Случай в Лондоне (джен)

Половина второго ночи. Стрелки не лгут, в этом подвале они уже без малого четыре часа. Они — это напавший на него парень с весьма крепким черепом и неуступчивым характером, леди Хеллсинг, раздумывающая над перспективами испытания на прочность и того, и другого еще раз, и, наконец, он, подданный Ватикана, на чужбине вовлеченный во всякого рода темные дела.

— По-прежнему не хочешь сотрудничать? — Хеллсинг склоняется над связанным по рукам и ногам пленником. Тот вперяется в неё ненавидящим взглядом, но губ не разжимает. По виску стекает жирная капля крови, вторая лезет в рот. Девчонка достает платок и промакивает её. — Мы же можем и нормально общаться. Видишь, — платок демонстрируется парню, а затем отправляется на стол. — Скажи хотя бы почему? Почему ты зашел так далеко? Предал веру, идеалы, убеждения, стал шпионом, убийцей… почему? — и совсем тихо, почти шепотом, почти просяще: — Я и вправду хочу это знать. Это важно. Для меня это важно.

Парень опускает голову еще ниже. Надеется уйти от ответа? Надеется, что так в его взгляде не прочтут лишнего? Надеется, что так будет проще не поддаться завораживающему голосу Хеллсинг?

— Действительно, — он присоединяется к девчонке. — Объясни. Твое инкогнито раскрыто. Я тебя узнал. Твои коллеги по ремеслу соглядатая сообщили, на кого ты работаешь. Не объяснили только, зачем вам с отцом Пием так понадобилась моя голова...

Парень даже не смотрит в его сторону.

— Льюис, — зовет он, но удостаивается лишь короткого взгляда исподлобья.

— Ладно, — девчонка распрямляется, берет его под руку: — Выйдем на минуту.

Он послушно тащится за Хеллсинг в короткий коридор, скупо освещенный и холодный, щеголяющий трещинами и осыпающейся штукатуркой.

— Что дальше? — спрашивает он, привалившись к стенке. — Мне искать адвоката или срочно покупать билет в Рим?

— Он заговорит. Есть способы, прибегать к ним правда не охота.

— Как-то часто в последнее время я слышу эту фразу.

— Можешь заодно выслушать и мое предложение.

— С нетерпением жду.

— Нашего неразговорчивого предлагаю завтра привести к его хозяину.

— Что? В представительство Ватикана?

— Да. Ты же говорил, что у тебя там знакомый завелся. Марк, кажется. Так вот, почему бы Марку не помочь тебе по-тихому доставить нашего нападавшего его хозяину. Устроишь очную ставку начальника и подчиненного. Посмотрим, что из этого выйдет.

— Ничего хорошего. Меня обвинят в похищении человека и еще черт знает в чем. Все зависит от фантазии духовного отца, а она у него, если верить слухам, буйная, как у постмодерниста.

— Никто ничего не скажет, если ты правильно представишь ситуацию. Допустим, упомянешь, что некие улики ждут своего часа, дабы лечь на стол следователю. Единственное, что помешало тебе сразу обратиться в полицию — так это переживание за доброе имя католической церкви в протестантской стране.

— Вполне возможно, что для лучшей сохранности этого имени меня вообще могут умертвить. Хотя, конечно, в таком случае улики наверняка окажутся в полиции...

— Значит согласен?

— Да.

— Очень хорошо. Жду тебя в восемь утра. Приготовлю нашего свидетеля.

* * *

— Итак, Марк, ты согласен?

— Ну, разумеется. Льюис уже у всех поперек горла. Так что готовь его тушку к перемещению, — короткий смешок — и секретарь снова серьезен. — Потащим через черный ход. Там правда лестница узковата, но пара синяков нашей шестерке только на пользу пойдет. В коридоре людей не будет, близость начальства сказывается. Но я все равно пойду первым и сам все проверю. Ну а Пий будет не ранее чем через полчаса. Как раз успеешь привести своего подопечного в надлежащий вид.

— Спасибо, дружище. Что бы я без тебя делал?

