Случай в Лондоне (джен)

С разбитым стеклом на осколки разлетелась и тишина. Истошный вопль подействовал не хуже пощечины. Он замирает у двери. Вопрос «бежать или остаться» решается за секунды и дверь распахивается от удара ногой. В два шага пересекается темный коридор.

Небольшая комната встречает его в заплатах полинявших обоев. Хромая покосившаяся мебель из разных эпох, жмется к стенам, словно уступает дорогу. Вздувшийся паркет жалобно трещит под ногами. Ровно по центру внимание привлекают три подушки и фонарь, подвесной старинный с теплым желтоватым огоньком, танцующим за мутным стеклом. Он ярче крошечных серебристых блесток на блеклом лондонском небе за зияющим провалом выбитого окна.

— Энрико.

Знакомый голос заставляет вздрогнуть и вновь усомниться в реальности происходящего. Он резко оборачивается и замечает неприметную дверь рядом с коридором.

— Хейнкель?

— Констатируешь очевидное. Не похоже на тебя.

— Почему ты здесь? Из-за Пия или…

— Отец Андерсон беспокоится о тебе.

— И его беспокойство привело тебя в Лондон, а чувство товарищества — в этот дом сегодняшней ночью?

— Что-то вроде того. С тобой все в порядке?

— Абсолютно. Что происходит?

— Энергетический вампир охотился. Неудачно.

— Твою охоту тоже удачной не назовешь, — кивок в сторону разбитого окна.

— Н-да, верткая оказалась тварь. Намучаемся мы теперь с ней.

— Как вампир выглядел?

— Как пятнадцатилетний подросток. Лицо не опишу, девчонка успела прикрыться одной из подушек.

— Девчонка?

— Ага. Удивлен?

— Честно признаться, я вообще не ожидал больше увидеть этих тварей. Что собираешься дальше делать? Какие-нибудь сведения у тебя есть?

— Есть вот это, — Хайнкель протягивает ему кулон округлой формы. — Открой.

Несколько секунд он возится с крошечным замком. Наконец, крышка откидывается вверх, открывая выгравированное изображение свастики и нескольких рун.

— Что это?

— Наша единственная зацепка. Вампирша обронила.

— Она как-то связана с фашистами? Может, стоит присмотреться к местным бритоголовым молодчикам?

— Не думаю. И знаешь, Энрико, тебе надо как можно скорее вернуться в Рим. Заодно передашь отцу Андерсону кое-какую документацию и на словах опишешь ситуацию.

— Эта тварь охотится именно за мной, так что уезжать, не разобравшись в чем же дело, я не собираюсь. Если хочешь её поймать, то я…

— Ты что? Сыграешь роль приманки и при этом останешься в живых? Прикроешь меня в сражении? Что ты можешь сделать? Скажи, Энрико, — Хейнкель подается чуть вперед, смотрит прямо в глаза, — скажи, почему ты, вопреки всякой логике, ворвался в эту квартиру, а не сбежал, когда была такая возможность? Не собирался же ты и в самом деле вступать в единоборство с вампиром?

— Не знаю, — ответ честный. Ответ не Хейнкель — самому себе.

— Знаешь. Прими уже это: прими, что охотится понравилось, что отец Андерсон был прав и интриги ты любишь не меньше, чем приключения. Но для охоты нужны не только хорошие мозги. Для охоты нужны определенные навыки, которыми ты пока не обладаешь.

— Я не буду мешаться под ногами. И ты неправильно поняла: я не из тех людей, кто любит глупый риск и...

— … ты мог бы быть уже в Ватикане. И не говори про курсы. Мы оба знаем, что заставило тебя остаться.

— И что же?

— Расследование.

— Как я понимаю, о расследовании вам с Андерсоном тоже поведала отцовско-сестринская любовь ко мне?

Хейнкель пожимает плечами.

