выпадет такой денек!
Он чистил зубы и размышлял о том, как бы уговорить Полину уехать попозже, когда его слуха коснулся смутный отзвук знакомой мелодии. Саша замер и прислушался. Что это… Вертер? Да, он самый! Полина нашла и слушает после вчерашнего разговора.
О, не буди меня,
Дыхание весны!
О, не буди меня,
Навевая мне
Страсть и грезы…
Саша крикнул, чуть не подавившись зубной пастой:
— Полин! Шделай погромше!
Но, увы, пройдут счастья дни,
Их заменят нам скорбь и слезы…
— Полина! Жвук добавь! Шлышишь?
Полина не слышала. Он высунулся из ванной… и вдруг понял, что поет живой голос. Без оркестра. Где-то у них под окном. И голос этот ему хорошо знаком.
Саша прошлепал босыми ногами к балкону и перегнулся через перила, роняя вниз капли зубной пасты.
Под балконом стоял Ваня, свежий и прекрасный, как это чисто умытое апрельское утро.
И вот в долину к вам
Певец другой придет…
Одной рукой он прижимал к сердцу расписание поездов, другую простирал к небесам, и его сияющая физиономия совершенно не вязалась с горестным текстом арии.
Вспомнит жизни несчастья мои
И мученья… Увы!
О, не буди меня,
Дыхание весны!
Полина высунулась из-за Сашиного плеча:
— Что там? А, Ваня… Я открою. А ты хоть оденься.
Саша все не мог поверить своим глазам, но Ваня был так недвусмысленно осязаем (он явно не изнурял себя диетами в последнее время), что поверить все же пришлось.
— Но как ты здесь… откуда?
— Вчера прилетел. У меня же тут концерт на следующей неделе. И вот решил заодно к вам прокатиться.
— А как ты узнал, что мы здесь? Я ведь не говорил.
— Ты — нет. Полина сказала. И мы решили устроить тебе сюрприз! Только я адрес перепутал и сначала спел под чужим балконом, вон на той улице… Неловко получилось.
Саша не очень любил сюрпризы, но Полина и Ваня так искренне радовались своей выходке, что и он не устоял и засмеялся.
— Понятно. Вот для кого третья кружка. И вторая бутылка вина.
— Бутылка? — встрепенулся Ваня.
— Это на обед, — сказала Полина. — А сейчас кофе. Будешь кофе? По-нормандски!
— А мы разве в Нормандии? — удивился Ваня.
— Будешь умничать — останешься вообще без кофе, — шепнул ему Саша.
После завтрака они отправились гулять, воспользовавшись отливом и хорошей погодой. Приглашали и Полину, но она отказалась.
— Хочешь, сходим до острова? — предложил Саша.
— До какого острова? — Ваня завертел головой.
— Ну вон, видишь? Когда начнется прилив, это будет остров. А пока можно пешком дойти. Только быстро надо.
— А если не успеем до прилива, то там останемся?
— Ну да. Или вплавь обратно добираться. Или разжечь на берегу костер и махать руками проходящим кораблям, чтобы забрали нас оттуда. Только тут никаких кораблей нет. Не сезон.
Последние слова Саша договорил в пустоту — Ваня уже топал к острову, чавкая кроссовками по вязкому песку и охапкам морской травы.
— Красота! — восторженно выдохнул он, оборачиваясь к Саше. — Слушай, а сфотографируй меня вон там!
— Где?
— Вот на этом утесе. Я на него заберусь…
— Вань, не надо, он скользкий.
Но было поздно, Ваня уже лез на утес, пачкая джинсы липкой зеленью.
— Все, давай! Йе-е-е, я царь горы!
Кадр вышел удачным: ветер встрепал Ванины кудри, концы шарфа тоже эффектно взметнулись в воздух… И ровно в тот момент, когда Саша сделал фотографию, огромная волна, подкравшись со спины, живописно разбилась о подножие утеса и окатила Ваню с головы до пят.
— Хорошее фото, — сказал Саша. — И хорошо, что с одного дубля получилось. Второго уже не будет. Пошли домой, будем тебя сушить.
— Погоди… — Ваня остановился, отжимая куртку. — Успеется еще домой.
— Ты мокрый весь. Прохватит на ветру — и привет. И не будет у нас больше Вани Купченко, уникального недобаритона и главного красавца мировой оперной сцены. Пошли!
— Нет, подожди. Поговорить надо.
— Дома и поговорим.
— Нет. Насчет «Дон Жуана» в Славике…
Саша вздохнул, отдал ему телефон и молча отвернулся.
— С «Доном Карлосом» ведь хорошо все было? Несмотря ни на что? — заторопился Ваня.
— Хорошо.
— Это одна из твоих лучших ролей.
— Лучшая.
— Но на «Дон Жуана» ты к нам приехать не хочешь?
— Нет.
— Ладно. Но ты все-таки послушай. Я понимаю, у тебя есть какие-то веские причины, иначе ты бы не отказывался. И понимаю, что ты мне о них не расскажешь, если до сих пор не рассказал. Но ты просто послушай… Человеческий век недолог. А наш сценический век еще короче. Ты в самом начале пути, а кое-кому из нас уже виден конец туннеля. Может, у нас больше не будет такого шанса.
— Какой дешевый манипуляторский прием, — усмехнулся Саша.
— Это моя работа, — Ваня потупился и даже, кажется, слегка зарделся. — Как, впрочем, и твоя! Мы артисты театра, нам деньги платят, чтобы мы манипулировали аудиторией.
Они помолчали. Большое лохматое облако наползло на солнце, каменистый берег в бисерной сетке мидий враз потемнел и насупился. Ваня поежился под внезапно налетевшим порывом ветра.
— Ну так что? Может, приедешь? — спросил он нерешительно. — Что там у тебя с контрактом-то?
— Да нет никакого контракта.
— Ну?! — обрадовался Ваня. — Так давай прямо в понедельник, вместе и полетим!
— Стоп-стоп, как это в понедельник? У тебя же концерт на следующей неделе.
— Да нет никакого концерта! — Ваня засмеялся. — Я специально приехал, по общественному поручению. Делегировали меня на переговоры, так сказать. Потому что я обаятельный… как кот Бегемот.
— Во-первых, — сказал Саша, — у тебя водоросли на затылке. Во-вторых, не расточай свое обаяние понапрасну. Прибереги его для Полины. Надо будет ей как-то объяснить. Мы на Лазурное побережье собирались, а если я уеду…
— Ты все еще не понимаешь, — сказал Ваня, выковыривая из волос зеленые ошметки. — Полина уже знает. Это она мне вчера написала: спой ему Вертера, тогда точно согласится.
АВОТиЯ стоял на прежнем месте. Саше почему-то всегда казалось, что здание театра может легко оторваться от земли и двинуться вниз по улице, словно крупный, но грациозный зверь. Громада двинулась и рассекает волны… Словно специально к его приезду опять похолодало, с серого неба летели крупные мохнатые снежинки. Саша потряс головой. В ушах все еще шумит после перелета и бессонной ночи. И чего он опять так разволновался?
У подъезда стоял Роман, потерянно таращась в телефон.
— А, Саня! А мы тебя не раньше той недели ждали.
— Да я как-то… так получилось, — забормотал Саша, вдруг почувствовав себя виноватым.
Если б он не решился все-таки приехать, роль Лепорелло досталась бы Роману. И у него вышел бы отличный Лепорелло, как всегда.
— А Сундуков тут? — спросил Саша поскорее, чтобы что-нибудь сказать.
— Ага. С утра не в духе, со всеми переругался. Вера пригрозила, что уйдет из спектакля, а он ей: «Ну и скатертью дорожка! Давно бы так!»
— А она что?
— Ну а что она… Ничего. Никуда она не уйдет, понятно же. Но тоже обозлилась. Тут еще Иван влез, помирить их хотел, а вышло еще хуже. Говорит: «Ну что ты, не надо так с Верой, она же… ну, ты понимаешь…» А она услышала и взбеленилась: «А что я? Нет, ну что я? Я что, невменяемая?!» Короче, Ивану тоже прилетело.
— А Сёма? Он там?
— Не знаю. Не видел. Я ж на минутку только заехал, у меня вообще сегодня выходной. Сунулся к ним, а там такая веселуха.
Саша вздохнул. Нет, ну это нормальный рабочий процесс, давно пора бы привыкнуть. У режиссера работа нервная. У Веры трудный характер. Ваня обаятельный, как кот Бегемот, но наряду со всеобщим обожанием собирает урожай щипков и тычков от коллег и даже от друзей. Это все понятно. Но так хотелось, чтобы в первый день все прошло гладко, чтобы можно было просто порадоваться встрече и новой работе. Хорошо, что хотя бы Роман, похоже, на него не в обиде из-за Лепорелло.
— Ладно, Сань, давай. Удачи.
— Ага, удача мне потребуется. При таких-то раскладах…
Роман уже спускался по ступенькам, но обернулся и впервые с начала разговора остановил на нем внимательный взгляд, прохладный и пронизывающий, как весенний сквозняк.
— Да, с Сундуком работать трудно. Особенно теперь. Думаешь, у тебя получится?
Саша криво усмехнулся и промямлил что-то неразборчивое.
Премьера «Дон Жуана» в Славике должна была состояться еще в прошлом сезоне. Уже был утвержден состав, уже шли репетиции и шились костюмы, но дело застопорилось, едва начавшись. Сначала режиссер загремел в больницу, потом из-за каких-то административных проволочек пришлось перенести дату премьеры. Все это вместе взятое никак не согласовывалось со строгим графиком приглашенных звезд, и работа развалилась окончательно. Саша наблюдал за началом этой истории, а о ее бесславном завершении узнал от Вани, когда сам был уже в Париже. И вот в этом сезоне невезучий «Дон Жуан» наконец попал в заботливые руки: Сундуков взялся поставить его с нуля, с другим составом и в других декорациях. «А в прошлом году интересная была концепция, — рассказывал Ваня, пока они коротали время в аэропорту. — Там все происходит в психбольнице, все ходят в пижамах, Дон Жуан — в костюме мухомора, а Командор…» — «Голый?» — догадался Саша. «Ага. Ну он же статуя! Так что голый, как младенец. Святослав должен был его петь». — «Святослав? Голым? А, ну тогда понятно. Этот проект был обречен на провал с самого начала». Они посмеялись, но Саша внутренне вздохнул с облегчением. Сундуков был известен приверженностью к благородному консерватизму и старомодной пышности. Он не заставит Командора петь голым и не отправит никого в психбольницу. И никаких мухоморов.
Вспомнив обо всем этом, Саша повеселел и бодро зашагал по коридору. Ваня говорил, что с утра они будут репетировать, но, судя по рассказу Романа, репетиция не задалась. Однако и Вера, и Ваня обнаружились в репетиционном зале. Саша заглянул в приоткрытую дверь и помахал им рукой, но его не заметили. Ссора с Сундуковым, очевидно, не так уж сильно поколебала их душевное равновесие, потому что они мирно сидели за столом перед ноутбуком и о чем-то беседовали. Вера, в отличие от Вани, заметно похудела. Это хорошо, Сёме ее на руках носить… или Ване?
— Я даже думаю, тут можно прямо так и начать, — говорила Вера. — «Я сидела у окна…» Нет, как-то куце получается. Я сидела у окна…
— «И размышляла о тщете всего сущего», — предложил Ваня.
— И размышляла… «Я сидела у окна всю ночь, размышляя о том, что это, очевидно, было мое последнее выступление. Интриги режиссера…» Нет, не буду про режиссера. Много чести.
— Правильно. Черт с ним совсем.
— «А на следующий день все критики написали, что Лебединская в этой роли была великолепна…» Нет, как-то бесцветно. «Критики написали, что Лебединская продемонстрировала мировой класс…»
— «Критики написали, что Лебединская была создана для этой роли…»
— Нет, не то что-то.
— «Критики не нашли слов от восторга», — влез со своим предложением Саша, хотя его никто не спрашивал и даже самого его присутствия не замечали.
— А, Саша, — Вера наконец подняла на него глаза. — Как долетел?
И снова погрузилась в текст.
— А где Сёма?
— Шалит, — рассеянно отозвалась Вера.
— Что?
— Обрабатывает Антиноя.
— Что?.. Кого?..
— Да подожди, — отмахнулась Вера. — Мне надо сейчас эту главу отправить…
— Он тебя, кстати, хотел видеть, — встрепенулся Ваня, — с утра спрашивал.
— Сёма?
— Антиной.
Вера досадливо поморщилась.
— Сашенька, ты бы пошел, я не знаю… выпил бы кофе, а?
— Точно, — Ваня глянул на него виновато, — выпей пока кофе с котиками. Мы скоро придем.
— С какими ко…
Вера опустила очки на кончик носа и бросила на него взгляд, который в более чувствительной персоне прожег бы дырку. Но Саша лишь улыбнулся, аккуратно притворил дверь и пошел пить кофе.
В буфете было почти пусто — никаких котиков и никаких Антиноев. Зато там обнаружился Сёма. Он не шалил, никого не трогал, смирно сидел за столиком с Сундуковым, внимательно слушал и согласно кивал. Саша помедлил на пороге, разглядывая режиссера с некоторой опаской. Слишком живы были воспоминания о Великовском… Но ничто в Сундукове не внушало тревоги. От него веяло добропорядочной скукой и основательностью.
Сёма словно почувствовал спиной его взгляд и обернулся.
— Саша!
— Ну хоть кто-то рад меня видеть!
— Я тоже рад, — сказал Сундуков, поднимаясь и протягивая руку. — Молодец!
Это означало «молодец, что приехал» и предвещало вопрос «почему не хотел?». Саша торопливо спросил:
— А где котики?
— На крыше, — сказал Сундуков недовольно.
С одной стороны, это было логично. С другой… все-таки странно.
— А что они там делают?
— Медитируют.
Это ясности не добавило.
— Я как-то отстал от жизни, — признался наконец Саша. — Вроде по отдельности все слова понимаю, а смысл ускользает. Что за котики такие, а?
— Ну котики… — Сёма пошевелил пальцами в воздухе, силясь выразить что-то невыразимое. — Люша и Тотоша.
— Спасибо. Ты мне очень помог. Умеешь ты так объяснить, что сразу все становится понятно!
— Это Церлина и Мазетто, — сказал Сундуков. — Ну, в смысле исполнители, которые их поют.
— А почему они котики?
— Потому что они из КОТиКа. Ну из этого, как его… Камерный оперный театр имени Красавцева.
— Ага. А почему на крыше? Холодно еще, чтобы там медитировать.
— Они не на настоящей крыше, а на сцене… там декорации, ну и они на крыше сидят. Тотоша боится высоты, вот его и приучают помаленьку. А то ему надо будет Дон Жуана с крыши высматривать, а он на нее шагу ступить не может.
— Спасибо, — Саша улыбнулся Сундукову с искренней благодарностью. — А то я совсем запутался уже. Про котиков понятно теперь. А кто такой Антиной и как Сёма его обрабатывает?
Сёма поперхнулся чаем и сделал страшные глаза. Саша непонимающе заморгал. Сундуков отодвинул чашку, расплескав кофе на блюдце.
— Антиной — это, по-видимому, я, — сказал он.
В повисшей неприятной паузе вдруг пронзительно затрезвонил телефон, и Сундуков, насупившись, полез в карман.
— Да! Я. Что?.. Сейчас? Ну я не знаю, а что?..
Он встал из-за стола и отошел к окну.
— Ты с ума сошел! — зашипел Сёма. — Не называй его Антиноем!
— Да я ж не называл… Я откуда знаю? Вера сказала…
Саша смущенно оглянулся на Сундукова, который бубнил что-то в телефон. Его мощная кряжистая фигура заслоняла свет робкого апрельского солнца.
— А почему он… Антиной?
— Ну он же Антоний у нас по паспорту. Родители удружили… Ему вместо «здрасьте» каждый второй при встрече говорит: «Антоний, где твоя Клеопатра?»
— Ужас, — посочувствовал Саша. — Но Антоний — это все-таки ничего, почти нормально.
— Ну так-то да. Но у нас в прошлом месяце в афише опечатку сделали. И вместо «Антоний» написали «Антиной». Антиной Иванович Сундуков. И в таком виде его развесили везде. Ну на сайте ладно, быстро поправили, а вот на афишах…
Сундуков тяжело опустился на стул рядом с ними.
— Чертовы спамеры достали! Так о чем мы?
— О «Дон Жуане», — сказал Сёма. — Ты хотел что-то про концепцию.
— А, ну да. Так вот, я говорю, что этой опере надо вернуть ее первоначальный смысл. Это история о том, что разврат наказуем! Что беспорядочная личная жизнь до добра не доведет! Что не надо приглашать в свой дом на ужин кого попало!
— И людей убивать тоже нехорошо, — нерешительно вставил Саша.
Ему было неловко за то, что он обозвал ни в чем еще не провинившегося Сундукова Антиноем, и хотелось сказать ему что-то приятное. Сундуков обернулся к нему.
— Да, кстати, а вот Лепорелло… Как ты думаешь, как он жил до того, как пошел в услужение к Дон Жуану?
— Хорошо жил, — Саша пожал плечами. — Никакие статуи в гости не приходили, никто не проваливался в огненную бездну. Хорошая была жизнь.
Сёма посмотрел на него с укоризной.
— Вообще они ведь не так давно знакомы, если подумать, — продолжал Саша. — Года два-три, не больше.
— Это ты откуда взял? — прищурился Сундуков. — В либретто ничего такого нет.
— В либретто нет, но можно подсчитать. Вот смотрите. По сколько женщин в сутки соблазнял Дон Жуан? Ну так, в среднем.
— По десять, — сказал Сёма.
— Не многовато? — нахмурился Сундуков.
— Ну в либретто же написано, что по десять за раз! Он сам так говорит.
— Тю! Мало ли что он говорит. Здоровья ему не хватит, по десять-то за раз…
— Здоровья, может, и хватит, — сказал Саша, — не будем зря обижать благородного дона. А вот времени точно не хватит. Надо же ему иногда есть-пить, спать… мыться время от времени, ногти стричь, я не знаю… Путешествовать опять же! Они вон где только не были за эти два года, включая Турцию. Нет, по десятку в день никак не успеть.
— Бывали хорошие дни, — возразил Сёма.
— А бывали плохие! Вон вся опера про то, что у него выдался очень неудачный день. Так что десять — это перебор.
— Семь, — сказал Сёма.
— Пять, — сказал Сундуков.
— Сойдемся на двух-трех, — подытожил Саша. — Теперь смотрите. Точное число его женщин нам известно, у Лепорелло все записано.
Сёма надел очки, положил на стол телефон и открыл на нем калькулятор.
— Я понял, к чему ты клонишь. Ну давай посчитаем. Валяй!
Саша откашлялся и затянул вполголоса:
In Italia seicento e quaranta,
in Almagna duecento e trentuna,
cento in Francia, in Turchia novantuna,
ma in Ispagna son già mille e tre!(1)
— Значит, шестьсот сорок в Италии, потом двести тридцать, потом сто и девяносто… и тысяча три. Итого… две тысячи шестьдесят три.
— Теперь дели. Если они ведут этот список с того момента, как Лепорелло начал ему служить… Два года — это семьсот тридцать дней. Получается, в день у Дон Жуана было 2,826027397260274… женщины.
Сёма посмотрел на него испуганно.
— Ну округлим до трех, — милостиво согласился Саша. — А если Лепорелло служил ему три года, то получается… меньше двух женщин в сутки. Полтора землекопа.
— Землекопов я не соблазнял, — обиделся Сёма. — Не надо меня демонизировать. То есть не меня, а Дон Жуана.
Сундуков окинул Сашу одобрительным взглядом. Было видно, что такой серьезный подход к делу ему по душе.
— Я подумывал сделать для Лепорелло небольшую сцену во время увертюры, — сказал он. — Ну, в качестве пролога. Только в либретто ничего такого нет.
— Так можно дополнить либретто, — предложил Сёма. — Ну, например, что-нибудь о том, как Дон Жуан познакомился с Лепорелло.
— Нет, — Сундуков покачал головой. — Это отсебятина. Нехорошо.
— Ну почему сразу отсебятина? Ну пусть в либретто нет, но другие авторы про это писали…
— И про историю их знакомства писали?
— Ну да! Вот тот же Мольер…
— Нет, у Мольера не было, ты что-то путаешь, — строго сказал Сундуков.
— Ну тогда Тирсо де Молина.
— Сёма, не выдумывай, у него тоже не было.
— Ну, значит, у кого-то другого. Про Дон Жуана кто только не писал! Томмазо Хампсонелло, Лукино де Пиза…
— Точно, — подхватил Саша. — Херальдо Финлеас, Марио Цвеччино… Я тоже что-то такое припоминаю.
— Ну вот! — обрадовался Сёма. — Саша тоже знает. А он у нас такой, он всегда очень основательно готовится к роли, ты же сам видишь. А познакомились они так. Однажды поздним весенним вечером Лепорелло шел себе домой, беспечно насвистывая песенку, как вдруг прямо перед его носом что-то вывалилось из окна второго этажа! Это был Дон Жуан, который сбегал от своей очередной пассии…
— Голым, — уточнил Саша. — Потому что он только успел раздеться, как заявился ревнивый муж, и пришлось ему улепетывать от красотки в чем мать родила.
— Ну вот. И он возник из темноты прямо перед носом у Лепорелло и говорит: «Мне нужна твоя одежда, ботинки и мотоцикл!»
— Погодите, — перебил Сундуков. — Во-первых, мотоцикла у Лепорелло не было. Но это фигура речи, я понимаю. Во-вторых, у Дон Жуана была шпага, зачем бы ему сбегать? Он мог сразиться, как сразился с Командором!
— А шпагу припрятала та самая бойкая девица, чей якобы муж неожиданно пришел домой, — пояснил Саша. — Потому что они были мошенники, и это была их обычная схема — она присматривала богатенького кавалера и заманивала его к себе в дом, а потом его выставляли на улицу, обобрав до нитки. И Дон Жуан тоже попался на эту приманку… Вот. Лепорелло, услышав эту историю и вдоволь посмеявшись над простодушным кабальеро, все-таки согласился одолжить ему что-нибудь из своей одежды, чтобы тот мог хотя бы добраться до дома. И вызвался проводить его до этого самого дома.
— Потому что он был очень добрый! — растроганно улыбнулся Сёма.
— Нет, он просто хотел получить обратно свой плащ, ну или что он там ему одолжил для прикрытия наготы. В общем пришли они в дом Дон Жуана. А там такой… ну, короче, шикарный дом и все такое. Лепорелло на это посмотрел и говорит: «Да вы никак и впрямь важный сеньор?» А Дон Жуан, чтобы как-то поправить свое реноме, расхвастался: «Да, еще какой важный! Это все мое! Я, знаешь, брат, вообще ого-го! И соблазняю по десять красоток за одну ночь!» И в подтверждение своих слов показал ему вот эту свою бухгалтерию… А Лепорелло ведь неграмотный, откуда ему знать, что там не перечень любовных побед, а счета от портного и рецепты от преждевременного облысения? Он и поверил… тем более что в остальном Дон Жуан ему не наврал, он и правда богатый и знатный сеньор. И Лепорелло сам вызвался ему служить. И стали они как… как Дон Кихот и Санчо Панса. Наивный деревенский парень принял за чистую монету россказни своего хозяина… И чем больше он верит, тем больше Дон Жуан рисуется перед ним и храбрится. А на самом деле…
— На самом деле он никому не нужен, — кивнул Сёма. — Потому что он неудачник. За все сценическое время у него ни разу ничего не получилось ни с одной из женщин! И даже какая-то безымянная девица, которая приняла его вначале за Лепорелло, мгновенно его отшила, как только поняла, что обозналась… И что получается? Девушка Лепорелло верна своему возлюбленному, а Дон Жуану все его донжуанство ни разу не помогло. Неудачник как есть. И даже Лепорелло наверняка со временем обо всем догадался, но продолжает подыгрывать хозяину — то ли из жалости, то ли из жадности, хотя и порывается все время уйти. А Дон Жуан сам по себе никому не нужен. Он покупает преданность Лепорелло за деньги, он подкупает крестьян угощением и шоколадом… И Лепорелло, пожалуй, все же в глубине души его жалеет. Бедного этого чудака с его фантазиями, такими жалкими и такими понятными, о том, как он крут и прекрасен… мог бы быть, просто ему все время не везет.
Сундуков позвенел ложечкой в пустой кружке.
— По-моему, вы это все только что выдумали, — сказал он неуверенно. — Но это неважно. Во-первых, Лепорелло грамотный, он же там потом читает надпись на памятнике. Во-вторых, нам все равно не уместить всю эту фантастическую историю в одну коротенькую увертюру. В-третьих, Сёма не может бегать по сцене голым…
— Почему не могу? — удивился Сёма. — Совершенно не вижу, почему бы благородному дону не пройтись туда-сюда голым.
Сундуков посмотрел на него озадаченно и промокнул лоб бумажной салфеткой.
— У тебя в контракте написано, что ты на сцене не раздеваешься.
— Да? — еще больше изумился Сёма.
— Да! В твоем контракте, подписанном лично тобой в трех местах! Ты что, не знал?
— Нет. Никогда не читаю контракты. Это пошлость, читать контракты.
— И вообще… нам тогда возрастные ограничения придется ставить! Если Сёма будет там голый… А у нас и так народ в оперу не ломится, чтобы дополнительные препоны им создавать.
— Вот потому и не ломится, — веско сказал Саша. — Потому что мы не показываем им голого Сёму. В этом все дело.
1) Итальянок шестьсот было сорок,
немок было две сотни и тридцать,
сотня француженок, турчанок девяносто,
ну, а наших испанок,
а испанок так тысяча три!
С афишей что-то было не так. Наверное, Саша бы этого не заметил, если б не Святослав — он смотрел с экрана на прохожих, в утренней спешке пробегающих мимо театра, так мрачно и свирепо, что они непроизвольно втягивали головы в плечи, а миновав главный вход, опасливо оглядывались. Саша невольно сделал то же — и остановился. Что-то тут не так. И Святослав смотрит из-под кустистых бровей не угрожающе, а обиженно. Сегодня в 19.00… на Основной сцене… опера М. И. Глинки… «Иван С Усами». Саша моргнул и помотал головой. Ничего не изменилось. С усами. Усы у Святослава были, это правда, и окладистая борода. Он смотрел на Сашу и чуть не плакал. Вот вроде и первое апреля давно прошло, а шутникам неймется! Ну ладно, все ж таки не Антиноем обозвали. Надо сказать, чтобы исправили надпись. Сейчас-то, с утра, никто и не заметит, а вечером начнут собираться зрители — тут и пойдет главное веселье!
— А может, это специально, а? — сказал Ваня, пойманный в коридоре и приведенный посмотреть на афишу. — Ну, пиар-ход такой. Все будут фотографировать, выкладывать в соцсетях. Реклама и все такое. Ну-ка я тоже сфотографирую, пока не убрали… А ты есть в инстаграме?
— Нет.
— Динозавры вы все, — вздохнул Ваня. — Ископаемые! Никого нет в инстаграме. Ну Вера — ладно, она масштабно мыслит и пишет книжку. В трех томах. Ей не до этих глупостей. А вот тебе сам бог велел.
— Вань, я пошел. Меня Сундуков уже ждет, он просил пораньше…
Саша оборвал себя на полуслове и с подозрением уставился на вторую афишу с другой стороны от входа.
— Что такое? — Ваня проследил за его взглядом. — Завтра на Основной сцене опера Доницетти «Любовный напиток». Ну нормально же все… не какой-нибудь «Напитый любовник».
Саша молча указал ему на надпись мелким шрифтом: «Режиссер-постановщик — Антоний Дундуков».
Они благоразумно решили не сообщать о сделанных открытиях ни Святославу, ни Сундукову, и Ваня ушел к администраторам, чтобы рассказать о безобразиях с афишами, а Саша побежал на репетицию.
В большом репетиционном зале еще вчера установили остов будущих декораций — тех самых, с крышей, где должен был зачем-то находиться бедняга Мазетто. Саша задрал голову, и по спине пробежал холодок. Крыша действительно была довольно высоко. Значительно ниже, но все-таки на опасном расстоянии от пола, располагался балкон, а на балконе со скучающим видом стояла Вера.
— Еще раз, — сказал Сундуков. — С самого начала.
Из дверного проема за спиной Веры появился Сёма.
— Будешь наступать на ноги — сброшу вниз по-настоящему, — предупредила Вера.
— А я тебя тогда по-настоящему поцелую! — сказал Сёма.
— Прекратите ворковать, — одернул их Сундуков. — Что за пошлость! У нашей донны Анны с нашим Дон Жуаном ничего не было! Понятно? Она его ненавидит и хочет сбросить с балкона.
— Ну и дура, — сказала Вера.
— Donna folle! — подтвердил Сёма. — Indarno gridi: chi son io tu non saprai!(1)
— Non sperar, se non m'uccidi, ch'io ti lasci fuggir mai!(2) — равнодушно протянула Вера.
Сёма ущипнул ее за щеку, легко перемахнул через перила и спрыгнул вниз. Саша отметил для себя, что в этой сцене надо держаться подальше от балкона, а то если Дон Жуан немного не рассчитает, останется от Лепорелло мокрое место.
— Очень хорошо, — кисло сказал Сундуков. — Только как-то… неубедительно. Давайте еще раз.
Сёма прыгал с балкона до тех пор, пока Вера не возмутилась:
— Сколько это будет продолжаться?! Ты ждешь, пока Сёма проломит пол и преждевременно провалится в тартарары прямо в первом же действии?
— Нет, Сёма хорошо прыгает, — признал Сундуков. — Ну давайте еще разок, последний… И, Вера, попробуй за него ухватиться как следует! Ну, чтобы видно было, что он вырывается, а ты не хочешь его выпускать. Понятно?
— Если я ухвачусь за него как следует, он и не сможет вырваться. И тогда точно вся опера закончится, не начавшись.
— А он постарается. Правда же, Сёма, ты постараешься?
Сёма неуверенно кивнул.
— Ты только подумай, Вера, — продолжал Сундуков, — он ведь и правда ужасный злодей! Вот представь себе самого злодейского злодея, которого ты встречала в своей жизни…
— Это мой редактор, — сказала Вера. — Он мне опять правки в текст не внес.
— Нет, не то. Настоящий злодей… Чудовище!
— А, ну это Гельтман, который «Саломею» ставил в Гамбурге. Он хотел, чтобы я там плавала в аквариуме со змеями, и чтобы змеи настоящие… А мой тогдашний Иоканаан и говорит: «Да ты что, с ума сошел! Чтобы Вера плавала со змеями! А если какая-нибудь змея ее укусит, отравится и умрет?!» Тоже кадр был тот еще… Все потому, что я тогда на прослушивании ему сказала: «Мужчина, не льстите себе, возьмите микрофон!» А он потом…
— Вера, они ужасные люди, но давай ближе к донне Анне. На нее нападает тот, кого она считала своим хорошим знакомым… ну только она пока этого не знает, но узнает уже скоро. И он убивает ее близкого человека… еще не убил, но скоро убьет! Вот такого масштаба злодеяние! Представь себя на ее месте, представь, как она разозлена и что она хочет с ним сделать… Ну, поехали!
Сёма рванулся из рук Веры с таким отчаянием, словно речь и вправду шла о жизни и смерти, раздался сухой треск и… Саша с трудом подавил испуганный возглас — ему показалось, что это подломились перила балкона и Сёма полетел вниз совершенно неожиданно для себя.
Однако все оказалось не совсем так: Сёма благополучно приземлился, выпрямился, ощупал себя и озадаченно поднял глаза к балкону. Вера смотрела на него уже не грозно, а испуганно. В руках у нее остался рукав от Сёминой рубашки.
— Не шевелитесь, пожалуйста, — попросил Ваня, который незаметно для всех вернулся в зал. — Я сфотографирую для инстаграма.
— А может, нам и в спектакле так сделать? — предложил Саша. — Пусть на Дон Жуане порвется рубашка! Для пущей убедительности. И Сёма тогда немножко походит голым, как мы и хотели. Хотя бы наполовину. Хотя бы на верхнюю половину.
— Точно! — подхватил Ваня. — Я тогда под фото так и напишу, что мы будем показывать голого Сёму. Публика на премьеру валом повалит! А Верочка напишет про это в своей книжке, да? Что-то такое: «Я сидела у окна и вдруг увидела, что мимо меня пролетает абсолютно голый Дон Жуан…»
— Да просто шить стали ужасно, — сказала Вера, осторожно спускаясь по ступенькам. — Причем все. Вчера у Эскамильо в самый ответственный момент штаны лопнули по шву. В самом интересном месте.
— В самом интересном месте оперы или самого Эскамильо?
— И то и другое. Он такой: «И ждет тебя любовь, тореадор! Да, ждет тебя любовь!» Он на столе это пел, а потом спрыгнул со стола… и штаны треснули. Хорошо, что Вани там не было с его инстаграмом.
Сундуков попытался было призвать всех к порядку, чтобы продолжить репетицию, но Вера, взглянув на часы, заторопилась:
— Ой, нет, все, я убегаю. Меня ждут, я и так задержалась. И где черти носят Васю, хотела бы я знать?
— Что за Вася?
— Да менеджер из издательства. Безмозглое создание… Я им фотографии давала для книжки, из личного архива, там такие раритеты… Просила сегодня вернуть до обеда. Русским же языком сказала, что ждать не смогу, что мне надо уходить. Второй час уже!
Вера сердито уставилась в телефон.
— Пишет, что опаздывает. Кошмар какой-то!