Водворение Льюиса в одно из кресел кабинета Пия происходит быстро и успешно. Вот только привести в чувство помощника падре удается далеко не сразу — снотворное от Хеллсинг оказалось весьма действенным. Если бы Пий не задерживался, то Льюиса пришлось бы предъявлять в бессознательном состоянии. Однако, к приходу босса тот приходит в себя настолько, что вовсю мычит через повязку и бросает гневные взгляды на пленителя. Забавный парень. Преданный до абсурда. Преданность — для него оправдание любой совершаемой гнусности и собственного гнилого нутра, полезная штука в усыплении собственной совести. Интересно чем оправдывает себя его патрон?

Упомянутый патрон порог своего кабинета переступил, будучи явно не в духе. Гостей заметил не сразу, быстро прошагав к небольшому столику с графином, жидкость в котором если и была водой, то лишь отчасти. Распитие крепких напитков отнюдь не укрепило дух святого отца, после первого стакана рука потянулась за вторым, а сумрачный взор обратился на окружающий мир. Вот тут падре и заприметил посетителей. Стакан выскользнул из руки и утонул в густом ворсе ковра, сам Пий отшатнулся, как от удара.

— Ты? — прозвучало почти жалобно.

— И не только, — он широко по-акульи улыбается и хлопает по плечу Льюиса.

Пий затравленно смотрит на дверь, переводит взгляд на нежданных визитеров.

— Давайте присядем и поговорим, — предлагает он, не переставая улыбаться, и падре послушно усаживается напротив кресла. Между ними теперь только низкий журнальный столик, заваленный газетами. Не церемонясь он сбрасывает труды местных журналистов на пол. На стекло ложатся фотографии с отцом Пием, содержание коих весьма бы заинтересовало как газетчиков, так и блюстителей нравственности в Ватикане.

— Предлагаю меняться, — говорит он. — Вы оставляете меня в покое — я забываю о вас. Бонусом вы объясняете, зачем затеяли охоту на мою скромную персону. После этого мы расходимся. Вы пишите Энрике Максвеллу отличную рекомендацию в Ватикан, а эти фото никогда не покидают моего личного альбома.

Что-то неуловимо меняется в глазах отца Пия.

— Согласен, но только в том случае, если альбом, который никогда не покинут эти фото, будет моим.

— Не пойдет. Не та у вас репутация, отец мой.

— Мальчишка, ты можешь и вовсе отсюда не выйти.

— Могу. Но тогда вы станете звездой всех вечерних газет. Причем уже сегодняшних.

— У меня тоже есть кое-какие связи…

— А у меня четверка мертвых энергетических вампиров и весьма разговорчивые свидетели. Это не говоря о свидетельствах, закрепленных на бумаге.

— Вы все равно мне не поверите.

— Только, если вы постараетесь меня обмануть.

— Нет-нет. Это все ошибка. Поверьте, Энрико, это всего лишь досадная ошибка.

— Мое убийство?

— Я думал — вы ревизор. Господи, как же я…

— …лажанулись, падре? И с чего вдруг вы приняли меня за ревизора?

— Льюис, — помощник еще ожесточённее замычал, — он узнал, что в течение этого года нас посетит ревизор. А потом ни с того, ни с сего к нам присылают вас. Что я еще мог подумать? Льюис навел о вас справки и узнал, что лучшего ученика курса внезапно посылают в Лондон слушать про мифологию кельтов. И это за неделю до защиты и распределения. Что еще я мог подумать о вас и вашей миссии? Это все просто… Послушайте, Энрико… у вас будут лучшие рекомендации, у вас будут… Слушайте, — Пий наклоняется к нему, говорит полушепотом, — у вас будут связи, какими мало кто может похвалиться. Я куплю ваше молчание по самой дорогой цене. Более того, вижу, что вы парень не промах. Мы можем заключить, если хотите, определенного рода сделку. Мы оба можем помочь друг другу достичь поставленных целей. Ваша смекалка, мой опыт…

— Возможно, но фотографии все же останутся у меня.

Пий коротко смеется. Похоже на лай и кашель одновременно.

— Повторюсь, вы смекалистый юноша. Ладно, пусть так. Моего предложения это не отменяет.