— Знаешь, кто твоя новая знакомая? — вопросом отвечает на вопрос.

— Это тут причем?

— Так знаешь или нет?

— Охотница на ведьм. И?

— И главный конкурент Искариоту на этом поприще.

— С каких же это пор Искариот стал Инквизицией?

— Надеюсь ею он не станет никогда. Инквизиция дискредитировала себя как сборище наполовину фанатиков, наполовину — убийц по заказу.

— Короче, вы тоже охотитесь на энергетических вампиров?

— Именно. И не только на них.

— В Лондоне я, часом, не из-за вашей так называемой «охоты»?

Хейнкель кивает в сторону подушек:

— Садись. Разговор будет долгим.

* * *

— Подведем итог. Меня отсылают в Лондон, полагая, что я непременно придусь не по вкусу местному начальству и начну под него копать. Результатом моих стараний, по мнению Искариота, должен был стать компромат, превращающий Пия в марионетку и шпиона вышеупомянутого Искариота. Шпионить досточтимый отец должен был за своими же братьями-иезуитами, полюбившими совать нос в наши дела. Но судьба-злодейка, а точнее промах ищеек Искариота, чуть было не отправляет весь план коту под хвост. Отец Пий, как оказывается, давным-давно свел близкое знакомство с энергетическими вампирами и чуть было не убивает странного подопечного. Честно говоря, меня терзают смутные подозрения, что именно на такой исход и рассчитывали в Искариоте, наверняка прекрасно осведомленном об истинных причинах скоропостижных смертей врагов Пия... Не прерывай, я знаю, что ты и отец Андерсон сделали все, чтобы моей скажем так смерти не допустить. А я, в свою очередь, могу доказать старику-епископу, что и живой способен пользу принести. Пий у меня на крепком крючке и сделает все, что от него потребуется. Я же забуду все обиды в обмен на спокойную жизнь. Единственная наша проблема — это взявшийся из ниоткуда вампир. Вряд ли эта девчонка действовала по наущению Пия. Последняя наша встреча показала, что он остался без козырей (посылать помощника убить меня было непростительной ошибкой). Так откуда вампир?

— Вы убили не всех?

— Свидетели говорят об обратном.

— Свидетели могут не знать всего.

— То есть?

— Нам нужны документы, которые сейчас расшифровывает Хеллсинг.

— Хотите, чтоб я предал человека, который не единожды спас меня?

— Искариоту нужен новый епископ. Старик уже очень плох, а медики далеко не волшебники.

— Уверен, карьерного продвижения можно добиться и не столь грязными способами.

— Хеллсинг — наш враг. Рано или поздно вы встретитесь на поле боя.

— Врага можно сделать союзником.

— Не её. Да и она сама пока ничего не решает. Знал бы ты получше слуг этого семейства — многое понял бы. Орден так называемых протестантских рыцарей... И еще одно, Энрико. Должность епископа может достаться иезуитам. Сам понимаешь, какое будущее в таком случае ждет Искариот. Добудь документы и получи в награду от папы то, чего давным-давно желаешь.

* * *

— На меня напали этой ночью.

— Кто? — Хеллсинг откладывает газету в сторону. Если она не курит — то читает местную прессу. На его взгляд, обе привычки наносят одинаковый вред здоровью.

— Нападавшим оказался энергетический вампир. Подросток лет пятнадцати, худенький, угловатый.

— Подожди с описанием. Начни с самого нападения: как, где, когда.

— Я шел от Тадеуша в начале двенадцатого. Задумался, не заметил, как очутился у полузаброшенного здания возле вокзала, знакомого мне еще по первому нападению. В этот раз снова повезло. Какие-то наркоманы спугнули вампиршу, и я пришел в себя как раз, когда она сиганула в окно, так и не отужинав.

— А поподробнее?

Он рассказывает наспех придуманную этой ночью легенду. Хеллсинг слушает, склонив голову, изредка задает уточняющие вопросы и похоже безоговорочно ему верит. Совсем уж не вовремя о своем существовании напоминает совесть.