— Ну пусть передаст через кого-нибудь, — предложил Ваня. — Я, правда, тоже скоро ухожу…
— Я могу забрать твои фотографии, — сказал Саша. — Я тут сегодня до вечера. Ближайшие полтора часа вот прямо на этом месте буду, никуда не денусь.
— Да? Точно? Я тогда так и напишу, что ты заберешь. Только не потеряй.
— Там компромат, да? — спросил Ваня, понизив голос. — Саш, потом покажешь мне.
— Саша, не показывай, — распорядилась Вера. — Хватит с него голого Сёмы.
— Ну и пожалуйста, — надулся Ваня. — Ради вас же стараюсь, один за всех… Привлекаю внимание культурной общественности к вашим скрытым достоинствам! А вы!
Сундуков молча переводил взгляд по кругу — с Веры на Ваню, потом на Сёму и обратно.
— У вас навязчивая идея, — сказал он наконец. — Какой-то коллективный психоз. Насчет того, чтобы все голые… Где вы этого набрались?
— Мы просто идем в ногу со временем, — сказала Вера. — Хотя это и нервирует нафталиновых консерваторов и ретроградов. Все, я ушла. Саша, не забудь про фотографии.
Дальше они репетировали втроем. Собственно, работали только Саша и Сёма, но когда дело дошло до сцены на кладбище, Ваня вызвался подавать реплики за статую Командора и так увлекся, что только легкомысленно отмахнулся от напоминания о важных делах, которые его якобы где-то ожидали. Попытки Вани говорить замогильным басом смешили Сашу и сердили Сундукова. Зато Сёма демонстрировал приличествующее роли хладнокровие и раз за разом вежливо приглашал Командора на ужин, то с куртуазными поклонами, то по-свойски похлопывая по плечу, а в последний заход игриво ущипнул статую за живот, вызвав у нее взрыв неуместного веселья.
— Ладно, — нехотя одобрил Сундуков. — Нормально. Святослава только потом за живот не трогай, он этого не любит.
— Я тоже не люблю, — обиделся Ваня. — И вообще боюсь щекотки, я сто раз говорил. Но разве это кого-то волнует?
— Давайте теперь сначала. Вот с этого момента, где Дон Жуан рассказывает Лепорелло, как встретил его девушку. Ваня, отдохни пока.
Но Ваня не захотел отдыхать. Он продолжил изображать ожившую статую, укоризненно покачивая головой, закатывая глаза, безмолвно ужасаясь и всплескивая руками по ходу рассказа. К счастью для всех, Сундуков все это время стоял к нему спиной.
— Вообще хорошо получается, — сказал Сундуков, — только начинать надо по-другому. Сёма, отойди на два шага… Вот. Теперь Дон Жуан подходит в Лепорелло, окликает его, Лепорелло вздрагивает от испуга и собирается убежать, Дон Жуан его останавливает… Сёма, сделай рукой вот так.
— Как?
— Ну вот так. Вот сюда ее положи… Да нет, не так! Я же показываю!
— Ну извини. Я плохо вижу. Я очки где-то потерял, пока прыгал там с балкона.
— Господи! Ну что мне теперь, крестик на Саше маркером нарисовать, чтоб тебе было видно?
— Не надо маркером, — попросил Саша. — Маркер не отстирывается, а это моя любимая рубашка. Хватит с нас того, что мы загубили Сёмину.
— Ладно, я, кажется, понял, — сказал Сёма. — Давайте! È desso: ehi, Leporello!(3)
— Chi mi chiama?(4)
— Очень хорошо, — кивнул Сундуков. — Только я вообще-то имел в виду, что руку надо положить ему на плечо, а не… Сёма! Что ты творишь, а? Эй! Ты меня слышишь? Отпусти его!
— Ну я без очков не вижу, я же говорю, — сказал Сёма.
Сундуков только плюнул и отвернулся… как раз вовремя, чтобы увидеть, как статуя Командора падает в обморок от увиденного, хватаясь за сердце и обмахиваясь рукавом Сёминой рубашки.
Пока Сундуков отчитывал Ваню и пророчил ему справедливое возмездие, совсем как тот самый Командор, которого Ваня так усердно изображал, Саша тихонько спросил у Сёмы:
— А ты точно дух гармонии, а не противоречия? Зачем вы его дразните?
Сёма вздохнул, извлек из кармана очки и собирался что-то сказать, но не успел — Сундуков обернулся к ним.
— Сёма, ну ты-то! У этих в башке ветер, но ты же серьезный человек! Зачем тебе надо устраивать балаган, я не понимаю?! Неужели нельзя просто стоять и петь?! Вот просто стоять, вот на этом самом месте, и петь, приблизительно попадая в слова и ноты! Все, больше ничего не надо! Это так трудно, да? Я не понимаю!
В эту секунду листочки с партитурой, лежавшие на столе, вдруг взметнулись в воздух, словно их подхватил вихрь сундуковского негодования. Сундуков от неожиданности умолк, и все они оглянулись на дверь — именно оттуда нагрянул сквозняк, смахнувший бумаги со стола.
В дверях стояла незнакомая девушка — симпатичная, высокая, с медно-рыжей косой до пояса и в изумрудно-зеленом свитере.
— Извините, — сказала она смущенно, — я, кажется, тут… это из-за меня. Я сейчас подниму.
— Вы к кому? — сурово спросил Сундуков. — Мы тут вообще-то работаем.
— Да-да, извините, я вижу… Я, наверно, ошиблась дверью. Давайте я помогу собрать и пойду.
Не дожидаясь ответа, она поставила рюкзак на пол возле дверей и принялась собирать с пола бумаги. Остальные последовали ее примеру.
— А вы вообще куда шли-то? — спросил Сундуков, смягченный ее виноватым тоном.
— Не знаю. Мне сказали, что вот в эту дверь…
— А кто вам нужен?
— Александра. Сказали, что она здесь.
— Нет, у нас таких нету.
— Я вижу, — кивнула девушка, выковыривая листок из-под края декорации.
— Вообще-то это, кажется, я, — сказал Саша.
Все замерли и посмотрели на него.
— Мы чего-то о тебе не знаем? — осторожно удивился Ваня.
— Вы же, наверное, фотографии принесли для Веры? Ну, для Лебединской? — спросил Саша.
— Да, я фотографии… Вера Георгиевна сказала передать Саше.
— Ну вот я и есть Саша.
— А… Ой… Извините! — девушка совсем смутилась и скомкала в руке листок, с трудом добытый из-под бутафорской ступеньки. — Я подумала, что Саша — это Александра. Ну, у нас в издательстве в основном женщины работают, и я как-то…
— Да я тоже не сразу сообразил, — признался Саша. — Вера сказала, придет какой-то Вася.
— Так это я, — улыбнулась девушка. — Я и есть Вася.
— Ну и дела! — Ваня покачал головой. — Не разберешь вас теперь, кто девочка, кто мальчик. Куда катится мир!
— Я Василиса, — строго пояснила девушка, посмотрела на Ваню, перекинула косу через плечо и еще раз посмотрела на Ваню.
— Фотографии, — напомнил Саша.
— Ой, сейчас, чуть не забыла! Вот…
Вася вернулась к дверям за рюкзаком и принялась извлекать из него толстую папку. Папка цеплялась углами за внутренние карманы и не желала вылезать наружу. Когда Саша подошел, чтобы помочь, Вася подняла на него раскрасневшееся лицо и спросила чуть слышно:
— Скажите, а это ведь… это Ваня Купченко, да? А можно вас попросить… можно? Ну, чтобы взять у него автограф…
— Автограф? Так возьмите, — Саша ободряюще улыбнулся. — Хотите, я его подзову?
— Нет, — смешалась Вася, — вообще ладно, не надо… Я так…
Саша взял папку с фотографиями и отнес ее на стол.
— Слушай, Вань, сделай одолжение, а? Распишись… где-нибудь. Сейчас я найду.
— Зачем тебе? — удивился Ваня.
— Хочу твой автограф, все забывал попросить. Оставлю в наследство внукам, они его продадут на аукционе и будут жить припеваючи на проценты с вырученной суммы до конца дней своих.
— А, ну это можно! — просиял Ваня. — Где расписаться-то?
— У меня ручка есть, — торопливо сказала Вася. — И вот листочек… вот, на обороте можно.
Саша успел заметить, что это была страница из будущей Вериной книги.
— Это все очень мило, — Сундуков побарабанил пальцами по столу, — но мы еще не закончили вообще-то.
— У вас репетиция, да? Я сейчас уйду, — Вася засуетилась, а потом вдруг замерла. — А можно… можно мне репетицию посмотреть?
Она явно была поражена собственной смелостью, но Сундуков неожиданно для всех откликнулся на ее просьбу с энтузиазмом.
— А и правда, оставайтесь и посмотрите! Артистам нужна аудитория. Это дисциплинирует, — сказал он многозначительно и сердито зыркнул на Сёму.
Вася, стараясь не шуметь, устроилась на стуле, крайнем в ряду.
— Ну давайте, — сказал Ваня бодро, — удачи вам!
— Уже уходишь? — обрадовался Сундуков.
— Ага. Еще час назад должен был уйти, да увлекся тут с вами… Это моя любимая сцена! И еще последняя, с ужином. Особенно самый конец, когда там вот это: тум-тум-турум-тум, бум! Это… космос! И кругом огонь, и грохот, и тени мечутся по стенам, и все проваливаются под землю…
Словно что-то вспомнив, Ваня посмотрел на Васю и торжественно заключил:
— А Дон Жуан в этой сцене должен быть голый. Возможно, у нас так и будет. Сёма уже почти согласился.
Он солнечно улыбнулся, помахал всем рукой и ушел, а Вася осталась сидеть на своем стуле, и на нее было жалко смотреть.
— А разве это не он… не Ваня поет Дон Жуана? — спросила она упавшим голосом.
— Нет, — сказал Сёма. — Ваня ведь тенор, его партия — дон Оттавио. Ну, жених донны Анны. Подкаблучник и вообще банальная бесцветная личность.
Вася вздохнула и покосилась на закрывшуюся за Ваней дверь.
— А Дон Жуан у нас Сёма, — сообщил Саша. — Он соблазняет по десять женщин за одну ночь! Не Сёма то есть, а Дон Жуан.
— Ничего себе, — грустно сказала Вася.
Она снова посмотрела на дверь, разгладила юбку на коленях и постаралась изобразить вежливое внимание.
То ли наличие аудитории действительно дисциплинировало, то ли Сёма усовестился, но только он больше не шалил и послушно выполнял указания Сундукова. А Саше с самого начала работалось легко. Он и не ожидал другого, и даже привычное чувство вины за эту легкость, которая не была его заслугой, на время отступило. Они споткнулись, только когда дело дошло до статуи. Ваня ушел, и вместо леденящей кровь реплики Командора в воздухе повисла пауза.
— Ну что он там? — Сундуков зашуршал страницами. — Погодите, сейчас, я скажу за него. Где это было… Вот. А, нет, не оно.
…Di rider finirai pria dell' aurora!(5)
Саша вздрогнул. Его вдруг обдало холодом. Он мельком глянул на дверь — снова сквозняк? Нет, дверь была закрыта.
— А, сами справились? — Сундуков поднял глаза. — Сёма, давай тогда и остальной текст за Командора, сколько его там, того текста… Ну, дальше!
— Chi ha parlato?(6) — тихо проговорил Сёма.
Саша, стряхнув внезапное оцепенение, вопросительно посмотрел на него… и по Сёминому взгляду сразу понял, что ему не показалось.
Реплику Командора Сёма не произносил. Это был не его голос. Это вообще был… не голос, а странный тяжелый гул, который отдавался во всем теле и вонзался ледяной занозой в позвоночник.
— Вы заснули там? Эй! Да что с вами такое сегодня!
Сундуков похлопал в ладоши, привлекая их внимание. Кажется, он ничего странного не заметил. Как и Вася… Словно прочитав Сашины мысли, Сёма обернулся к ней и вкрадчиво спросил:
— Василиса, а вы слышали сейчас, как Командор говорит?
— Что? Простите, я…
Вася оторвала затуманенный взгляд от листочка с Ваниным автографом, растерянно заморгала и улыбнулась им виновато и счастливо.
1) Безумная… Ты напрасно кричишь, все равно тебе меня не узнать!
2) Не надейся, я скорее умру, чем позволю тебе сбежать!
3) Вот и он. Эй, Лепорелло!
4) Кто меня зовет?
5) Ты навсегда перестанешь смеяться еще до рассвета!
6) Чей это голос?
Котики Люша и Тотоша были мужем и женой. Если б не это, Саша принял бы их за брата с сестрой, до того они были похожи: невысокие, округлые, подвижные и уютные… одно слово — котики. Вера за глаза называла их «котики-скотики» и сетовала на семейственность в театральном мире и на то, что Люша, заурядное, но вполне пристойное драмсопрано, всюду таскает за собой на прицепе бездарного Тотошу и отказывается выступать без него. «Ну что ты, Верочка, это же так мило, такая супружеская преданность», — говорил Ваня, который был дружен с котиками и всегда за них заступался. «Могли бы расстаться хотя бы на один спектакль, — ворчала Вера, — никто не запрещает ему сидеть в партере и бросать ей оттуда не сцену цветочки. Можно прямо в горшках». Впрочем, на репетициях она держалась дружелюбно и вместе с остальными подбадривала Тотошу, который боялся лезть на крышу.
Первая репетиция в декорациях прошла вполне успешно: Тотоша ни разу не уронил сверху ни мушкет, ни шляпу, почти не путал слова и не цеплялся в ужасе за стоящего рядом Сёму. Люша торжествующе объявила, что медитация помогла, но Саша подозревал, что дело тут не в медитации. Интересно, а другие тоже это понимают? Вряд ли. Точно не Ваня и не Вера. Разве что бедный бездарный Тотоша, которого бойкая женушка пропихнула в спектакль, где прекрасно могли без него обойтись… как и без Саши. Он встретился взглядом с Тотошей, улыбнулся и помахал ему рукой. Тотоша в ответ состроил гримасу, которая по идее должна была выражать кровожадность:
— Voglio ammazzarlo, vo' farlo in cento brani!(1)
Саша отвел глаза. Он никогда не любил эту сцену: жалко было простофилю Мазетто, которому сейчас достанется на орехи от Дон Жуана, присвоившего одежду Лепорелло и его доброе имя. И Сёма каждый раз отделывает его с таким холодным расчетливым цинизмом… откуда это у него, интересно? Разве ему это свойственно?
— Эй вы там! Не свалитесь! — вдруг вмешался Сундуков.
Все сидевшие в зале испуганно задрали головы. Побитый Тотоша подкатился к самому краю крыши и лежал там, прикрывая голову руками.
— Страшновато все-таки, — сказала Вера. — Может, пусть они лучше внизу… вот это все?
— Да все нормально, — жизнерадостно отозвался Тотоша. — Чего вы? Дали бы уж доиграть до конца. Классно же получилось!
Саша перевел дух. И чего они, правда, так всполошились? Сёма точно с крыши не упадет, и никому другому упасть не позволит. Но все же ему было не по себе. То ли Дон Жуан вышел слишком уж убедительным мерзавцем в этой сцене, то ли шевелилась в глубине души тревога, пробудившаяся на прошлой репетиции с бесплотным голосом Командора. «Что это было? Это… он? Всемуконец? — спросил потом Саша, едва они остались одни. — Но Сундуков и Вася ничего такого не заметили». Сёма долго не отвечал, просто молча смотрел на него — и словно не видел. Потом встряхнулся и нахмурился: «Да, это он. Так быстро… Я думал, у нас будет больше времени». Вопросы теснились в Сашиной голове, но он не стал вываливать их все сразу, подозревая, что ответов у Сёмы все равно нет. Только глупо спросил: «И что нам теперь делать?» Сёма пожал плечами: «Посмотрим».
Вера с Ваней, узнав эту новость, не выказали особого волнения. И Саша, чтобы не выглядеть паникером, тоже постарался заглушить беспокойство — увы, не слишком успешно. Очень уж живо он помнил предсмертный хрип Веры тогда, в гримерке, на премьере «Дона Карлоса»… И пятна ее крови — от раны не осталось и следа, но кровь на его костюме никуда не делась. И вторую волну ужаса, и свои подкашивающиеся ноги, когда Сёма, куда-то ускользнувший после своей последней триумфальной сцены, все не выходил и не выходил на поклоны.
— Саш, смотри, что мне твоя подружка написала!
Ваня опустился на соседний стул и сунул ему телефон.
— Какая подружка?
— Ну из издательства, которая у Верочки.
— Вася? С каких пор она мне подружка?
— Этого я не знаю, но пишет она мне в инстаграм… заметь, про тебя, а не про меня! Вот, смотри, я там фото из гримерки выложил, пишу про премьеру «Дон Жуана», а она мне: «Ждем с нетерпением! Помню “Дона Карлоса” и прекрасные ноги Филеньки в ночной рубашке!» И тыща сердечек. А вот Сёма без рукава… смотри, сколько лайков! Я ему покажу, пусть тоже...
— А это что?
— Где? Что за черт… Этого не было.
Ваня озадаченно притих. Пользователь с ником fee_dragee писал: «А Лебединскую-то зачем позвали? Страшна же, как атомная война». Саша взял у него телефон и быстро набрал в окошке ответа: «Ну, значит, мы расходимся во мнениях насчет ее внешности. Это ничего. Главное, чтобы люди совпадали во мнениях насчет атомной войны».
— Точно, — кивнул Ваня. — Отправляй! А давай тебе тоже заведем аккаунт?
— Зачем? Чтобы мне там вот такое писали?
— Да ну, это просто придурок какой-то. Таких мало, в основном все же нормальные люди. Да и вообще можно комменты не читать, пусть они там сами с собой резвятся. Я вот никогда не читаю. Делать мне больше нечего… Ты бы видал, что на ютьюбе пишут! А музыкальные критики? Особенно тот тип из «Оперного оборзения»… Я сейчас тебе покажу… нет, не покажу, ссылку потерял. Короче, он пишет, что Вертер у меня недостаточно шелковистый. А Риголетто у Сёмы недостаточно мясистый. Мне прямо страшно, какие-то живодерские термины... Или вон тот, который про «Тоску» писал. Этот ваш Купченко, говорит, не поет, а мяукает все три часа кряду, как котик в очереди к ветеринару. Спасибо еще, что не добавил «в очереди на кастрацию». Вот поэтому я их никогда не читаю.
— А ты бы взял да действительно промяукал что-нибудь на камеру. И выложил бы в свой инстаграм. Стишки такие, знаешь? Как это там…
Стала девочка учить котенка говорить:
— Котик, скажи: мя-чик.
А он говорит: мяу!
— Скажи: ло-шадь.
А он говорит: мяу!
— Скажи: э-лек-три-че-ство.
А он говорит: мяу-мяу!
Все «мяу» да «мяу»! Вот какой глупый котенок!
— А ведь точно… — Ваня заблестел глазами. — Речитативом, как будто это Дон Жуан и Лепорелло!
— Да. Только мяукай пошелковистее.
Ваня повеселел и отправился искать тихий уголок, чтобы помяукать как следует. Саша вздохнул. Все-таки неприятно это, как ни крути, как ни уговаривай себя и других, что тебе наплевать на критиков и их ценное мнение. Впрочем, самого Сашу они и вовсе обходили молчанием, будто его нет на свете, будто его имя напечатано в программке невидимыми чернилами. «Дон Карлос» вот был исключением. И «Дон Жуан», вероятно, им будет. Но в обоих случаях это не его заслуга.
Сёма уселся рядом на освободившееся место и предупредил:
— Сундуков сегодня не в духе.
— Он, кажется, всегда не в духе, — сказал Саша. — Я уж привык.
— А я нет. Никак не привыкну. Он ведь раньше не был таким.
— Каким?
— Ну… вот таким. Чтобы все просто стояли и пели.
— Уж тебе-то грех жаловаться, — усмехнулся Саша. — Ты вроде как раз не стоишь. Сколько раз ты там из окна прыгал?
— А чего мне стоило его на это уговорить! А ты слышал, как он Святославу выговаривал за то, что Командор у него получается таким живчиком?
— Э… Святослав? В роли статуи? Живчик?
— По мнению Сундукова, да. Надо быть солиднее! Никаких импровизаций. Никаких шуточек. Разврат — дело серьезное! Поэтому всем стоять смирно, никого не трогать, думать о дыхании, следить за дирижером. И я его понимаю конечно, но…
— Понимаешь?
— Ну да. Ты не видел его «Фауста»? Хотя да, не видел, его ведь даже не записали. И не слышал про эту историю?
— Что за история? Погоди, «Фауст»… Припоминаю смутно. Там кто-то был голый, да?
— Кажется, да, в кордебалете кто-то. Но не в этом дело. Это был настоящий спектакль, живой, страшный, честный, жестокий… Сундуков только раз в жизни решился на эксперимент, один-единственный раз. И ему не повезло. Площадка была не та, и вообще… ну, короче, не повезло. Два представления прошло, и спектакль сняли. Даже записи не осталось. А там ведь финансирование, бюджет, ну ты понимаешь. Здорово он на этом обжегся, и с тех пор осторожничает. Боится ошибиться, боится не угодить. Хочет, чтобы его одобряли. Хочет нравиться. Поэтому всем стоять и петь.
— Мы все хотим нравиться. Это наша работа, как говорит Ваня. Это и вообще для людей естественно, а для артистов — как воздух и вода.
— Да. Но и здесь есть граница, через которую нельзя переступать. Невозможно нравиться всем. И пытаться не стоит.
— Я бы многое отдал, чтобы нравиться, — усмехнулся Саша. — Чтобы видеть, что я нравлюсь.
— Но эту границу ты не перейдешь. Она у тебя тоже есть, и если ты ее еще не обнаружил, то непременно обнаружишь однажды, когда пару раз почувствуешь, что переступил через черту. И вот Сундуков переступает. Чем больше старается, чтобы все было правильно, чем больше оглядывается на каждый чих, чем усерднее загоняет все в проторенное русло и спрямляет изгибы… тем хуже для спектакля.
Они не сговариваясь посмотрели на Сундукова, и тот, словно почувствовав это, обернулся и рассеянно уставился в зал.
— Саша! Иди сюда. Давайте все вместе теперь.
Саша поднялся, преодолевая неохоту, и тут же мысленно укорил себя. Разве можно так относиться к работе? Причем к любимой работе!
— У тебя такой вид, будто ты сидел в приемной у стоматолога и тебя наконец позвали в кабинет, — сказал Сёма.
— У стоматолога? Ну хорошо, что хотя бы не у ветеринара.
— Что?
— Ничего. Дай пройти.
Вечер выдался прозрачный и по-весеннему пьянящий. Наконец-то наступило самое лучшее (и самое короткое) время года, когда тепло еще не утомительно, а прохлада уже приятна. И даже рокот большого города звучал как-то свежо и празднично. Перед входом в метро Саша замедлил шаг. До дома еще далеко, а взять паузу и посидеть в тишине хотелось уже сейчас, чтобы перевести дух и вытряхнуть из головы разный мелкий сор, накопившийся там за долгий и трудный день. Он наугад свернул в ближайшее кафе и с удовлетворением обнаружил, что там сравнительно тихо и малолюдно.
В туалете кто-то всхлипывал за закрытой дверью. М-да, не только у него выдался тяжелый день. Саша огляделся. Одинокий парень за столиком у окна сверлил взглядом две пустые чайные чашки. Не его ли подружка там плачет? Свинство это, разбивать девушке сердце в такой чудесный вечер.
Дверь туалета за его спиной сердито хлопнула. Саша обернулся — и увидел Васю, бледную и с покрасневшими глазами. Она тоже заметила его, отпрянула и смущенно шмыгнула носом.
— Привет, — неуверенно сказал Саша.
Вася еще раз шмыгнула носом и промолчала.
— Что-то случилось?
— Случилось, — буркнула Вася, не глядя на него.
— Что такое?
— А что у меня может случиться? То и случилось!
Саша осторожно оглянулся на столик у окна. Напротив парня уже сидела девушка, они держались за руки и смеялись.
— Верочка ваша у меня случилась! — сказала Вася. — Она мне… она меня… она смерти моей хочет! У меня весь план к чертям полетел, и хрен мне теперь, а не премия… Я в отпуск из-за нее уйти не могу! Я не помню, когда у меня в последний раз выходной был. Я с Нового года только вот сейчас спину разогнула, глаза протерла — кругом весна, а я все в зимних ботинках хожу… И тут она со своей обложкой! И мы ведь, главное, с дизайнером все утверждали, на каждом этапе… а она что?
— Что?
— Велела переделывать! Она, видите ли, не так себе представляла… Когда, интересно, мы ее будем переделывать? Я и так из-за нее… Я ей фотографии… Я в Эрмитаж писала, ты бы видел, что они мне ответили! Пусть сама им пишет, если ей так надо! И вообще… она уродство какое-то хочет! Вот смотри… Вот давай сядем, я тебе покажу… Это ужас какой-то!
Они присели за ближайший столик, и Вася достала из сумки ноутбук.
— Вот какая должна быть обложка. И мы ведь с ней обсуждали! Она все одобрила! Ведь красота же, да? Я сама этого дизайнера подогнала, я его месяц уговаривала… А она что?
— Что?
— Хочет другую!
— Какую?
— Вот, — Вася гневно щелкнула кнопками. — Вот такую примерно. Ну уродство же, скажи?
Саша замялся. Обе обложки, на его взгляд, были нормальными. Ну обложки и обложки. Обычные.
— Да, первая лучше, — сказал он наконец.
— Лучше! — торжествующе провозгласила Вася. — Всякий, у кого есть глаза, сразу видит, что лучше! Мало того, что она мне план запорола, так и вообще обидно просто… Книжка-то хорошая получилась, прямо супер. Она там, кстати, и про тебя написала.
Саше стало неуютно.
— И… что пишет?
— Ну что-то такое… погоди, сейчас найду, мы с ней сегодня только эту главу делали. А, вот, смотри… бла-бла-бла… отточенная фразировка… теплота и эластичность, как у певцов классической итальянской школы.
Ну хоть кто-то пишет о нем хорошо. Саша улыбнулся. Улыбнулась и Вася.
— Тут и про Ваню есть! — и она, не глядя в текст, отчеканила: — «Уникальный тембр и обезоруживающее обаяние зачастую оттягивают на себя внимание зрителей и мешают заметить, насколько он хороший актер — гораздо лучше, чем может показаться».
— А про Сёму?
— Где-то было, не помню. У нее про другого Дон Жуана есть. Как его… какой-то Лёня, что ли. Она про него еще написала, что очень талантливый молодой человек. Я говорю: давайте уберем, что он молодой… какой он молодой, ему уже пятьдесят!
— Гм.
— Ну смешно же, правда? Нашла тоже юное дарование!
— Он Ванин ровесник, кажется.
Вася уставилась на него широко распахнутыми глазами, слезы в которых уже окончательно высохли.
— Да? А… Ну, короче, она пишет: хороший Дон Жуан, только больно уж флегматичен, и Командора испугался только потому, что подумал, будто бы тот собирается съесть его ужин. А когда оказалось, что ему всего-навсего предстоит провалиться в геенну огненную, то вроде даже вздохнул с облегчением. И самое смешное, что в той постановке они туда провалились прямо со столом и с ужином!
— На месте режиссера я бы тогда в эпилоге показал, как Командор с Дон Жуаном там, в преисподней, вместе съедают этот ужин в теплой дружеской атмосфере. И только бедный Лепорелло так и остался голодным в компании обглоданной фазаньей ножки.
— Нет, — сказала Вася, — это слишком ужасный конец. Даже для оперы. Должно быть так: Лепорелло пошел в таверну и наконец-то нормально поужинал.
— Точно. Выпил, закусил, сидит и распевает песенку, которой научился у бывшего сеньора:
Vivan le femmine,
viva il buon vino!
Sostegno e gloria d'umanità!
— А это про что песенка? Я по-итальянски не очень…
— Про то, что вино и женщины — лучшее в нашей жизни!
— А! Да, подходяще. Вино и женщины!
— Простите, — робко сказал официант, выглядывая из-за Васиного плеча, — я извиняюсь, у нас в меню только вино.
Ни долгий теплый вечер, ни беспечная болтовня с Васей в кафе так и не рассеяли тяжесть на душе, лишь на время отогнали угрюмые серые мысли. Саша вышел на две остановки раньше и медленно побрел к дому через парк. Подтаявшая таблетка луны прилипла к бледному небу, покрытому розовыми полосами — словно кто-то царапал его гигантскими когтями. На полпути обнаружилось, что дорожку перекрыли из-за строительных работ, и он некоторое время тупо разглядывал рабочих, которые возились за забором, несмотря на поздний час, а затем присел на скамейку, вдруг придавленный внезапным приступом усталости. Было душно, на лбу выступила испарина. Хорошо, что завтра выходной.
Репетиция прошла неважно. Ну, строго говоря, не хуже, чем обычно, но на контрасте со вчерашней легкостью, заразившей под конец даже Сундукова, сегодня все получалось как-то особенно неудачно. Сундуков был недоволен, пианист поглядывал на Сашу со сдержанным удивлением, а Эльвира и не пыталась скрыть скептическую усмешку. Не Эльвира то есть, а Алиса, которая ее поет. Жена Романа. Уж конечно не Сашу она хотела видеть в этой роли, а своего мужа. Кругом семейственность и верные жены…
Он вытащил телефон, и только по тому, как ярко загорелся его экран, вдруг понял, что уже стемнело.
Полина не отвечала. Наверное, она еще на работе, у них сейчас горячая пора. Фонари в парке почему-то не зажглись, но над строительной площадкой тускло светилась лампочка. Рабочие разошлись, только один курил, присев на обломок бетонной плиты. Сейчас он потушит окурок и выключит лампочку, и вот тогда станет совсем темно, а батарейка в телефоне садится и фонарика надолго не хватит. Надо уходить, чтобы не плутать впотьмах по кривым окольным тропинкам.
Надо уходить. Бесславный конец карьеры, да, это будет неприятно, но он переживет. Он с самого начала знал, что слабоват, что недотягивает — его голосу не хватает объема, у него скучный тусклый тембр, короткое дыхание, и никакими стараниями этого не исправить. Уж он старался! Вот уж тут ему себя не в чем упрекнуть. Старался. Но нет, увы. Увы, но нет. И никогда ему не добиться настоящей раскованности на сцене, настоящей свободы, которая компенсирует недостатки вокала. Многим это удается весьма успешно, но не ему. И каждый раз неловко за свои неуклюжие попытки предстать тем, кем он не является. Он поверил своему нечаянному успеху, принял его за чистую монету, он был готов оправдать аванс, предоставленный ему судьбой, но оправдывать его оказалось нечем. Теперь только дотянуть до премьеры. Спектакли пройдут гладко, это понятно, он получит свою долю аплодисментов, а потом уйдет, освободив место на сцене для тех, кто его действительно заслуживает.
Приняв это решение, хотя и компромиссное, половинчатое, он сразу почувствовал облегчение. Уходить, рвать связи, обрубать нити, сокрушать и разрушать вообще легко… и даже приятно. Только это и приносит ощущение свободы, пусть и ненадолго.
Что-то вдруг треснуло и загудело у него за спиной, в затылок мягко ударила горячая волна. Он вскочил — и инстинктивно шарахнулся в сторону, еще не разобрав, что происходит. За забором на стройплощадке полыхал огонь, жадные языки пламени на глазах расползались по плитам, доскам и ящикам. Саша попятился, хотя стоял на безопасном расстоянии, и нащупал в кармане телефон. Надо звонить ноль три… да нет же, ноль один. Или сто один. Черт, как оно там… Вот это полыхнуло! Что-то у них за забором такое ядреное… потрескивает и издает отвратительный химический запах... Неправильно набран номер. Ладно, тогда сто двенадцать… Он задержал дыхание, стараясь не кашлять, чтобы услышать, когда ответят, и только тут осознал, что за забором, прямо в огне и дыму, кто-то кричит.
Он заморгал, пытаясь прогнать резь в глазах. Так и есть, там на земле человеческая фигура — пытается ползти и орет во весь голос. Пьяный, что ли, заснул с сигаретой? Или ушибся и не может идти? Где-то здесь должен быть проход в заборе. Не может ведь быть, чтобы не было… Вот он, выход, там куча мусора уже занялась. Ладно, забор хлипкий, слабенькая рабица, просто выломать одну секцию… Он вскрикнул и отдернул руку — сетка уже раскалилась. Человек за забором тоже кричал. Господи, какой же он придурок, опять забыл… Он попытался набрать в грудь воздуха, закашлялся, отскочил подальше, и снова вдохнул поглубже, на этот раз удачно.
Estuans interius
ira vehementi
in amaritudine
loquor mee menti…(2)
Клубы дыма вздувались и набухали один за другим, жирные и мохнатые, и шевелились, как живые. За ними, в огненном мраке, что-то обрушилось, и над площадкой взметнулся сноп искр. Он зажмурился, и голос, настоящий голос, ликующе рванулся вверх вместе с лепестками пламени.
Factus de materia,
cinis elementi
similis sum folio,
de quo ludunt venti...(3)
Забор стоял нетронутым, зато огонь, словно раззадоренный его пением, взвился к самому небу, грозя перекинуться на ветки деревьев. Да есть ли там еще кто-то живой? Он замолчал и снова бросился вперед, прямо в плотную дымовую массу, слепо вытягивая перед собой руки и стараясь не глотать обжигающий воздух.
Пальцы уткнулись в тонкую сетку, упругую и холодную. Он открыл глаза. Огня больше не было. Не было и дыма, вообще никаких следов пожара. На строительной площадке тускло горел красный фонарик. И кругом ни души, если не считать его самого.