— Тогда я развяжу вашего помощника. Жест доброй воли, показывающий мое неполное, но все же доверие вам.

Убьете — и Хеллсинг опубликует фотографии. Впрочем, вы не так глупы.

Льюис долго разминает затекшие руки, растирает запястья, неуверенно встает на ноги и, наконец, занимает место по правую руку от своего патрона.

— Итак, — Пий и помощник смотрят выжидательно и с опаской.

— Можете не волноваться за свою карьеру, если согласны следовать принципу: «Живи сам и дай жить другому».

— Понял. Убийств больше не будет.

Зато будут шантаж, запугивание, подкуп… Но вас уже не выпустят из поля зрения, падре. И вы знаете это. Вот только не догадываетесь, что юнец перед вами на этом не остановится. Он покопается в архивах Ватикана, потянет за нужные ниточки, побеседует со знающими людьми и раскопает еще немало секретов. И с каждой новой раскрытой тайной вы будете становится все послушней, все прилежней выполнять приказы. Вы станете такой замечательной марионеткой, что даже удивительно, почему никто еще не провернул нечто подобное до меня.

— И, напоследок расскажите мне как сошлись с богомерзкими вампирами, падре. В залог будущей работы, так сказать.

* * *

— Знаешь, что самое интересное, — говорит Хеллсинг, выслушав рассказ и по обыкновению затянувшись сигаретой, — это почему Пий не знает о настоящих причинах твоего нахождения здесь.

— Значит мой рассказ о сети вампиров, раскинувшейся над всем миром, для леди Хеллсинг большого интереса не представляет.

— Я подозревала об этом. Видишь ли, все сверхъестественные существа, подобные человеку, любят объединяться в сообщества. И если в Средние века жили крохотными замкнутыми общинами, то с изобретением парового двигателя и самолета прежде небольшие группы слились в полноценные международные организации, со своими правилами, целями, политикой и так далее. Прогресс, он знаешь ли, как и огонь, охватывает все, до чего может дотянуться.

— Но почему в таком случае немцы истребили всю здешнюю вампирскую общину?

— Похоже на передел территории. Впрочем, если мы хотим узнать больше, нам нужны документы этих ребят.

— И когда будет готова расшифровка?

— Обещают или сегодня, или завтра.

— Очень надеюсь. Что дальше?

— Я продолжу копать в этом направлении, а ты волен выбирать. Остаться в Лондоне или вернуться домой с отличными рекомендациями Пия.

— Вернуться все равно не получится, лекционный курс еще не кончился.

— А что ты решил по поводу Пия?

— Он стал жертвой собственной жадности и неосторожности. Каждый раз, когда на его пути встречалась очередная преграда, он обращался к одному и тому же человеку. Его не смущало, что ни один судмедэксперт не смог определить причину смерти жертв, как не смущало и то, что группа неизвестных знает о способах построения удачной карьеры. Рано или поздно он должен был попасть на крючок. Правда у него хватило ума стать не марионеткой, а полноправным партнером. Они помогали ему с врагами, он им — с уходом от преследования. Собственно, немцев в город привез именно он.

— Если я попрошу тебя сообщить мне о дальнейших действиях Пия…

— Я не откажу в просьбе. Но только если ты объяснишь мне почему для тебя это так важно.

— Мой отец занимался истреблением нечисти.

— Был инквизитором?

Хеллсинг морщится.

— Ни в коем случае. Наш род с давних времен занимался истреблением врагов рода людского под знаменами протестантизма.

— Протестантизм возник в шестнадцатом веке, так что не так уж и давно.

— Возраст — понятие относительное. Впрочем, это все несущественные детали.

— Ты права. Что ж, я помогу поддерживать славные древние традиции. Если Пий выйдет на кого-то из своих приятелей или они попытаются выйти на меня, я сообщу. В конечном счете, это может быть выгодно. Вы ведь предоставите мне защиту, леди Хеллсинг?

— Если она понадобится.

— В таком случае — договорились.

