Профессионал (джен)

«Я, блять, так скажу, — авторитетно, без обиняков сообщает Мёрдок, сплюнув из зубов кольцо от банки холодного пива, и взваливает на стол ноги в ботинках, — если в дом припёрлась чёрная кошка, то она припрёт с собой счастье».

Нуддл брынчит соло на старенькой гитаре, забившись в закуток толком не обжитой студии. Говорят, здесь раньше снимали второсортные фильмы ужасов — оттого и столько коробок и ненужного хлама, на которых удобно сидеть, есть или спать; располагайся где душа пожелает, хоть жить переезжай, — вот и сидит Нуддл на ящике, бурчит под нос, болтает ногой, злится на севшую струну.

Сцепив за спиной пальцы, Туди мнётся и пялится на это где-то с полминуты, а потом интеллигентно покашливает:

— Кхм. Пс-с-с!

Девочка тут же срывает аккорд, хлопнув ладонью по звенящим струнам, обнимает инструмент и настороженно зыркает из-за грифа — тем самым взглядом, какой бывает у дикого зверька.

— Да?

— Пошли, покажу тебе кошку.

— Кошку?

Эх, Мёрдок-Мёрдок, притащил ещё одну головную боль — малолетку-иностранку без документов, лохматую, мелкую, то ли десять лет, то ли побольше — бес её разберёт; даже по-английски толком не болтает, слова не вытянуть, — и вечно сторонится, смотрит искоса.

К Расселу Нуддл легко привыкла — почти что сразу, кажется: попробуй не привыкни к гостеприимным тихим Хоббсам, когда тебя приютили, отмыли и вкусно кормят. За Мёрдоком — ходит, не отстаёт, иной раз болтает по-своему, но больше слушает или хохочет, даже толком не понимая фразы — достаточно, чтобы бас-гитарист на свой манер отшутился и мерзко заржал, — и старательно, очень громко повторяет за ним непотребные слова; Мёрдок матерится и пытается зажимать ей уши, но толку от этого мало.

Рассел учит девчонку хорошему, Мёрдок — плохому, и Туди чувствует себя лишним. Даже обида разбирает — совсем чуть-чуть, самую малость. Он-то, тихоня, щербина во рту, чем дурен? Волосами крашеными?

— Ко-шка, — протяжно поясняет Туди, фальшиво мяукнув и изобразив пальцами уши. — Пошли.

Нуддл хмурит брови, кусает короткий ноготь и решительно мотает головой.

— Не-е.

— Кошка! — Туди, не намереваясь отступать, тут же садится на корточки, упрямо тыча под нос Нуддл четыре растопыренных пальца на одной руке и один — на другой. — Кошка и её маленькие дети. Хочешь посмотреть?

— Ко-то-ребёнок?

Туди смеётся.

— Да. Котодети.

— О'кей, — с неисчерпаемым скепсисом кивает Нуддл, откладывает гитару и, спрыгнув с ящика, идёт по пятам; долговязому Туди приходится сбавить шаг.

Половина электропроводки на киностудии «Конг» оборвана — то ли после банкротства, то ли при прежних хозяевах, — и пока что каждый поход на этаж выше превращается в шоу про выживание; Туди с каждой репетицией всё яснее (хотя, пожалуй, это было понятно ещё на второй день, когда лестница на чердак решила хрустнуть посередине) осознаёт, почему съём этого сарая обходится так дёшево.

— Тс-с! — Подкрутив железнодорожный фонарик, Туди светит в угол подсобки — туда, где слышно утробное мурчание. — Смотри!

— Кошка, — впервые улыбается Нуддл и, сев на корточки, жадно заглядывает в коробку.

Пухлощёкая чёрная кошка невнятной породы щурит на свет совиные глаза, тут же обрывает мурчание и принюхивается, но не рычит, не шипит и в целом не возмущается.

— Дети, — осторожно повторяет Нуддл, показывая пальцем: на клетчатом полотенце возле кошки пищат, мявкают и возятся несколько таких же чёрных котят. — Раз, два, три, пять.

— Четыре. Сначала четыре, потом пять.

— Они наши?

— Не знаю. Может, и наши. Пришла в студию, как только мы переехали, и…

Нуддл кивает, вряд ли вслушиваясь, бережно гладит кошку-мать по голове — та, успокоившись, вновь мурлычет, — и неотрывно смотрит, как один из котят — толстый, смешной и уже лопоухий, мутный левый глаз толком не открылся, самый бойкий из всех, — пытается отпихнуть другого, а тот пискливо возмущается.

Фонарь пару раз мигает, но не гаснет; помолчав, Туди тоже садится на корточки.

— Мэдс говорит, чёрная кошка приносит счастье. Видать, нам теперь привалит куча счастья, да?

Котёнок-задира зевает, обнажая беззубые дёсны.