Он посмотрел на свои ладони — нет, ни боли, ни ожогов. Провел рукой по лицу — никакой копоти. Только легкий запах гари от одежды и мелкие, как брызги, хлопья грязно-серого пепла на манжетах.
1) Я убью его! Разорву на части!
2) Гнев, как огонь,
жжет меня изнутри,
я с горечью
говорю сам с собой…
3) Я создан из праха,
я создан из пепла,
я словно лист,
который гонит по миру ветер… (Из кантаты «Кармина Бурана»)
Оказалось, что в комнате за портьерой есть окно. Раньше Саша его не замечал. Да раньше он и не интересовался, не до того было. Он и в этот раз привычно потянулся к настольной лампе, но Ваня остановил его: «Зачем это? Днем с огнем!» — и жестом фокусника раздвинул плотные шторы, впустив в комнату поток солнечного света.
Окно выходило во внутренний двор. Разве в Славике есть внутренний двор? Как это может быть? Но вот же он, перед глазами… Внизу прозаические мусорные контейнеры. В окнах напротив играет солнце и мешает разглядеть, что там за стеклом. Саша осторожно повернул тугую ручку и отворил раму. В лицо повеяло свежестью, стал слышен отдаленный гул оживленной улицы. Он присел на подоконник и бездумно уставился в лоскуток голубого неба над крышей. Совсем не хотелось разговаривать, не хотелось рассказывать о случившемся, отвечать на вопросы, тревожиться, что-то предпринимать. Вчерашняя решимость оставить театр не поблекла, не стала представляться наутро постыдной слабостью, как это обычно бывает. Напротив, она устоялась и окрепла, и словно провела незримую, но отчетливо ощущаемую черту между ним и остальными.
— Саш! Ты там спишь, что ли? Как Кутузов на совете в Филях?
Он вздрогнул и обернулся, стряхивая сонную одурь. А и правда ведь, он не выспался. Может, в этом все дело.
Рассказ вышел скомканным и невнятным, хотя его слушали внимательно, не перебивая, даже не задавая вопросов. От этого участливого внимания Саше стало еще неуютнее.
— Похоже на то, как в прошлый раз было, да? — спросил Ваня. — Ну, в гримерке, когда тебе тоже всякое привиделось. Только там был не пожар, а потоп.
— Ну да, типа того. И тоже все кончилось ничем, будто ничего и не было. Я уже, знаете, начинаю привыкать, — Саша нервно усмехнулся. — Одного только не понимаю. Почему эта дрянь липнет именно ко мне, а? С вами ведь ничего такого не было? Нет-нет, это хорошо, что с вами не было… Но почему оно со мной происходит?
— А может, у тебя восприимчивость повышенная. Ну, чувствительность к таким вещам, — сказал Ваня.
— Саша чувствительный, это правда, — согласилась Вера.
— Ну я не в том смысле. Я имею в виду, может, он что-то вроде медиума.
— Прекратите обзываться, — возмутился Саша. — И без вас тошно. И вообще, почем я знаю, может, вы тоже сейчас не настоящие, а мои глюки? Сложная наведенная галлюцинация, а?
— Верочка может уколоть тебя шпилькой. Хоть в прямом смысле, хоть в переносном. Чтобы ты убедился, что мы настоящие. Или, хочешь, я высыплю тебе за шиворот вот этих милых зверушек? — Ваня потряс в воздухе упаковкой мармеладных мишек. — Выбирай!
Сёма протянул руку из-за Ваниного плеча и отобрал у него пакетик с конфетами.
— Мы все тут настоящие, — сказал он твердо. — Даже я. А почему это происходит именно с тобой… Не знаю. Думаю, ты его интересуешь. Как относительно новое действующее лицо. Обо мне ему теперь все известно. Веру он знает давно. А про тебя узнал только накануне нашего последнего приключения.
— Я тоже новое лицо, — ревниво сказал Ваня. — Но со мной ничего такого не было.
— Было и с тобой в прошлый раз. Помнишь, когда ты обнаружил в трюме ту дьявольскую машину?
— Это не то. Там дело было в машине, она была реальной, она действительно творила всякую чертовщину. А у Саши это на ровном месте происходит. Хотя… может, он до меня еще не добрался. Может, у меня все впереди.
Ваня замолчал и наконец вслед за остальными сделался серьезным.
— М-да, неприятное ощущение, — Вера медленно обвела их взглядом. — На этот раз мы в неравном положении. Он знает о нас все, может следить за каждым нашим шагом и слышать каждое слово. Может обнаружить себя в любую секунду — если сам того пожелает. А мы даже не знаем, где его искать. И принял ли он вообще человеческий облик на этот раз.
— Вот насчет последнего мы можем быть уверены. Да, он снова обернулся человеком и он снова где-то рядом, — сказал Сёма. — Мы не можем спрятаться друг от друга по-настоящему, только на время отвести глаза. Я не знаю его нынешнего лица, но само его присутствие ощущаю.
Они переглянулись встревоженно. Вера покосилась на дверь. Ваня с опаской посмотрел на распахнутую раму, словно ожидал увидеть в оконном проеме гнусно улыбающуюся физиономию Великовского, и Саша с трудом подавил желание спрыгнуть с подоконника и отойти подальше.
— Нет-нет, — Сёма засмеялся, наблюдая за переполохом, который неожиданно произвели его слова. — Здесь мы в безопасности. Сюда ему не проникнуть. Есть места, где я совершенно бессилен, и есть места, где бессилен он. Но в остальном все действительно так, как говорит Вера. Он видит нас, а мы его — нет.
— И чего мы можем от него ожидать? — спросила Вера.
— Если он принял человеческий облик, то может он не так уж много. Он будет искать обходные пути и вряд ли станет действовать грубой силой.
— В прошлый раз он действовал вполне прямо и довольно грубо, — заметил Саша. — И зачем вообще ему превращаться в человека, если он при этом теряет часть своего могущества?
— Потому что так ему проще добраться до меня. Мы с ним должны находиться на одном уровне.
— Но зачем? Зачем ему ты? Ты ведь говорил, что тебя нельзя… он ничего не может с тобой сделать в конечном итоге.
— Это так. Уничтожить меня он не может. Он может лишь убить Сёму Кривобокова, но это в некотором смысле означает вернуть мне всю полноту могущества, которой я лишен сейчас. Утратив эту оболочку, я многое обрету, но кое-что и потеряю, поэтому я не спешу с ней расставаться. Но в любом случае избавиться от меня навсегда он не сможет, лишь вывести из строя на время — это именно то, что я сделал с ним в прошлый раз. Увы, передышка оказалось намного короче, чем я рассчитывал.
— И каким образом он может тебя… нейтрализовать?
— Я должен быть ослаблен или застигнут врасплох, это даст ему некоторый перевес — небольшой, но вполне достаточный, чтобы нанести удар, который я не смогу отразить. В обратную сторону это работает так же: в прошлый раз он сам частично растерял силы просто от того, что находился рядом с нами, среди музыки, среди гармонии, которая для него губительна.
Сёма умолк, и остальные тоже некоторое время молчали, осмысляя услышанное.
— Что-то тут не так, — сказал Саша недоверчиво. — Если ему тут действительно так плохо, зачем он опять лезет на рожон? Шел бы туда, где царит хаос и бессмыслица — его родная стихия.
— Нет, ну почему же… Царство хаоса… Театр ему вполне должен подойти, — фыркнула Вера.
— А вот не подходит, представь себе, — Сёма улыбнулся. — Просто у него нет выбора. Раз уж мы все тут.
— Угу, очень удобно мы тут все собрались. Прихлопнуть нас вместе с театром — и делу конец, можно спокойно творить свои безобразия дальше.
— Нет, физическое уничтожение ничего не решит, и он это знает. Думаю, его замысел чуть сложнее. Он пытается влиять на людей — он ведь именно ради этого устроил ту затею с машиной, с помощью которой зомбировал публику. Полагаю, и в этот раз будет что-то такое.
— И в этот раз он опять опережает нас на один ход. Или не на один, — Вера нахмурилась. — Он уже начал действовать, а мы даже не знаем, где его искать. Он уже дышит Саше в затылок, кто будет следующим и что… Ваня! Убери телефон, когда с тобой разговаривают!
Ваня, застигнутый с поличным, поспешно сунул телефон в карман.
— Да я ж ничего… Я на минуточку только. Мне там в инстаграме…
— Еще одно слово про инстаграм, и я лично устрою тебе… всемуконец. Преждевременный.
— Да ладно вам, — насупился Ваня, — я же слушаю. Я все слышал. Я только не пойму, а что нам делать-то теперь? Какой у нас план?
Сёма пожал плечами.
— Боюсь, что только выжидать. И быть начеку. Он все равно выдаст себя рано или поздно — раз, другой, третий. Он оставит следы, и мы сможем его вычислить.
— Ну разве ж это план! — расстроился Ваня.
— Ты можешь прихлопнуть его концертным роялем, когда дойдет до дела, — утешила его Вера. — Ты уже научился поднимать его на нужную высоту?
— Мы будем просто ждать, а он будет творить всякое… непотребство, — не унимался Ваня. — Почему самим не сделать первый ход? Почему не устроить ему какую-то провокацию? Чтобы он выдал себя поскорее. Подкинуть ему какую-нибудь приманку… Ну, как бы ловля на живца, понимаете?
— Потому что мы не на рыбалке, — отрезала Вера.
— А все же приманка у нас есть, — сказал Саша задумчиво. — Это Сёма. И Всемуконец ходит кругами и вызывает всякие… возмущения в атмосфере. Я так понимаю, ему все-таки нужен именно Сёма, а не мы. И приманка из нас получится так себе, если ты это хотел предложить.
— Ну, я не совсем… Я просто подумал: а что, если…
Ваня осекся и замолчал.
— Ну что? — устало вздохнула Вера.
— Да нет, я так… глупость, я и сам вижу.
— Глупостей делать не надо, — кивнул Сёма. — Будьте осторожнее. И еще… имейте в виду, он не причинит вам настоящего вреда. Я хочу сказать, непоправимого. Это все пока так, буря в стакане.
Саша не выдержал:
— Ну как же не причинит! А что было с Верой в прошлый раз? А в позапрошлый, еще до меня? Если мы будем просто ждать, то не дождемся ли мы чего-нибудь такого? Черт с ними, с моими глюками, я уже почти привык, я же говорю… Но если что-то серьезное? Что-то действительно страшное?
— В прошлый раз все обошлось, — мягко сказал Сёма.
— А в позапрошлый? Да, с Верой все обошлось, но тот ваш друг, про которого вы мне рассказывали, он ведь погиб!
— В его смерти не Сёма был виноват, — сказала Вера. — Это произошло потому, что я сделала глупость. В этом все дело. Вы не туда смотрите и не того боитесь.
— Да нет, я не то имел в виду, — смутился Саша. — Я просто… ну ладно. Как скажете.
Он вдруг снова почувствовал себя не выспавшимся и смертельно усталым, и даже волноваться и тревожиться уже не получалось, хотя от этого разговора на душе остался неприятный осадок. Он не мог отделаться от ощущения, что хладнокровие Сёмы — поверхностное, показное, что он пытается успокоить их… или самого себя. Сёма сравнил ситуацию с бурей в стакане, но больше было похоже на то, что он проливает масло на бушующие волны в надежде, что сможет усмирить их хотя бы на миг. Кажется, в таком случае буря, вырвавшись на свободу, должна разыграться особенно страшно.
Отчаявшись дождаться лифта, Саша пошел пешком. В конце концов, спешить некуда — репетиции на сегодня закончены, на примерку он не опоздает. На пятом этаже он, зазевавшись, чуть не врезался в вешалку с костюмами, которую выкатывали из лифта, и посторонился, давая ей дорогу. В воздухе закружилось перышко, отлетевшее от лебединой пачки, закружилось — и унеслось на лестничную площадку. Сквозняк… откуда бы? Он оглянулся. Так и есть: дверь, ведущая на крышу, приоткрыта. Саша десятки раз пробегал мимо нее, и всегда она была заперта, а наверху красовалась грозная табличка «Выход на кровлю запрещен». И вот, пожалуйста, дверь открыта, на этаже гуляет сквозняк, и никого это не заботит. Собственно, ничего странного — наверное, какие-то работы на крыше. Весенняя покраска всего подряд. Обычное дело. Но что-то… что-то тут было не так.
Саша не сразу понял, что его встревожило, но, повинуясь внезапному импульсу, сделал несколько шагов к двери, отворил ее пошире и выглянул наружу. Послеобеденное солнце слепило глаза, и он приложил ко лбу руку козырьком. Ну, крыша. Вид на площадь впечатляющий. Наверное, вечером красиво, когда везде огни. Он сделал еще шаг и остановился — под подошвой было что-то липкое. Темно-красная лужица. Кто-то разлил краску? Вон еще капли, и вон следы от ботинок. Откуда здесь краска? Наверное, надо вернуться и позвать кого-нибудь. Спросить, почему открыта дверь и вообще… Вот что тут не так: если рабочие по своей надобности открыли выход на крышу, они не могли просто взять и уйти… предварительно перепачкав тут все темно-красной краской. Он огляделся — нет, ни души. Даже если они скрылись где-то за углом (как сложно, оказывается, устроена крыша у Славика!), должны быть слышны голоса и шум работы. Но кругом тихо, только далеко внизу гудит улица.
И тут он заметил то, что должен был заметить с самого начала. Из-за вентиляционного короба, который возвышался над кровлей в нескольких метрах от него, торчали чьи-то ноги в ботинках. Там кто-то лежит навзничь, брюки слегка задрались и над ботинками видны яркие носки с веселым узором. Один из носков густо выпачкан темно-красным.
Саша шагнул вперед, пошатнулся на покатой плоскости и схватился за парапет. Он вдруг остро почувствовал свою беспомощность и беззащитность на этой пустынной крыше, открытой всем ветрам… и чьему-то недоброму взгляду, который он отчетливо ощущал на себе. Один неосторожный шаг, потеря равновесия — и он уже никому тут не сможет помочь, и ему самому никто не поможет.
Нога в ботинке шевельнулась и почесала вторую ногу, еще сильнее перепачкав носок. Саша вздрогнул и жадно вдохнул поглубже — он только теперь понял, что давно уже затаил дыхание. Ноги снова пошевелились, за вентиляционным коробом кто-то откашлялся и негромко пропел:
Noi, Zerlina, a casa andiamo,
a cenar in compagnia!(1)
Саша подавил нервный смешок и старательно вывел в ответ:
Ed io vado all'osteria
a trovar padron miglior!(2)
Ноги живо убрались из вида, и вместо них из-за короба показался Тотоша, слегка всклокоченный и явно разомлевший под жарким солнцем. Ну правильно, где еще быть котику, как не на крыше?
— Ты откуда тут? — Тотоша изумленно вытаращил на него глаза.
— Шел мимо, смотрю — дверь открыта. А ты что тут делаешь?
— Так я это… сторожу. Дверь и сторожу.
— Плохо сторожишь! — сказал Саша неодобрительно. — Все нараспашку, народ так и шастает туда-сюда.
Тотоша, который начал было поправлять задравшиеся брюки, испуганно выпрямился.
— Какой народ?
— Ну вот я, например. А чего ты вообще в сторожа подался?
— Да тут перила красят. Я иду, слышу — ругается кто-то. Смотрю — мужик на крыше. Ну, рабочий. Принес краску, перила тут покрасить, и уже начал даже — вон, видишь? А краска не та оказалась. Надо было коричневую, а он сослепу обознался и вишневую принес.
— У тебя, кстати, носок в этой краске.
— Ну да, — Тотоша досадливо дрыгнул ногой, — я банку дверью задел и расплескал немножко. В общем, он пошел за другой банкой, а я вызвался пока посторожить, чтобы тут никто не лез.
— И порепетировать?
— И порепетировать заодно. Тут хорошо, никто над душой не стоит. Ну и проверить хотел… — Тотоша застенчиво улыбнулся. — Прошла у меня фобия или нет.
— И как? Судя по всему, прошла?
— Абсолютно. Как рукой сняло, — похвастался Тотоша. — Вот, смотри!
Он подошел к краю крыши — все же с некоторой опаской, уселся и спустил ноги вниз, просунув их через проемы в ограждении. Саша никогда не боялся высоты, к тому же от падения Тотошу в этом положении надежно предохраняли перила, но все же при взгляде на то, как он беспечно болтает ногами над отвесной стеной, неприятно щекотало в затылке и кончиках пальцев.
— Ой, смотри, а вон Вера! — вдруг сказал Тотоша.
Саша проследил за его взглядом. Солнце зашло за облако, и он действительно увидел в окне Веру. Это она в бутафорском цехе, получается, устраивает им разнос из-за сломанной шпаги. Причем шпага сломалась у Вани, но пострадала Вера, а точнее, ее новое платье, которое зацепилось за зазубренный обломок. Вера тоже их заметила. Тотоша помахал ей рукой, а Саша с трудом удержался от того, чтобы спрятаться за вентиляционный короб, где до этого скрывался Тотоша.
— Она нас тоже увидела! — обрадовался Тотоша, который вместе со страхом высоты, очевидно, утратил и страх перед Верой. — Тоже машет… нет, показывает что-то… не вижу.
Саша прищурился, но солнце снова светило в полную силу, и он не смог разглядеть, что именно Вера им там объясняет на языке жестов, хотя примерно догадывался, что она хочет сказать.
— Знаешь что, давай-ка пойдем отсюда, — предложил он. — Посторожишь дверь с той стороны. И где вообще этот герой с краской пропадает? За смертью его посылать.
Тотоша с некоторым трудом выпутал ноги из ограждения и встал. На брюках у него тоже были пятнышки краски. Вконец расхрабрившийся Тотоша, по-видимому, не страшился уже и гнева жены. Хотя, может, это все обычные досужие сплетни, и не такой уж он ведомый подкаблучник, как говорят.
— А здесь, знаешь, так хорошо, я бы прямо всегда…
Саша, уже взявшийся за ручку двери, обернулся — и бросился назад. Тотоша поскользнулся на липкой красной луже, вскрикнул, нелепо дернулся и полетел спиной вперед прямо на низенькое ограждение, которое конечно не могло уберечь его от падения. Саша рванулся к нему, хотя ясно видел, что не успевает. Никак.
…Он сидел на крыше, или даже, наверное, полулежал, и в ушах звенел чей-то сердитый голос. Саша зажмурился и открыл глаза. Он тоже поскользнулся и упал? И, видимо, ушибся при падении. Он потер ноющее колено, и боль вернула ощущение реальности происходящего.
В двух шагах от него, в нескольких метрах от парапета, в полной безопасности так же полулежал-полусидел ошалевший Тотоша. На него и был обращен гнев Веры, которая впервые на Сашиной памяти выглядела не просто разозленной, но и не на шутку перепуганной. Саша постарался незаметно отползти в сторонку, справедливо полагая, что и ему достанется по первое число, когда Вера о нем вспомнит.
Вера вспомнила, и ему тоже досталось.
— Блин, Вера, ну ты… то есть… блин, вообще! — пролепетал Тотоша, благородно пытаясь снова отвлечь огонь на себя. — Я бы точно навернулся, мокрое место бы осталось… Ну ты даешь! И как только ты успела, я не пойму?
Вера растерянно замолчала, а Саша охнул — сначала невольно, а потом еще раз, уже сознательно.
— Колено болит, — сказал он. — Черт… Помогите подняться, а?
Ничего у него особенно не болело, но надо было отвлечь внимание Тотоши от того, что произошло. Саша от испуга не сразу сообразил, в чем дело, и только теперь все в голове встало на свои места. Ну конечно же, это Вера спасла Тотошу — она ведь может останавливать время… Она запела, и Тотоша замер на краю, и Саша замер, беспомощно вытянув к нему руки, а Вера бежала к ним из цеха, возможно, мимо того мужика с краской, который наконец дошел до них и тоже замер где-то на лестнице, занеся ногу над ступенькой… Теперь понятно. Она и Сашу оттолкнула подальше, чтобы не улетел вниз сгоряча. Да, ему теперь все понятно. Но интересно, что успел понять Тотоша, который ничего не знает об их супергеройских способностях?
— Сильно ударился? — участливо спросила Вера. — Ну вы все-таки… вообще! Тотоша, помоги ему, мне тяжело.
— Ну ту даешь! — повторял Тотоша монотонно, как заведенный, помогая Саше ковылять к двери. — Я, главное, даже не понял, так быстро все… Вера, как ты только успела?
— Скажи спасибо, что успела, — буркнула Вера. — И скажи спасибо, что никому не расскажу про ваши геройства.
— Спасибо! — от души поблагодарил Тотоша. — Ты и правда не рассказывай, ладно?
— Не буду. Да и кто поверит, что два таких великовозрастных идиота… Осторожнее!
Тотоша чуть не столкнулся с рабочим, который наконец вернулся с банкой краски нужного цвета. Краска зловеще булькнула, грозя снова выплеснуться на Тотошу, но на этот раз все обошлось.
— Спасибо, — сказал со своей стороны и Саша, когда они с Верой отвязались от Тотоши и скрылись в комнате за портьерой. — Если бы не ты, прямо не знаю…
К Вере вернулось ее обычное самообладание, и она только пожала плечами. Саша подумал и добавил:
— Мы больше не будем.
— Я тоже больше не буду, — пообещала Вера. — Хотите падать с крыши — падайте. Делать мне больше нечего, как вас там сторожить. Хорошо, в цеху никто не заметил, как я внезапно исчезла.
— А что ты пела?
— «Летите, голуби, летите, для вас нигде преграды нет!»
Саша вздохнул.
— Не сердись. Это все Тотоша. Я его увести хотел, а он…
— Излечился от своей фобии, да? — Вера покачала головой. — Лучше бы уж не излечивался. Всем бы спокойнее было.
Саша потер колено, хотя оно уже не болело. Поболтал ложкой в остывающем чае. Щелкнул выключателем лампы, хотя было еще совсем светло.
— Я знаю, почему он излечился.
— Медитация помогла? — Вера презрительно скривила губы.
— Нет. Это из-за Сёмы. Так со всеми бывает, кто с ним работает. Ты не замечала? Хотя нет, конечно ты не замечала. Ни ты, ни Ваня. Вам не понять.
— Где уж нам! Я вот сейчас точно не понимаю, что ты несешь.
— Не понимаешь, потому что с тобой такого не было. Ты самодостаточная, ты не зависишь от партнера по сцене. Ну то есть с кем-то ты больше любишь работать, с кем-то меньше, это понятно, это у всех так. Но ты будешь одинаково хороша, с кем бы ты ни пела.
Вера польщенно улыбнулась.
— Ну в общем да. Но при чем тут Сёма и Тотоша с его фобией?
— С Сёмой легко работать. Я с самого начала заметил, еще в «Доне Карлосе». И даже не то чтобы легко, с Ваней вот тоже легко… не в этом дело. Сёма для слабых артистов — что-то вроде допинга. Вот для меня, ну или для Тотоши. Без него я совсем по-другому пою и по-другому играю. Намного хуже. Я даже на репетициях замечаю: как только у нас совместные сцены — все идет как надо, без сучка, без задоринки. Да что там репетиции, меня среди ночи подними и поставь на сцену рядом с ним — и я спою. Хоть Лепорелло, хоть Филиппа, да что угодно вообще. Может, вокруг него какое-то электромагнитное поле, я не знаю…
Вера смотрела на него во все глаза и, кажется, очень старалась не расхохотаться.
— Саша, ну ты… ну совсем!
Она все-таки рассмеялась. Саша взял стакан и через силу глотнул холодного чая. Люди всегда смеются, когда он решается заговорить о том, что у него на душе.
— Ну ты себе и придумал! — Вера посмотрела на него почти ласково. — Ты серьезно это все? Саш, ну это же самовнушение! Просто ты знаешь, что Сёма… ну, тот, кто он есть, и поэтому…
— Нет. В тот раз, с «Доном Карлосом», тоже так было, но я ничего такого себе не внушал. Я вообще ничего не знал тогда про Сёму. И мучился на репетициях с Великашей, и жалел, что согласился, и Великаша жалел… ну, я тогда думал, что он жалеет, я ведь его считал просто режиссером, который неудачно выбрал исполнителя. А как только подключался Сёма — все шло как по маслу. Я не сразу это понял, потом уже, задним числом… Все так удачно в итоге прошло, и я подумал — значит, я и вправду справился, все-таки я чего-то стою! А потом, когда все кончилось, оказалось, что ничего я не стою и ничего я сам, один, не могу. Я поэтому не хотел в этот раз ехать… с «Дон Жуаном» это ведь тоже обман получается. Все, что я делаю сам, я делаю плохо. Все, что я делаю хорошо, не моя заслуга, а Сёмы. Зачем тогда вообще все?
Вера уже не смеялась, а разглядывала его с возрастающим изумлением.
— Надо же! Ты казался мне более… здравомыслящим.
— Я стараюсь таким казаться. Но на самом-то деле… Я себя убеждал, что у меня возраст еще не тот. Что не надо спешить, что время работает на меня. Но это неправда.
— Это именно что правда. Господи, в твои-то годы! Тебе педагога надо бы сменить, вот что, я еще в прошлый раз говорила.
— Я сменил. Лучше не стало. Лучше становится только тогда, когда я пою с Сёмой. Это очень простая закономерность, и у меня было много случаев ее проверить. И вот Тотоша, у него ведь то же самое.
— Не сравнивай себя с Тотошей!
— Почему это? Мы с ним похожи. Он хорошо поет в этот раз, ты не заметила? И фобия эта его прошла. А кончится все, вернется он в свой КОТиК — и останется, как я, ни с чем.
— Не останется. При такой-то женушке! Насчет Тотоши не беспокойся. И сам тоже выброси из головы эту чушь. Это ж надо было додуматься… Нет, Сёме было бы лестно это услышать. Наверное. Но ты лучше эту галиматью никому больше не повторяй.
— Не буду. И ты тоже никому не рассказывай, ладно? Это я так… может, и правда показалось.
— Я сегодня просто хранительница чужих тайн, — усмехнулась Вера. — Причем настолько идиотских, что сама рада бы их не знать. И, к слову о Сёме, ты помнишь, что он просил быть осторожнее и не делать глупостей?
— Угу. Ничего не делать. Стоять и петь.
— Да, Сашенька, если он скажет стоять и петь, то стоять и петь. Беречь душевное здоровье — свое и окружающих, выбросить из головы всякий мусор и не разгуливать по крышам.
Саша хотел уже завершить этот неприятный разговор и начал вставать из-за стола, но при напоминании о крыше замер и сел обратно.
— Слушай, Вера, а тебе не показалось, что Тотоша как-то странно отреагировал на твое внезапное появление и свое чудесное спасение?
— Разве странно? По-моему, он на удивление нормально отреагировал. Даже ты выглядел более обалдевшим.
— То-то и оно. Я ведь давно знаю об этой твоей суперспособности, я даже наблюдал ее в действии. И все равно сегодня обомлел и никак не мог сообразить, что случилось и откуда ты взялась. А Тотоша принял как должное и даже ни о чем почти не спрашивал.
— Ну, знаешь, он перед этим чуть в лепешку не расшибся. Небось списал все на психологический шок.
— Нет, — Саша упрямо покачал головой. — Нет. Шок потом прошел, мы болтали про всякое, он сокрушался, что костюм весь в краске. Благодарил тебя. И почти совсем не удивлялся, хотя сам же собственными глазами видел тебя в окне и точно знал, что ты не могла в одно мгновение перенестись к нам на крышу.
— Думаешь, он… что-то знает обо мне? Или даже о нас? Поэтому не удивился? Нет, Саш, ну откуда он может знать? Он даже не наш, не из Славика.
— Ниоткуда он знать не может. Но знает. Это-то и странно.
1) Мы домой пойдем с Церлиной
И поужинаем вместе! (Из оперы «Дон Жуан»)
2) Поищу себе в таверне
Я хозяина получше! (Из оперы «Дон Жуан»)
Соня не хотела спать. Вообще. Игрушечный мишка и игрушечный зайка были уложены на игрушечный матрасик, чтобы подать ей пример, но этот наивный трюк не сработал (откровенно говоря, он вообще никогда не работал). Были устранены все раздражители, были спеты все колыбельные, сонный морок окутал дом, сладкая дрема заливала глаза. Но Соня спать не хотела. Она хотела сидеть на руках у мамы и хныкать. Так она провела уже не меньше часа, и ей это не надоело.
Цвела яблонька в садочке,
Цвела, да повяла;
Мама дочку баловала,
Баловала, снаряжала,
Да и запропала…
Ваня осторожно пошевелился в кресле-качалке, и оно обиженно заскрипело. Пришлось снова замереть и затаить дыхание. Сопротивляться сну становилось все труднее.
Где ты, мама, погляди-ка
С того света в щелку
На свою детинку,
Родимую дочку,
Погляди-ка, мама!
Соня хныкала. Ваня поднялся, уже не очень заботясь о том, чтобы не скрипеть креслом, в темноте запнулся о подушку на полу и чуть не обрушил с грохотом пирамидку из кубиков.
У твоей ли дочки
Новая сорочка
Узорами шита,
У твоей ли дочки
Косы перевиты
Шелковою лентой…
Соня умолкла ненадолго и снова захныкала.
— Я сейчас тоже заплачу, — сказал Ваня, наклоняясь над ними. — Ну у тебя и колыбельные!
— Это я тренируюсь. Надо возвращаться в форму, а то совсем уже…
— Иди спать, я с ней посижу. Ты ведь хотела ее отучать, чтобы сама засыпала. Иди ложись, а я пока тут… тоже потренируюсь.
Соня, оказавшись у него на руках, перестала хныкать, завозилась и вдруг ударила его головой по подбородку так, что Ваня до крови прикусил язык. Ну хоть не синяк под глазом, как в прошлый раз. Такая была красотища в пол-лица, гримеры еле замазали перед съемкой.
Он снова устроился в кресле, которое перестало скрипеть — зачем, если все равно никто не спит? Вот бывает же такой вредный характер у мебели. Соня явно собиралась с силами, чтобы снова заплакать, и Ваня поскорее замурлыкал под нос что-то невразумительное, но, как он надеялся, усыпляющее. Соня озадаченно замолчала, а он с удивлением различил, как в этом мурлыканье проклюнулась знакомая мелодия.
Il mio tesoro intanto
andate a consolar,
e del bel ciglio il pianto
cercate d'asciugar.(1)
Роль Оттавио — самая унылая во всем «Дон Жуане». Нет, она довольно красивая, это правда, но слишком уж приторная. Чистый сироп от кашля. Вроде на вкус сладкий, но кто станет его пить по доброй воле? Скучная роль, картонка, пустышка. На ее долю не досталось ни единой шутки, ни единой искры, которыми так и сыплют все остальные. Ни единого душевного порыва — пусть бы он даже был неприглядным, но живым, земным, человечным. Даже жалости он ни у кого не вызывает, этот бедный Оттавио, даже в тех постановках, где его представляют обманутым простофилей, невеста которого чуть не у него на глазах крутит роман с опасным, но неотразимым проходимцем. Оттавио слишком добрый, чистосердечный и простодушный. Слишком правильный. Таких никто не воспринимает всерьез.
Нет, Ваня не завидует остальным, для которых эта опера — праздник, чистое наслаждение, безграничная палитра, неисчерпаемая сокровищница. Для всех, кроме бедного скучного Оттавио. Но нет, он не станет ревновать. Пусть на этот раз сияют другие. Просто очень обидно, что нельзя присоединиться к этому пиршеству наравне с остальными, а ведь он бы мог… И нет никакой зацепки, которая позволила бы сделать роль интереснее. А если б и была, разве Сундуков позволит? Не бывать этому. Оттавио так и останется положительным, правильным, добропорядочным — и никому не нужным.
Соня в его руках равномерно посапывала. Она была тяжелая, горячая и очень серьезная во сне. Он посидел еще несколько минут, чтобы закрепить результат, отнес ее в кроватку и немного постоял рядом. Спит. И все кругом затихло. Зато теперь у него самого сна ни в одном глазу.
Он вышел на балкон. Закрыть, что ли, на ночь? Вроде и тепло, но все-таки по ночам еще свежо. Надо и у себя в спальне закрыть, а то скоро уже начнется концерт под окнами — и не уснешь. Кто это, интересно, соловей? Или малиновка? Ваня плохо разбирался в птицах. Записать как-нибудь на телефон и спросить у Сёмы, он в этом понимает. Сначала такое как бы «тии-вить!», потом «чу-чу-чу!», а потом подряд пять раз «тень-тень-тень-тень-тень». Пауза. И снова «тень-тень-тень»… Обычно в середине мая оно только начиналось, а в этом году весна ранняя и теньканье это уже с неделю у них над ухом звенит. Ладно, вот выведет птенцов и угомонится чуток, и перестанет буянить по ночам. Не до того ему будет, хе-хе… И Ваня от души пожелал невидимому певуну поскорее устроить личную жизнь.
Но пока все было тихо, и отчаянно пахло наступающим летом — свежескошенной травой, прибитой дождем пылью, зацветающей черемухой. Спать по-прежнему не хотелось. Который час, интересно? Ого! Все, пора на боковую… А кто это нам пишет? А, зубной, это еще вечером… Ну можно и во вторник, ладно. Так, а тут? Общедомовой чат. Сто пятьдесят новых сообщений! О порядке подачи заявок на выборы кандидатов в члены счетной комиссии для голосования по вопросу о смене управляющей компании. Во, это от бессонницы должно помочь.
Телефон беззвучно моргнул в темноте экраном. Кто это тут такой полуночник? А, Люша…
«Чего не спишь?))»
«Соню укладывал. А ты?»