— Что с расшифровкой? — глухим голосом спрашивает он.

— Скоро узнаем. Подождешь меня здесь?

— Сколько потребуется.

* * *

Его номер в отеле кажется сегодня особенно мрачным и затхлым. Не без труда с помощью горничной он открывает окно. Ветер путается в тяжелых шторах, рвет тонкий тюль и приносит с собой только сырость и запах вянущих листьев.

Девчонка возвращается спустя два часа, впервые за время их знакомства нарушив обещание.

— Вот, — на стол приземляется объемистый пакет. — Расшифровка.

Он разворачивает коричневую оберточную бумагу и просматривает документы. В неровных наспех набранных на машинке строках — судьбы людей, упрощенные, искаженные примитивизмом и сухостью канцелярского языка. Список убитых с детальным описанием каждой жертвы, её «питательностью» и «полезностью» поражает своей протяженностью. Краткое заключение в конце — циничностью. Лучшей «едой» были признаны обладатели среднего и высокого IQ с сильно развитым внутренним миром, куда, как в клетку, помещали жертву. Собственный опыт подтверждал действенность этого способа, а воображение и память услужливо рисовали картины из последних часов жизни жертв, когда воспоминания превращались в липкие сети паутины, удерживающие в себе слабеющее сознание. Испытал он на себе и другой способ, запечатленный на пленку камер старика-параноика, когда вампиры внушали жертвам страх, парализующий, лишающий воли. Страх, что уродует душу. Страх, что сильнее всех других чувств и способен за несколько секунд превратить человека, венец творения, в животное. У «экспериментаторов» накопился богатый материал наблюдений за отданными в его власть людьми. Вообще, похищенный журнал оказался не чем иным, как журналом исследований. Время от времени в нем мелькало слово — «бабочка». Бабочка поймала, бабочка сумела, бабочка болеет, бабочка показала… За две недели до разгрома квартиры на Феникс-роуд о бабочке была сделана последняя запись: «улетела».

Девчонка обводит её карандашом, а затем протягивает картонный прямоугольник с адресом.

— Бабочка здесь.

— Откуда ты…

— Неважно. Идешь со мной?

* * *

Двухэтажный старый дом даже по меркам Лондона был мрачным. Отчаянно цепляющийся за щербатые стены виноград не оживлял темной кладки и смотрелся неуместно. Сверкающие кислотными оттенками граффити не умоляли его сурового облика. Дом гордо возвышался над поджимающими со всех сторон, щеголяющими подновленными фасадами соседями. Он жил вне времени и переменчивой моды. Дому нравилось его одиночество. Старые половицы почти позабыли тяжесть шагов, потолок и стены давно не озарялись лишенным тепла электрическим светом, чердак окончательно утонул в пыли, а подвал расцвел сине-зелеными пятнами плесени. Владельцы оставили дом много лет назад, заколотив окна и двери досками, сквозь которые в пустые комнаты пробирались жидкие лучи солнца. Дети шумного слетевшего с катушек века они были охочи до перемен и чужды дому. Без них ему стало лучше. Без них дом наконец уснул, чтобы проснуться этой ночью от робких легких шагов, скрипа рассохшегося дерева, мертвенно-бледного огня карманного фонарика. Гость вел себя осторожно, облюбовав угол в малом кабинете. Натаскав одеял и прихватив изъеденный молью плед, он устроился на ночлег, стараясь занять как можно меньше места. Дом следил за ним сквозь мутные стекла потемневших зеркал.

Утро не разбудило гостя, но привело дому новых посетителей.

* * *

— Здесь? — спрашивает он девчонку, кивая на заброшенный дом, одним своим видом бросающий вызов респектабельным соседям.