* * *

Вечер. Желтыми кляксами на промокшем асфальте отражение фонарей и опавшие кленовые листья. Город засыпает медленно: от улицы к улице гаснет в окнах свет, скрываются в домах последние прохожие, замирают у обочин машины. Он идет неспеша, вдыхая влажный, уже по-зимнему морозный воздух. Но холод не предает бодрости — напротив, клонит в сон. Усталость свинцом наливает веки, сковывает движения. Каждая мышца ноет. Да уж, Тадеуш сегодня к ученикам был особенно беспощаден. А он-то рассчитывал отдохнуть на этой тренировке, расслабиться и спокойно все обдумать. Какое тут. Один только спарринг с поляком чего стоил. А потом ноющий Рей и новички с отработкой батмана. Неудивительно, что он сейчас еле ноги волочит. Такого с ним еще со времен приюта не бывало. Отец Андерсен полагал физическое воспитание не менее важным, чем духовное, так что его чадам приходилось на утренних разминках туго. Особенно такому заморышу, каким был он, только-только сменивший римское небо над головой на серую побелку приютских потолков. Каким же оглушительным показался тогда контраст между двумя мирами: улицей, живой, непредсказуемой, бурлящей, многоголосной, и приютом, сковывающим своих обитателей по рукам и ногам. Строгий распорядок дня, исключающий какую-либо неожиданность, тишина, дремотная, давящая, одни и те же лица, фразы, монотонные голоса. Режущая слух латынь утром, днем и вечером. Свод законов, в котором расписана вся твоя жизнь, нынешняя и будущая, черным по белому, сухими скупыми фразами. И ощущение защищенности — испытанное впервые за всю жизнь. Пьянящая уверенность, что, заснув, он обязательно проснется, покинув свое убежище — приютскую спальню — обязательно вернется. За это можно было отдать свободу и право выбора. За безопасность и за еду. Только тот, кто никогда не голодал, может посчитать такой выбор — слабостью. Люди слишком часто судят о том, что знают лишь со слов других. Проучить бы зарвавшихся глупцов ради их же блага. Чтоб не приняли сгоряча решение гордо подохнуть на улице и стать кормом для бродячих псов. Чтобы выбрали жизнь, пусть и с ограничениями. Чтобы поняли: пока ты живой, любую ситуацию, любое положение, в котором окажешься, можно обыграть в свою пользу. Толика хитрости, немного ума, такта и чарующих улыбок… Он стал семинаристом в самом престижном учебном заведении религиозного мира. Он приобрёл связи и начинает приобретать влияние и власть. Он — безродный щенок с окраины вечного города. Но самое главное — в стенах приюта он обрел цель. А вместе с ней и обвинения в тщеславии и честолюбии. Но когда это честолюбие стало грехом? И для кого оно грех? И что можно сказать о людях, почитающих его злом? Кто они? Трусы, неудачники, бездарности, глупцы? Боящиеся всего на свете и ненавидящие любого, кто не разделяет их страх. Лицемеры. В их глазах нет большего греха, чем быть лучше хоть в чем-то, чем быть самим собой.

Блеклые звезды фонарей, прочерченные углем на фоне залитых мертвым неоном витрин недвижные ветви деревьев, пустынные улицы. Слишком тихо, слишком ярко. Слишком громко разносит эхо звук шагов по мостовой. Слишком чужим кажется ставший привычным город. Холодок страха пробегает по спине. Но он слишком устал, чтобы бояться по-настоящему. Мысли, вялые тягучие, не поспевают за бегущим временем, за ним самим, идущим к укрытому плакатами реклам зданию. Знакомая комната, увенчанная потолком-куполом. Уходящая наверх лестница. Конец или начало?

Ступени под ногами запоминают его шаги темными следами на сером ковре осыпавшейся побелки. Его ждут. Он знает. Давно ждут. Неловко, что не приходил до сих пор. Новое чувство — чувство вины, ноющее и давящее, поселяется в душе, подхлестывает идти быстрее, быстрее считать ступени, быстрее увеличивать дистанцию между прошлым и настоящим, реальностью и сном. В коридоре множество дверей, одинаково ветхих, источенных паразитами и временем, лупящихся краской. Но он точно знает какую из них должен открыть.