«А мы проэкт делаем по истории. Ребенок вспомнил в двенадцатом часу ночи!! что завтра сдавать((( Ребенок главное уже дрыхнет, а мы вдвоем вкалываем)))»
«Ужас! Держитесь там. У нас они тоже скоро начнутся, проекты эти»
«Да ваще(( Мы вон раньше никаких проэктов не делали, а выросли приличными людьми))»
«Ну то раньше… А еще раньше вообще в поле рожали»
«Ага, давай расскажи мне как ты рожал))))))»
«:)))))))»
«Ладно я пошла, мне там Бородино в разрезе нарисовали, щас надо солдатиков расставить))»
«Удачи!»
Ваня хотел еще спросить, как можно нарисовать Бородино в разрезе, но Люша уже ушла.
К последнему фото в инстаграме за вечер накидали кучу комментов. Ваня пробежал по ним глазами и улыбнулся. Что ж, по крайней мере костюм у Оттавио будет что надо. Вот и Вася так думает: «Очень красиво! Благородный дон Оттавио!»
Гм, а кто это понаставил смеющихся смайлов? Пользователь fee_dragee: «Фотомодель годная, только что он делает в опере?»
Вася тоже поставила смеющийся смайлик: «Дайте подумать… Может, поет? В опере обычно поют».
Пользователь sopli_v_sahare: «Если б пел, вопросов бы не было. Ну серьезно! Или вы тоже считаете, что он типа тенор? Звуки, которые он издает, не имеют ничего общего с оперой. Такое не должно звучать со сцены. Послушайте Корелли, Джильи… да хотя бы Паваротти. Вот это опера, да».
Ну понятно все. Ладно, пусть развлекаются, а ему все-таки спать пора. Часа через два Соня опять заворочается и захнычет, надо хоть немного вздремнуть до этого. Он потянулся закрыть окно, но остановился. Ночь была такой ясной, свежей и душистой, что не хотелось отгораживаться от нее. Еще пять минут можно тут посидеть и подышать.
В умиротворенной тишине каждый звук раздавался отчетливо и доносился до ушей издалека. На дороге, через дом от них, взревел двигатель автомобиля. Хорошо, что окна выходят во двор и спать мешают только соловьи… К шуму мотора присоединилось гулкое буханье музыки — машина замедлила движение, обогнула дом и, свернув во двор, остановилась прямо под их балконом. Теперь грохот из динамиков словно долбил по голове и заставлял содрогаться. Хлопнула дверца, кто-то визгливо засмеялся, музыка стихла было, сменившись нестройным хором возбужденных голосов, а затем загремела с новой силой.
Ваня торопливо закрыл окно. Нет, хваленый стеклопакет со звукоизоляцией не спасает. Он прислушался. Господи, и эти люди жалуются, что в опере поют про непонятное…
К моим глазам прилипла твоя улыбка-а,
Ты плаваешь в моей голове, как рыбка-а,
Ты плаваешь во мне, будто в океане-е,
Исполни же, рыбка, мое желанье-е-е!
Нет, люди, не делайте этого, пожалуйста… нет! Не подпевайте! Крикнуть им сверху или спуститься вниз? Или… или нет, лучше вот что.
Он снова чуть приоткрыл раму и быстро окинул взглядом двор. Ага. Когда они вечером возвращались с прогулки, Ваня заметил у скамейки на земле куклу — видимо, кто-то обронил. Совсем новая игрушка, чистенькая, не замусоленная. Хватится ее ребенок, переживать будет. Он поднял куклу и оглядел. Бр-р, ну и игрушки у нынешних детишек… В его детстве у девочек были толстые розовые пупсы, потом пришла длинноногая Барби, а теперь вот, значит, такие симпатяги — сама вся сиреневая, из ярко-красной шевелюры торчат рожки, руки разукрашены татуировками и на лице еще что-то странное налеплено. Прямо жуть берет. Но кукла, видать, любимая, причесана аккуратно, какие-то побрякушки на нее нацеплены. Он осторожно усадил странную игрушку на скамейку, чтобы те, кто будет искать, сразу увидели, и немедленно забыл про нее… а сейчас вот вспомнил. В темноте плохо видно, но, кажется, она так и сидит там на лавочке возле качелей. Только петь придется совсем тихо, еле слышно. Это трудно. Надо сосредоточиться.
Nessun dorma! Nessun dorma…
Tu pure, o Principessa,
nella tua fredda stanza
guardi le stele
che tremano d’amore e di speranza…(2)
Грохот и дребезжание, наполнявшие двор, отодвинулись далеко-далеко и потеряли всякое значение. Да, у него получилось!
Кукла на лавочке шевельнулась, соскользнула вниз и беззвучно поплыла над землей. Добравшись до машины, она резко взмыла вверх, помаячила перед лобовым стеклом, сверкая в свете фонарей своей огненной шевелюрой и блестящими рожками, прижалась к нему сиреневым лицом, а потом нырнула в открытое окно.
…Ты плаваешь во мне, будто в океане-е,
Исполни же, рыбка, мое желанье-е-е!
Вопль, донесшийся из машины, едва не заглушил музыку, но все же не заглушил. Дверь впереди распахнулась, и водитель вывалился наружу, прикрывая голову руками. «Вон она, вон!» — крикнул кто-то и замолотил изнутри по стеклу.
…Исполни же, рыбка, мое желанье-е-е!!!
Водитель запрыгнул обратно, и машина рванула с места, едва не зацепившись открытой дверью за ограждение. Сиреневая кукла осторожно перелетела через забор, заскользила над газоном, замерла, словно прислушиваясь к тишине, и чинно уселась на скамейку.
Ваня проводил машину взглядом и запоздало испугался: не перестарался ли он? Но нет, вроде ничего. Вырулив из двора, они остановились на перекрестке, в ярко освещенном месте, выключили музыку, постояли еще немного и тихо убрались восвояси. То-то же. Так будет с каждым, кто шумит по ночам! Ваня довольно улыбнулся. Сёма бы этого конечно не одобрил, он не любит, когда они балуются своими суперспособностями без необходимости. Но Сёма об этом не узнает. Вовсе не обязательно все ему рассказывать. Только вот нашумели они все-таки, не проснулась ли Соня? Он приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Тихо, и во всей квартире тихо. Все спят. Только у него ни намека на сонливость.
Почитать, что ли, что там у них с управляющей компанией? Еще пятнадцать сообщений. Люди, третий час ночи! Так, а это что? Люша опять, какую-то ссылку прислала. Доделали они там свое Бородино в разрезе? Он с любопытством прошел по ссылке, но это было на Бородино, а интервью с Верой. Ну это потом, подождет. Люша еще что-то печатает вдогонку…
«Вань, а ты вот это видел? Я что-то в шоке((( Четвертый абзац посмотри под фотографией((»
Ну что там такое еще? Глянуть одним глазом и спать, скоро уж светать начнет. Раз, два, три… вот, фото и четвертый абзац.
«…Один из самых переоцененных певцов современности. Непонятный мне феномен. Хотя чего там, все понятно, конечно… Давайте начистоту, его конкурентное преимущество — внешность, никак не вокал сам по себе. Ну, это теперь обычное дело, к сожалению. У нынешних исполнителей есть свои достоинства: они знают языки, они следят за собой, это тоже важно. Но техники-то нет. И они губят свой голос (в тех случаях, когда он вообще есть), перед глазами у нас много печальных примеров. А пока дело не дошло до катастрофы, мы называем любые дефекты исполнения милыми индивидуальными особенностями и притворяемся, что этот вульгарный ор — это и есть пение… Я, наверное, слишком резко, вы потом это уберите. Но всерьез говорить о нем как об оперном певце — это значит оскорблять оперу как вид искусства. Давайте лучше следующий вопрос».
Он не стал читать дальше, только немного прокрутил страницу, чтобы убедиться, что речь о нем. Да, действительно о нем.
Его вдруг пробрал озноб. Похоже, приятная ночная свежесть сменилась предрассветным холодом. Самый глухой и неуютный час. Надо было просто отворить балконную дверь и шагнуть в сонное тепло комнаты, но он медлил. Скоро в кустах под окном должен зазвенеть соловей. Или малиновка, или кто там звенит по ночам… Только птицы могут петь так чисто, самозабвенно, безоглядно и торжествующе. Он ведь хотел записать и спросить у Сёмы, кто это в конце концов такой. Но неведомый певец молчал, и небо над крышами словно стало еще темнее.
Он открыл инстаграм. И тут никто не спит. Люша выложила фотографию: на кухонном столе блюдо с тортом «Наполеон», и ряды картонных солдатиков идут на него атакой. Вася ожесточенно доказывает оппонентам, что тенора бывают разные и не надо всех под одну гребенку. А Фея Драже прислала ему личное сообщение. Ваня хотел стереть его не читая, но не стер. Ах так? Ну ладно же. Раз так, то… он знает, что делать. Он тоже кое-что может. Нет, он больше не станет молчать и терпеть, ему надоело быть покорным и безответным. Сёма бы конечно не одобрил. Ха, еще как не одобрил бы! Но его мнения никто не спрашивает.
Он почувствовал резь в глазах, вспомнил, что вымотался за день, и вот теперь ему захотелось спать. Однако спать он не пойдет. Есть дела поважнее.
Под окном присвистнул соловей, протяжно и нежно, пробуя голос перед ночной серенадой, но Ваня его уже не слышал.
1) А вы тем временем
Утешьте мое сокровище,
Осушите слезы
На ее прекрасных глазах… (Из оперы «Дон Жуан»)
2) Спать не дóлжно! Спать не дóлжно!
Ты тоже, о Принцесса,
в своем чертоге хладном
смотришь на звезды —
в сияньи их мерцают любовь с надеждой… (Из оперы Дж. Пуччини «Турандот»)
— Ну что, у меня для вас хорошие новости, — сказал врач.
Саша попытался улыбнуться и скосил глаза на рентгеновский снимок в его руках.
— Ну что там видно?
— Перелома нет.
Он перевел дух. Это и вправду было очень хорошо.
— Но травма серьезная, придется вас немножко полечить.
— Да это понятно, что придется. Главное, что не перелом. Мне перелом никак нельзя, — Саша посмотрел на врача просительно, словно наличие или отсутствие перелома зависело от него.
— Нет-нет, кость цела, об этом не беспокойтесь. Значит, смотрите…
В приоткрытую дверь просунулась чья-то голова:
— Евгений Степаныч, на пять минут вас…
— Я занят, вы же видите.
— Ну на минуточку!
Врач недовольно засопел, но поднялся со стула и сунул снимки Саше.
— Я сейчас, извините.
Минуточка, как водится, растянулась надолго. Саша изучил снимки и не нашел там ничего интересного. Попробовал пошевелить ногой, хотя именно это ему запретили делать, — и правильно запретили, нога отозвалась острой болью. Он втянул воздух сквозь стиснутые зубы и замер, дожидаясь, пока все пройдет.
Если человек родился неудачником, то это навсегда. Вот не с кем-нибудь другим это случилось, а именно с ним. Не с Сёмой, который прыгал с балкона на каждой репетиции. Не с Тотошей, который раз за разом карабкался на крышу по неудобной лестнице. Это случилось с Сашей, которому не надо было ниоткуда прыгать и не надо было никуда залезать. Он просто спускался с крыльца, поставил ногу не глядя — и вот, пожалуйста, получите-распишитесь. Вместо репетиции с оркестром — бинты, больница, пакетик со льдом, рентген и добродушный доктор, которому нет решительно никакого дела до Сашиных тревог по поводу предстоящей премьеры. Но хорошо, что не перелом. Это был бы уже… всемуконец как он есть.
Саша поерзал на месте, стараясь не тревожить ногу. Проще всего конечно объяснить эту травму, которую он так не вовремя получил, происками злобных сил. Но если по-честному, то злобные силы тут ни при чем. Надо просто смотреть под ноги, а не считать ворон и не размышлять о тщете всего сущего, когда идешь по ступенькам. Написать, что ли, своим, пока врача нет… А то они волнуются тоже. Сёма вызвался было поехать с ним в больницу, но Саша отказался — чай, не маленький, чтоб его к доктору за ручку водили. Он достал телефон и отправил Ване сообщение: «Сделали рентген, перелома нет». Да, главное, что перелома нет. Остальное — пустяки.
Врач вернулся в том же бодром расположении духа, в каком ушел.
— Значит, так. Я вам сейчас тут все напишу. Главное — покой и никаких физических нагрузок.
— А что там такое вообще? Связки?
— Ну да.
— А, это ладно. Оно само ведь пройдет, да?
— Ну в общем да. Но я вам тут кое-что выпишу. И с ортезом походите недельки три-четыре. Ну и потом тоже не очень-то, реабилитация долгая будет. Связки — дело такое.
Он повернулся к компьютеру и защелкал кнопками клавиатуры. Саша помолчал и робко переспросил, надеясь, что он ослышался:
— Недели три-четыре? Это как?
— Ну это примерно. Может, и побольше. По-разному бывает. У вас сильное повреждение, частичный разрыв, еще долго болеть будет.
— А как же я буду ходить?
— Ну как… как все ходят. С костылями.
Врач снова бойко застучал по кнопкам. Саша сидел не шевелясь, словно придавленный всем услышанным. Месяц на костылях… А как же премьера и вообще все?
— И что, ничего больше нельзя сделать? — спросил он тихо.
Что-то в его голосе было такое, что врач перестал печатать и повернулся к нему.
— Ну вот делайте, что я говорю, и все будет хорошо, — он ободряюще улыбнулся. — Представьте, что у вас месяц отпуска. Будете сидеть дома, кино смотреть, книжки читать.
— Мне нельзя дома. Мне на работу надо.
— Больничный я вам выпишу.
— Да нет, я не то… Я в театре работаю, понимаете? У меня премьера. Репетиции. Если я буду дома с костылями… Мне нельзя!
Врач сочувственно покивал.
— Понимаю. Ну что ж делать. Придется вам как-нибудь… А вы из какого театра?
— Из Славика. Ну, АВОТиЯ. Ну, оперный…
— А! То-то я думаю, лицо мне ваше знакомо, — обрадовался врач. — Вы из балета, да? Я на той неделе дочку водил на «Жизель». Ну ничего, ничего, восстановитесь, будете танцевать лучше прежнего. Спортсмены быстро восстанавливаются, а вы же почти спортсмен. Как вы ее в воздух подбрасывали, а? Жизель-то эту… Тяжело небось. Хоть она и худенькая.
Он отключил звук у телефона, но в такси держал его в руках и почувствовал, как телефон мягко трепыхнулся в ладони. Еще кто-то хочет справиться о его здоровье… хоть рассылку им делай с последними новостями. О подборе костылей. Он неохотно глянул на экран. Полина! А ведь говорила, что у нее сегодня мероприятие, что на связь не выйдет. Но она всегда чувствует, когда с ним что-то не так. На любом расстоянии. Саша улыбнулся и открыл сообщение.
Полина писала: «Слушай, у меня все переиграли с отпуском, я на премьеру не попадаю. Я конечно постараюсь вырваться, но вряд ли получится. Прости, пожалуйста…»
Ясно. Что ж, одно к одному. Не будет у него никакой премьеры, и Полине незачем приезжать.
Еще одно сообщение. От Вани. Что ему ответить? Лучше, наверное, позвонить.
Ваня сразу обрушил на него поток вопросов:
— Ну ты где вообще? И что там у тебя? Куда пропал? А точно не перелом?
— Растяжение связок. Еду домой.
— А, ну это правильно! Отдыхать надо, когда связки… Это ничего. Отдохнешь и будешь как новенький!
— Да при чем тут… Я выступать не смогу. Месяц не смогу ходить нормально.
В трубке повисла тишина. Да и что тут скажешь, в самом-то деле. Ваня ведь все понимает, с ним тоже такое бывало, он тоже отказывался от желанной роли… когда-то давно, очень давно. Но у него это было начало карьеры, и сколько было впереди трудов и побед, и новых ролей, и оглушительных успехов. А у Саши впереди ничего. И даже роль, которая должна была стать для него последней, от него уплывает. Даже это ему не удалось.
— Жаль, — сказал наконец Ваня.
— Жаль.
— Ладно, главное — ты выздоравливай! А там все будет. Еще все впереди!
— Угу. Вань, я подъезжаю уже, давай, потом созвонимся.
Но все-таки… Неужели действительно все? Ничего нельзя сделать? Нет, переносить спектакль из-за него никто не станет. Да что там, даже из-за Веры или Вани не стали бы. Есть же второй состав. Отряд не заметит потери бойца и оперу дружно споет до конца. Наверное, Романа позовут. Он готовый Лепорелло. А может, вообще Тотошу передвинут на эту роль, а Мазетто возьмут другого, партия у него не ключевая. Люша, если захочет, запросто это устроит. А если все-таки… если поговорить с Сундуковым? Ну а вдруг чертовы связки заживут побыстрее? Врач сказал, всякое бывает. Репетировать в полную силу он не сможет, ну и что? Главное они уже отработали, а там уж он постарается, он привык стараться.
— Знаете что, а давайте развернемся, — попросил он таксиста. — По другому адресу поедем.
— По какому?
— АВОТиЯ. Ну, Славик. Ну то есть театр. Это там, где…
— Да знаю я, — таксист с любопытством глянул на Сашу. — А в театр прямо так с костылями и пойдете?
— Прямо так и пойду.
Обезболивающее помогало плохо, но все же помогало, и он вполне успешно доковылял до лифта, собирая по пути сочувственные взгляды и реплики. К счастью, кругом царила обычная вечерняя суета, предшествующая спектаклю, сердитый голос помрежа в динамиках требовал нитку с иголкой, швабру, детский хор и ящик шампанского, и на Сашу не особо обращали внимание.
Сундуков обнаружился в буфете. Он сидел в углу за столиком вместе с Верой, которая ему что-то втолковывала, и рассеянно кивал, явно не слушая, что ему говорят. Сашу заметили, замахали руками, заохали, усадили поудобнее, пристроили костыли в углу и засыпали вопросами.
— Ну что я могу тебе сказать… Очень жаль, — Сундуков неуклюже похлопал его по плечу.
Возможно, он совершенно искренне сожалел. Даже наверняка. Не любил он ничего непредвиденного, а уж выбывание из строя одного из главных исполнителей его точно не могло обрадовать.
— Придумаем что-нибудь, — пообещал Сундуков.
Саша поднял на него глаза.
— А… что? Я вот тоже подумал, может быть, мне…
— Роман нас выручит. Прямо сегодня с ним поговорю. Если сразу начнет репетировать, то вполне должны уложиться. Правда, у него там свое расписание, не знаю, как он туда Лепорелло пристроит. Но на премьерный спектакль хотелось бы кого-нибудь такого… чтобы ух! — Сундуков оборвал себя и посмотрел на Сашу. — Расстроился? Да ладно тебе… Ты же с самого начала не хотел у нас петь.
— Я хотел.
— А почему отказывался?
Саша опустил голову. Вот уж воистину — бойтесь своих желаний, они могут исполниться. Он отказывался от этой роли — и вот она сама от него ускользнула, когда, казалось, была уже в его руках. Он считал себя недостойным ее, а теперь сокрушается, что она достанется другому.
— Я в Вене прослушивалась на Елизавету в «Доне Карлосе», — вдруг сказала Вера. — Ну, когда в самый первый раз там выступала. Должна была петь Елизавету, а вместо этого стояла в хоре и пела Голос с небес. Три строчки. Жутко обидно было. Мы все через это проходим, Саш. Через это и многое другое.
Саша кивнул. Вера хотела сказать что-то еще, но вдруг прищурилась поверх их голов и замахала рукой.
— Вася! Мы здесь, идите сюда. Идите-идите.
Надо было уходить, но Саша неудачно пошевелил больной ногой и замешкался, выжидая, пока утихнет боль. Вася придвинула стул к их столику и уселась рядом.
— Вера Георгиевна, а вы видели, я вам там макет книжки отправила?
— Видела, Васенька. А вы сами-то его видели?
Вася растерянно заморгала и явственно напряглась, почуяв неладное.
— Да, конечно, я ведь… Если у вас есть какие-то замечания…
— У меня есть замечания. Вы откройте файл, я вам покажу. У вас ведь все с собой? Ну вот, открывайте.
Вася, насупившись, потыкала в кнопки, уставилась на экран ноутбука, округлила глаза и беззвучно ахнула.
— Вот это вы называете макетом моей книги?
Вася перевела взгляд на Веру. Это был взгляд человека, приговоренного к казни.
— Я не знаю, — пролепетала она в ужасе. — Как это вообще… Это не я! Это какая-то… какое-то недоразумение!
— Что там такое? — Сундуков заинтересованно вытянул шею.
— Там обложка моей книги, — холодно сказала Вера. — Вы можете посмотреть, это довольно любопытно.
Сундуков и Саша чуть не стукнулись лбами перед ноутбуком. С обложкой и впрямь вышло не очень: прямо под заголовком «Вера Лебединская. Сопрано без обмана» красовалась радостная Ванина физиономия. Фотография запечатлела его в расцвете молодости и красоты, от нее словно исходило сияние, и трудно было не улыбнуться в ответ на эту улыбку. Но никто не улыбнулся.
— Я не понял, — осторожно сказал Сундуков. — А почему фото Вани, если книжку написала Вера?
— Я тоже не поняла. А вы, Васенька, понимаете что-нибудь?
— Это не я, — тупо повторила Вася. — Я не знаю… Я проверяла, когда мне прислали… Все нормально было. Там была та обложка, которую мы с вами утвердили. Это… я не знаю, как это получилось.
— Зато я знаю, — припечатала Вера. — Просто кое-кто слишком много думает о Ване.
— Нет, — еле слышно выдохнула Вася. — При чем тут… То есть… Это ведь не я верстала. Я даже не умею. Это кто-то ошибся просто. Я разберусь… Мы все исправим.
— Ее ведь еще в печать не отправили, книжку-то эту? — спросил Сундуков, которому явно было жалко Васю.
— Нет.
— Ну и все тогда. Исправите, только и всего. Хорошо, что заметили.
— Да, очень хорошо, — сказала Вера. — И чистейшая случайность. Мы ведь уже все утвердили, я и смотреть не собиралась, что там такое мне прислали, зачем? Нечаянно открыла. А если б не открыла, вышла бы вот такая чудесная книжка.
Сундуков снова посмотрел на экран и засмеялся.
— Сопрано без обмана, значит… Надо Ване показать. Вот он обрадуется, что его произвели в сопраны!
Саша никогда не считал себя проницательным, но в эту минуту был уверен, что прочитал в глазах Веры невысказанную фразу: «На себя посмотри… Антиной!» Но Вера лишь вздохнула и спросила:
— Кстати, а куда Ваня пропал?
— Да уехал вроде.
— Не попрощавшись? Случилось у него что?
— Да вроде нет.
— Странно. Он меня должен был подвезти. Он вообще какой-то странный в последнее время, вам не кажется? Нет?
— Да вроде такой же, как всегда, — сказал Сундуков неодобрительно. — Солидный ведь уже человек, а в голове ветер. А далеко тебе ехать? Давай я подвезу.
— Лучше Сашу подбрось до дома. Вам вроде по пути?
— Не надо, спасибо, — Саша покачал головой. — Я на такси. Подожду только, пока час пик пройдет.
Он с вялым удивлением наблюдал, как Вера и Сундуков пробираются между столиков к выходу. Как легко образуются и распадаются кратковременные связи между людьми, когда они делают общее дело… Давно ли Вера грозилась уйти из спектакля, а Сундуков с готовностью указывал ей на дверь? И вот они уже мирно пьют кофе вместе, и Сундуков по доброй воле предлагает подвезти ее до дома. Совместный труд объединяет. Делать что-то вместе — одна из величайших радостей, доступных людям, как говорит Сёма. И это действительно радость, хотя и напополам с головной болью. И ценить это в полной мере начинаешь только тогда, когда ты этого лишаешься. Может, пойти поговорить с Сёмой? Но что он может сказать? Да и вообще… бегать и жаловаться старшим, словно дитя малое… Нет уж.
— Саш, ты что-то бледный такой, а?
Он успел забыть про Васю, которая продолжала сидеть на стуле рядом, и даже вздрогнул, услышав ее голос.
— Да нет, я обычный.
Он постарался принять беспечный вид и повернулся к Васе. У нее и у самой в лице не было ни кровинки. Бедная, доконает ее эта книжка, уж скорее бы напечатали.
— А я всем на работе рассказала, что смотрела репетицию «Дон Жуана». Мне теперь все завидуют. Я еще приврала, будто Дон Жуан там голый! — Вася улыбнулась, но эта ее попытка быть жизнерадостной выглядела жалко и неубедительно. — Я только на первый спектакль не попадаю… А во втором ведь тоже ты будешь петь, да?
— Я не буду. Ни в первом, ни во втором. Травма. Неудачно порепетировал.
Показная беззаботность слетела с Васи в один миг.
— А что случилось?
— Связки.
— А… — она растерянно заморгала. — Но это ведь пройдет?
— Пройдет.
— Но тебе, наверно, разговаривать теперь нельзя? А я тут пристаю…
— Что? А, да нет. Не те связки. Нога. Подай, пожалуйста, костыли, вон там в углу.
Но Вася не пошевелилась и не отвела от него взгляда.
— Я понимаю, — вдруг сказала она. — Обидно. Такая роль… обидно. У меня однажды так зарубили проект, уже почти готовый. Я в жизни больше ничего так не хотела… Я всю душу в него вложила. Второго такого и не будет у меня никогда. Я, знаешь, ни об одном расставании так не убивалась. И все говорили: да ладно, да будет тебе, не последний ведь… Но я-то знала, что последний. Есть такие вещи… штучные. Если упустишь свой шанс — все, второго не будет. Это очень тяжело.
Она запнулась, помолчала и, не дождавшись ответа, поднялась и подала ему костыли. Саша заторопился вставать, и боль в ноге, притихшая было в состоянии покоя, проснулась и отозвалась во всем теле.
— А как ты до такси дойдешь? — забеспокоилась Вася.
— Да нормально. Главное — на ногу не наступать, а я не наступаю. Вставать только трудно.
— Ясно. А то я хотела сказать... может… пошли выпьем, а?
— Да нет.
— Да пошли. Ну, если тебе и правда не трудно ходить. Мы по чуть-чуть. Тут бар через дорогу, сразу у выхода, даже идти особо никуда не надо. Такси потом сразу к нему вызовешь, поедешь домой, посмотришь сериал… ты ведь смотришь что-нибудь? Ну вот. И ляжешь спать. А завтра будет новый день. Пошли!
Вася была права. Вечер только начинался, и до темноты еще очень далеко, хотя и сумрачно стало из-за набежавших облаков. Но весь вечер еще впереди, долгий и светлый, и надо его чем-то заполнить, утомить себя, чтобы удалось заснуть, когда наконец наступит милосердная тьма.
Пока они были в театре, прошел дождь, и на мокром переходе блестела кроваво-красная дорожка от фонаря светофора. Саша завертел головой.
— А куда мы идем-то?
— Да вон вывеска, видишь? Через дорогу. Вон огоньки мигают, возле банка.
— Ага, вижу. Надо же, каждый день здесь хожу, а не замечал. Совсем оторвался от реальности.
— Тут раньше цветы продавали, а теперь вот бар открылся. Я сама там еще не была, фотографии только видела. В инстаграме. Там такой интерьер интересный, они даже специально фотосессии проводят. И у меня промокод где-то есть, так что можно со скидкой… Нам зеленый, идем!
В баре было темновато, шумно и, на Сашин взгляд, не очень уютно. Слишком уж ядовитые цвета, и резкий свет лампочек бьет по глазам, но не рассеивает полумрак. К тому же пол разноуровневый, всюду ступеньки — еще сегодня утром он бы едва обратил на них внимание, а теперь они превратились в серьезное препятствие. Но раз уж назвался груздем — полезай. А вот остальным посетителям, похоже, здесь нравится. И все с любопытством вертят головами — видать, тоже клюнули на фотографии в инстаграме, как Вася. Хотя тут ведь и вообще место бойкое, самый центр, от площади зеленые бульвары уходят в обе стороны. Так что некоторые наверняка просто шли мимо и заинтересовались новой вывеской. Как он хоть называется, этот бар? Надо у Васи спросить. Только музыка слишком громко играет, а сейчас так хочется тишины. Ну ладно, они ведь тут ненадолго.
Вася вернулась от барной стойки с двумя бокалами.
— Ага, спасибо. Я еще такси сейчас вызову, ладно?
— Потом вызовешь. Оно быстро приедет, тут их полно.
Приложение в телефоне зависло и не желало загружать форму вызова такси. Саша нехотя сунул телефон в карман. Все-таки надо ехать домой. Нога его не беспокоила, но он почувствовал, что на лбу выступили капли пота, а рубашка прилипла к спине. Душно здесь. Оно и не удивительно, влажность после дождя, а тут такая толпа народу набилась. Он обхватил липкими пальцами прохладный бокал, поднял его и приложил к щеке. На круглой картонной подставке на столе остались мокрые следы. Что-то там написано… «Фея Драже». Странное название для бара, хотя бы и рядом с театром. И до чего же все-таки раздражающая музыка, прямо какофония какая-то, хотя вроде бы только что звучало что-то знакомое. Он попытался уловить ускользающую мелодию, но вдруг понял, что слушает тишину и звон в собственных ушах.
Он поднял глаза — кругом ни души. Ни посетителей, ни даже бармена за стойкой. Темнота как будто сгустилась, в затылок злобно впилась невидимая игла, и он чуть не вскрикнул — не от страха, от острого, как боль, приступа тоски. Он попытался вздохнуть поглубже, обернулся к Васе и встретил ее взгляд… знакомый взгляд тусклых черных глаз, лишенный всякого выражения, тяжелый, безжалостный, выдавливающий воздух из груди.
— А я еще в прошлый раз говорил, что ты прикинешься женщиной.
— Ты сообразительный.
Саша попробовал откашляться. Голос был хриплым и непослушным… может, он все-таки кричал, только не слышал собственного крика? Как долго все это тянется, сколько времени они сидят здесь, не сводя друг с друга глаз — несколько мгновений, минут или часов? И он не может вызвать в памяти ни единой мелодии. Ни единой строчки нотного текста. Он мог бы вспомнить, если бы очень постарался, но не вспомнит, пока он здесь, пока на него устремлен этот удушающий взгляд. Он снова закашлял, судорожно хватая ртом воздух.
— И что теперь? Зачем ты меня сюда затащила… затащил? В каком роде тебя вообще называть, в мужском или женском?
— Это имеет значение? Ну давай сделаем так, как тебе привычней.
Саша моргнул. Перед ним сидел Великовский — знакомая тщедушная фигурка, седые волосы пушистым одуванчиком. Но это действительно не имело значения. Взгляд был тот же, и тот же мертвый голос. Так должен говорить Командор, и именно этот голос они слышали тогда, на репетиции… но на репетиции звучало пение, а сейчас Саша не может вспомнить эту музыкальную фразу, хотя слышал ее десятки раз. Будто ластик прошелся по его памяти, и остался лишь чистый лист и крошки мусора на нем.
Великовский пошевелился, на секунду вроде бы отвел глаза, и сразу стало легче дышать. И даже голос его теперь казался почти человеческим, почти терпимым.
— Ты ведь и сам можешь догадаться, зачем мы здесь. Ты действительно соображаешь быстрее остальных. Ты сразу замечаешь самую суть, хотя не всегда хочешь в этом признаваться даже самому себе.
Саша вдохнул поглубже несколько раз. Да, определенно стало легче, только озноб пробирает, и холодно теперь в мокрой от пота рубашке.
— Ладно. Давай поиграем в угадайку. Если бы ты хотел меня убить, ты бы уже это сделал, кто тебе помешает? Если бы ты хотел взять меня в заложники, то не стал бы тратить время на разговоры, заложник нужен не для этого. Ты хочешь от меня чего-то добиться. Договориться о чем-то.
— Да, так, — Великовский кивнул. — Точнее, я хочу, чтобы ты все понял сам. Ты уже на краю этого понимания, надо только сделать еще один шаг. Я тебе помогу. Ты очень правильный, Саша. Ты все делаешь так, как положено, ты стараешься, прилагаешь усилия, никого не винишь в своих неудачах, кроме себя самого. Ты идешь всем навстречу, ты уступаешь, ты хочешь быть полезным, поддерживать, помогать. Ты ищешь свое место в этом мире — пусть оно будет скромным, но заслуженным, заработанным и по-честному твоим. Сколько лет ты так живешь на свете? Не отвечай. Я знаю, и ты знаешь. И как твои успехи? Ты далеко продвинулся, достиг желаемого или хотя бы приблизился к нему? Не отвечай. Ты сейчас дальше от него, чем когда бы то ни было, хотя вроде бы шел вперед изо всех сил. Ты очень старался. И если бы в мире была справедливость и хоть какой-то смысл, то ты был бы вознагражден. Но мир устроен иначе, и тебе его не изменить.
— Допустим, — голос опять не слушался, словно он долго молчал и разучился говорить. — Допустим, все так и есть. Тебе-то что до этого?
— У меня есть для тебя ответ. Решение. Оно и у тебя есть, совсем близко, только руку протяни… Но ты от него отворачиваешься. Ты пытаешься стать тем, чем стать не можешь. А ведь в тебе есть настоящая сила, подлинный дар, и ты даже знаешь о нем, и ты умеешь им пользоваться, и только он — залог твоего счастья и свободы. То, что ты называешь своей суперспособностью. Твой настоящий голос. Он не имеет ничего общего с оперой, с этим пыльным и усталым курьезом, за который ты по привычке продолжаешь цепляться, не замечая, что он тянет тебя на дно. Твое место не там. Это не твое.
— А что мое? Разрушать? Какой в этом смысл?