— Да. Входим осторожно, в таких местах можно устроить множество ловушек. Да и сами они пребывают не в лучшем состоянии. Раньше, конечно, строили покрепче, чем сейчас, но ноги все равно переломать можно.

— Понял. Буду начеку. Плохо, что нас только двое.

— Хотел вломится шумной компанией с гиканьем и криками?

— Можно и с гиканьем, и с криками, лишь бы все входы-выходы перекрыты были.

— Застанем врасплох — сбежать не успеет.

— Не забывай, она — энергетический вампир.

— Сразу с двумя все равно не справится. Впрочем, если хочешь, можем разделиться. Ты возьмешь на себя черный ход, я — парадный.

— Идет. Входим, когда на часах будет ровно десять.

* * *

— Молодец. Держись рядом и все будет хорошо.

— Нет, Хейнкель. Я пойду первым, а тебя не должно быть ни видно, ни слышно.

— Боишься, твоя леди увидит нас вместе? Не беспокойся, я не собираюсь показываться ей на глаза, но и тебя из виду не выпущу. Ты нужен нам живым, Энрико.

— Епископство, я помню. Плохи ваши дела, если никого другого не нашли.

— Уже десять, заходим.

Хейнкель так и не научилась красиво менять тему разговора. Как и бесшумно вскрывать замки. Выбитая дверь… не самый элегантный способ проникновения.

В тесном коридоре темно. Под потолком оленьи головы устрашающе выставили вперед ветвистые рога. Несколько картин затянуты паутиной. От старинной вазы остались только осколки. Толстый слой пыли укрывает все вокруг. У лестницы серое покрывало разорвано цепочкой следов. Он осторожно ставит ногу на ступеньку. Не скрепит и вполне надежна. Следы ведут на второй этаж, петляют от двери к двери и обрываются у порога небольшой комнаты.

— Здравствуй, — он вздрагивает от чужого вялого голоса. — Ты — Энрико.

Это не вопрос — утверждение. Он заходит в комнату — и замирает в десяти шагах от скрюченной фигурки в ворохе одеял. На пожелтевшей от времени ткани ярко алеют пятна крови. На фоне темного пледа большие голубые глаза сверкают не хуже драгоценных камней.

— Вампир — это ты.

Он тоже не спрашивает — утверждает.

— Я — Мария. Анна-Мария.

Анна-Мария — имя, уводящие в прошлое, к раскаленным на солнце камням мостовой, к нескончаемой неугомонной толпе, к впитавшему жар воздуху, бритвой проходящемуся по высохшему горлу. Анна-Мария — ангел и демон пригорода Рима. Она приносит еду и питье, она говорит, она перебирает непослушные волосы, щипает щеки, она перевязывает раны, она подсказывает как выжить, она берет приглянувшихся детей за руки и уводит. Ушедших с ней больше никто не видит.

Странная женщина. Страшная женщина. Несмотря ни на что к ней все равно тянулись обычно такие пугливые маленькие обитатели улиц, ластились словно щенки, крутились возле её ног как приблудные кошки. Забыв об осторожности, о слухах и шепотках, о торговцах людьми и органами. С ней охотно уходили. Навсегда. Его это пугало до кошмарных снов, в которых и сам брался за протянутую руку под белым безжалостным солнцем.

Он сбежал в другой район. Но и там, после четырех крупных драк и множества мелких потасовок, когда наконец стал своим, увидел Анну-Марию в привычном белом платье и с распущенными черными волосами. Она улыбалась как ангел, она смотрела в душу как демон. Она знала о каждом все, без исключений и владела совершеннейшим оружием — словом — как никто другой. Посланница и проводница, для него, в отличие от других, она никогда не была матерью. Знала ли она об этом — о, да. Справилась бы с ним? Наверняка. Но похожий на фарфоровую куклу-ангела из сувенирного магазина малыш не привлек её внимания. Почему — вопрос, на который ответа нет.

— Ты — интересный, — голубые глаза смотрят не отрываясь, не моргая, словно вбирают в себя образ собеседника. Становится не по себе. — Садись, — узкая ладошка бьет, приминая одеяла. Он идет против своей воли. Идет по паркету, идет по каменной мостовой. Анна-Мария протягивает ему руку. Белое платье, черные волосы. Кровавые одеяла, голубые глаза. Длинные пальцы, вены опутавшие руки. Узкая ладошка, по-детски припухлая. Женщина, ребенок.

— Энрико!

Он словно вынырнул на поверхность из-под давящей толщи воды. Хеллсинг. В руках сабля, в глазах стальной блеск, выдающий любого, кто убивал.

— Ты сильнее предыдущих, — хрипит он. Анна-Мария в ответ пожимает плечами, поднимает глаза на девчонку. Хеллсинг застывает на месте. Пальцы на эфесе сабли белеют. Анна-Мария приподнимается, выставляя на обозрение изрезанные руки. В одной из ран блестит осколок стекла.

— Ты тоже интересная, но очень холодная, как вода в реке. Я ни разу не хотела тебя. А ты все равно шла за мной. Я и сейчас боюсь тебя, но выбора нет. Теперь ты или я. Мы обе — не сможем. Но от тебя будет так холодно.

Девчонка молчит, осматривая Анну-Марию, как осматривают незнакомое оружие, настороженно, внимательно, ничего не пропуская.

— Садись.

И Хеллсинг садится. Медленно. В глазах бешенство. Руки сжаты в кулаки, сабля остается у порога. Они попались.

Анна-Мария устраивается на полу, напротив. Худенькая, с не оформившейся фигуркой, веснушчатым лицом, жидкими рыжими волосами. Нескладный подросток с мертвым взглядом. До крайности нелепая смерть.

В глазах темнеет, сердце стучит как бешеное, не верит, что это конец.

Выстрел, блеск лезвия, крик, кто-то падает на него. В руках у Хейнкель нож. Лезвия не видно. По самую рукоятку нож в её животе. Вольф смотрит на свои руки недоверчиво. По спине бегут мурашки. Анна-Мария у его ног пытается подняться. Еще одно красное пятно расцветает на её блузке диковинной розой.

— Глупо, — тихо говорит Анна-Мария. В голосе по-прежнему ни единой эмоции, только усталость. — Пора есть.

Хейнкель сползает по стене, все также глядя на нож. Хеллсинг смотрит прямо перед собой, прибывая в мире своих грез, холодном как воды рек этой страны. Он, единственный, кто прибывает в сознании, единственный, кто понимает, что их ждет.

Анна-Мария подходит к нему, протягивает руку, дотрагивается до скулы, проводит вниз по щеке, убирает прядь волос и заглядывает в глаза, запутывает его, уводит с собой на пышущие жаром улицы, уводит сквозь промозглые серые дни, уводит под палящим солнцем, уводит сквозь туман и сырость, всегда разными дорогами, всегда в одно место. Голоса, множество голосов, его и других, обрывки разговоров, обрывки собственного прошлого, причудливо перемешанные, без связи, без логики, давно пережитое, почти забытое, почему-то дорогое, безумно родное. Как же не хочется умирать, как не хочется их отпускать. Как не хочется…

* * *

Кажется, что лопнут перепонки. Рефлекторно прижимая ладони к ушам, он подается назад, но только еще больше путается в одеялах. Перед глазами все плывет. Разглядеть комнату и человека в длинном плаще и широкополой шляпе, красных, под стать кардинальским одеяниям, удается не сразу. Нелепая одежда, нелепые круглые очки, за стеклами которых не разглядеть глаз, нелепая прическа… Только огромный пистолет заставляет забыть о дурном вкусе и проникнуться искренним уважением к своему владельцу.

— Хозяйка, — голос у обладателя пистолета низкий, приятный. Улыбка отталкивающая насмешливая. — Хозяйка, ну до чего же вы упрямы.

Не сразу, но девчонка хватается за протянутую руку и вмиг оказывается на ногах.

— А это еще кого черти принесли? — карикатура на кардинала оборачивается резко, толкая Хеллсинг к себе за спину. — Падре, какая встреча!

— И ты здесь, проклятый еретик.

— Атеист. Мода на ересь прошла вот уже два столетия как.

— Воистину, горбатого только могила исправит.

— Если это ты обо мне, Андерсон, то отношения с госпожой Смерть у меня сам знаешь, не складываются.

— Сложим-сложим, дай время.

— О, его у меня предостаточно, чего нельзя сказать о твоей девочке. Если не поторопишься, спасать её придется мне.

— Погубить бессмертную душу хочешь, дьявольское отродье.

— Как атеист я не верю в душу и соответственно её погибель.

— Все ты веришь. У тебя для этого даже больше оснований, чем у меня. При таком-то близком знакомстве с дьяволом.

— С этим господином знаком я не был. Да мне и людей хватает.

— Обиженный на весь мир сукин сын.

— Обиженный? Я уже давно не ребенок, чтобы обижаться. И слишком атеист и реалист, чтобы верить в высшую справедливость и роптать на устройство мира. А по поводу девчонки, я серьезно. В нашем рыцарском ордене порядочный дефицит кадров. Красивая вечно-молодая скромница нам не помешает.

— Забудь об этом, или дефицит кадров у вас станет еще больше.

— Как враждебно по отношению к дружественной в общем-то организации. Мы же одно дело делаем, коллега, пусть и по разные стороны Ла-Манша. Так зачем же вы так грубо вмешиваетесь в наши дела. Можно подумать мы на Диком западе.

— Если я правильно понял этот твой треп о коллегиальности и привычках отдельно взятых наций, ты хочешь забрать вампирыша себе, а нас посылаешь ко всем чертям?

— Во-первых не «я», а «мы», орден протестантских рыцарей. Во-вторых, как не крути, но это наша территория. Ну а в-третьих, разве не вы пытались прикарманить наши секреты с помощью этого херувимчика на полу? Благо моя хозяйка хоть и юна, но не глупа. Она не против сотрудничества, но исключительно добровольного и открытого, без шпионажа. Шпионить, это вообще, знаете ли, не очень хорошо. Разве вы, падре, не учете этому в своем приюте?

— А вы бы добровольно поделились с нами информацией об организации энергетических вампиров, об уникальном экземпляре, который ты, кровосос, так бездарно продырявил?

— Ну почему же бездарно? Очень даже талантливо. «Экземпляр» не умрет ни от потери крови, ни от болевого шока. Но и раньше времени в себя не придет. А вы её кажется на колбаски порезать хотели. Не этично, это, доложу я вам, и не эстетично к тому же.

— Уж кто бы говорил, любитель напитков сомнительного содержания.

— Сомнительного — ну, что вы. Только, если донор был болен. Но я питаюсь исключительно отборными продуктами из лучшего банка крови. Сам видишь — в какой я чудесной форме.

— Я не в худшей, но для этого больницы не обираю.

— Только кошельки добропорядочных католиков. Думаешь, что никто не знает, сколько денег жрет ватиканская исследовательская программа и лабораторный комплекс? Но, если мы продолжим и дальше болтать, твоей девочке не поможет никакое чудо современной медицины, кроме, разумеется меня, с моими традиционными методами лечения от всех болезней, ранений и травм.

— Тогда составим договор, я…

Закончить фразу отец Андерсен не успевает.

* * *

Пока бывший наставник беседовал с защитником Хеллсинг, вампир пошевельнулась. Он хотел было сообщить об этом, но голос не слушался и вместо слов удалось выдавить из себя лишь невнятный стон.

— Тише, — прозвучало совсем рядом, словно говоривший склонился над его ухом. — Мне надо кое-что сказать тебе, Энрико.

Он замирает, не в силах отвести глаз от синевы затуманенного взгляда.

— Ты мне нравишься, — тихо говорит вампир. — О том, что произойдет дальше тебе надо знать только одно — это не по твоей вине. Стремление к любви и стремление к независимости. Стремление к гармонии и стремление к хаосу. Стремление к вере и к рациональности. Авантюрист и прагматик. Словно и не один человек вовсе. Задавленные эмоции, заглушенные желания, безупречные маски и тоска, тоска, тоска… Быть тобой хоть несколько минут, все равно что целую жизнь прожить. Знал бы ты, какое это счастье — так чувствовать. Чувствовать хоть что-то. Боль, радость — не важно. Важно жить, запомни. Самое простое, обыденное, незаметное, когда становится недоступным превращается в предмет одержимости. Анна-Мария из твоих воспоминаний была одержима. Одержима детьми, которых сама не могла иметь. Одержима, как и ты.

— Как я?

— Да. Ты такой же, как уходившие за нею дети. В погоне за своей целью не принимаешь, не видишь ничего другого. Шагнешь за край — и даже не заметишь.

— Сомневаюсь, сама же говорила о моем прагматизме и рациональном начале.

— Ты жаждешь признания. Не ценишь, того что имеешь. Ты одержим величием в его первобытной форме. Разрушение ради разрушения, сила ради силы.

— Я одержим искусными интригами и тонкой закулисной игрой.

— Ты одержим собственной слабостью, выдуманной ущербностью. Рано или поздно они породят безумие. Остерегайся себя, Энрико. Посмотри на свои руки. Смотри. Смотри!

Нож.

Откуда? Хейнкель? Вольф на полу. Не двигается. Красное пятно пропитывает ткань миллиметр за миллиметром, руки прижаты к животу. Он стоит над ней. Капли крови, отсчитывая секунды, падают на пол. Он стоит над вампиршей. Нож. Нож блестит на солнце. Лезвие пытается разрубить луч пополам, каждое мгновение терпя поражение. Подлинная жизнь не доступна когтям смерти. Нож с влажным чавканьем входит в плоть. Нож теплый. Кровь теплая. Его руки — в красных перчатках, больше не белые. Отец Андерсен смотрит неверяще, его собеседник уже около вампирши, ухмыляется.

Он ничего не понимает. Не хочет понимать.

* * *

— Она наложила на тебя морок. Собственно, эти твари так и питаются. Приглянулся ты ей, однако, Энрико.

— Почему?

— Почему она выбрала тебя для еды и для собственного убийства? Или почему вообще решила убить себя?

Отец Андерсен усаживается на узкий больничный диван, снимает очки, дышит на стекла, неспешно протирает каждое.

— Странные они твари, — говорит, наконец. — Сами ничего не чувствуют, пока не прицепятся к какому-нибудь человеку и не начнут высасывать у него жизненную энергию, а вместе с ней и все эмоции, переживания, — все, что в душе есть. Жизнь для них и заключается в этих минутах, проведенных с жертвой. Жажда у тварей даже сильнее, чем у обычных вампиров. Это нам кажется, эмоции только мешают, характер портят, думать спокойно не дают. Но жизнь без эмоций преснее, чем ваши завтраки в приюте при старом директоре. Есть вроде и можно, но кусок в горло не лезет. Та еще тоска… Так вот, отвечая на твой первый вопрос. Пока вампир с жертвой, между ними довольно тесная связь образуется. Теснее, чем между родителями и детьми, мужем и женой, братом и сестрой. По сути, оба живут жизнью одной, пусть и недолго. Вот тут жертва и может стать больше чем закуской: кем-то близким и по-настоящему важным, значимым. При том сама об этом подозревать не будет. Вот и у тебя с вампиршей нечто подобное произошло. Потому она и решила именно тебя использовать для суицида. А умереть видно хотела, чтобы в руки к нам не попасть. На её месте я бы тоже так поступил. Ничего хорошего её впереди не ждало, а души у этих богопротивных тварей все равно уже давно в аду. Но важно не это, Энрико.

— Что же в таком случае?

— Хейнкель говорила тебе о нашем предложении?

— Да, но я…

— Прежде, чем отвечать мне, подумай обо всем, что произошло с тобой в этой стране.

— Я не стал жертвенным агнцем во имя благополучия и здравия Искариота? Да еще при этом умудрился выполнит миссию.

— И это тоже. Но прежде всего твое расследование с Хеллсинг. Оно, как лакмусовая бумага, сразу показало, что ты за человек. Не сможешь ты схоронить себя в кабинетах. Четыре стены покажутся слишком тесными тебе. Поверь и не занимайся самообманом. Чужая роль, как и чужая обувь, как ни подлаживай все равно ничего путного не выйдет.

— Должность епископа как раз четыре стены и предусматривает.

— Только не епископа Искариота. Оставь подковерные игры старикам, Энрико. Тебя ждет иное будущее. Поверь моему слову.

* * *

— Что вы хотели доказать этим, хозяйка?

Хеллсинг упрямо пытается идти сама. Вампир наблюдает за ней с улыбкой, в которой насмешливость странным образом мешается с почтительностью и уважением.

— И кому вы собирались что-то доказывать?

Второй вопрос также остается без ответа.

— Обопритесь о меня, иначе мы до машины полчаса ковылять будем.

— Я дойду, — голос твердый, но боль все равно угадывается.

— Все, что было, осталось в прошлом, леди. А прошлое не зеркало, в которое нужно заглядывать, прошлое — это омут в котором можно утонуть.

— Я не утону.

Откуда он вообще узнал, что показала ей вампир? Откуда он вообще о ней так много знает?

— Знаю, моя леди, знаю. Я знаю вас лучше, чем вы знаете себя сами. И я знаю лучше, чем кто-либо другой, вашу силу и вашу слабость. Когда следующий раз усомнитесь в себе, обратитесь ко мне — скажу правду, какой бы она ни была.

— И какую правду ты скажешь, если я спрошу прямо сейчас?

Вампир останавливается. Слишком высокий, чтобы можно было заглянуть в глаза. Да и не прочтешь в этих глазах ничего. Потемневшие зеркала потерянной души.

— Вы готовы, леди. Готовы возглавить Орден протестанских рыцарей. Готовы служить королеве и Британии. Вы готовы занять место своего отца.

— А отец сказал бы тоже самое?

Спрашивает с вызовом, спрашивает, боясь услышать ответ.

— Да. Но ему было бы больно.

— Почему?

— Он не думал, что вы обретете счастье, если выберете этот путь.

— А что думаешь ты?

— А я думаю, леди, иначе вы жить просто не сможете.

* * *

Лондон исчезает в серебристой дымке. Под крылом самолета только облака, белоснежные, как ангельские перья, залитые медовым янтарным светом, причудливые и изменчивые. Небеса обетованные.

Какая, однако, красивая и изящная аллегория. Серый, сумрачный город на берегах грязной зловонной реки и величавая красота царства над ним. Земля грешная и рай. Он отворачивается от стекла иллюминатора. Хейнкель дремлет в соседнем кресле, отец Андерсон читает газету, поблескивая очками в чересчур тонкой для такого лица оправе. Он летит домой. Домой. Впервые это слово так пьянит, впервые вместо щемящей грусти вызывает радость. Домой. Прочь от Лондона. От туманов и дождей, от всюду проникающей сырости, от тайн и подлости, от бесцветности и безликости, от стальных глаз леди Хеллсинг и небесно-синих Анны-Марии. Прочь. Прочь от них всех. Прощай, Лондон, прощай навсегда.