— Это твоя ошибка: ты во всем ищешь смысл. Но смысл — это лишь выдумка скучающего ума. Оковы, которые вы добровольно на себя надеваете. Много ли смысла в оперных сюжетах? Их герои нелепы, страсти ненатуральны, сплошные рояли в кустах и боги из машины… А солнце просто светит, само для себя. И погаснет вовсе не для того, чтобы кто-то нашел в этом какой-то смысл. Отпусти самого себя на свободу. Цепи, сковывающие тебя, сделаны из бумаги, ты разорвешь их в одно мгновение, как только захочешь.
— Ты, наверное, пытался ответить на мой вопрос, но не вышло, извини. Я повторю: по-твоему, мое призвание — разрушать? Вышибать двери и бить посуду? Это достойное применение для моих талантов?
— Ты сам ответишь на свой вопрос. У тебя уже есть ответ, ведь так? Но давай подойдем к нему вместе. Ты помнишь, когда у тебя появился твой дар?
— Да. После одного случая в детстве.
— Это была какая-то утрата, верно?
— Мой отец умер. Я пришел домой и нашел его на кухне. После этого все началось.
— Правильно. Ты хотел бы прийти раньше, застать его живым, и чтобы все произошло не так. Но исправить ты ничего не мог. Потому что никогда ничего нельзя исправить. Ничего нельзя удержать. Все уходит, все усилия утекают в песок, за восходом будет тьма, и однажды она опустится навсегда. Твои друзья? Ты уйдешь — на твоем месте появится другой, вот и все. Так всегда бывает, такова жизнь. Полина? Сначала вы вместе, потом она торопит тебя уехать, потом откладывает назначенную встречу, глядишь — все уже кончено. А ты все еще надеешься что-то исправить. Но это невозможно, и ты всегда это знал в глубине души, но не хотел признавать. Сколько раз ты вопрошал неведомо у кого: как же так?.. почему?.. почему так вышло?
— Я не вопрошал.
Великовский замолчал на мгновение, продолжая смотреть на него в упор, и кивнул.
— Да. Ты не вопрошал. Но видишь ли, за сдержанность не дают наград. Твое молчание лишь делает тебя невидимым, и только. И то, что ты прячешь глубоко в себе, чему не даешь воли, разрывает тебя изнутри. Твои вспышки гнева, твои приступы отчаяния — это мерцание той силы, которая в тебе заключена.
— Это дрянь какая-то, а не сила.
— Она не нуждается в твоих оценках. И ни в чьих оценках не нуждается. Она просто есть и будет всегда. И тебе нравится ее использовать, разве не так? Вспомни это ощущение: только в эти минуты ты бываешь по-настоящему счастлив, наконец-то свободен и беспечен. Потому что это твоя истинная сущность, и она отзывается благодарностью каждый раз, когда ты соглашаешься ее признать и принять. Да, не удивляйся, я знаю, как это бывает. Мы с тобой созданы из одной материи, хотя и скроены по-разному. Ты понимаешь меня?
— Да. Что ты мне предлагаешь?
— Свободу.
— А конкретнее?
— Свободу от рабства, в которое ты невольно попал. Ты оказался в плену, сам того не заметив. Не ты один, так происходит со всеми. Но только ты, в отличие от других, чувствуешь свою зависимость и чужую власть.
— Ты говоришь о Сёме?
— Да, о нем. Можно было бы сказать, что он обманом завлек тебя и остальных в свои сети… Но это не обман. Просто он так устроен, это его природа — подчинять и властвовать, всюду устанавливать свой порядок. Но ты оказался ему не по зубам, хотя он и сам вряд ли это понимает. Или, может быть, ты действительно этого хочешь — существовать в его тени, плясать под его дудку, получать от него в качестве милости все то, на что ты способен сам, но чего он тебя искусно лишает? Вы — марионетки в его руках. Я предлагаю свободу.
— Всем нам?
— Тебе. Не все способны ею воспользоваться, не все даже понимают, что это такое. Ты — понимаешь. И ты всегда сопротивлялся, с самого начала, но делал это подсознательно и вслепую. А действовать надо иначе. Пока ты от него не избавишься, ничего не изменится.
— Избавиться от него — это значит… убить?
— Не беспокойся, его нельзя по-настоящему убить.
— Сёму — можно.
— Даже если так, что с того? Ну, он убил Великашу… и что? Смотри!
Великовский взял его за руку. Ладонь у него была теплой, гораздо теплее, чем у Саши, и рукопожатие было знакомым, неожиданно энергичным. Да, он был вполне живым, и даже голос стал, как прежде, звонким и раздражающим.
— Это не убийство, — повторил Великовский и выпустил его пальцы из своих. — Но ты можешь его развоплотить. Вытолкнуть за пределы мира. Сбросить его власть. Это даже мне нелегко в моем нынешнем состоянии, а тебе вполне под силу. Ты действительно очень многое можешь, гораздо больше, чем сам думаешь.
— Это не то, чего я хотел.
— Это именно оно. Просто подожди немного. Если не хочешь слушать меня, то прислушайся к внутреннему голосу — и сам убедишься.
— Я не могу предать друга.
— Он тебе не друг и никогда им не был. Он не способен к дружбе по своей природе. Как и я. Но я говорю об этом честно и не набиваюсь тебе в друзья. Ты никогда не задумывался, зачем вы вообще ему нужны? Задумывался, я знаю, и не нашел ответа. А ответ прост — низачем. Вы ему не нужны. Он не держится за вас. Сегодня вы, завтра другие, какая разница? Вы для него — бабочки-однодневки, чья жизнь закончится раньше, чем возникнет хотя бы намек на привязанность с его стороны. Ему нет до вас дела. Вера больна и скоро умрет, ты знаешь об этом?
— Что?..
— Ага, они тебе не сказали. Но ты должен был заметить, как она похудела. Ей осталось недолго. Поэтому она спешит дописать мемуары и все такое. Он мог бы ее спасти, но… зачем? Он не станет вмешиваться в ход событий, даже ради нее. А ведь они знакомы много лет, и она считает его своим другом.
— Ты беспокоишься о Вере? Ты?! Ты хотел ее убить! А Сёма спас ее тогда. Думаешь, я могу об этом забыть?
— Не сомневаюсь, что ты помнишь. Но вот знаешь ты про это не все. Я не мог ее убить таким образом. Я, собственно, никого не могу убить, пока я здесь, среди людей, в облике человека. Точнее, могу, если выстрелю из пистолета, ударю ножом, собью автомобилем… ну, короче, как любой другой человек. Ничего сверхъестественного. То, что ты тогда увидел… это был морок. Мне не нужна была ее смерть. И твоя, и Вани. Иначе бы я не медлил, ты ведь понимаешь.
— А тот их друг, который погиб? Ты думал, я о нем не знаю?
— Видимо, не знаешь, раз спрашиваешь. Его смерть была трагической случайностью. Признаю, я мог стать косвенной причиной, одной из причин… но так же можно сказать, что причиной его смерти был Сёма или, что ближе всего к истине, сама Вера. А я его не убивал. Я не стремлюсь выглядеть хорошим в твоих глазах, это мне не нужно. Я лишь хочу, чтобы ты знал правду и смотрел на вещи непредвзято. Мы с тобой никого не можем спасти. Но зато можем немного отряхнуть этот мир от лицемерия и лжи, которая затягивает его, как плесень. Разогнать эту застоявшуюся воду. Бить посуду и выламывать двери, ты говоришь? Нет. Вырваться за любые пределы, полностью обратиться в силу и сияние, в бесконечность и блаженство… Ни в одном языке для этого нет подходящих слов. То самозабвение, которое тебе знакомо, ничто по сравнению с тем, что тебя ожидает. Ты обретешь все то, чего хотел, утолишь жажду, которую тебе сейчас ничем не удается заглушить. Мне даже не придется тебя ничему учить, тебе достаточно просто быть собой. Просто позволь себе это.
— Ты забываешь кое-что.
— Что?
— Моя сила в моем голосе. Если я не смогу петь…
— Это не нужно, — Великовский тихо рассмеялся. — Ах, ну да, ты все еще во власти этой лжи! Голос тут ни при чем, музыка тут ни при чем. Внутренняя готовность и небольшое усилие воли — вот все, что требуется. Ты удивишься, как это легко, когда попробуешь. Вырывайся из этой клетки. Тебя ждет встреча с самим собой, и это будет чертовски увлекательно, я обещаю. Соглашайся. Просто скажи «да».
Он умолк, и некоторое время они оба сидели, не говоря ни слова и не глядя друг на друга. Саша потрогал круглую подставку под стаканом. Она была мокрой и какой-то необыкновенно настоящей, совершенно реальной. Он снова посмотрел на Великовского. Ко всему можно привыкнуть, и даже этот тяжелый взгляд уже не кажется таким пугающим.
— Если я соглашусь, как мне тебя найти?
— Я все время рядом. Но тебе пока еще нужны внешние ориентиры… Ну, скажем, вот здесь. В этом баре.
— Ты еще не объяснил мне, как… как я могу избавиться... от него.
— Ты, помнится, однажды нечаянно убил ворону? Это дело ничуть не сложнее.
Саша стоял на улице и отрешенно наблюдал за тем, как злые струи дождя хлещут по асфальту, как вскипают и пузырятся лужи на тротуарах, как зонтики рвутся из рук случайных прохожих. Куда-то подевалась веселая весенняя толпа, а ведь ничего такого, просто пошел дождь — и все мигом попрятались от непогоды. И он сам стоит под навесом над входом в бар, только отдельные капли, подхваченные ветром, долетают до лица. Надо идти. Но он не помнит, куда именно, да и на костылях далеко не уйдешь. Надо вызвать такси. Зачем? Куда ему ехать? Надо… он должен что-то сделать.
Пробегавшая мимо женщина с ярко-красным зонтиком вдруг притормозила и занырнула к нему под навес.
— Вы не подскажете, а там, за театром, вход в метро есть? Если вон с той стороны обойти?
У него всегда спрашивают дорогу. Во всех городах, на разных языках. В нем есть что-то внушающее доверие.
— Да, за углом сразу налево, там увидите.
Она засеменила дальше, выставляя вперед зонтик, словно прикрывалась им, как щитом, от ветра, а не от дождя. Что-то она такое сказала… про метро… нет, не то. Про театр. Да, вот куда ему надо.
Тяжелая дверь чуть не ударила его по затылку, он едва успел придержать ее локтем, руки были заняты костылями. Лифт не работал, пришлось подниматься по лестнице, кое-как, боком, прислоняясь к перилам. С него капала вода, мокрая подошва ботинка скользила по ступенькам, он дважды чуть не упал. Отупение прошло, сменившись досадой, а потом злостью, и нарастающая боль в ноге только усиливала ее.
Театр не желает принимать его, отторгает, выталкивает из себя. И чем явственнее он ощущал это сопротивление, тем настойчивее двигался вперед, напролом, скрипя зубами от боли и обливаясь холодным потом. Значит, ему здесь не место? Значит, его не возьмут к себе? АВОТиЯ хочет забыть своего питомца, свое неудавшееся дитя, свой позор... Выплюнуть его, как выплюнул когда-то Великовского, а затем стереть и саму память о нем.
Лестница кончилась, и он остановился, чтобы отдышаться. Когда он поднял руку, чтобы утереть мокрый лоб, костыль, предоставленный самому себе, упал и со стуком съехал по ступеням вниз. Саша выругался сквозь зубы, яростно, даже исступленно, хотя и вполголоса — болело горло. Что теперь? С одним костылем он не сможет сделать ни шага. Прыгать на одной ноге, держась за стену? До самого конца коридора? Сползти вниз и подобрать костыль? Он выбрал второе. Это всего лишь один пролет, всего лишь двенадцать ступеней. Всего лишь.
Нога отзывалась болью при каждом неосторожном движении, а под конец — и просто при каждом движении. Добравшись снова до верхней площадки, он уселся прямо на пол. Сердце колотилось, горло перехватил спазм, руки тряслись от напряжения, в глазах потемнело от боли и злости.
Внизу загудел лифт. Значит, все-таки работает. Значит, просто не хотел его везти. Нет, нельзя давать волю гневу сейчас, нельзя… Надо приберечь его, еще пригодится. Он поднялся рывком — неосторожно, ожесточенно, так, что коридор пошатнулся и чуть не уплыл из поля зрения. Он все же удержался на ногах и заковылял дальше, не давая себе времени отдохнуть.
Коридор был бесконечным, он словно растягивался с каждым его шагом, точнее, с каждым неуклюжим прыжком. Саша был уверен… да что там, он знал, в глубине души твердо знал, что никакой двери за портьерой он не найдет. Там будет гладкая стена, штукатурка, и он в кровь разобьет кулак, молотя по ней в бессильной злобе. Их комната больше не примет его. Вход сюда для него закрылся навсегда.
Он хрипло вздохнул, отдернул портьеру и замер.
Дверь была на месте, даже чуть приотворена, и в щель пробивалась полоска света.
Внутри уютно горела настольная лампа. Сёма сидел за столом и читал книгу. Одной рукой он придерживал страницы, другой подносил ко рту стакан с чаем. Услышав скрип двери, он с явной неохотой оторвался от чтения и ошарашенно уставился на Сашу. Рука со стаканом замерла на полпути. Книга, которую читал Сёма, опиралась на коробку с печеньем, и несколько крошек прилипло у него в уголке рта.
В горле совсем пересохло, и он послушно взялся за предложенный стакан, но тут же со стуком поставил его обратно. Рука дрожала, горячий чай выплеснулся на стол и обжег пальцы. Сёма молча достал фляжку, открутил крышечку и щедро добавил в чай какое-то снадобье, так что стакан снова стал полным. Саша так же молча следил за этими манипуляциями — зачем, если он все равно прольет? Рука по-прежнему тряслась, но Сёма прижал его пальцы к стакану и помог донести его до рта. На этот раз получилось, и Саша сделал несколько судорожных глотков, смывая саднящую боль в горле. Стало жарко, кровь прилила к щекам. Ледяная заноза в затылке словно растаяла и потекла по спине и по лицу крупными каплями.
— Что случилось? — спросил Сёма.
Кажется, он спрашивает уже не в первый раз. Саша отстранился и выпрямился, чтобы видеть его лицо.
— Это правда, что Вера умирает?
Сёма не отвел глаза, не вздрогнул, не растерялся. Даже, кажется, не удивился.
— Это она тебе сказала?
— Нет. Это правда?
— Ей сделали операцию два месяца назад. Мы поволновались, но все обошлось. Теперь все хорошо.
— Точно?
— Точно. Иначе как бы она могла петь? А ты ведь ее сам слышал, и видишь чуть не каждый день.
Да, на репетициях они друг перед другом как под рентгеном. От коллег ничего не скроется, любые серьезные проблемы сразу вылезают наружу. Не только медицинские, вообще любые проблемы. И недостаток физических сил нельзя замаскировать. Вера действительно хорошо пела, легко двигалась и работала в полную силу, как обычно. Какой он дурак, что сразу об этом не подумал… Но тревога не желала так просто сдавать позиции.
— Она пишет мемуары, — сказал Саша неуверенно. — Это не потому, что…
— Она их пишет уже четвертый год. Она разругалась с тремя издательствами, а с одним, кажется, даже судилась. Нет-нет, это никак не связано.
— А вы, значит, знали, что она болеет. Почему мне не сказали?
— Она запретила говорить. А ситуация была не та, чтобы с ней спорить. Велела молчать — ну мы и молчали.
— Вы — это кто?
— Я и Ваня. Сундуков еще знал, он режиссер, мы обязаны были его предупредить, что могут быть сложности. Не сердись. Ей тоже тяжело было, и не хотелось умножать эту тяжесть разговорами… Саш, ну ты чего? Ну вот… Я же говорю, все хорошо теперь, правда!
— А если станет хуже? Ты сможешь ей помочь?
— Не знаю. Я ведь не всесилен. Такие вещи мне неподвластны. Я могу лишь немного больше, чем ты. Иначе я бы не допустил… много чего не допустил бы. И чтобы Вера не болела. И чтобы с ногой у тебя ничего не было.
Сёма отпустил его, взял со стола стакан и допил то, что там оставалось. Лицо его было бледным и осунувшимся, и ничто в нем сейчас не напоминало сверхъестественную сущность, изящного и самоуверенного человека в черном пальто.
— Да ерунда это, — торопливо сказал Саша.
— Что именно?
— Нога. Не перелом ведь даже. А если бы и перелом… Пройдет.
Сёма поднял на него глаза, ясные даже в обманчивом электрическом свете и внимательные.
— Откуда ты узнал про Веру? — мягко спросил он.
Дыхание снова перехватило, мутная волна, которая было отступила, набежала вновь, грозя накрыть его с головой, залепить глаза и рот затхлой грязью, оглушить и утащить за собой, мешая с осклизлым мусором. Он непроизвольно ухватился руками за край стола, словно пытаясь устоять, — и действительно устоял. А потом начал рассказывать.
Он хотел рассказать как можно подробнее, ничего не упустив — кто знает, какая именно деталь может оказаться важной? — но от этого получалось сбивчиво и запутанно.
Рассказывать было тяжело, как будто он говорил о чем-то стыдном. И еще было неловко, как бывает, когда пересказываешь кошмарный сон, а он на словах оказывается скучным, утомительным и ничуть не пугающим. Щекочущий холодок, засевший где-то в пояснице, снова зашевелился, и по телу пробежал озноб, отдаваясь в неудобно согнутой ноге. Саша осторожно поменял позу и упрямо продолжил говорить, хотя собственные слова уже казались ему бессмысленным набором звуков.
— И он тогда говорит: соглашайся, просто скажи да. А я… — Саша запнулся и все-таки замолчал.
— А ты отказался?
— Нет.
— Нет?
— Я подумал, может, это нам как-нибудь пригодится. Ну то есть… мы ведь не знали, где его искать. Ждали, когда он выдаст свое присутствие. Вот он и выдал. Уж выдал так выдал, — Саша попробовал усмехнуться. — И я теперь могу к нему туда прийти. Ну, если он не обманул. Но вот в этом он вряд ли меня обманул, да? И я могу побыть… ну как бы… двойным агентом. Хоть какая-то польза от меня будет. Могу согласиться с ним для вида и выведать про его планы. Ну попробовать хотя бы.
— Нет, — Сёма покачал головой, не спуская с него внимательного взгляда. — Вот этого не надо. Вреда будет больше, чем пользы.
— Не доверяешь мне? — спросил Саша с нехорошей вкрадчивостью, за которую ему самому тут же стало стыдно.
— Не в этом дело. Просто быть двойным агентом — это не для всех. Это разрушает. И разрушает отнюдь не самых слабых людей. Сильная индивидуальность сильнее и рискует — всегда самому хочется стать игроком, а не послушным орудием и передаточным звеном. Постоянно лгать трудно. Труднее, чем кажется.
— Это правда. Я вот совсем не умею, — Саша вздохнул, но не с сожалением, а с облегчением. — Глупая была идея. Не знаю, что на меня нашло. Ну в общем… вот.
Теперь он рассказал все, добавить было нечего. Наверное, там, в баре, он вел себя неправильно. Наверное, не надо было вообще вступать в разговор. Он ведь ничего не сделал, но одно то, что он сидел там и слушал, спрашивал, уточнял, взвешивал ответы, словно замарало и его тоже. Саша вдруг понял, что до сих пор сидит, вцепившись пальцами в кромку стола так, что ногти побелели. Он заставил себя разжать хватку, вытер влажные ладони о джинсы, отодвинул стакан и положил руки на стол. Здесь, в этой комнате, можно побыть слабым, глупым, растерянным и беззащитным. Его не выгоняют. Он все еще свой.
— Значит, он сделал ставку на тебя, — задумчиво произнес Сёма, словно не замечая Сашиных душевных спазмов. — Очень наивно с его стороны.
— Что именно наивно?
— То, что он выбрал тебя, чтобы привлечь на свою сторону. Посчитал тебя слабым звеном, из-за твоего возраста или неопытности.
— Я и есть слабое звено.
— Нет. Ты выиграл эту битву вчистую.
— А это была битва?
— Конечно. И тяжелая. Возможно, не последняя, но дальше будет не так тяжело.
— Да что там дальше… Мне бы сейчас как-то… оклематься. Понимаешь, то, что он там наговорил про тебя, это чушь. Но про меня-то правда.
— Нет, ровно такая же чушь. Она только притворяется правдой. Он подал ее в такой обертке, перед которой тебе трудно устоять. Ему надо было задеть тебя за живое, и он нашел хороший подход. Но и это не помогло. Вот ты сидишь здесь, и мы разговариваем, перемываем ему косточки, беспокоимся о Верином здоровье… Не на это он рассчитывал. В одном только он прав, хотя вывернул этот факт наизнанку. Ты намного сильнее, чем сам о себе думаешь. Сильнее и одареннее.
— Да где же она, эта сила, про которую вы говорите? В чем мой талант? Ломать и разрушать?!
Саша поймал себя на том, что почти кричит, но это было уже не мертвящее отчаяние, а простая детская обида, понятная, привычная и не страшная.
— Можно и разрушать, — Сёма серьезно кивнул, хотя ему явно хотелось засмеяться, у глаз собрались мелкие морщинки. — С той чертовой машиной неплохо ведь вышло, а? И если вдруг тебе захочется разбить пару-тройку сервизов с помощью голоса, почему нет? Ты свободный человек в свободной стране, а сервизы нынче недороги. Но ты, кажется, используешь этот свой дар иначе. Даже в том случае с пожаром, который тебе привиделся, ты бросился на помощь и хотел сломать забор, чтобы вызволить оттуда человека… Вот это твой талант, твоя суперспособность.
— Ну в некотором смысле… твоя правда. Хорошо, хотя бы на это я гожусь.
Сёма откинулся на спинку стула и прищурился.
— Мне чудится в твоем голосе некое пренебрежение к твоей собственной персоне. Ты ведь не впечатлился его россказнями о том, что тебе с оперой не по пути? Или, может, ты разлюбил вот это все — Моцарта, благородного Дона, простодушного Лепорелло? Огни рампы, дурацкие костюмы, потекший грим? Безумные глаза маэстро, который корчит страшные рожи оркестру, норовящему обогнать тебя на пару тактов? Святослава, который наступает тебе на ноги, и ты материшься вполголоса, забыв, что сегодня на тебе микрофон и каждый твой вдох слышен всему залу?
— Нет, — сказал Саша, — это все я люблю. Даже Святослава, он ведь не нарочно мне тогда на ногу наступил. Только люблю без взаимности. Ничего у меня не получается, и я это лучше всех понимаю. Надо уходить, пока это не поняли и все остальные. Хотя некоторые уже…
— Ну кто они, эти некоторые? — Сёма снова наклонился к нему. — Кто? Великаша тебе что-то такое сказал, когда мы «Дона Карлоса» репетировали? Ну сам понимаешь… Алиса на тебя фыркает на репетициях? Она хотела, чтобы ее муж пел Лепорелло, это не секрет. Не очень-то красиво с ее стороны, ну да что делать, люди слабы и несовершенны. Кто еще? Критики тебя ругали? Так это их работа и кусок хлеба, каждый крутится как может. Да и кого они не ругали!
— Нет. Меня они даже не ругают. Будто меня нет вообще.
— А, ну так все впереди, не переживай! Обругают еще. У них пока другие излюбленные объекты есть, но и до тебя дойдет, не сомневайся.
— Я не хочу, чтобы ругали. Я хочу нравиться.
— Так ты и нравишься. Зрителям — нравишься. Или, может, они тебе где-то свистели и шикали?
— Нет!
— А мне — да. И мне еще повезло, я считаю, что дело было не в Марселе. Там бы и пара селедок могла прилететь из зала. А если бы в Парме…
— То прилетел бы кусок пармезана? — Саша невольно засмеялся. — Так и убить можно!
— Ну что ж, — Сёма картинно развел руками, — профессиональные риски. Ты мне, конечно, сейчас не поверишь и скажешь, что я пристрастен. Ладно, признаю, я пристрастен. Но не веришь мне или Ване — послушай Веру. Ее мнение кое-что значит, из нее клещами похвалу не вытянешь, если она сама не сочтет тебя достойным доброго слова.
— Ну, Вера… Вера-то — да…
— Тебя после консерватории в театр сразу взяли, ты же сам рассказывал, что опомниться не успел, очнулся — а ты уже в Париже.
— Повезло просто. Вытянул счастливый билет. А соответствовать не смог.
— Да будто бы? Сколько у тебя было ролей, сколько спектаклей — разве плохо они получились? Кое-что ты упустил, я знаю, но это просто твой агент прошляпил. А там, где ты выступаешь, тобой всегда довольны.
— Я совсем как капризный ребенок, да? — Саша улыбнулся. — А ты меня утешаешь. Хотя в чем-то ты прав, наверное. Я просто расстроился из-за Лепорелло, да тут еще это все… В голове прямо помутилось, я сам чувствую, что это я просто не в себе.
— Ну это понятно. Оно и впрямь на тебя все сразу навалилось… Так бывает. Но ведь неудачи и утраты и раньше случались. А тебе и после них приходилось и радоваться, и смеяться, благодарить за что-то судьбу и называть себя счастливчиком, — Сёма вдруг оборвал себя и нахмурился. — Я, наверное, допустил ошибку. Надо было предупредить вас, что Всемуконец может действовать таким образом.
— Нет-нет, — Саша покачал головой, — ты правильно делаешь. Насколько я понимаю. Невозможно все предусмотреть и от всего предостеречь. Но можно подготовить нас… ну, меня то есть… чтобы мне в случае чего не захотелось покончить разом со всем. Чтобы хотелось выйти из этого безумия и жить дальше. И петь.
Он взялся за пустой стакан, зачем-то заглянул в него и завертел головой в поисках чая. Сёма поднялся, подошел к тумбочке, где стоял чайник, и взвесил его в руке, проверяя, есть ли там вода. Старомодные стаканы с подстаканниками и сахар-рафинад — как в поезде, в детстве, когда Саша ездил с родителями на море. Он был совсем маленьким, и море запомнил плохо, а поезд — хорошо, во всех деталях. Почему-то всегда запоминаются мелочи.
— Я вот только не понимаю, — Саша повысил голос, чтобы заглушить шум закипающей воды, — зачем он подталкивал меня к тому, чтобы расправиться с тобой? Ведь я ничего не могу тебе сделать. Ну смешно же! То есть не смешно, а нелепо, я хочу сказать.
— Не так уж нелепо. Если б нам с тобой случилось померяться силой теперь, я бы не поручился за исход схватки. Но дело даже не в этом. Я бы просто не смог отразить удар. Не успел бы. И не захотел бы.
— Это как?
— Я бы не поверил, что ты или кто-то другой из вас на это способен. Не верил бы до самого конца. И понял бы слишком поздно, чтобы сопротивляться. Да я бы и не сопротивлялся. Зачем мне все остальное, если я потеряю вас? Это само по себе разрушительно для меня. Это и для обычного человека тяжело, а я в этом отношении куда уязвимей. Если для демона хаоса губительна музыка и гармония, то для меня смертельно… как бы это назвать…
— Предательство?
— Разрыв живых связей. Это моя суть, я их создаю и живу только в них. Мы с ним оба в общем-то существа хрупкие и нежные. И от неправильного обращения чахнем, сохнем и дохнем. Но, думаю, в этом отношении я в полной безопасности. Вряд ли кто-то из вас…
— Ни за что, — сказал Саша. — Такого никогда не будет. Это невозможно.
— Невозможно. Я не сомневаюсь.
Чайник щелкнул и отключился. Стало тихо, только привычно тикали невидимые часы. Интересно, сколько времени?
— Слушай, а что ты тут делаешь? — спросил вдруг Саша. — Я-то думал, тут никого нет, просто хотел проверить, на месте ли дверь…
Он замялся и умолк. Собственные сомнения казались ему теперь нелепой фантазией. Сёма неожиданно растерялся и опустил рыжеватые ресницы то ли в напускном, то ли в неподдельном замешательстве.
— Хотел разъяснить один вопрос. Но это пока преждевременно, не надо торопиться. Возможно, нас поджидает сюрприз. Не уверен, что для всех одинаково приятный, но забавный.
— И ты мне конечно не скажешь?
— Ну… разве что намекну, — Сёма заговорщически стрельнул глазами по сторонам, словно опасаясь незримых свидетелей. — Возможно, что скоро…
Затрезвонил телефон, и Сёма, не договорив, полез за ним в карман.
— Да? Что? Как это?..
В трубке определенно звучал женский голос, очень звонкий и эмоциональный, он не то что-то требовал, не то сердился, не то умолял. Саша отвернулся и загремел костылями, чтобы ненароком не подслушать чужой разговор, потому что недостойное желание уловить хотя бы пару слов было очень сильным.
— Да нет же, нет, — говорил Сёма. — Погоди, послушай… Да честное слово! Да! Абсолютно! Ну зачем мне тебя обманывать…
Саша перестал греметь и принялся осторожно вставать. Кажется, ему все-таки пора домой.
— Да послушай же… Сейчас он тебе сам скажет! Да, тут, я тебе с самого начала пытаюсь… Вот, держи его.
Саша изумленно оглянулся и с опаской взял протянутый ему телефон.
— Да?
— Саша! Ну ты, блин, ну вообще! Ну разве так можно, а?
Полина! Плачет, что ли? Или просто взволнована?
— Я тебе весь вечер звоню! Ты где вообще?
— Весь вечер? Ой… ой, Полин, я же звук отключил и забыл включить обратно…
Не переставая говорить, Саша достал собственный телефон и с ужасом убедился, что действительно забыл включить звук. Пятнадцать новых сообщений и восемнадцать неотвеченных вызовов.
— Полин, ну прости, совсем из головы вон!
— Я Ване позвонила, — Полина все-таки действительно всхлипывала. — Он говорит, ты ногу сломал… или не сломал… я не поняла… А ты не отвечаешь! Я билет покупаю, а там рейсы только на утро…
— Я ничего не сломал… погоди, какой билет?
— Ну на самолет! Там только на завтра есть. Я с работы уже отпросилась…
— Полина, стой, погоди. Зачем тебе билет? У меня все нормально, я связки только растянул, плевое дело. Посижу немножко дома и буду как новенький. Мне надо было тебе сразу сказать, извини, я тут что-то закрутился… Виноват. Больше не повторится!
— Ну я все равно… я на работе уже сказала.
— Да ну, слушай, зачем такие жертвы? У тебя там и так сложно сейчас, вон даже на премьеру не отпускают.
Полина вдруг перестала всхлипывать, и в трубке воцарилась пугающая тишина, Саше даже показалось, что связь оборвалась.
— Полин?
— Кто меня не пускает на премьеру? Саш, ты о чем?
— Ну ты же мне сегодня днем еще написала, что не сможешь приехать.
— Я не писала. Как это я не смогу? У меня отпуск, и билеты уже, и платье… Саш, ты чего?
Саша снова взялся за свой телефон. Вот оно, сообщение от Полины, в пять с чем-то.
— Полин, тут недоразумение. Я потом объясню. Это из-за… ну, ты понимаешь. Потом. А ты приезжай конечно, когда тебе удобно. Хочешь — завтра. Или, может, лучше я сам к тебе приеду. Тут с премьерой, наверное, не получится. Я, наверное, не буду петь. Ногу вот только подлечу — и к тебе. Так что ты, наверное, выходи завтра на работу. Я уже скоро буду, чего тебе лишний раз мотаться туда-сюда.
— А как же… а «Дон Жуан»? — только и смогла выговорить Полина.
— Я тебе перезвоню попозже и все расскажу. Ты только не беспокойся, все в порядке.
Уговоры не беспокоиться всегда производят обратное действие, и Полина, разумеется, разволновалась еще больше, но дисциплинированно попрощалась, взяв с него обещание, что он ей все-все расскажет сегодня же вечером.
— Ну вот, — сказал Саша, возвращая телефон, — еще и Полина… хочет приехать.
— Это ничего. Она здесь будет в такой же безопасности, как в Париже. Он просто не может ее увидеть.
— Да я знаю. А он тоже может так сделать, чтобы ты чего-то не видел?
— Да. Этот бар, о котором ты рассказал… как его, «Фея Драже»? Для меня там по-прежнему цветочный магазин.
— Слушай, а почему он тогда в прошлый раз не сделал для тебя невидимой ту свою машину? Если вы с ним умеете проделывать такие штуки.
— Потому что она находилась в театре. Это не его территория, тут такой фокус не пройдет, — сказал Сёма рассеянно. — Хотя он и без этого может натворить бед. М-да… вот так фокус.
— О чем это ты?
— Бедная Верочка…
Саша замер. Внутри снова шевельнулась тревога. Сёма сокрушенно покачал головой и вздохнул:
— Что же теперь будет с ее книжкой?
Дети заскучали по цивилизации и с утра укатили в город. На даче воцарилась тишина, и целый огромный ясный день оказался в единоличном распоряжении Веры. Вообще-то ей надо было поехать с ними, но она решила остаться и поработать спокойно, в тишине и одиночестве.
Насчет работы она, разумеется, слегка лукавила сама перед собой: драгоценные утренние часы были потрачены на сборы и всякую суету, от которой трудно было остаться в стороне. Ее поминутно о чем-то спрашивали и вообще зудели над ухом и мешали сосредоточиться.
А когда наконец все умчались и все в доме затихло, наступила середина дня — самая сердцевина, солнечная, звонкая, пустая, дырка от бублика, остекленевшее время, совершенно непригодное для работы. Она и не пыталась браться за дело, ждала вечера. И так приятно было послоняться по пустым комнатам, выпить чаю на веранде под умильными взглядами заскучавших собак, которые жаждали внимания, ласки и сдобного печенья. Потом они все втроем перебрались в сад, и Вера устроилась на скамейке, жмурясь на солнце. Где-то в доме остались темные очки и шляпа, да и черт с ними.
Налившаяся цветом сирень тяжело навалилась на забор, надежно отгораживая Веру от соседей справа. Она прикрыла глаза. С той стороны сирени назойливо гундели голоса, но она не различала отдельных слов, они сливались в ровный гул, почти музыкальный и приятный для слуха.
Когда-то сирени здесь было больше. Давным-давно, когда на месте нынешнего просторного дома стоял другой, поскромнее, да что там — совсем крохотный, в два окна, домик кума Тыквы. Его построил дед, Никанор Иванович, своими собственными руками. И все в том домике было устроено и подогнано складно и ладно, ровно и весело. И казалось, простоит домик еще сто лет. Но рукастый дед Никанор не вернулся с войны, пропал без вести под Курском. А сыновьям его мастеровитость по наследству не передалось, они что-то переделывали на свой манер, чинили и перестраивали, и чего-то там напортачили с проводкой, и сгорел веселый домик дотла, когда Верочке было шесть лет. Приехали они в первый день летних каникул — нет дома. Ну что ж, главное — все живы-здоровы, жизнь продолжается.
Новый дом выстроили уже попросторнее, для разросшегося семейства. Его Вера тоже полюбила, и сейчас любит, хотя все здесь переменилось. Вместо картошки со свеклой — газон, вместо парника — столик для пинг-понга. Из прежних построек осталась одна баня, в которую Вера нынче не ходок — врач запретил. Да и невелика потеря, она и раньше не была большой охотницей до этого дела. И бани, откровенно говоря, побаивалась.
Как-то раз, еще в детстве, собрала ее мама мыться, и стояла Верочка во дворе со свежим березовым веником в руках, и краем глаза приметила — что-то черное и худое мелькнуло на костлявых ножках, проковыляло за ее спиной и скользнуло в предбанник… Верочка закричала, сбежался народ, но никто ей, конечно, не поверил. Да и она сама себе не верила, так убедительно ей рассказали, что ничего такого быть не могло. А в другой раз, чуть позже, она была уже взрослее, мылась в бане одна и вдруг услышала, как хлопнула дверь на улицу, но на ее оклик никто не отозвался. Выглянула — никого, только дверь за ее спиной вдруг сама собой пошевелилась и заскрипела, и слышно было, как внутри что-то зашуршало-поползло по углам… Хорошо, во дворе в будке сидел Рыжий, он ее ни о чем не спрашивал, ни в чем не убеждал, выскочил и залаял на кого-то невидимого, и потом все сторожил ее, крутился рядом, навострив уши, и шерсть на загривке дыбилась. Такой был пес, умница и добряк, все понимал, всякую мысль чуял, один-единственный во всем славном собачьем племени. Нынешние красавцы Гриня и Бруня — Лоэнгрин и Брунгильда — тоже симпатяги, но Рыжий… он один такой был на всем белом свете.
Гриня, словно почувствовав ее мысли, подбежал вдруг и ткнулся в руку мокрым носом, перепачканным в земле. Вера рассеянно погладила его по голове, и он, довольный, разулыбался до ушей, повертелся у ног и залег в тенечке.
Фантазерка она была. Глупенькая романтичная девочка, бледная и худая, бабушкино огорчение. Дискотеками и мальчиками не интересовалась, с подружками не откровенничала, дичилась всех даже дома. Дика, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива… и все такое. Дочь не в нее пошла, в отца, и слава богу.
Голоса за забором приблизились и стали отчетливее. Пронзительные подростковые голоса, надрывные, с такими безбожно преувеличенными интонациями — режет ухо, как они сами не слышат?
— Да мне вообще все равно! Меня вообще не волнует! Лайкай свою Манечку сколько влезет, если она тебе важнее, чем я!
— А я тебе тоже лайк поставила!
— Что? Ты? Мне? Ха-ха-ха! Это когда было?
— Вчера!
— Вчера! Ну ты вспомнила! Я с тех пор уже три фотки запостила, и что? Ты онлайн была, я видела, а лайков не поставила! А за этой дурой ходишь и лайкаешь все подряд! Все, я от тебя отписалась!
— Ты чего? Ты… реально? Реально от меня отписалась? Я… ты… Я тоже тогда… я тоже отпишусь!
— И пожалуйста! Мне вообще плевать! У меня все равно на десять подписчиков больше!
— Да они просто поржать приходят! Посмотреть на ржачные фоточки! Что ты там еще на себя напялила!
— Ты… дура!
— Сама дура!
Вера поморщилась. Как вам только не лень в этот солнечный день… Или нет, вот что. Она прочистила горло и запела, обращаясь к кустам сирени, старательно копируя мелодраматический надрыв, звеневший в голосах соседских девочек.
Враги!
Давно ли друг от друга
Нас жажда крови отвела?
Давно ли мы часы досуга,
Трапезу, мысли и дела
Делили дружно?
Она сделала секундную паузу. Сирень завороженно внимала, не шевеля ни единым листиком. Вера еще добавила драмы, сгустила краски и почти взвыла:
Ныне злобно,
Врагам наследственным подобно,
Мы друг для друга в тишине
Готовим гибель хладнокровно!
Она замолчала. Голоса с той стороны сирени тоже умолкли, но почти сразу зазвучали снова, хотя уже без прежнего пыла и намного тише, пришлось прислушаться, чтобы разобрать слова.
— Чего ты орешь? Там слышно все!
— А кто это?
— Соседка… ну тетка эта, из театра. У нее такие собаки классные, я фотку постила, так мне столько лайков наставили! Щас покажу…
— Ой, да подумаешь… обычные собаки! У меня вот у двоюродного брата хаски.
— Ты завидуешь просто! Чужим лайкам завидуешь!
— Больно надо! Лайка — вообще ни о чем собака…
— Да не собака! Я про лайки, которые к фоткам, дура!
— Сама дура!
Вера неохотно нашарила ногами шлепанцы и встала со скамьи. Гриня поднял голову. Вера пошла по мощеной дорожке через газон — Гриня посидел немного, раздумывая, и направился вслед за ней.
Они вдвоем пересекли сад, задержались у фонтана — раньше здесь стояла страшненькая старая ванна, в которой мыли редиску и укроп с огорода. Как давно это было… Фонтан не работал, вчера опять засорилось там что-то. Вообще глупая была затея, только деньги выбросили. Гриня сунулся в него мордой и пару раз шлепнул языком по воде — без особого желания, не потому что хотелось пить, а так, для порядка, раз уж мимо шел.
С другой стороны дома было не так хорошо. Сирени здесь нет, рос раньше куст, да засох, убрали его, а нового ничего пока не придумали посадить. За забором жужжала соседская газонокосилка. Ну это ничего, главное — чтобы голосов не было слышно. А белый шум не мешает.
Когда-то давно здесь, под навесом, был выделен угол для рукомойника. Почему-то его не убрали, даже когда к дому подвели воду. Он так и висел на этом же месте, и его исправно наполняли водой, и так приятно было именно тут ополоснуть разгоряченное лицо и руки, потемневшие не то от грязи, не то от загара. Здесь же у Верочки случилась непоправимая беда. Собралась она искупать в тазу Лёлю — мамину фарфоровую куклу. Кукла была, судя по всему, старинной, не то чтобы особенно красивой, но загадочной, немножко волшебной. Однако волшебство ей не помогло. Верочка принесла большой эмалированный таз, кусок земляничного мыла и щетку и принялась расплетать Лёле косы, держа ее на весу. Лёлины локоны нелегко было заплести, а еще труднее оказалось вернуть им первоначальный вид. Верочка потянула за спутавшиеся пряди, сделала какое-то неловкое движение, Лёля выскользнула из рук… и с душераздирающим грохотом упала прямо в таз.
Верочка страшно рыдала, никак не могла успокоиться, ни в чем не находила утешения. Это была не просто утрата любимой игрушки, а нечто куда более ужасное, будто что-то лопнуло и раскололось внутри самой Верочки.
Я знал ее милым ребенком когда-то,
Однажды, тогда ей десятый был год,
Она свою куклу случайно разбила
И плакала целую ночь напролет...
Больше Вера не подходила к рукомойнику, умывалась только над новой раковиной в доме. Хотя, если подумать, рукомойник был не виноват. Никто не был виноват, кроме самой Веры.
— …да я бы их всех… только за одно это… это ж не люди!
Газонокосилка, оказывается, умолкла, и приятный ровный гул за забором сменился неприятным захлебывающимися голосами.
— А я тебе про что… ты посмотри, я сейчас тебе включу… А? Что? Вот и я говорю! А видал, как они там? Да всех их вообще…
Ну что опять за вспышка агрессии среди мирных садов? Не дадут человеку предаться элегической печали. Эк он разошелся-то… Вера брезгливо скривила губы. Для человека с музыкальным слухом это невыносимо. Лучше уж послушать, как те девчушки ругаются. А еще лучше — пойти в дом и заняться наконец делом. Она никогда не отлынивала от работы, это сейчас на нее нет-нет да навалится приступ неодолимой лени. Все-таки здоровье, как ни крути, все определяет.
Она убрала со стола на веранде, еще немного помешкала, прикидывая список покупок на завтра, и пошла в свою комнату. Но там все еще было слишком солнечно, даже плотные шторы не спасали, а жалюзи Вера не признавала — как будто в конторе где-то сидишь, а не в собственном доме. Пришлось вернуться в столовую, расчистить себе место, потом сходить за ноутбуком и долго сражаться с неподатливой розеткой в темном углу. Надо сказать, чтобы починили, сколько ж можно. Наконец все устроилось, и Вера уселась у окна основательно, с твердым намерением ни на что не отвлекаться. Окно, к счастью, выходит на задний двор, так что никакие соседи ей не помешают.
Так, ну что там у нас? Редактор прислал последнюю версию с правками. Ага, это она проверила, вроде нормально все. Еще фотографии, потом дописать про «Саломею» в Гамбурге, потом еще что-то она хотела… Вера зашуршала страницами ежедневника. Ах да, «Фауст». Как это она о нем забыла в прошлый раз! Одна из лучших ее ролей. Может быть, не самая любимая, но точно одна из лучших. Да и в опере она центральная. Кому интересен пустозвон Фауст? Так ли хорош пошляк Мефистофель с его галантным цинизмом, если присмотреться? Нет, партия яркая, публике нравится, это понятно. Но если говорить о настоящем, о глубине, о подлинной магии, а не дешевых балаганных фокусах, то это только Маргарита. И надо было ее имя оставить в названии оперы. Искушение, падение, расплата — и прощение. Неприлично человечная история для оперы, до странности интимная, задушевная и земная. Да, вот про это Вера хотела дописать пару абзацев… Только что? Редактор предлагает какую-то ерунду, надо самой, но мысли разбегаются. Где-то у нее припрятана та рецензия, можно было бы что-нибудь… вот она. Вырезка из бумажного журнала, затершаяся на сгибах. Археологическая древность из доинтернетных времен, когда Вера еще воспринимала всерьез отзывы критиков.
«…Истертая метафора о внутреннем свете, об огне, мерцающем в сосуде, возможно, должна быть заново придумана специально для Лебединской. Ее Маргарита при всей своей невинности и чистоте не кажется бедной безответной овечкой. А ведь именно так выглядят обычно героини этого избитого сюжета о соблазненной и брошенной девушке. Но в этой Маргарите изначально столько внутренней силы и достоинства, такое обаяние личности, что с первого взгляда понимаешь — да, ради такой девушки Фауст мог и душу дьяволу продать... да, только взглянув на нее один раз.
А как она преображается потом, шаг за шагом, — какая ползучая тень тщеславия, когда она примеряет драгоценности, сколько в ней искренности и уязвимости, когда она одинока и сломлена… Как она неподвижно, не отводя глаз, выслушивает проклятия Валентина, а потом тянется приласкать его, умирающего… Какая страшная сцена с пыткой, которой Мефистофель подвергает Маргариту, и ее дальнейшим безумием. И какая она в финале, снова рядом с возлюбленным — и так далеко от него. Такая настоящая и страдающая — и совершенно уже неземная, вся прозрачная, и все равно светится, все равно…»
Вера одобрительно кивнула. Да, вот это все хорошо и верно подмечено. Надо прямо зацитировать. Про пение он там дальше глупости наговорил, восторженный автор, ничего он в этом не понимает, как все они. Но вот эта часть — вполне. И теперь понятно, о чем писать самой. Прямо так и начать…
Что-то мохнатое с размаху шлепнуло ее по голой щиколотке. Вера с неудовольствием оторвала взгляд от экрана и глянула вниз — кто там? Гриня жмется к ногам. Уж не заболел ли? Да нет, глаза чистые, нос холодный, спину не выгибает. Замерз? С чего бы? Хотя и впрямь, кажется, похолодало. Ого, да ведь стемнело уже! То-то перед глазами все расплывается. Вера включила лампу над столом и развернула плафон так, чтобы свет не мешал глазам.
За стеной вдруг приглушенно гавкнула Бруня. Гриня еще сильнее прижался к ногам горячим шерстистым боком. Да что с вами такое? Вера позвала Бруню, и та послушно прибежала в комнату, цокая когтями по паркету. В тишине этот звук был как-то особенно отчетлив. Теперь обе собаки уселись под столом, прижимаясь к ее ногам, но это было даже приятно — из открытого окна тянуло сквозняком, а вставать и закрывать его не хотелось. Вера помотала головой и пошевелила плечами, разминая усталые мышцы. Ладно, надо закончить эту главу, всего ничего осталось, а потом заняться ужином и зверье накормить. Это, видать, сосед снова включил свой ультразвуковой отпугиватель не то крыс, не то кротов, не то комаров. Вечно ему кто-то жить мешает. А собаки эту штуку не любят, хотя она на них вроде не должна действовать. Дочка ходила уже к нему поговорить на эту тему, потом пересказывала со смехом. Он ей: «Мой участок, что хочу, то и делаю!» Она: «А я тогда тоже свой отпугиватель включу… Вас мигом отсюда сдует к чертовой бабушке вместе с крысами и кротами!» Сосед заинтересовался: «Это что за отпугиватель такой?» — «Да мама моя!» Угроза оказалась эффективной, сосед больше ничем таким не баловался. До сегодняшнего вечера.
Надо, пожалуй, поддержать репутацию, пойти побеседовать с ним по-свойски. Вера усмехнулась. Теперь ее амплуа — не Маргарита, а старая перечница Марта, разбитная соседка, самого дьявола слегка напугавшая своим напором. Эта старая красотка даже черту не находка! В парижской постановке у них Мефистофеля пел тот британский бас с экзотическим именем, как же его… Зал прямо содрогался от хохота в этой сцене, режиссер еще их за это потом журил — вы что тут, комедь даете? Но Вере очень нравилось, она в этот момент стояла с Фаустом поодаль, спиной к публике, и можно было тоже посмеяться не сдерживаясь. Стоп, а почему она про это не написала? Там еще такой курьез вышел… И Вера, забыв про свое намерение нанести визит соседу, снова застучала по клавиатуре.
Хлопнула входная дверь, зазвенели стекла в окне, Бруня убрала голову с Вериных коленей, и в горле у нее заклокотало неуверенное рычание. Вера резко выпрямилась. Кто это там явился без приглашения? Но в столовую никто не вошел, в коридоре было тихо, и собаки смотрели в другую сторону, на что-то за ее спиной.
Она медленно обернулась и спустила очки на кончик носа, чтобы получше разглядеть того, кто стоял в темном углу комнаты, где вечерний сумрак сгустился в особо плотное гнездо.
— А, это ты, — Вера досадливо поморщилась. — Погоди, я занята.
И она снова уткнулась в экран.
Незваный гость не пошевелился — не то застыл в замешательстве, потому что не ожидал такой реакции, не то просто никуда не спешил.
— Почему он мне подчеркивает красным? — бормотала Вера. — Ведь есть такое слово — обессмертивать… Что сделать — обессмертить. Что делать — обессмертивать… или обессмерчивать? Да что за черт!
Она потыкала в кнопки, раздраженно фыркнула и обернулась к нему.
— Ну? Что тебе?
Гость шагнул вперед и стал виден более отчетливо. Худощавый, темноволосый, немного похож на Сашу, только выше ростом и красивее, и мертвенный холод в глазах и в голосе.
— Не очень-то приветливый прием.
— Я вообще не приветливая. Это все знают. Кроме того, у меня мало времени.
— Да, мало. Меньше, чем ты думаешь.
— Тем более не хочу тратить его на ерунду.
— Все такая же прямолинейная, — он улыбнулся и стал почти похож на человека. Если бы кто-то видел его в первый раз, то мог бы даже обмануться. — Ничего-то в тебе не меняется. Постоянство — второе имя Веры Лебединской.
— Короче, — сказала Вера нетерпеливо.
— Ты отрицаешь саму возможность перемен, и напрасно. Нельзя быть такой. Ты губишь сама себя — зачем, ради чего? Тебе ведь не чужд здоровый эгоизм, ты всегда умела позаботиться о себе. В первую очередь о себе, затем уже о других.
— Еще короче.
— Короче не получится. Ну ладно, я постараюсь. Только ради тебя, никому другому я уступок не делаю, как ты знаешь. Но я жду и от тебя некоторой ответной любезности. Ты называешь ерундой то, что я еще и высказать-то не успел…
— Да будто бы я не знаю, — Вера равнодушно пожала плечами. — Ну, давай, чем ты хочешь меня напугать? Болью, смертью, безумием? Было уже. Не впечатлишь. Ты можешь натворить бед, я знаю, но что ты сделаешь мне? Хотя да, с книжкой это ты мне подложил свинью. Но у меня же все черновики есть. И в издательстве мне нормального редактора дали. Такая хорошая девочка, сама все иллюстрации нашла, без всякого Эрмитажа. И обложка… ох, я же ей фотографию не отправила! Не могу решить, которая лучше?
Вера обернулась к экрану и озадаченно нахмурилась. Где же это… А, вот. Обе фотографии, которые они с редактором выбрали, действительно были очень хороши. Пожалуй, все же вот эту, где она подпирает голову рукой. Тут жизни больше, характера, и морщинки у глаз ее не портят, и носогубные складки.
Лицо на фото вдруг начало неуловимо меняться, будто что-то потекло по нему, расплылись черты, ввалились губы, заострился нос, поредели и исчезли волосы… на Веру с экрана скалился череп.
Она снисходительно улыбнулась.
— Ну да, можно и рентгеновский снимок на обложку. Это будет свежо и смело. Но вряд ли кого-то напугает.
— Я не хочу тебя пугать. Я хочу, чтобы ты поняла. Тебе конец, Вера. Совсем немного осталось. Ты сама это знаешь в глубине души. Тебе не успеть всего того, что ты задумала, что ты еще хочешь осуществить перед смертью. А я могу тебе помочь. Нет, даже не так: ты сама можешь себе помочь. Ты можешь остановить время — на этот раз для себя, и на этот раз навсегда. Ты можешь сделать себя бессмертной.
Вера вздрогнула и подняла на него глаза.
— Как ты сказал? Сделать себя бессмертной…
— Да.
Она сдвинула брови, обдумывая что-то, и медленно кивнула.
— Да… Если так, то… да.
— То есть… ты согласна?
— Что? Погоди, не мешай. Можно написать не «обессмертивать», а «делать бессмертным». Как-то коряво выходит. Или нормально?
Вера окончательно утратила к нему интерес и напряженно уставилась в экран, сжимая пальцами виски и проговаривая себе под нос разные варианты непослушной фразы.
— Думаешь, я ничего не могу тебе сделать? — он оставил вкрадчивый тон, и слова теперь били по ушам, отдавались болью в затылке, скатывались тяжелыми камнями на грудь, мешая дышать. — Ты ошибаешься. Есть кое-что. Кое-что такое, о чем ты забываешь. Мне нет дела до тебя, тебе все равно конец. Но ты еще успеешь удивиться… это единственное, что ты успеешь перед смертью.
— Да-да, — сказала Вера рассеянно. — Кстати, «пошел на фиг» пишется слитно или раздельно?
Она успокоила собак, для чего пришлось пожертвовать остатками дочкиного печенья, припасенными к вечернему чаю. Сделала гимнастику. Снова уселась за компьютер, устремила невидящий взгляд на экран и только спустя минуту поняла, что он выключен. Надо взять себя в руки и снова сосредоточиться на работе. Редактор ждет главу. Книгу надо сдать в срок, сколько ж можно тянуть. И раз уж она решила сегодня с ней закончить, то закончит. Второе имя Веры Лебединской — самодисциплина. Только так могут выжить в этом суровом мире бледные романтичные девочки.
Саша вышел из комнаты за портьерой первым и сразу столкнулся нос к носу с Сундуковым. Оба попятились от неожиданности, и Саша почувствовал, что наступил кому-то на ногу.
— Вы чего здесь в такую рань? — спросил Сундуков, наблюдая, как вслед за Сашей выходят все остальные.
— Обсуждаем концепт спектакля, — бодро отрапортовал Ваня, ничуть не смущаясь тем, что посторонний человек обнаружил их тайное убежище.
Сундуков посмотрел на Сашу. Саше стало не по себе.
— Я уже ухожу, — сказал он.
— Да куда ты? — возмутился Ваня. — Погоди! — и для надежности покрепче ухватил Сашу за рукав.
Саша оглянулся на Сундукова. Сундуков промолчал.
— Мне пора, — повторил Саша.
— А пошли в буфет, — вдруг предложил Сундуков. — Все равно пока никого еще нет. Кофе хоть выпьем спокойно. А?
В буфете действительно было спокойно, даже чересчур. После краткого обмена дежурными фразами повисла томительная пауза. Саша чувствовал, что именно он является ее причиной, и, ощущая свою ответственность за эту неловкую тишину, силился придумать какую-нибудь реплику.
— А Роман-то где? — спросил он наконец. — Ему ведь репетировать надо.
— Нет, ему не надо, — задумчиво сказал Сундуков. — У него не получается, ему в Цюрих лететь, он уж чемодан собирает. Может, Тотоша…
— Из Тотоши такой же Лепорелло, как из меня Командор, — сказала Вера.
Сундуков перевел на нее серьезный взгляд.
— Ну а что, в тебе есть что-то такое… леденящее. Только будь ты Командором, Дон Жуан бы живым в самом начале не ушел. И это была бы самая короткая опера на свете. Но я вообще о другом хотел с вами поговорить. Я так думаю, мы переделаем начало первого акта. Дон Жуан там не будет прыгать с балкона, а культурненько выйдет через дверь.
На мгновение все онемели, только Ваня закашлялся, поперхнувшись чаем. Вера опомнилась первой и вежливо поинтересовалась:
— Ты не… того… не перегрелся на летнем солнышке? Чтобы Сёма не прыгал с балкона? Да это лучшее, что есть во всей сцене.
— Мы ведь это обсуждали уже, зачем по новой? — нахмурился Сёма.
— Верочка права, — сказал Ваня. — Непременно надо, чтобы кто-нибудь прыгал. Это бурная сцена, тут нужна динамика, драйв!
— Я тоже думаю… — начал Саша, но его слова потонули в общем потоке возмущения.
— Да погодите вы! Невозможно же работать, никто не слушает! — вдруг сказал Сундуков с интонацией, подозрительно напоминающей Великовского, и все снова оторопело замолчали. — Дайте договорить! Сёма прыгнет конечно. Чего бы ему не прыгнуть… Во-первых, это красиво. Просто он прыгнет не в начале первого акта, а во время увертюры.
— Точно! — обрадовался Ваня. — И прямо в зрительный зал! Ныряние со сцены, так это называется? Звучит увертюра, сначала проникнутая мрачным предчувствием, затем игривая и легкомысленная. Поднимается занавес. На авансцену выходит Сёма…
— Голый, — подсказал Саша.
— Ну разумеется, это само собой, — кивнул Ваня. — Значит, голый Сёма выходит и прыгает в зал! Я вот только не знаю… Во время увертюры публика еще не разогрета, они точно сообразят и подхватят его на руки? Может, пусть он лучше прыгает в конце, вместо того чтобы провалиться в геенну огненную? А толпа поднимет его на руках над головой! Это будет очень символично. Если на нем по недомыслию еще останутся какие-то предметы одежды, то толпа их сорвет.
— Ваня, — ласково сказал Сундуков. — Ваня, я тебя услышал. Я понял тебя. Я позволю дону Оттавио спеть голышом.
— А чего сразу дон Оттавио-то? Я не могу голым! У меня в контракте написано…
— Нет, дорогой, вот именно у тебя там ничего про это не написано. Вы ведь никогда не читаете то, что подписываете, вы выше этого. А я — натура скучная, приземленная и унылая. Бюрократ, начетчик. Я все читаю. Ничто не помешает благородному дону Оттавио спеть голым. Ты доволен?
По лицу Вани не было заметно, что он как-то уж особенно доволен, но во всяком случае он замолчал. Сундуков выдержал паузу.
— Я могу продолжать? Спасибо. Итак, увертюра. Севильская улочка. Лепорелло ждет хозяина под балконом — ну, вся та мизансцена, с которой обычно начинается первое действие, а у нас она будет в увертюре, и без слов. Ну, типичная такая, хрестоматийная, как это обычно выглядит. Дон Жуан появляется в окне, прыгает… Сёма, тут понадобится большая аккуратность и точность. Я на тебя рассчитываю.
— Я прыгнул не меньше ста раз, не беспокойся, я не свалюсь на голову Лепорелло.
— Нет-нет, надо именно чтобы ты свалился ему на голову.
— А я его не… травмирую?
— Травмируешь. В этом весь смысл! Господи, да какие же вы… Не понимаете? Лепорелло не терпится убежать поскорее, он нервничает и топчется под самым балконом. Дон Жуан, не ожидая этого, прыгает, сбивает его с ног, в окне появляется разъяренная женщина… или ее разъяренный муж, это мы еще подумаем… Дон Жуан вскакивает и торопится скрыться, Лепорелло подбирает свою шляпу, шляпу хозяина и что там еще у него было в руках… поднимается… и понимает, что не может идти.
— Потому что он сломал ногу, — закончила за Сундукова Вера.
— Ну, может, и не сломал… но типа того, да. Дон Жуан, который уже почти убежал, вынужден вернуться и, чертыхаясь, утащить его на себе. А когда начинается первый акт — там почти такая же мизансцена, Лепорелло поет свою арию, с опаской оглядывается на балкон и отходит подальше, припадая на одну ногу. Но Дон Жуан, помня, чем закончилось прошлое приключение, появляется из дверей. Ну и дальше как обычно. А Лепорелло хромает и все время ворчит и бухтит… и неизвестно еще, кто кому тут прислуживает и помогает.
— Гениально, — сказал Сёма.
— Неплохо, — сказала Вера. — Все умрут от умиления. Ваня, кажется, уже.
Но Ваня не был похож на умирающего, напротив, он оживился, полез к Сундукову обниматься и вдруг попросил, заглядывая ему в глаза:
— А можешь для Оттавио что-нибудь такое придумать, а?
— Ну есть пара идей… — сказал Сундуков застенчиво.
— Подождите, — прервал их Саша. — Давайте закончим с Лепорелло. Это все… это очень хорошо придумано, правда. Спасибо. Но там ведь еще столько всего происходит потом, не может же он все время хромать, всю дорогу.
— Почему это не может? Что ему помешает?
— Они ведь с Дон Жуаном там меняются одеждой и выдают себя друг за друга.
— И отлично! — Сундуков энергично закивал. — У Лепорелло особая примета — хромота. И Дон Жуан, прикинувшись им, будет старательно хромать — преувеличенно, комически, вызывая жалость и смех. И никто не заподозрит в нем того самого опасного негодяя, которого они ищут. И Мазетто в голову не придет, что этот несчастный хромоножка и есть тот самый Дон Жуан, и он не будет ждать подвоха и удара с его стороны. И тем сильнее будет эффект, когда бедный инвалид, усыпив его бдительность, вдруг сбросит с себя эту личину и отделает его как следует. У Сёмы хорошо получится, я уверен!
— У него-то получится. Но ведь и Лепорелло выдает себя за Дон Жуана, и вот тут ему хромать никак нельзя.
— А ему там никуда и не надо хромать. Он стоит под балконом Эльвиры и уговаривает ее спуститься. Дон Жуан стоит за его спиной, подсказывает ему слова и жестикулирует его руками, а Лепорелло неохотно подчиняется, как тряпичная кукла. И если он при этом еще не может нормально стоять и вынужден опираться на хозяина, то тем лучше. Пусть Дон Жуан как следует посуетится! А когда Эльвира спускается, ему и вовсе ничего не надо делать, только проговаривать свой текст, ее пыла хватит на двоих. Ее ведь и убеждать долго не пришлось, она мигом ему все простила. Она ослеплена любовью… и если приняла в темноте одного за другого, то, значит, совсем уже неспособна критически мыслить.
— Но потом их спугнут, и они должны убежать, — напомнил Саша.
Сундуков окинул его оценивающим взглядом. Саша поежился.
— Вообще она может тебя и на руках унести… Запросто! Хотя это перебор, да и Алиса не согласится. Но они ведь не буквально куда-то убегают. Они просто скрываются во внутреннем дворике — это всего несколько шагов, вам надо только скользнуть в приоткрытую калитку. Это ты сможешь?
— Смогу. Это нетрудно, да. Я в принципе даже могу совсем не хромать, только надолго меня не хватает. Обычно бывает наоборот: те, кому по роли положено хромать, помнят об этом первые минут десять, а потом забывают и начинают резво скакать по сцене. Риголетто там или Ричард Третий. Но если несколько шагов… это можно.
— Вот и хорошо. Так, знаешь, даже еще лучше получается. Я тут подумал… это ведь история не про наказанный разврат, а про дружбу. Про двух идиотов, которые нуждаются друг в друге, как бы они временами ни бухтели и ни бранились между собой. Внешне они друг перед другом играют роли слуги и хозяина, но на самом деле трудно сказать, кто о ком тут больше заботится. И хотя характер у Дон Жуана скверный, но к Лепорелло он по-своему привязан и готов с ним возиться, раз уж так получилось… А Лепорелло в свою очередь в конце выгораживает его перед Командором, юлит и лебезит, и пытается если не отменить, то хотя бы отсрочить неизбежную расплату Дон Жуана за грехи. Вот тот момент, когда он, перепуганный, ползает вокруг них на коленях, хватает хозяина за полы одежды и умоляет: согласись, ну согласись же, просто скажи да, ну хотя бы для виду…
— А Дон Жуан такой: нет! — подхватил Ваня. — И палящее дыхание преисподней развевает его локоны. И он успевает покрасоваться еще с полминутки, прежде чем упасть наземь и скорчиться в агонии… Люблю эту сцену! — Ваня мечтательно улыбнулся.
— Именно так, — согласился Сундуков. — И хор демонов…
— Ну хотя бы демоны-то будут голые?
— Посмотрим.
На репетицию их отправили в малый зал, где были установлены декорации к чужому спектаклю. Вместо стены дома с балконом над их головами возвышалась гигантская статуя лошади, вместо условных кулис по бокам торчали колючие кусты, а в центре стояла большая железная клетка. Выглядела она довольно неприятно.
— Для кого это? — спросил Саша.
— Не знаю, — Сёма пожал плечами. — Сейчас кто-то другой будет, но обычно в ней Ваня сидит.
— Это в каком спектакле?
— В «Тоске» главным образом. И в «Андре Шенье». Это уже прямо его дом родной. Но вообще ее для «Тоски» делали.
Саша потрогал холодные прутья.
— Какая-то она… слишком настоящая. Неуютно, должно быть.
— Она и есть настоящая. Первая была совсем хлипкая, надолго ее не хватило. Ваня, когда пел Каварадосси, увлекся, бросился на нее всем телом в порыве отчаяния... сломал и вывалился на сцену. Неловко вышло. Поэтому новую клетку сделали уже как следует, чтобы опять не случился конфуз.
— Безобразие! — сказал Сундуков. — Нам нужен балкон. Как мы будем отрабатывать прыжок с балкона без балкона?
— А давайте прыжок в следующий раз, а пока — сцену с донной Анной, — предложил Саша. — Ну, новый вариант, где никто не прыгает, а все выходят через дверь.
Сёма поднялся, подошел к лошади и встал у нее под брюхом, между передними и задними ногами.
— Вот это будет как бы дверь, — сказал он. — Отсюда и будем выходить.
— Мы не можем репетировать сцену с донной Анной без донны Анны, — насупился Сундуков.
— Так я позвоню Вере, — встрепенулся Саша. — Она ведь здесь. Сейчас подойдет.
И все уладилось наилучшим образом. Лепорелло исправно хромал и жаловался на своего беспутного сеньора, Сёма эффектно выныривал из-под лошадиного брюха, увлекая за собой Веру, которая отчаянно цеплялась за него, не то пытаясь удержать, не то отталкивая, и едва опять не порвала на нем одежду. Сундуков хмурился и бухтел, но в конце концов остался доволен.
— Завтра еще со Святославом поработаем, — сказал он. — Я тут подумал… мы кое-что упускаем. Смотрите, в самом начале Командор падает, сраженный рукой Дон Жуана, и в агонии еще успевает пропеть… ну, что он там поет. А в финале Командор является к своему убийце — и теперь Дон Жуан, пораженный его мертвящим прикосновением, падает на пол, скрючившись в предсмертной муке. Тут должна быть параллель, понимаете? Визуальная параллель. Перед лицом смерти люди теряют индивидуальность, и фигура умирающего Дон Жуана напоминает умирающего Командора. Это воплотившееся возмездие. Но только на этот раз не похоронный плач, как в сцене смерти Командора, а огненная буря. И победа человеческого духа над слабой плотью. У вас не возникает такого ощущения? Что его гибель в огне — это победа? И это уже романтико-героическая тема. То, чего еще нет на свете в тот год, когда Моцарт пишет свою оперу. Неведомое что-то, что спрятано пока еще во тьме, но зародится с нынешнего бала… Понимаете? И когда Сёма поет вот это вот свое:
Chi anima mi lacera?
Chi m'agita le viscere?
Che strazio, ohimè, che smania!
Che inferno, che terror!(1)
Саша смотрел на Сундукова во все глаза. Оказывается, у него у самого неплохой баритон. Недостаточный для оперной сцены, это понятно. Интересно, сожалел ли он когда-нибудь об этом или вполне доволен работой режиссера?
— Ладно, — Сундуков поднял руку, словно останавливая сам себя. — Это все завтра. На сегодня хватит. Отдыхайте, завтра у нас тяжелый день.
— Теперь все дни будут тяжелыми, — заметила Вера. — Вплоть до самой премьеры.
Сундуков промычал что-то невразумительное — не то согласился, не то возразил, коротко попрощался и ушел.
— Что это с ним? — опасливо спросил Саша. — Сам на себя не похож.
— Напротив, он становится все больше похож на себя прежнего, — сказал Сёма.
— И я даже знаю, чья это заслуга.
— Это Моцарт, — Сёма пожал плечами. — Есть у него такое свойство.
— Да, я в детстве читал в журнале «Наука и жизнь». Там писали, что коровы, которым включают Моцарта, дают больше молока, а комнатные цветы лучше растут.
— Что-то Тотоше этот ваш Моцарт не очень помогает, — сказала Вера. — Наверное, он только на коров действует и на герань.
— А Люшу сегодня по телевизору показывали, — попытался сменить тему Саша. — У меня в подъезде консьержка смотрела. Она там рассказывала, как правильно готовить икру из баклажанов. Люша то есть рассказывала, а консьержка записывала рецепт.
— И вот все у них так, — фыркнула Вера. — Моцарт вперемешку с баклажанами. Сама-то она еще ничего, природные данные есть. Но их ведь развивать надо, работать. А у нее в голове одни баклажаны да бездарный муженек, которого она, как кукушка, норовит подсунуть в чужое гнездо.
Саша прикусил губу, отвернулся, стараясь не засмеяться, и вопросительно глянул на Сёму — не пора ли?..
Но Сёма не смотрел на них. Он напряженно прислушивался к чему-то, наклонив голову вперед и уставившись в одну точку. Саша тоже прислушался. Кругом было тихо. Ни единого звука. Их окружала тупая ватная тишина. И в ней вдруг сухо и звонко, как болезненный пульс в висках, застучали странные неловкие шаги — где-то в коридоре, за приоткрытой дверью.
Сёма был уже на ногах, поднялась и Вера, а Саша, заторопившись, зацепился за ее стул и опрокинул его, преградив себе дорогу. Он почувствовал, как Вера вздрогнула, обернулся к ней — не задел ли нечаянно? Но Вера смотрела поверх его плеча, в сторону дверей.
Саша повернулся к дверям, ахнул и поскорее зажал рот рукой. Молчать, нельзя… Он не сможет помочь, только сделает хуже.
В дверях стоял Ваня. Стоять ему было тяжело, и он, наверное, упал бы, если б его не поддерживали цепкие руки того, кто был позади. Великовский! Или нет, он ведь совсем маленький, а этот высокий, иначе как бы он удержал Ваню… Но это он, точно он, разве можно перепутать… А у Вани кровавые язвы на лице и, кажется, под одеждой, и страшные красные полосы остаются там, где к нему прикасаются руки Великовского. И глаза закрыты… но он жив, он шевелится, конвульсивно хватает руками воздух и хрипло, с присвистом, дышит. Только ему больно шевелиться, при малейшем движении на белой рубашке расплываются новые кровавые пятна. Но это все можно исправить… Как тогда с Верой, ведь было уже такое… У Сёмы получится. Хорошо, что он здесь. Он сейчас все сделает.
— Нет-нет, — сказал Великовский и шагнул вперед, подталкивая Ваню перед собой. — Не надо ничего предпринимать. Сегодня я успел первым. Не надо суетиться, так всем будет легче. Особенно ему, — он кивнул на Ваню. — Меня вы в конечном счете не убьете, а его — да.
— Это глупо, — Сёма говорил тихо и мягко, едва шелестел, но каждое слово было слышно отчетливо. — Моя власть здесь сильнее.
— Вот как? Ну тогда почему бы вам не сделать то, о чем я попрошу, из чистой любезности? Раз уж вы все тут так круты и так сильны, может, просто окажете мне услугу?
— Какую?
Сёмин голос звучал знакомо, но непривычно. Так говорил человек в черном пальто по телефону. У него был особый тембр, они редко слышали его в обычные дни.
— Во-первых, помолчите. Я серьезно. Вот с этой самой секунды все молчат. Иначе он умрет при первом же звуке.
Сёма сделал неуловимое движение. Ваня дернулся и вскрикнул.
— Я же сказал, без фокусов! Просто делайте что я говорю. Саша, ты вроде тут самый разумный. Сделаешь, о чем я попрошу? Вот и молодец. Там на столе скотч. Заклей всем рот. Начни с себя. Очень хорошо. Не смотри так, ты делаешь это ради своего друга. Его надо обезопасить от ваших необдуманных действий. Осталось еще немного. Там же, где ты взял скотч, есть веревка… нет, не эта. Да, она. Теперь свяжи его. Да Сёму, кого же еще! Не так. Тише, Иван, это не я, скажи спасибо Саше, я ведь предупреждал, чтобы без фокусов… Хорошо. Так сойдет. Теперь иди в клетку. Да, прямо входи, смелее. Вера, ты тоже.
Дверь клетки захлопнулась за ними с лязгом, который ударил по ушам. Саша осторожно потрогал ее — не открывается! Что-то там заело или перекосило… она ведь не запирается, это ведь бутафория, а не настоящая клетка. Хотя сейчас она, похоже, превратилась для них в настоящую. Внутри было тесно. Вера осторожно пошевелилась рядом, положила руку ему на плечо, словно пытаясь безмолвно предостеречь от чего-то, и Саша вдруг осознал реальность того, что с ними происходит.
И все же это было очень похоже на сон. На неуклюже выстроенную мизансцену, участники которой еще не вжились в свои роли и чувствуют себя глупо. Это было бы даже забавно, если б не Ваня, его окровавленное лицо и свистящее дыхание. Все дело только в этом… Сёма справится. Он только ждет момента, когда Великовский отпустит Ваню хотя бы на миг, отойдет от него хотя бы на шаг, и тогда можно будет…
Нет, что-то тут не так. Зачем связывать Сёму? Зачем этот скотч? Для Сёмы это ничего не значит, ему ведь не нужен даже голос, чтобы… а они с Верой могут отлепить эту дрянь со своего лица в любой момент. В этом есть какая-то бессмысленность, какая-то… театральность. Их силы примерно равны, а здесь, в театре, перевес на стороне Сёмы. На что рассчитывает Великовский? Пока это все выглядит глупо. Действительно глупо. Если б только не Ваня…
— Ну что ж, хорошо, — Великовский кивнул. — Теперь переходим к делу. Да, скотч можете убрать, если вам мешает. Если кто-то захочет дать волю своим разрушительным наклонностям, я пойму.
Саша торопливо отодрал липкую ленту, Вера сделала то же. Пусть только Великовский отпустит Ваню на одно мгновение, этого будет достаточно. Пусть хотя бы встанет так, чтобы можно было прицелиться в него без риска задеть кого-то еще… Мысли прыгают, мелодии не идут на ум, но он соберется и все сделает. Сейчас. Нет, вот сейчас. Ох, Ваня, если б ты только мог хоть немного отстраниться от него…
— Отлично сработано, Иван, — сказал Великовский довольно и разжал свою страшную хватку. — А ты сомневался! Говорил, не поверят. Но с краской — это ты молодец, хорошо придумал. Сразу видно — артист… Ну чего смотрите? Это просто грим.
Да, это действительно была краска, и даже нанесенная весьма небрежно. Ваня провел рукавом по лицу — и перемазался еще больше, но начисто стер страшные кровавые волдыри. Это была видимость, обман… И не только это. Ваня дышал ровно, стоял на своих ногах уверенно и продолжал прикрывать собой Великовского, очевидно, уже сознательно и добровольно. Саша прижался лицом к прутьям, пытаясь разобрать выражение в его глазах — он ожидал увидеть там мутную пленку, как тогда у Святослава.
Но взгляд у Вани был ясным, острым и насмешливым. Он посмотрел на Сёму с брезгливым любопытством и слегка улыбнулся, будто предвкушая что-то забавное. Безразлично скользнул взглядом по Саше. И лишь слегка смутился, встретившись глазами с Верой.
1) Кто терзает мою душу?
Ко истязает мое тело?
Какая боль, какая мука!
Я горю в аду…
— Значит, не умеет петь? Позорит оперную сцену своим присутствием? Оскорбляет слух тонких ценителей искусства?
Глухой голос Великовского звучал торжественно и обвиняюще. Что он вообще несет? Никто из них никогда не говорил про Ваню ничего подобного. Это ложь… но ложь, видимо, для Вани убедительная. Уж кому как не Саше знать, как убедителен может быть их враг и как трудно устоять перед этим сокрушительным напором. Те же мысли явно возникли у Веры. Она осторожно пошевелилась и вдруг спросила вслух:
— Как ты его заставил?
Саша испуганно схватил ее за руку, но запрет на разговоры, очевидно, был уже снят, потому что ничего страшного не произошло. Великовский лишь пожал плечами:
— Я его не заставлял. Это плохо работает, я в прошлый раз уже понял. Я обучаемый и своих ошибок не повторяю. Мне нужен настоящий союзник, сильный и разумный. Поэтому я никого не заставляю. Я лишь убеждаю. Не удалось с одним, — он кивнул на Сашу, — удалось с другим. Ну что, удивлена? А я обещал, что сумею тебя удивить.
— И как же ты его убедил? — сухо поинтересовалась Вера.
Великовский начал что-то отвечать, но Саша не слушал. Вера отвлекает на себя внимание, чтобы они собрались с силами. Сама она ничего не сможет сделать, ее суперспособность не действует на Великовского и не остановит его ни на мгновение. Поэтому она занимает его пустой болтовней, пытаясь хотя бы так выиграть для них немного времени. Саша прикрыл глаза и постарался сосредоточиться, но мелодии разбегались, как мыши, стоило ему обратить на них мысленный взор, и он напрасно силился ухватить за хвост хотя бы одну. Нет, не получается. Только давящая тишина и тяжелый голос Великовского. Но так не должно быть… не в присутствии Сёмы. Почему он ничего не предпринимает? Почему не двигается? Смотрит прямо перед собой, но как будто ничего не видит.
От внезапной догадки, как от удара током, перед глазами заплясали искры и тело на мгновение стало непослушным. Только теперь Саша по-настоящему испугался. Сёма им не поможет. Он получил пробоину, через которую вытекают его жизненные силы. Он ведь объяснял, что это для него губительно, что предательство, для обычного человека просто болезненное, разрушает саму его суть… А Саша тогда лишь отмахнулся — разве это возможно? Никогда! Оказывается, возможно. Великовский конечно об этом знает, в этом и состоял его план, поэтому он явился сюда так нахально и ничего не боится.
Ладно. Теперь очередь за Сашей. Нанести ответный удар может теперь лишь он один. Пусть только Ваня отойдет в сторону. Потому что нельзя ведь… нет, невозможно, он не сможет причинить вред другу, даже сейчас. Или сможет? Он снова посмотрел на Сёму. Вера вдруг до боли стиснула его руку. Саша скосил на нее глаза. Вера чуть покачала головой. Я тоже этого не хочу, Верочка, подумал Саша. Я хочу только, чтобы ничего этого не было.
— ...не сумели оценить его подлинный талант. Не увидели его сути за привлекательной оболочкой…
Что он там еще болтает? Впрочем, какая разница, он может говорить что угодно, не надо прислушиваться. Слова падают, как удары молота, выколачивая из головы все остальное. И как только Вера находит силы отвечать, да еще так спокойно?
— Это неправда. Я всегда говорила, что Ваня очень талантлив. И хотя у него много поклонников, но даже они склонны недооценивать некоторые его способности.
— Вера, а ты бы лучше помолчала, а? — Ваня впервые подал голос. — Я знаю, что ты обо мне думаешь на самом деле. Хотя… кое в чем ты права. Меня всегда недооценивали.
— Только не я. Разве я не…
— Замолчи! Слишком много говоришь.
Напускное спокойствие слетело с Вани в один миг, и стало видно, что он возбужден и зол. Руки у него тряслись, он задрал губу в недоброй улыбке, оскалив зубы. Эта улыбка уродовала лицо, перемазанное красной краской, искажала его почти до неузнаваемости. Саша никогда не видел его таким, и даже вообразить не мог, что когда-нибудь увидит.
— Значит, не умею петь? Позорю оперу?
— Покажи им, — кивнул за его плечом Великовский. — Пора. Ну, давай!
Саша вырвал руку из цепких Вериных пальцев, энергично потер лицо ладонями и помотал головой. Не помогло. Он так и не вспомнил ни единой мелодии.
А вот Ване присутствие Великовского ничуть не мешало. Он улыбнулся еще шире, поднял руку, как старательный ученик на показательном выступлении, и запел — легко, блестяще, с видимым наслаждением, пробивая плотную тишину, наполняя ее переливчатым звоном.
Сердце красавиц
Склонно к измене
И к перемене,
Как ветер мая…
Отвратительная приторная ария, липнущая к зубам, глумливая и назойливая. Саша попытался зажать ладонями уши, но звук Ваниного голоса звучал в голове с той же силой. Саша опустил руки — и помимо пения услышал, как что-то зашевелилось и зашуршало в темном углу у него за спиной. Он резко оглянулся, одновременно с Верой, и они едва не стукнулись лбами.
Из бутафорских кустов медленно выехал рояль. Тот самый, под который они репетировали здесь всего лишь полчаса назад. Он двигался почти бесшумно, только чуть поскрипывал, и колючие ветки шелестели, когда он задевал их боками. Приглядевшись, Саша понял, в чем дело, — рояль скользил по воздуху. Поначалу он плыл совсем низко, в нескольких сантиметрах над полом, но по мере того как Ванин голос набирал силу, рояль поднимался все выше.
Можно браниться,
Можно сердиться
Но не влюбиться
Все же нельзя!
Ваня определенно усовершенствовал свои навыки: рояль летел красиво, плавно и уверенно. Но зачем?.. Что еще за цирк он тут устроил?
Если вам милая
Не изменила,
Значит, бесспорно,
Изменит скоро…
Голос лился сладкой патокой, в нем увязали мысли и побуждения. Рояль, покачиваясь, обогнул клетку и остановился.
— Недолет, — раздраженно сказал Великовский.
Ласки их любим мы,
Хотя они ложны…
Рояль двинулся дальше, проплыл над головой Сёмы и взмыл к самому потолку.
— Перелет! — сухо каркнул Великовский.
Жить невозможно
Без наслаждения!
Рояль попятился назад, чуть накренился… Да он же целится прямо в Сёму! Полтонны дерева и металла… Если только он рухнет вниз… Вера снова предостерегающе взяла его за руку, но Саша и сам замер, не дыша. Мысли лихорадочно проносились в голове. Что он может сделать? Оттолкнуть рояль, отшвырнуть его к стене и разломать на части? Да, но на это потребуются секунды. Драгоценные секунды, которых у него нет. Ваня успеет первым. Да он же и так сделает что задумал! Хуже не будет! Саша открыл рот, но пения не вышло, и он подавился собственным беззвучным криком, как это бывает в кошмарных снах.
Пусть же смеются,
Пусть увлекают…
Но изменя-а-а-а-а-а-а-ю…
Сам раньше я!
Рояль качнул полированными боками и чуть слышно скрипнул.
Сам раньше я!!
Ваня приложил руку к сердцу и успел самодовольно ухмыльнуться, набирая новую порцию воздуха в легкие.
Са-а-а-а-а-ам… раньше… я-а-а-а-а!!!
Он изящно опустился на одно колено и сделал рукой небрежный приветственный жест, словно благодаря своих оцепеневших слушателей. Рояль вздрогнул, а затем вдруг ринулся вперед, обдав их лица ветром, в одну секунду промчался через зал и с грохотом опустился на пол позади Вани, сбив с ног Великовского.
Они продолжали молчать, только Ваня, возившийся возле рояля, что-то бормотал по нос. Потом, спохватившись, подбежал к Сёме и вопросительно заглянул ему в лицо.
— Ты как? Сёма… ты меня слышишь? Его теперь связать или что?
— Развяжи, — глухо сказал Сёма.
— Что?
— Меня развяжи!
Оказывается, и Сёма может сердиться. Ваня вцепился было пальцами в узлы, кое-как навязанные Сашей, но веревки уже сами собой упали на пол. Саша успел только моргнуть — Сёма солнечным бликом промелькнул через зал к скособоченному роялю, под которым лежало бесчувственное тело Великовского.
Но Великовского там уже не было.
Сёма замер, прислушиваясь к прозрачной тишине, и плечи его устало поникли.
— Ушел, — сказал он без всякого выражения, отвернулся и стал осматривать изуродованный рояль.
— Извини… те, — Ваня неуверенно шагнул по направлению к роялю и тоже застыл с глупым и виноватым видом.
— А как бы нам отсюда выйти, а? — спросила Вера. — Надоело уже тут сидеть.
— Что? — Ваня словно только сейчас вспомнил о том, что они заперты в клетке. — Так откройте дверь.
— Не открывается, — сказал Саша.
— Там защелка есть, под перекладиной. Ее заедает иногда, дерни посильнее.
Саша дернул посильнее — и дверь неохотно отворилась, выпустив их на свободу. Даже дышать, кажется, стало легче. Да нет, и правда легче.
— И что это было? — спросила Вера.
Голос ее звучал тяжело и сумрачно, не намного лучше, чем у Великовского. Вопрос навис над Ваниной головой, как глыба льда, не знающая жалости.
— А?.. — Ваня обернулся к ним. — Это? Так ведь я же… ну то есть… Я думал, мы его поймаем.
— Вот как? То есть ты ради этого ломал тут комедию?
Ваня вздохнул. Исчезновение Великовского явно подействовало на него угнетающе, и его самоуверенность таяла на глазах.
— Ну я просто подумал, нам же надо его как-то изловить. Он вон какой скользкий. Надо его как-то зацепить и притащить сюда, а тут уж мы его все вместе… Ловля на живца, короче. Ну, я же еще в прошлый раз предлагал, а вы не согласились. Но я все равно решил попробовать. Только я думал, что Сёма что-нибудь сделает, а он не стал.
— Что сделаю? — спросил Сёма. — Чего ты от меня ожидал? Откуда я мог знать, что у тебя в голове, какой опять гениальный план в ней созрел? Ловля на живца, значит? И я в роли приманки?
Ваня попятился.
— Сёма, ты чего… Приманка — это был я. Он сам ко мне пришел, и я решил — а ну-ка соглашусь! Посмотрим, что дальше будет.
— Он тебя тоже в бар приглашал, да? — спросил Саша.
— Нет. Что значит «тоже»? Он разве кого-то приглашал в бар?
— Неважно. Рассказывай.
— Ну, он в инстаграме ко мне пришел. Фея Драже. Это ник у него там такой. Пришел, значит, сначала всякие гадости писал, а потом я ему ответил, и слово за слово… ну, я понял, что это он. И мне еще от Люши пришла ссылка на интервью, я у нее на следующий день спросил — а она говорит, что ничего не присылала. Это тоже был он. И я подумал — ах так, ну раз ты за мной сам бегаешь, то ладно, вот он я, давай посмотрим! И он мне потом еще всякое заливал в уши, про то, как меня никто не любит и я не настоящий тенор, и про то, что мне надо переходить на следующий уровень... ну, то есть к нему.
— А ты не поверил?
— Нет конечно! Я что, по-вашему, дурак? — обиделся Ваня.
Никто ему не ответил, только Вера многозначительно кашлянула.
— Разумеется, не поверил! Я же знаю все эти его штучки. Я вообще хотел сразу вам все рассказать. Но потом подумал, Сёма опять мне запретит. Скажет, что не надо делать глупости. Ладно, пусть я дурак… — внезапно согласился Ваня. — Но в прошлый-то раз хорошо ведь получилось! Ну, с машиной, которую мы поломали.
— Да уж. Вечно ты устроишь какую-нибудь самодеятельность, — Вера покачала головой, но видно было, что она больше не сердится. — Ну договаривай уже. Значит, ты начал с ним переписываться в инстаграме?
— Ну да. Сначала так. Потом мы с ним встретились… а, точно, это вроде был какой-то бар! Я только не помню… — Ваня озадаченно потряс головой. — То есть плохо помню. Ну в общем я подумал, возьму и соглашусь с тем, что он говорит — ну так, для вида. И буду как бы… ну…
— Двойной агент, — кивнул Саша.
— Ну как бы да, — Ваня смущенно усмехнулся. — И вы вот не одобряете, я вижу… А у меня ведь получилось! Он мне выболтал кое-что.
— И что же? — прищурилась Вера.
— Ну он про Сёму говорил. Что надо его… того… как это… развоплотить. А для этого сначала убить. Ну, прекратить земную жизнь, а потом уже все остальное. И мы с ним как бы придумали план, как это надо сделать. И я так понял, что с ним это тоже работает! Что если его убить… если я притворюсь, будто хочу убить Сёму, а сам убью его, то он исчезнет. Ну, не насовсем, на время хотя бы… хотя бы как в прошлый раз.
— Так что ж не убил? — вяло спросил Сёма.
— Не знаю. Трудно убить человека. Даже если он не человек. Я думал, ну что такого, я же всех спасу… Я даже раньше хотел это сделать, чтобы вас не впутывать. Но при нем не мог, когда мы одни и он на меня все время смотрит. А тут я ему предложил: а давай я спою, хотя ты этого не любишь, но мне иначе с Сёмой не справиться, так что ты мне не мешай… А про себя подумал: притворюсь, будто целюсь в Сёму, а ударю по нему самому.
— Господи, — сказала Вера. — И это человек, которого я однажды в гримерке спасала от таракана. Он сам его, видите ли, не мог тапком прихлопнуть. А вдруг, говорит, у него семья, дети. У таракана. А тут роялем хотел...
— Я думал, если я постараюсь, у меня получится, — сказал Ваня.
— Я уже тоже почти поверила, что у тебя получится. Ты был очень убедителен.
— Но не поверила?
— Нет. Ты очень хороший актер, хотя это мало кто замечает. Но меня тебе не обмануть.
Саша глубоко вздохнул. Вера, значит, не поверила. И Сёма не верил в Ванино предательство, а просто выжидал, не понимая, что тот задумал. Получается, Саша — единственный, кто поверил… почти поверил. Он вдруг вспомнил, как пытался уловить ускользающую мелодию и готовился направить ее в сторону Вани, вспомнил предостерегающую руку Веры на своем плече… Ох, что бы он натворил, если б только ему дали возможность! Горячая волна стыда начисто смыла остальные переживания. Но никто, кажется, этого не заметил. Во всяком случае не Ваня. Он сам выглядел удрученным и пристыженным.
— Сёма, слушай, ну не сердись, — попросил он наконец. — Я ведь просто… я просто хотел…
— Хотел себе тоже какую-нибудь красивую роль?
— Ну… да.
— Тенорам трудно быть на подпевках, — кивнула Вера. — Никому не интересно быть скучным глупым доном Оттавио. Ваня тоже хотел что-нибудь эффектное, чтобы вот это вот… тум-тум-турум-тум, бум! И кругом огонь и грохот, и ветерок из-за кулис треплет его кудри, и он падает на пол, терзаемый невидимыми демонами, страдающий и прекрасный.
— А ты и правда неплохо его знаешь, — Сёма наконец тоже улыбнулся. — Однако у нас еще одна проблема. Что делать с роялем? Кажется, мы непоправимо испортили благородный инструмент.
— М-да, нехорошо получилось. Жалко, — Вера ласково погладила рояль по блестящему боку. — Он мой ровесник.
— А я его помню, когда он был еще вот такусеньким пианинчиком… — Ваня ностальгически вздохнул. — Но не так уж все страшно, по-моему. Отреставрируют.
— А как мы объясним, что с ним случилось? — спросил Саша, тоже подходя к роялю и сочувственно разглядывая нанесенные ему травмы.
— Да подумаешь! — Ваня, убедившись, что на него никто особенно не злится, пришел в свое обычное беспечное расположение духа. — Мало ли что… тут вон сколько всего. Может, какая-нибудь декорация на него упала, а? Ну например… да вот хотя бы лошадь.
Он прищурился и оценивающе оглядел гигантскую статую.
— Лошадь не трожь, — быстро сказала Вера. — Это историческая лошадь, она еще всех нас переживет. Я ее помню еще вот таким лошаденочком... В виде макета, размером с хомячка. Ее три месяца делали. Руки прочь от лошади.
— Там пол неровный, — сказал Сёма. — Ну, где рояль стоял. Его плохо зафиксировали, он поехал...
— Точно! — подхватил Ваня. — Покатился по наклонной и врезался в клетку. А? Только надо тогда его передвинуть туда поближе.
— Вот и передвигай, — кивнула Вера. — Ты наломал дров… и роялей… тебе и двигать.
— Да я ж не против. Я передвину. Дверь только закройте, пока нас тут не застукали.
— Я себя чувствую соучастником преступления, — пробормотал Сёма, выглядывая в коридор и аккуратно затворяя дверь.
— Не бери на себя чужие грехи, — сказала Вера. — Пусть расплачивается тот, кто это устроил. Если что, запрем его в клетку. Пусть посидит там, подумает о своем поведении.
Третий — и последний в премьерном блоке — спектакль, как это обычно бывает, прошел удачнее всего. В первый вечер они все слишком сильно волновались. Саша на следующий день понял, что почти ничего не помнит, только мелькание разноцветных пятен перед глазами, спасительную музыку, которая подхватывала под локти и подсказывала каждый шаг, бесконечные выходы на поклоны и то, как он запутался в складках занавеса. Господи, да пройдет ли это у него когда-нибудь? Впрочем, нервничали в этот день все. На итоговых репетициях все шло подозрительно гладко и благополучно, а перед спектаклем начались обычные неприятности. Накануне премьеры выявилась недостача реквизита. Оркестр одурел от духоты и сурового графика и на генеральном прогоне творил черт-те что. Помреж, несмотря на жаркую погоду, свалился с жестокой простудой, и непонятно было, сможет ли он вести спектакль и где искать замену в случае чего. Одно было хорошо — Саша среди всех этих треволнений совершенно забыл о больной ноге, она ему не мешала, и хромал он уже просто по привычке, потому что приучил себя к этому на последних напряженных репетициях.
Наутро после первого представления он с большим интересом выслушал рассказ Полины о том, как все прошло.
— Реально никто не ожидал, что Сёма прямо на тебя упадет с балкона! Со мной рядом какая-то тетенька сидела, она прямо взвизгнула, ты не слышал? А Сёма, когда тебя тащил на себе, по-настоящему ругался? А Ваня! Мне, знаешь, впервые было жалко Оттавио. Ну он же не виноват, что он такой хороший! А еще так страшно было в конце первого действия, когда они сражаются на шпагах, и Дон Жуан его как бы пронзает, и тут затемнение… Если б я не знала, что Оттавио доживет до финала, я бы прямо испугалась. А за мной сидели какие-то дурочки, все хихикали и перешептывались, что Оттавио тайно влюблен в Дон Жуана. Я терпела, терпела — и не выдержала. В антракте повернулась к ним и говорю: «Ну как вам не стыдно! Вроде взрослые люди, понимающие, и такие глупости, да еще на весь зал… Ясно же, что в Дон Жуана тайно влюблен Лепорелло!»
— Хорошо, что Сундуков вас не слышал. Понимающих людей.
— Ой… — Полина на мгновение замолчала, запоздало испугавшись. — Нет, вроде не слышал, он далеко от нас сидел. Вообще он славный, я его по твоим рассказам совсем другим представляла. А кто Вере такие шикарные розы подарил, не знаешь? А Люша слова перепутала, да? Или почему они там засмеялись? И знаешь, по-моему, тебе больше всех хлопали! Ну, может, Сёме еще. И Вере. А девчонки, которые сзади сидели, тебе три раза «браво» кричали. Кажется, моя версия им понравилась!
Что ж, судя по рассказу Полины, все получилось действительно неплохо. Это приободрило Сашу, и второй спектакль дался ему легче. А третий наконец принес настоящее самозабвение и удовлетворение, и было страшно и весело все время, и Сёма был в хорошем настроении, ничего им не мешало, ничего их не ограничивало, и голос был послушным, и оркестр ловил каждый их вздох, и все кругом подчинялось им и жило вместе с ними. И к финалу он не отяжелел от усталости, напротив, был весь наполнен легкостью и светом и готов оторваться от земли. И за занавесом все они даже ничего не говорили друг другу и не поздравляли с успехом, а только смеялись, встречаясь взглядами. И зрители, покидая зал, тоже смеялись и переглядывались, и никто не смог бы внятно объяснить, что их так развеселило.
Приехав домой и съев праздничный ужин, приготовленный Полиной, Саша полез за телефоном, чтобы отключить будильник и проспать завтра до обеда… и обнаружил, что телефона нет. Он остался в гримерке на тумбочке, куда Саша положил его, отправляясь в душ после спектакля. Потом к нему кто-то поминутно стучал в дверь, его поздравляли, торопили, звали выпить, и про телефон с отключенным звонком он так и не вспомнил.
Они действительно проспали до обеда, потом ждали, пока привезут пиццу, потому что готовить этот самый обед никому не хотелось, потом Полина снова пошла спать, а Саша поехал в театр за своим телефоном. Никак он не расстанется с АВОтиЯ, даже на день, на первый за долгое время выходной. Но он не роптал, он был даже рад снова вернуться в знакомые стены, которые еще хранят отзвук их вчерашнего успеха. В общем-то ведь все уже кончилось. Все позади, и скоро ему собирать чемоданы и возвращаться в Париж. Если только… он не понадобится тут для другого дела.
Саша забрал телефон, который послушно дожидался его на тумбочке, проверил входящие — ну ничего такого важного, выпил кофе и медленно пошел к выходу.
Как хорошо, что он приехал! Как хорошо, что все это было! Никто не знает, что там его ждет дальше, но этого у него уже никто не отнимет, их спектакль и вчерашний вечер. Это все Полина. Если б она не настояла, он бы не поехал. И Ваня еще, да и вообще все они — участники этого заговора…
На его плечо опустилась тяжелая рука. Саша вздрогнул и обернулся.
— Привет! Как ты внезапно подкрался…
— Я не подкрадывался, — засмеялся Ваня, — это ты идешь и ничего не слышишь. Ты откуда тут вообще?
— Телефон вчера забыл, пришлось вот специально ехать. А ты чего? Ты же на дачу собирался?
— А я и собираюсь. Вот сейчас поеду. Мои все там уже загорают, я сейчас сразу к ним. Заехал только на минутку, там бумаги всякие оформить надо, а с этой премьерой все не до них было. Теперь вроде все, можно с чистой совестью в отпуск! Слушай, а давай к нам, а? Шашлыки и все такое. Поехали?
— Да нет, мы с Полиной…
— Так вместе с Полиной и приезжайте, места хватит.
— Она на какую-то выставку хотела, а выставка только до завтра работает. Мы сходим, а потом, может, и правда к вам.
— Заметано. Ты домой сейчас? Давай подброшу, мне как раз по пути.
Растянутые связки все-таки еще давали о себе знать, особенно после нагрузки последних дней, и Саша, поймав Ваню за рукав, увлек его к лифту. Лифт надолго завис на верхнем этаже — видимо, что-то грузили к вечернему спектаклю.
— Ладно, пошли пешком, — сказал Саша.
— Да подождем, никуда ведь не опаздываем.
Саша кивнул. Это правда, незачем спешить. Гонка окончена, можно расслабиться. Ваня, вопреки сказанному им самим, недовольно хмурился и барабанил пальцами по стене. Он совсем не выглядел расслабленным, несмотря на обычное с виду оживление.
— Я думал, может, Сёма сегодня тут, — вдруг сказал Ваня. — А его нет.
— Да он и не собирался вроде.
— Ну… да. Но я подумал, вдруг приедет. Мало ли.
— Так позвони, если он тебе нужен. — Саша замолчал, отгоняя пробудившуюся тревогу, которая, оказывается, никуда не делась и лишь ждала отмашки. — Случилось что-то?
— Да нет, это я так, — Ваня еще побарабанил пальцами, несколько раз нажал на кнопку вызова лифта и неохотно выговорил: — По-моему, он на меня сердится.
— С чего бы вдруг? — удивился Саша. — Ты опять что-нибудь натворил?
— Нет. Еще из-за прошлого раза. Ну, с роялем… Некрасиво получилось. Вляпался я. Думал, я самый хитрый, раскусил Великашу и переиграю его. А на самом деле это он мной играл. Мы ведь народ тщеславный, сам знаешь. И вот он на это упирал, а я думал, что не поддамся, и все-таки поддался. Он мне заливал, какой я необыкновенный и талантливый и как меня никто не ценит. Вот я и подумал — а я и вправду ведь такой, вот возьму и покажу всем, на что я способен. Ну вот и… показал.
— Ерунду говоришь. Ты, может, и поддался, да только совсем не с тем результатом, на который он рассчитывал. Главное, что все обошлось. Это, знаешь, как прививка. Чтобы в организме выработались антитела, и чтобы на тебя эта зараза больше не действовала.
— Да я знаю. Сам себе все время так говорю. Ладно, это пройдет, наверное.
— Пройдет, — заверил его Саша. — Слушай, пошли пешком, что-то они там надолго застряли.
На первый этаж они спустились благополучно, хотя на середине пути пришлось остановиться и отдохнуть. А вот на лестнице, которая вела на парковку, почему-то было темно, и Саша шел медленно, осторожно нащупывая ногой каждую ступеньку. Хватит с него травм, реальных и сценических.
— Полина говорит, очень эффектная вышла сцена, где тебя ранит Дон Жуан.
— Эх, могло быть еще эффектнее! — вздохнул Ваня в полумраке. — Только Сундуков не позволил.
— И правильно сделал! Если б еще немножко эффектнее, бедный Оттавио бы уже не встал. А ему, на минуточку, до финала надо дотянуть. И жениться потом. И быть примерным семьянином. И прожить долгую счастливую жизнь, которой он заслуживает.
— Тенорам редко выпадает долгая счастливая жизнь. У меня в этой роли всегда ощущение, что я что-то сделал не так. Вот уже и опера кончается, а я бодро расхаживаю по сцене, а не лежу в луже крови.
— Ничего, у тебя что дальше по плану? Каварадосси? Вертер? Туридду? Там все будет как всегда.
— И правда, — Ваня засмеялся. — Так, пришли. Осталось вспомнить, где я оставил машину… Ага, вон там. Дойдешь?
— Конечно. Я почти здоров.
— Трепещет, не находит слов, он счастлив, он почти здоров… — продекламировал Ваня с чувством. — Давно Ленского не пел. Надоел он мне ужасно, а теперь вот вдруг соскучился. Есть такие вещи, к которым хочется…
Он умолк на полуслове, остановился, и Саша чуть не наступил ему на пятку.
— Ну, договаривай, — сухо прозвучал где-то впереди них знакомый голос. — Есть вещи, к которым хочется возвращаться, да? Есть истории, которые должны быть окончены? Есть тенора, которые сами спешат навстречу своей гибели?
На капоте Ваниной машины сидел, несуразно свесив короткие ноги, Великовский.
Саша осторожно шагнул в сторону, чтобы Великовский оказался полностью в поле зрения.
— Эх, Ваня, Ваня… — Вот оно опять, давящая тишина, и слова гулко отдаются не только в ушах, а во всем теле. — Нехорошо обманывать старших.
— Это тебя, что ли? — Ваня опомнился от удивления мгновенно, словно ожидал чего-то подобного.
— Меня. А я ведь хотел тебе помочь.
— Да-да, прямо фея-крестная… Или нет, ты ведь у нас Фея Драже?
— Вот видите, как мало вы знали о добрых феях, — Великовский раздвинул губы в неприятной резиновой улыбке и извлек откуда-то из-за спины топор.
Ваня так и впился в топор взглядом. Хочет вырвать, догадался Саша. Хватит ли ему сил? Топор — это конечно не рояль… но рояль тогда смирно стоял в кустах, а рукоятку топора крепко сжимают цепкие пальцы Великовского.
— Нельзя играть в такие игры, Ваня, — продолжал Великовский. — Спички детям не игрушка. Ты согласился на мое предложение? А потом на попятный. А за свои слова ведь надо отвечать. И обман должен быть наказан. Как в этой вашей опере… всякого развратника настигнет суровая кара.
Саша не сводил с него глаз, и скорее почувствовал, чем увидел, как Ваня набрал в грудь воздуха. Ну конечно, присутствие Великовского ему не помеха! Он ведь в прошлый раз сумел запеть при нем… в отличие от Саши, который вновь абсолютно беспомощен.
Il était une fois à la cour d'Eisenach...
à la cour d'Eisenach!..
Un petit avorton qui se nommait Kleinzach!
Qui se nommait Kleinzach!
Молодец Ваня! Непонятно только, что именно он хочет сделать, но сам его голос… Великовский дрогнул лицом, подобрал под себя ноги и приподнялся.
Il était coiffé d'un colbac,
Et ses jambes, ses jambes faisient clic clac!
Clic clac! clic clac!
Voilà, voilà Kleinzach!(1)
Великовский поднял руку с топором и замахнулся. Ваня отпрянул, голос его дрогнул, но не оборвался.
Clic clac! clic clac!
Voilà, voilà…
Свет вокруг вдруг поблек, и конец фразы потонул в душераздирающем скрежете и визге. Саша слепо ухватился за что-то, пытаясь устоять на ногах, но пол раскачивался и уплывал из-под него. И он опять не увидел, что случилось, а лишь почувствовал глухой удар рядом — это Ваня упал на четвереньки и уже не смог подняться. Саша с трудом оторвался от столба, к которому прижимался спиной, и шагнул в его сторону. Ваня рванул на себе воротник, потом завалился набок, вытянул руки, словно пытаясь вцепиться в Сашин ботинок, уткнулся лицом с бетонный пол и завыл пронзительно, на одной ноте. Этот звук обжег уши, ослепительная ярость поднялась со дна души, накатила пылающей лавой — и не нашла выхода. Гнев перехватил горло, все расплывалось в красноватом тумане, кровь стучала в ушах. Он был заперт в непроницаемой оболочке, беспомощный, переполненный испепеляющим жаром, но способный лишь сжечь дотла самого себя.
Он вдруг больно ударился обо что-то, и боль на миг прояснила сознание. Он тоже лежит на полу, перед самыми глазами гладкая желтая полоса — разметка. Он начал поворачиваться, чтобы посмотреть… на что? или на кого? Чья это нога, что за звон в ушах — чей-то крик? Или это кричит он сам? Надо повернуться… или не надо, зачем? Лучше просто лежать, спрятать лицо, подтянуть колени к груди, зажмуриться и не шевелиться, пока все не кончится.
Пол дрогнул и накренился. Он открыл глаза и попробовал вдохнуть поглубже, борясь с приступом дурноты. Из-под машины выкатился какой-то мелкий предмет и легонько щелкнул его по носу. Пустой пластиковый стаканчик. Он держал такой в руках недавно. Ваня тоже держал его в руках. Они пили шампанское после спектакля… Сегодня? Вчера? Ваня поднимал руку со стаканом и что-то говорил. Произносил… тост. Да, тост. Там так и начинается.
Тост, друзья, я ваш принимаю,
Тореадор солдату друг и брат…
Мелодия нахлынула мгновенно, будто все время была тут, наготове, послушная, хорошо знакомая, запетая и все равно любимая и горячащая каждый раз заново.
В битвах солдаты жизни теряют.
Дразнит смерть тореадор,
И он — тот же солдат!
Он сумел подняться на одно колено, а затем и встать.
Бой быков — всегда для нас сраженье,
Когда на смерть зовет набат.
Коррида — битва, не представленье!
А рев толпы словно боя
Грозный раскат!
Великовский стоял перед ним… или это был уже кто-то другой? И он не стоял, а расползался, перетекал с места на место, пытаясь увернуться от Сашиного голоса. Но это было невозможно — голос заполнил собой пространство, достиг каждого уголка, и чем больше разливался вширь, тем больше набирал силы и красок.
Цирк затих. Тореро замер.
Бык неподвижен. Один из нас умрет…
Он чувствовал сопротивление, чувствовал встречную волну, но музыка, которая наполняла его, была сильнее, она была бесконечна и не боялась ничего.
Решает все одно мгновенье…
Уже песок багрян,
Густая кровь течет.
Вот оно, боя вдохновенье...
Наступил твой черед!
Свет залил все вокруг, веселое прозрачное пламя трепетало в воздухе, отогревая его, оживляя, проясняя взгляд, разгоняя кровь. А он повторял и повторял припев.
Великовского больше не было. Вообще. Саша знал это, он почувствовал момент, когда все закончилось. Перекрученное, судорожно сжавшееся пространство расправилось, слова снова обрели смысл, мир в глазах посветлел. И только тогда он умолк. Он даже не запыхался, не надо было переводить дух… Может быть, даже не надо было петь вслух, лишь вызвать в памяти мелодию. Да и правда, а пел ли он? И… точно ли он сумел все исправить?
Ваня дышал, но не отзывался на его слова, только в горле клокотало, будто он пытался что-то проглотить. Он смотрел не моргая, бессмысленно приоткрыв рот, из которого стекала струйка кровавой слюны, а потом замер и отяжелел. Так, нужен врач! Надо звонить в скорую. Стоп, нет, они не помогут, они даже не поймут, в чем дело. Сёма! Он их выручит, как в прошлый раз. Еще не поздно, не может быть поздно! Но его нет в театре, он вообще неизвестно где… Саша схватился за телефон, уронил его, подобрал и со второй попытки набрал номер. Нет связи. Слабый сигнал. Надо бежать наверх. Страшно оставить Ваню… он шевельнулся? Нет, это судорога. Саша поспешно подхватил его голову, чтобы не билась о бетонный пол.
За спиной у него громко хлопнула дверца машины. Саша вскочил на ноги, продолжая зачем-то держать телефон возле уха.
Из машины поодаль высунулась знакомая приземистая фигура. Тотоша! Бежит к нему, придерживаясь за столбы и другие машины, побелевшие губы прыгают и не слушаются.
— Тут связи вообще нет… Ты… в скорую звонишь? Надо наверх идти, тут никак. Или телефон повыше подними…
Саша вытянул руку вверх. Сигнала по-прежнему не было.
— Еще выше! Сейчас, дай я…
Тотоша тоже достал из кармана телефон, повертел головой и вдруг устремился к стене, где стояла оставленная рабочими стремянка.
— Нет. Черт. Ладно, сейчас…
Он неожиданно ловко перелез на высокий короб с огнетушителем у стены. Выше забираться было некуда, Тотоша уже почти задевал макушкой низкий потолок.
— Есть! Скорая — это как? Ноль три… или сто три…
— Нет! Стой, погоди. Звони Сёме. Я продиктую, набирай!
— Что? Зачем? Саш… ладно, ладно, я набираю! У меня он есть в контактах. Сейчас. Сейчас…
Ваня извивался, царапая одеревеневшими руками бетонный пол, ломая об него ногти.
— Алло? Алло! Сёма? Да, я… слушай, тут, короче…
— Пусть поет! — крикнул Саша.
— Что?.. Сёма, подожди…
— Пусть поет! Скажи, что нужна его помощь, пусть поет! Прямо в телефон!
— Саша говорит, чтобы ты пел, потому что нужна твоя помощь, потому что тут Ваня… Что? Он уже поет! Я громкую связь включу, да?
Тотоша, что-то бормоча, несколько раз ткнул пальцем в экран и вытянул руку с телефоном в их сторону. Но в этом не было нужды. Сёмин голос звучал не из телефона, он был у них в ушах. Сёма даже не пел, а словно читал заклинание.
Sois immobile, et vers la terre
Incline un genou suppliant.(2)
Саша вслушивался, пытаясь унять дрожь в руках, и не мог уже разобрать — его ли это руки трясутся или Ваня конвульсивно вздрагивает.
Demeure ainsi, mais regarde les cieux,
Demeure ainsi, mais regarde les cieux…(3)
Сёмин голос уговаривал, просил, умолял, проникал в душу, увлекал за собой. Он был полон тревоги и печали, он звучал виновато, но почему-то это успокаивало и возвращало все на свои места, и Ваня вдруг разжал сведенные судорогой пальцы, и закатившиеся зрачки вернулись на место.
Le moindre mouvement, le moindre mouvement...
Jemmy, Jemmy, songe à ta mère!
Elle nous attend tous les deux!(4)
Ваня глубоко вздохнул, закашлялся и с неожиданной силой рванулся из Сашиных рук.
— Тихо, тихо, — Саша поскорее ухватил его за плечо. — Нормально все… Ты как?
Ваня провел рукой по лицу, потряс головой, заметил Тотошу под потолком и замер, приоткрыв рот.
— Привет, — растерянно сказал Тотоша. И, спохватившись, поднес телефон к уху: — Сёма? У нас вроде нормально все… Саш, нормально же? Или ему дальше петь? Говорят, нормально! Отключиться можно, да? Я тогда слезу отсюда. Можно?
— Оказываю первую и последнюю помощь… по телефону, — сипло пробормотал Ваня. — А где?..
— Великовский? Не знаю. Но здесь его больше нет. Подевался куда-то.
— Это ты его?..
— Кажется, я.
Тотоша тяжело спрыгнул на пол, неуверенно приблизился к ним и остановился на безопасном расстоянии, вытягивая шею.
— Ну вы даете, — только и сказал он. — Вы как, нормально? А… что это было?
Саша беспомощно посмотрел на Ваню.
— Это… ну то есть, понимаешь, это как бы… — Ваня поморщился и снова надрывно закашлял. — А водички ни у кого нет, а?
— У меня в машине… сейчас! — заторопился Тотоша.
Ваня осушил бутылку в несколько больших глотков, щедро проливая часть живительной влаги себе на рубашку. Саша почувствовал, что и у него в горле пересохло.
— У меня еще есть, если надо, — сказал Тотоша, но не двинулся с места, а продолжал сверлить их вопросительным взглядом.
— Давай еще, — кивнул Ваня, утираясь рукавом.
— Сейчас. А вы, значит, тоже умеете голосом… ну, вот такое вот? Когда поете?
Ваня с Сашей переглянулись и не сразу нашлись с ответом.
— Что значит «тоже»? — аккуратно уточнил Саша. — Ты… с тобой когда-нибудь было такое? Ты замечал, как что-нибудь странное происходит, когда ты поешь?
— Нет, — Тотоша отчаянно замотал головой. — Нет, со мной ничего такого не было. Я просто… ну, у меня был один друг… в общем, я, кажется, знал одного такого. Такого же, как вы.
— Кто это был? — спросил Ваня вновь осипшим голосом.
Тотоша вдруг смутился.
— Да это давно было. И мне, наверное, показалось. Я просто вспомнил сейчас, когда вы тут вот это все…
— Расскажешь? — спросил Саша осторожно.
— Я… потом. Может, мне вообще это все показалось. Со мной бывает. Кому еще водички?
1) Жил-был при дворе в Айзенахе
Карлик по прозвищу Крошка Цахес,
Он носил меховую шапку,
А ноги его делали так: клик-клак!
Вот каков был Крошка Цахес! (Из оперы Ж. Оффенбаха «Сказки Гофмана»)
2) Стой неподвижно,
Преклонив колени, будто в молитве…
3) Стой так, но обрати взор к небу…
4) Постарайся не двигаться,
Джемми, Джемми, подумай о своей матери,
Она ждет, что мы оба вернемся живыми. (Из оперы Дж Россини «Вильгельм Телль»)
Перед самым театром зачем-то расковыряли кусок вполне сносной, на Сашин взгляд, дороги, и теперь в распахнутое окно доносился гул бульдозера и тарахтение гидравлического молота. Саша был единственным, кто не ворчал по этому поводу. Ему нравился этот звук, в нем было что-то мирное, обыденное, летнее. Он устроился на подоконнике в надежде, что его постесняются оттуда прогонять, чтобы закрыть окно.
— А я ждала чего-то такого, — сказала Вера. — Ясно было, что он от нас не отвяжется теперь. И что не простит Ване этот финт.
— И я ждал, — кивнул Сёма. — Следил за вами. И все равно чуть не опоздал. Ваня ведь собирался на дачу, а вместо этого приехал в театр.
— Ну извините, — Ваня развел руками. — Это бухгалтерия. Или, думаете, она тоже пляшет под Великашину дудку?
— Очень может быть, — согласилась Вера. — Меня часто эта мысль посещает. Я ведь рассказывала, что они мне в прошлом месяце устроили? В общем, для Всемуконца это самое подходящее место.
— А по-моему, самое подходящее для него место — инстаграм, — сказал Саша. — Я теперь туда ни ногой.
— Ну и зря! — укоризненно сказал Ваня. — Я как раз фото с премьеры выложил…
Он осекся, встретившись взглядом с Верой.
— В некотором смысле Саша, кстати, прав, — сказал Сёма. — Это я не к тому, что надо бояться инстаграма… Но на этот раз наш враг решил проникнуть именно туда. С зомбированием почтенной публики у него не получилось, и теперь он пошел по другому пути. Где быстрее всего распространяется хаос? В информационной сфере. Это всех задевает, там легко транслировать панику, злость, отчаяние. Сеять кругом вражду и неразбериху, внушать страх перед будущим и неуверенность в себе, провоцировать болезненные всплески разрушительной энергии, ожидание неминуемого конца, потому что ничего нельзя исправить и вообще ничего нельзя сделать. Он находил слабые места у каждого и бил именно туда. Его следы были всюду, он оставлял их во многих местах одновременно, но при этом был неуловим… И все же в конце концов он выдал себя сам. А справился с ним в итоге Саша.
— Именно справился? — недоверчиво спросил Саша. — Я не очень понял, что произошло. Я только почувствовал, что его не стало.
— Ты правильно почувствовал. Тебе удалось вытолкнуть его за пределы видимого мира. Это самое большее, что можно с ним сделать, окончательно уничтожить его невозможно. Лишь свести к минимуму тот вред, который он способен нанести.
— Значит, он вернется, — вздохнул Ваня.
— Да. И я не знаю когда. Может быть, совсем скоро. Может быть, через много лет.
— А ты это почувствуешь?
— Не только я. Любой из вас почувствует. В первую очередь Саша.
— Почему именно я?
— Ты смог с ним справиться. Ты расширил поле своих возможностей.
— Хм, — Саша неловко усмехнулся. — Наверное, это хорошо, да? Но я что-то ничего такого не ощущаю… никаких новых возможностей.
— Потом почувствуешь. Иногда мы растем быстрее, чем можем это осознать. И это была… как это Ваня называет? Прививка? Да, это довольно точно. То, с чем вы справились, уже не имеет над вами прежней силы.
Саша искоса глянул на Ваню и Веру. С чем справлялись они? С ним-то все понятно, а вот какие у них могут быть слабые места? Они такие успешные, любимые, состоявшиеся, во всех отношениях благополучные…
— Слушайте, ну а что с Тотошей? — спросил вдруг Ваня. — Он там, на парковке, сказал, будто тоже знал какого-то… супергероя. С суперспособностью.
— Врет, — пожала плечами Вера. — Чтобы произвести впечатление.
— Нет, не врет, — улыбнулся Саша. — Вспомни, как мало он удивился тогда, на крыше, когда ты его спасла. Он действительно видел что-то такое и раньше.
— Ты и про Сашу не поверила, когда Сёма сказал, что он тоже супергерой и должен присоединиться к нам, — засмеялся Ваня.
— Саша уже тогда более-менее умел петь, — отрезала Вера. — В отличие от. Суперспособность Тотоши — удачно жениться, вот что я вам скажу. Вот это у него хорошо получается, тут мы ему в подметки не годимся.
Саша, не удержавшись, прыснул. Вера обратила на него пронзительный взгляд, подняла брови и хотела что-то сказать, но не успела.
В дверь постучали.
Они переглянулись. Комнату за портьерой могли обнаружить только посвященные. Только те, кому Сёма позволил ее увидеть.
— Да-да, — беспечно отозвался Сёма. — Входите, открыто!
Дверь уверенно распахнулась, и на пороге появилась Люша, яркая и нарядная, словно райская птица, в цветастом платье и шляпке в виде тюрбана.
В воцарившейся тишине было слышно, как Вера со стуком уронила на стол очки.
— Что это? — спросила Вера. — Это… зачем?
— Позвольте вам представить, — сказал Сёма, делая рукой приглашающий жест. — Люша, новичок в нашей суперкоманде. Она тоже кое-что умеет… ну да она расскажет сама. Мы ведь так обычно делаем, да? Не станем отступать от традиций.
— Ой, — сказал Ваня. — Ну ничего себе! То есть… Люш, да заходи, чего стоишь! Мы просто не ожидали, это Сёма нам устроил сюрприз!
— Я и сам не ожидал. Обнаружил вот только недавно, — пояснил Сёма. — У разных людей дар проявляется по-разному, и я могу его почувствовать, только когда он достаточно окрепнет. К тому же у нас тут было опасно, я не хотел втягивать в это нового человека. Всемуконец ведь тоже ничего не знал о Люше, и незачем было раскрывать ему эту тайну. Я, правда, Саше сказал. Так получилось. Но больше никто не знал.
— Да ты заходи! — повторил Ваня ободряюще. — Через порог не разговаривают.
Люша оглянулась через плечо и шагнула в комнату. Вслед за ней в дверях показался Тотоша.
— Он тоже тут побудет, ладно? — сказала Люша. — Он будет тихо сидеть.
— А почему вдвоем? — Вера перевела взгляд на Тотошу и уставилась на него так, будто видит впервые.
— А что, нельзя? — удивилась Люша.
— Он тоже супергерой?
— Нет, — сказала Люша. — Но он все равно уже все знает. И вообще, у нас в семье нет секретов друг от друга!
— Ну а правда, Тотоша ведь действительно уже все знает, и с нами там в паркинге был, — затараторил Ваня, не давая Вере опомниться. — Это он придумал, как Сёме позвонить! Если б не он, не знаю, чем бы для меня все кончилось.
Это был серьезный довод в пользу Тотоши, и Вера на мгновение растерялась, но быстро нашла контраргумент.
— У нас стульев на всех не хватит!
— Ничего, я так постою, — сказал Тотоша.
— Верочка, а это ведь твоя сумка там на стуле? — спросила Люша. — Если ты ее уберешь, то как раз всем всего хватит.
Саша отвернулся к окну, подставляя лицо прохладному ветерку и надеясь, что его тихий смех не слышно за отдаленным рокотом бульдозера. Тут прямо как с «Дон Жуаном». Почему-то легко и светло на душе, и невозможно удержаться от смеха, хотя трудно объяснить, что именно тебя так развеселило.
 |
|
|
Эффектные, эффектные, Ваня, успокойся!)))
Смысл действительно изменён, этого в итальянской версии не было)) Значит, не зря он ее выбрал... Противная ария, но вся партия герцога, если она правильно исполнена, такой и должна быть;) Чаще всего так и есть, чистейшей воды отсебятина в переводах... Ну, рифма нужна, а так чтобы она ещё по смыслу подходила... Это уж слишком сложно! Я предпочитаю сноски, но я одна такая, наверное))) Все же удобство никто не отменял ;) Голая ёлка :((( Это... уже прям постперепостмодернизм, новый жанр О.о Голые танцовщики ладно, не в первый раз сталкиваемся, но голые ёлки... :(( Щелкунчик Боурна не удался, я тоже считаю, жаль :( А вот Спящая красавица с вампирами моментами оригинальная и готичная! Только ничего радикально нового он ею не сказал, но посмотреть можно)) Жаль, что крайне удачного Дориана Грея Боурна не записали, но что поделаешь :(( Очень ждём! Жаль, что уже почти окончание*-* 2 |
|
 |
Belkinaавтор
|
|
Madame de Monsoreau
Чтобы в переводе и смысл, и рифма - такого не бывает! Не с операми во всяком случае. :)) Я вот заглянула в русское либретто ДЖ. И прямо в первой же сцене, где он вырывается из цепких рук донны Анны, она в оригинале кричит ему вслед: "Негодяй!" А он ей: "Дура!" А в русской версии она ему: "Вы бесчестный!" А он ей: "Вы прелестны!" Нет, это по-своему даже мило. :) Но в оригинале все же смысл другой. И такого вот там - в каждой строчке почти. Зато у нас в Стасике русские субтитры веселые. %) Донжуанчик... (с) Вот "Спящую красавицу" я как раз не смотрела. Из "Дориана Грея" видела отрывки, там интересно, жаль, что не записали... Но лебеди в пушистых штанах все же лучшие! :) Montpensier Ненавиздь - да, у нас этого гуталину просто завались! (с) К счастью, помимо него есть и еще кое-что, даже в творческой среде. :) 2 |
|
|
|
|
Так в том весь и смысл, что здесь нужны "Негодяи" и "Дуры", а не ми-ми-ми)) Но это по-своему мило, согласны*-*
А что ещё за перлы в Стасике дают?))) Спящая красавица у нас тоже есть)) 1 |
|
|
Belkinaавтор
|
|
Madame de Monsoreau
Перлов навскидку не припомню, хотя было что-то еще, если вспомню - расскажу. Или использую к тексте... то есть все равно расскажу. :)) Ой, а можно нам Красавицу? Раз уж Дориана Грея не дают... *-* 1 |
|
|
|
|
Поищем ее)))
1 |
|
 |
|
|
Да, не тот стал демон хаоса, совсем не тот... Попробовал я себе представить Воланда с топором. Или Мелькора. Или хотя бы Мефистофеля. Не получается никак. А вот Великаша получается. Как и называть его именно так - пренебрежительно Великашей, не Великовским, даже не Всемуконцом. Эх, мельчали бы так и в нашей жизни все эти силы хаоса! И все-таки оптимизма у меня прибавилось :)
Большое спасибо! 3 |
|
 |
Montpensier
|
|
П_Пашкевич
Феечка с топором это отсылка к Лебединому в постановке Метью Борна))) Так тчо Великаша не мельчает, а продвинутый))) Belkina Это замечательно! Невероятно душевно! Оставляет очень светлое ощущение, помогает верить в лучшее и бороться с собственными демонами. Для меня это рассказ о творчестве, о правильном поведении в интернете, да))) Ну и о дружбе, конечно. А финальный твист просто блеск))) Ну конечно, котики все время ходят парой) И даже на супергеройские задания? Я надеюсь, вы нас порадуете продолжением этой замечательной истории) Теперь, когда в команде появились такие угарные новенькие персонажи, Великаше просто жизненно необходим свой прихвостень, я считаю) У Семы их вон уже сколько, а он адын-адын савсэм адын))) 1 |
|
|
Belkinaавтор
|
|
П_Пашкевич
Великаша, вращаясь в артистической среде, заразился пристрастием к дешевым трюкам и спецэффектам. :) А чтобы творить всякие безобразия, ему не обязательно принимать величественный вид, мелкие гадости тоже отлично работают на конечную цель. И все-таки у него опять не вышло, и топор не помог. Спасибо, что читали и комментировали! Оптимизм - это очень хорошо. :) 3 |
|
|
|
|
Аааааааа, прекрасный и достойный конец замечательной истории! Или же... Не конец? Да? *-* Очень хочется надеяться, что полюбившиеся герои вернутся! Интересно, за какую оперу они взялись бы в следующий раз?)))
Уф, я так и знала, что Великаша так не оставит Ванино оскорбление лучших чувств сил хаоса!)) К счастью, он был не один и Саша успешно его развоплотил... На некоторое время)) Для мсти нужно собраться с силами! Даже Тотоша пригодился! Ну, только так, как Тотоша умеет пригождаться ;) Вера как всегда в яблочко! А какой вотэтоповорот в конце!)) Хотя от Люши такого скорее можно ожидать, чем от Тотоши, даже Вера признала за ней "природные данные"))) А это ох как многого стоит! Полина в одном не права: кое-кто влюблен не тайно, а явно!))) Хотя, возможно, в постановке Сундукова это более субтильно? Спасибо вам ещё раз за море удовольствия, смех и слезы и смех сквозь слезы!)) "Спящая красавица" найдена, скоро будем на связи;) 2 |
|
|
Belkinaавтор
|
|
Montpensier
Показать полностью
Спасибо! :) Ударим флюидами гармонии по демонам и вражеским голосам в голове! Да, котики - попугаи-неразлучники, в жизни, на сцене и на супергеройских заданиях. Хотя бедному Тотоше, наверное, придется нелегко. И Вере будет нелегко смириться с таким положением дел... Но деваться некуда. Продолжение в принципе запланировано. *гордо* У меня уже написаны к нему пролог и эпилог. Осталось дописать в середину чего-нибудь на 200 Кб - и готово! %) Великаша тоже считает, что это ужасно несправедливо! Когда одному все, а другому - ни единого прихвостня, даже самого завалящего. :( Это как-то неправильно. С этим надо что-то делать! Добавлено 02.06.2019 - 10:36: Madame de Monsoreau Ох, еще множество прекрасных опер не охвачено, глаза разбегаются... Но, как это обычно бывает, если присмотреться внимательней, то оказывается, что выбор не так уж богат. Нам ведь нужно справедливое распределение ролей, чтобы у баса-баритона-тенора-сопрано была возможность блеснуть. А теперь, когда в команде две сопраны... это само по себе хуже, чем два тенора-первача на одной площадке... И поди найти такую оперу, которая всех устроит! "Но-но! - сказал Сундуков. - Полегче на поворотах! Не надо мне тут вот этого вот... про тайные влюбленности... Я кому говорю? Меня кто-нибудь слышит? Вы что творите?.." Ура, будем ждать "Красавицу", спасибо! И вообще за все спасибо! :) 3 |
|
|
|
|
Не за что!))
Антиной наш все же с трудом выходит из своего консерваторского болота ;)) Но ничего, ему вправят... мозги)) Даа, сложнее всего найти комбинацию, где бы и басу досталась достойная роль *-* Хотя Верди басов любил - и в Фальстафе ролей на всех хватает! Кажется... Вообще действительно, или тенору негде разгуляться, или басу)) А они нам все нужны!)) Кармен ещё? С сопраной в главной роли? Тогда вроде все при деле)) Или Фауст, но тогда одна сопрана не при деле)) Зато Саша может показать свой злодейский потенциал!) 2 |
|
|
Belkinaавтор
|
|
Madame de Monsoreau
Верди - да, у него с басами все в порядке. И вообще он... правильно все понимал. :) Ну и ДЖ для басов (и баритональных басиков) - праздник, майский день, именины сердца! (с) "Фальстаф" - по раскладке голосов отлично подходит. Но... это опять Верди, не хотелось бы повторяться. И в музыкальном отношении хочется, чтобы был прямо хит и шлягер, как ДК или ДЖ. А "Фальстаф", при всех его достоинствах, в этот список не входит. Вот "Кармен" - хит на все времена, что и говорить. Но там, по сути, одна только роль для низкого мужского голоса - Эскамильо, баритон/бас-баритон. И один остается не при делах, потому что Цунига - ну... нечего там особенно петь и играть. И "Фауст" - там с мужскими голосами порядок, но сопрановая партия - только Маргарита. И вот поди собери этот пазл! %) Но я все равно соберу. Ну, постараюсь. 2 |
|
|
|
|
Belkina
Вот! Есть Богема! Хотя Верин голос, пожалуй, для Мими тяжеловат, она же у нас драмсопрана)) А что с Волшебной флейтой?)) Для всех найдется местечко, и тема благодатная для сил хаоса и гармонии!) Добавлено 02.06.2019 - 12:14: Но Флейта - это опять Моцарт, верно... 2 |
|
|
Belkinaавтор
|
|
Madame de Monsoreau
Эх, «Флейта» прекрасна во всех отношениях, но да, опять Моцарт. О, а вот «Богема» - вариант! И Пуччини - третий оперный монстр наряду с Верди и Моцартом. :) Подумаем... Драмсопраны, они как недобаритоны или баритональные басики, есть простор для маневра. :) Уж если герр К. поет себе спокойно Карлоса, а Доминго - Родриго (не могу отделаться от мысли - как бы они звучали в дуэте? вот где разрыв шаблона-то!)... Совершенно не вижу, почему бы Верочке не спеть то, что она захочет. %) 2 |
|
|
Montpensier
|
|
Madame de Monsoreau
Belkina Я знала! Знала что вы вдвоем смогете%)) 2 |
|
|
|
|
Belkina
Да, Доминго в роли Родриго... Это что-то особенное... Скорее ему пристала роль дедушки Родриго, а не внука)) Но имя до сих пор действует магически на оперную публику, поэтому его исправно везде берут в баритоны) К счастью, герр К. с ним не пел Карлоса, насколько мне известно)) Добавлено 02.06.2019 - 12:48: Хотя, раз Верочка пела Маргариту, возможно, что сопрана она все же лирическая)) Или достаточно лирическая ;) 2 |
|
 |
|
|
Начал читать продолжение, дошел пока до пятой главы. Читается всё так же хорошо, но показалось, что действие стало более легким. Менее серьезным. Посмотрим, что дальше будет...
1 |
|
|
Belkinaавтор
|
|
WMR
О, вы уже столько прочитали? :) Очень интересно, как вам покажется история дальше и какое в итоге сложится впечатление. 1 |
|
|
|
|
Belkina
Я дочитал. Вчера. Это было очень круто! Ничем не хуже первой части. Как я уже писал, начало мне показалось несколько легким, но где-то с середины история набрала очень сильный ход. Показалось, что кульминация здесь вышла даже сильнее, чем в первой части. Вообще порадовало, что история развивается. Старые персонажи продолжают раскрываться (особенно Вера порадовала), появились новые интересные "действующие лица". Особенно Сундуков заинтересовал. Так ли он прост? Ещё моменты с соцсетями порадовали) В общем, мне всё нравится. Берусь за третью часть :) 1 |
|
|
Belkinaавтор
|
|
WMR
Спасибо! Очень рада, что нравится, и отдельно рада, что впечатление оказалось примерно таким, на какое я рассчитывала. Мне тоже кажется, что эта часть серьезнее. Я начала писать эту историю в формате развернутой шутки, но в ней вдруг обнаружилось вполне драматическое содержание. "Клянусь вам, это была шутка! - Этим нечего шутить!" (с) Хм, внезапно процитировалась "Пиковая дама", ну да она имеет к опере самое прямое отношение. :)) А Сундуков, конечно, в некотором смысле непрост... как почти любой человек, если приглядеться к нему внимательнее. Спасибо за отзыв! Пойду читать остальные ваши комментарии, очень интересно. :) 1 |
|
|
↓ Содержание ↓
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу
